Текст книги "Птицы поют на рассвете"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

– Последнего петуха сегодня сварила, – сказала девушка. – Вам повезло, что сегодня, а не вчера. – Она улыбнулась. Чуть-чуть. И всем от этого стало хорошо. Ей, должно быть, тоже. – Садитесь ближе. – Это относилось к Левенцову и Паше. – Сюда, – показала на два табурета.

Вкусный запах, заполнивший комнату, сделал всех нетерпеливыми.

– Кушайте, – поставила она тарелки.

– Давно такого не ели, – сознался Кирилл.

– Как вас зовут? – Паша не сводил с девушки восторженных глаз. – И не трехнулись спросить.

– Ирина, – просто сказала она, не глядя на Пашу. Сказала всем.

То, что девушка из безымянной превратилась в Ирину, как-то сразу сблизило с ней всех.

– Кушайте, кушайте, – приглашала Ирина. Но в том не было необходимости, все ели с аппетитом.

Паша всем телом навалился на стол, жадно и шумно втягивал в рот горячий мясной навар. На дне тарелки уже обнажились замысловатые цветочки с голубыми лепестками, и он вычерпывал остатки.

Только Левенцов, смущенный, замкнувшийся, не притронулся к еде, он нетвердо держал ложку в руке, и на остывавшем бульоне солнечные глазки покрывались тоненькими жирными корочками. Он внимательно смотрел на девушку. Он поймал себя на том, что смотрел слишком внимательно, и понял – она чувствовала это.

– Что ж вы, – вскинула она темные серпики бровей. – Что ж вы не кушаете?

Он ощутил неловкость и рассеянно поднес ко рту ложку.

– Поел? – увидел Кирилл пустую тарелку Паши. – Скажи спасибо и иди сменять караульных. Пусть тоже попробуют кулинарию Ирины.

Паша нехотя поднялся.

– Давай, давай, – поторапливал его Кирилл.

А Ирина, сидя у края стола, подперев ладонью голову, по-детски простодушно смотрела, с каким удовольствием едят ее гости.

Вот сюда, на Гиблый остров, пусть Москва сбрасывает груз. Остров маленький, немного болотистый, поодаль от дорог. Похоже, рыжебородый сказал правду, здесь давно ничьей ноги не было. «Место подходящее», – убеждался Кирилл. Они обошли островок, вернулись на тропку, натоптанную через болото, и снова вошли в лес.

Возвращались довольные.

Левенцов напомнил Кириллу о деревне, куда прибывают на отдых воинские части. Слова учителя запали ему в голову.

– Хочешь обрушить на нее наше доблестное соединение? Так, что ли? – лукаво взглянул на него Кирилл.

Левенцов выждал минуту и снова заговорил:

– Иметь тут своего человека, хоть того же учителя, и можно кое-что разузнавать, мне кажется.

– Поосмотримся как следует и вернемся к этому, – уже серьезно сказал Кирилл. – А насчет учителя верно говоришь. Борода тоже. Мужик хитрый, да ладный. И девчушка тоже… Молодец девчушка…

Мысль об Ирине почему-то не покидала Левенцова. Он старался сосредоточиться на чем-то другом, уводил себя подальше от хутора. Но как только на минуту переставал думать о ней, она настойчиво возникала перед ним. И чем больше думал о ней, тем сильнее ощущал ее присутствие, будто не там, на хуторе, осталась она, а была возле. Он видел ее лицо, ее жесты, ее улыбку и взгляд, точно глаза его всю жизнь хранили это. Взволнованная, дрожащая, пойманная, но не покорная, стояла она перед ним у камышей. Потом увидел ее успокоенные, влажные, беззащитные глаза ребенка и женщины, в которых сквозили, перебивая друг друга, нетерпенье, застенчивость, восторженность, лишенная притворства. Он снова коснулся плечом ее груди, и это было так же явственно, как и тогда, когда они шли рядом вдоль ручья, и он услышал сильные удары своего сердца. Воображение дорисовывало то, чего не удержала память, и то, что там, на болоте, и позже в хате, от него ускользнуло. Он уже не думал о ней отдельно от себя, от своих обязанностей, хотя ни время, ни события не объединяли их. И уютным становился лес, полный ветра и дождя. Спина, придавленная набитым вещевым мешком, молчала, словно ее и не было. Ноги уже не ныли, как раньше, они твердо переступали – левой-правой, левой-правой…

17

Кирилл, обнаженный до пояса, умывался возле землянки, у сосны, к которой дном книзу прибита каска, наполненная водой. Сложенными чашечкой ладонями поднимал он стерженек, продетый в середине каски, и струя холодной воды падала ему на руки.

На сучьях деревьев, по сбившейся траве тянулись низки матовых капель, – ночью, когда Кирилл с Якубовским и Толей Дуником возвращался с разведки, лил холодный, сеющий дождь.

Рассвет проникал в чащу, мокрый и мглистый.

Левенцов, Михась и Паша с автоматами через плечо подошли к Кириллу.

– Готовы, – сказал Левенцов.

– Сами, братцы, понимаете, задача простая, но трудная: доставить сюда московский подарок. – Он снял с нижнего сука полотенце, вытер лицо, грудь, руки.

Ночью, радировала Москва, самолет сбросит груз в том квадрате, который указал Кирилл: Гиблый остров.

Вошли в землянку. На столике горела плошка, чадный и хмурый свет ее едва рассеивал темноту.

– Маршрут проложил? – посмотрел Кирилл на Левенцова, потом на Михася, улыбнулся. – Дорогу следи по карте. Михась, где придется, будет корректировать. Давай карту.

Левенцов показал кривую линию, прочеркнутую через зеленое с синими полосками пятно. Кирилл смотрел, вел палец рядом с линией, останавливался, думал, двигал палец дальше.

– А по карте всегда все ладно, – опять улыбнулся Кирилл. – Да хлопцы вы с башкой. Двигайте. Лошадь возьмете у бороды. Даст. Мужик вроде ничего. На обратном пути, где лесом совсем не проехать, выбирайтесь на дороги, да осторожно. Смотрите, осторожно. Не наткнитесь на немцев, на полицаев.

– Не наткнемся, – скосил Паша глаза. – На нас бы не наткнулись, – шевельнул он своими прочными плечами.

– Вот этого-то я и опасаюсь. Пашу держи, Костя, на привязи, ни во что не вмешивайтесь. Успеется.

– Ясно, – сказал Левенцов.

– Пошли? Да? – нетерпеливо смотрел Паша на Левенцова. – Пошли? Нет?

– Пошли. – Левенцов сложил карту, спрятал. Он боялся, что лицо, беспокойные жесты выдадут его, и сдерживался больше, чем обычно. Он, возможно, увидит Ирину. Лошадь-то просить на хуторе, у бороды. Конечно, увидит. И это безотчетно приводило его в радостное волнение.

Михась молча ждал, вид у него был такой, будто уже шагал по дороге.

Утро еще не начиналось.

К вечеру они подошли к лесному домику.

– Пахнет жареным салом, доложу вам, братцы-однополчане. Ей-бо! – Паша с жадностью вдохнул воздух.

– Никаким чертом не пахнет, не выдумывай. – В оконце зыбился огонек, и Михась догадался, зачем Паша это сказал.

– Пахнет. Эх, пахнет! Сил нет отойти. Жареное. Сало.

– Штуки свои брось, – проворчал Михась. – Брось, говорю тебе, – сердился он.

– Не брошу, – сердился Паша. – Жрать охота, хоть лапоть в брюхо суй.

– Лапоть и суй…

– Попробуем, может? – сказал Левенцов Михасю. – Осторожно если?..

Неуверенно повернули. Черный глаз оконца с золотистым зрачком мигал, приманивая. Они уже были в нескольких шагах от него, и глаз внезапно закрылся, зрачок погас. Нащупали дверь, постучались. Никто не ответил. Еще стукнули. Откликнулась женщина, нехотя, сердито.

Попросились обогреться.

– Чего? – Тот же сердитый голос. – Для такого дела помоложе шукайте. Обогреться!..

После долгих Пашиных уговоров женщина наконец открыла дверь.

Они вошли в натопленную хату. Женщина зажгла каганец. Не взглянув на пришельцев, влезла на печь.

Они уселись на топчане.

– Ох, хозяюшка, и тянет вкусно из печи, – заискивающе произнес Паша. – Даже снаружи услышал. А мы, по правде, отощали от голода, живот к спине прирос…

Женщина не отвечала.

Михась локтем двинул Пашу в грудь: хватит!

– Такое, хозяюшка, понюхаешь, неделю сыт будешь, – не унимался Паша.

Женщина завозилась на печи и спустилась. Сердито гремя кочергой, достала казанок, налила щей в глубокую глиняную миску, поставила на стол. Кинула деревянные ложки, Паша на лету подхватил их. Поджав губы, женщина наблюдала за ним.

Поели. Михась и Паша свернули цигарки, прикурили от каганца. Паша заметил в углу штаны и зипунок – заплата на заплате – и облезлую шапку.

– Послушай, хозяюшка. – Он сделал паузу. – Вон та труха тебе без надобности? Мужика ж в хате нет. – Достал из кармана коробок спичек, другой. Не отрывая глаз, женщина следила, как небрежно постукивал он коробком о коробок. – А в обмен дам чего-нибудь. Ну хоть эти запалки. Все отдам. Запалки ж трудно теперь доставать. Я же знаю. А без запалок куда ж… – Паша смотрел в угол на вещи.

Женщина снова вспыхнула.

– Идолы! Кары нет на вас господней! Только и знаете обирать народ! – завопила что было сил. Сама даже испугалась, стихла вдруг, и уже слабым голосом прохрипела: – Чего увидите, все отдавай. Нет коровы, куренка нет, так лахман последний отымете. Прихвостни немецкие! – Она снова разъярилась, с остервенением схватила вещи и швырнула Паше. – Давись, мерзота! Бери! Грабь! Дождемся и на вас управы. Неправда, дождемся!.. Идолы проклятые!

– Так я ж не даром, – защищался Паша. – Я ж в обмен. Не хочешь, не давай.

– Все хватайте! Все! Все берите! – не слушала она. – Грабители бандитские!..

Было удивительно, откуда взялось столько злой силы у этой совсем пожилой и с виду хилой женщины.

Левенцов пробовал объяснить, что ничего не собираются они отнимать… Но, должно быть, она уже натерпелась, и никакие слова до нее не доходили.

Паша извлек из кармана еще коробок спичек и положил на стол. Женщина и не взглянула на коробки.

– И бранчливая ж попалась баба, – покачал Паша головой, когда они покинули домик.

– За полицаев приняла нас, – огорченно сказал Левенцов.

– Угу, – промычал Паша.

В зипунке, в заношенной шапке, в штопаных штанах, опущенных на сапоги, с заросшим щетиной лицом, будто посыпанным угольной пылью, с суковатой палкой, вырезанной в лесу, Паша уже не отличался от людей, которые им встречались. Теперь мог он без особого риска выходить на дорогу.

Ночью добрались до Гиблого острова.

По очереди подремали. Когда забрезжил рассвет, стали искать сброшенные мешки. Островок словно вылинял от ненастья и казался еще более грустным и блеклым, чем тогда, когда они были здесь.

Нашли два мешка. Два и сбросили.

– А теперь на поклон к рыжей бороде, – сказал Паша и хитро посмотрел на Левенцова.

Левенцов молчал. Но вспыхнувшее лицо выдавало его волнение.

– Без разведочки, товарищ лейтенант, не обойтись. Обстановка на хуторе могла и перемениться. Так что идти вроде мне, – сделал он жест, намекая на свой наряд. – Приятная будет встреча…

Неуклюже опираясь на палку, Паша двинулся вдоль ручья, помутневшего и вздувшегося. Левенцов и Михась остались в камышах и смотрели ему вслед. Вот вошел он в ельник, мелькнул раз-другой и скрылся.

Ждали долго.

Может быть, только казалось, что долго? Особенно Левенцову.

Возвращался Паша быстрым шагом. Грудь плыла вперед, и на крупном и сильном теле зипунок выглядел явно чужим и неуместным. «С недобрым, – екнуло сердце Левенцова. – По походке видно». Паша перепрыгнул через ручей, и Левенцов и Михась увидели его озлобленное лицо. «Определенно что-то неладное. Что-то стряслось». Левенцов почувствовал режущий холод, будто с него спала одежда и нагой стоял он под ветром и дождем. «Что-то стряслось…»

Паша наконец остановился перед Левенцовым.

– Пошел бы в управу и своими руками задавил бы гадину, – свирепо скрипнул Паша зубами, казалось, он сейчас выплюнет их. Побагровевший от ярости, он с силой сжал палку и сломал пополам.

– Да говори же, что случилось!

– Убили… Учителя того, из Ленинграда… Вчера. В школе. На глазах ребят…

Из слов рыдавшей Ирины и рыжебородого Паша понял, что учитель говорил на уроке о Ленинграде, и кто-то из ребят сказал: в Ленинграде теперь все по-немецки. А учитель: там все, как было, по-советски, немцы не взяли Ленинград и не возьмут… В полицейской управе узнали об этом. И вчера два гитлеровца пришли с Кнопкой и прямо на школьном дворе учителя расстреляли.

– Задавил бы гадину! – На сильной шее Паши вздулись жилы, и в этом напряжении угадывались его живые могучие мышцы.

Он переступал с ноги на ногу – не мог унять гнева.

– И язык не повернулся про лошадь…

Молча пошли к хутору. Поравнялись с хатой Тарасихи, с хатой сестер-колхозниц. Левенцов взглянул на дверь: надпись дегтем, вымытая дождями, блестела, будто сделанная только что…

Михась подошел к навесу, под которым переступала понурая лошадь, и укрылся за подпоркой в тени. Паша, положив руку на автомат, прошагал к ельнику.

Левенцов поднялся на крыльцо и вошел в дом.

Склонив голову, Ирина сидела у края стола, точь-в-точь как тогда, на том самом месте, и Левенцову показалось, что и не уходил отсюда. Он остановился у порога. Как и тогда, он увидел себя в зеркале на простенке – он был и там, в глубине комнаты, и оттуда смотрел на него человек с темными утомленными глазами.

Ирина с усилием повернула к Левенцову лицо, на котором, как у статуи, застыли все черты. Слезы мешали видеть его – было два Левенцова, потом три, потом больше и больше. Он все еще стоял у порога.

Рывком бросилась она к Левенцову, припала к нему головой, словно защищаясь от одиночества.

Рыжебородый поднял голову, и Левенцов увидел на его заострившемся лице новые глубокие складки.

– Был бы с оружием, – вздохнул он, – а то… Беззащитного человека убить!

– Да, – проговорил Левенцов. Но это не относилось к тому, что сказал рыжебородый. Он не знал, что сказать в утешение.

Он присел рядом с Ириной.

– Не знаю, как зовут вас… – посмотрел Левенцов на рыжебородого.

– Кастусь. Дед Кастусь.

– Лошадь бы нам, дед Кастусь. Груз тут кое-какой перевезти. Мы потом вернем.

– Сам поеду, – сказал Кастусь.

– Вам ехать? – упавшим голосом спросил Левенцов. – И далеко?

– А с вами.

Левенцов растерялся от неожиданности.

– Должны нас взять, – убежденно воскликнул Кастусь. – Беда такая.

– Но Ирина.

– А что Ирина?

– У нас совсем не сладко…

– А и здесь не жизнь.

– Не бойтесь, – Ирина медленно покачала головой. – В тягость не буду. Все равно отсюда уйду. Мне нельзя оставаться.

Левенцов не мог больше смотреть в ее красные-красные от слез глаза. В самом деле, что же ей делать? И что ему делать? Как поступить? Надо было решать немедля, сейчас же. Ему было двадцать два года, и жизнь возложила на него все это.

Пауза казалась Ирине бесконечной, она и вправду была долгой.

Рассудок подсказывал Левенцову: он не вправе приводить в лагерь людей, которых не знал.

– Не могу, – опустил он глаза. – Понимаете, мы должны вечером, совсем скоро, отправиться.

– Вечером, говорите? А хоть сейчас запрягу, – сказал Кастусь. – Мы вам не задержка. – Он был настойчив.

– Вы нехороший! – всхлипнула Ирина. – И злой, злой!

И все-таки не может он взять их с собой. Не может. И как объяснить, что не может?

Он пробовал взглянуть на это глазами Кирилла, глазами командира. «Мужик хитрый, да ладный, – вспомнилось Левенцову. – И девчушка тоже…» Ему показалось даже, что он повторил эти слова вслух. Все время вертелись они в голове и обретали – так хотелось ему – смысл все более и более определенный, чем тогда, когда были сказаны. Конечно же, отряду нужны местные люди, ладные люди. Тем более люди, которым гитлеровцы нанесли удар в доме. И людям этим можно верить. Дед Кастусь, видно же, правильный человек, ладный, ладный… «И девчушка тоже». И девчушка тоже. Расстрелянный отец. И знает немецкий язык. И отряду всегда может понадобиться девушка. Девушке легче проникнуть туда, где мужчина может вызвать подозрение. Мысль эта, кажется, пробивала себе дорогу сквозь колебания и неуверенность. Но какая-то сила вдруг останавливала его и возвращала к первой реакции рассудка: он не вправе без разрешения командира приводить в лагерь посторонних. Война – это дисциплина, усиленная в тысячу раз, не дисциплина даже, а что-то другое, чему и названия не подберешь. На войне много такого, чего и выразить нельзя! Но может быть… Левенцов как бы распутывал нити, сцепившиеся в хаотический узел, мысли его и впрямь наслаивались одна на другую и, противоречивые, казались одинаково убедительными, и он был беззащитен перед всем этим и все-таки, все-таки отыскивал в мучительном потоке чувств и размышлений то, что подтверждало бы необходимость вести Кастуся и Ирину в лагерь. Он понимал, что хотел так. Хотел, чтобы именно это взяло верх. И мысль побежала быстро и уверенно, как горный камень, который столкнули и он летит вниз.

Ирина видела, как менялось его лицо, точно неслась вслед мысли Левенцова, видела, как сошла с лица растерянность и черты приобретали твердое и ясное выражение, какое придает человеку наконец принятое им решение.

– Хорошо, – сказал он. – Хорошо. Жизнь у нас нелегкая. Очень. Я предупредил вас, – добавил, стараясь придать голосу деловой тон. – Часа через три вернемся. Груз тут у нас на островке за вашим хутором. А вы, дед Кастусь, к тому времени запрягите.

Не сводя с Левенцова блестевших глаз, Ирина сказала:

– Вы очень добрый, лейтенант. Я это знала.

– Добрый? – смутился Левенцов. – Как-то не приходилось думать об этом.

– А если б подумали, то уж не были бы добрым.

– Возможно, – неопределенно согласился Левенцов. – Но сейчас не время для доброты.

– Самое время, лейтенант! – вскинула глаза Ирина. – Самое время! Когда всем хорошо, добрых не надо. А сейчас всем плохо.

Воздух уже наполнился тяжелой темнотой. Они снесли мешки поближе к месту, куда можно подъехать, и направились в хутор. Дорогу то и дело преграждал голый болотный кустарник, невидимый и тогда, когда они набредали на него.

«Сейчас всем плохо», – вспомнились Левенцову слова Ирины. Ему тоже плохо. Он почувствовал, что измучен напряжением этих дней. Особенно последних часов. Он стал думать о том, что самое трудное, самое опасное начнется, как только нагрузят телегу и тронутся в обратный путь.

Вот и хутор. В окнах Кастуся горел свет, он выложил во мраке зыбкую дорожку. Подошли к колодезному срубу, по пояс поднятому над землей. В нем было полно звезд. И если б не звезды, трудно было бы себе представить, что там вода, а не сгустившаяся тьма.

Осмотрелись. Паша обошел вокруг хаты. Ничего подозрительного.

– Вроде «чисто», – тихо сказал. – Хвостов не заметно. Будем заходить.

Левенцов на всякий случай осторожно заглянул в окно и тотчас отпрянул к стене. На том месте, где три часа назад сидел он, развалился Кнопка. Левенцов узнал его. Вот таким он и представлял себе Кнопку, когда учитель говорил о нем. На столе бутылка, должно быть водка, и граненый стакан, пачка сигарет, открытая консервная банка. Судя по множеству окурков, разбросанных на столе, он сидел здесь давно. Против него стоял Кастусь. Ирина забилась в угол. Кнопка улыбался, спокойным хозяйским жестом звал Ирину к столу. Потом налил из бутылки в стакан, протянул Кастусю. Тот стоял неподвижный, словно одеревеневший.

«Вот и не ввязывайся ни во что», – отрывисто подумал Левенцов. Он сделал предостерегающий знак. Михась и Паша поняли и тоже бросили быстрый взгляд в окно.

Пашу сомнения никогда не обременяли, все ему было ясно сразу. Но был он скорее нетерпелив, чем тороплив.

– И думать нечего, – шепнул он решительно. – Шлепнем. Сам бог прислал его.

– Да, – сказал Михась.

Они так стремительно ворвались в дом, что Кнопка не успел даже вскочить с топчана. Ошеломленный, он продолжал держать перед собой наполовину налитый стакан с водкой, видно было, как дрожала рука.

– Сиди, сволочь! – Он согнулся под свирепым Пашиным ударом в плечо. Ожесточение, с которым говорил Паша, казалось опасней даже его кулаков.

Злобный огонек вспыхнул в глазах Кнопки и померк, из них ушли цвет, смысл и жизнь. Он покорно поднял руки. Михась обыскал его, вынул из кармана удостоверение, выданное немецкой комендатурой на имя Адольфа Кнопки, аккуратно сложенные в кожаном кошельке оккупационные марки, зеркало, расческу.

Теперь Левенцов рассмотрел его. Рыхлое, заплывшее жиром лицо, и на нем, как два пупка, круглые под набрякшими веками, слишком широко расставленные глаза. Черные волосы, разделенные посередине пробором, лежали как вороньи крылья, при каждом движении головы колыхался двойной подбородок. Живот, подхваченный поясом, спадал на колени. «Бог все еще творил его из глины и не успел убрать лишнее», – презрительно усмехнулся Левенцов.

– Послушай, Адольф, – темные глаза Левенцова приобрели холодный оттенок стали. – Я хочу знать, как может человек, которого родила советская мать, убивать советских людей?

Кнопка молчал.

– Сволочь! – задыхался Паша.

Михась, прищурив глаза, бросил на Кнопку быстрый взгляд и отошел к двери.

– Время, – сказал он.

– Вперед! – Левенцов кивком показал Кнопке, куда идти. – Малый Адольф получит свое сейчас. А там и большого Адольфа черед, – процедил сквозь зубы.

Кнопка с усилием оторвался от топчана и, глубоко вобрав голову в плечи, невидяще двинулся в угол. Окаменевшими ногами, неуверенно, криво, будто больше ими не управлял, переступил он раз, переступил другой раз, потом еще шаг, остановился. На черных начищенных сапогах в гармошку мигал слабый отблеск от лампы на столе, и только это делало замершие ноги живыми.

– На колени!

Паша дал короткую очередь из автомата, и Кнопка, как тяжелый мешок, повалился на пол.

– Кастусь, чув? Стрельнули близко.

На пороге, шаря перед собой палкой, показался высокий старец с белой-белой бородой и с такими впалыми щеками, что скулы круто выдавались и как бы висели над ними. Глаза, лишенные зрачков, блестели, как две маленькие лунки, затянутые льдом.

– Чув, Кастусь? – повторил старец.

– То померещилось тебе, Нечипор. То тебе померещилось.

Немигающие серебряные глаза старца сверкнули, тронутые светом лампы, и пригасли. Они могли выдержать любой и самый долгий взгляд, и Левенцов, смотревший на него, отвел глаза в сторону.

Старец постоял у порога, недоверчиво прислушиваясь к чему-то.

– Послушай, Нечипор. Ухожу с хутора. Совсем ухожу. С Ириной, – перехваченным голосом сказал Кастусь и умолк.

– Куда ж ты, Кастусь?

– И сам не знаю, а ухожу.

– Неволей уходишь?..

– Послушай, Нечипор, – дрожал голос Кастуся. – Один ты остаешься на порожнем хуторе.

– Один, – сказал старец с такой тоской, словно для него уже началось одиночество.

– Послушай, Нечипор, что же делать с тобой? Мне все одно уходить надо…

– Иди, Кастусь. Бог добр, дорогу тебе посветит… – Глаза старца по-прежнему хранили неподвижный цвет гипса.

– Послушай, Нечипор, – не знал Кастусь, что еще сказать. – Ты дрова мои возьми, топить будешь. Бульбу мою возьми…

Левенцов и Михась переоделись в костюмы учителя. Они уже не были похожи на себя и чувствовали это. Взглядом поторапливал Левенцов Ирину. Сомненье на секунду снова пронзило его. Но впереди немалый путь, еще будет достаточно времени подумать обо всем, – отводил он то, что сейчас мешало ему быстро действовать.

Ирина взяла за печью узлы, один большой, связанный в шерстяное одеяло, другой поменьше – всякая мелочь. Глаза ее опущены, она ни на что не смотрела – только бы скорее отсюда, только бы скорее! Нетвердой походкой, как после тяжелой болезни, шла она к двери.

Левенцов мельком взглянул на стол, на недопитую бутылку и стакан, случайно опрокинутый Пашей, на пачку сигарет и консервную банку с красной надписью «Флейш». Перевел взгляд на белые занавески с кружевным низом, настенные коврики. На мгновенье глаза задержались почему-то на багровых пятнах гвоздики, теперь они не были похожи на кровь румянца. Он увидел валявшегося в углу Кнопку и поморщился.

– Пора, – сказал Кастусю и сгорбленно, тяжело двинулся к выходу.

Кастусь постоял у двери, пока все вышли. Нечипор не отходил от него. Взгляд Кастуся упал на ходики. Гирька спустилась низко, к самому полу, и он рывком подтянул ее к жестяному, в замысловатых цветочках циферблату. Только сейчас заметил он, что цветочки такие никогда и нигде не росли. Потом задул лампу. В то же мгновенье ночь вошла в хату и накрыла все.

– Один ты остаешься, Нечипор, – ослабевшим голосом снова промолвил Кастусь и взял старца за плечи. – Пойдем…

– Пойдем…

Глаза Нечипора, казалось, смотрели во тьму, будто видели то, что недоступно остальным. Он проникал в мир, в котором нет ничего, кроме голосов людей, птиц, деревьев, и голоса двигались, обретали плотность, и об них можно было споткнуться, если не обойти.

Только стук палки, передвигавшейся по половицам, только тиканье ходиков напоминали, что жизнь еще не ушла из этой темноты.

Кастусь медленно-медленно спускался с крыльца, точно множество ступенек одолевал с трудом. На последней ступеньке – четвертой – задержался, она скрипнула под ногой, будто тоже с ним прощалась, скрип этот показался ему невыносимым, он быстро опустил на землю ногу, потом другую.

Он вывел из-под навеса уже запряженную лошадь. Вдруг почувствовал, что о голенища сапог терлась головой собака. «Полкан!» Он совсем забыл о собаке. Она тихо повизгивала, отбегала и снова тыкалась в ноги.

Нечипор стоял уже отдельно от всех, как облетевшее дерево осенью в лесу, стоял молчаливый, словно умерший. И Кастусь представил себе безлюдный хутор, онемевшую землю и одинокого слепого старца.

Кастусь шевельнул вожжами, лошадь рванула с места. Он слышал, сзади бежала собака. Телега выехала со двора. Кастусь прогнал собаку, она возвратилась, и он снова ее прогнал, и каждый раз собака скулила жалобней и жалобней. Он обернулся. Сквозь тьму он, единственный, отчетливо мог видеть дом, построенный его руками, крыльцо и Нечипора, стоявшего у крыльца.

– Послушай, Нечипо-ор, – негромко позвал Кастусь. – Ты Полка-ана возьми…

Нечипор отозвался. Налетел ветер и унес слова, Кастусь не услышал их. Телега спускалась в болотную низину.

– Прощай, Нечипор, – чуть слышно, уже для себя, произнес Кастусь. Он широко вытирал рукавами глаза, он плакал от горя и великого утомления.