Текст книги "Птицы поют на рассвете"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

Широко раскинув ноги, Якубовский припал к вывороченной металлом, обгорелой земле, сквозь нее не пробилась ни одна былинка. Он дышал глубоко и отрывисто. Он приподнял голову и стал следить, как немцы приближались. Он уже отчетливо видел их лица, и ему показалось, что узнал этих немцев. «Эсэсовцы». Они. Да, он узнал их. Он их узнал. Но почему дрожат пальцы? Мелкая дрожь покалывает спину, и сердце стучит… Он узнал их.

Почему-то подумалось, что эти самые сожгли его веску, расстреляли того темноглазого учителя на школьном дворе, казнили колхозницу на глазах ее детей. Он увидел хату Тарасихи, забитую досками крест-накрест, и женщину, сидевшую перед иконой божьей матери, с посиневшим ребенком у груди. Что-то сдавило ему сердце – даже вздохнуть не мог. «Твоя веска – она и моя веска…» – вспомнил слова Ивашкевича. Ночь стоит не над одной хатой…

Он прикусил губу, сомкнул глаза и тотчас открыл их, внутри все клокотало, и он не мог это унять. Ему надо было многое забыть, чтоб лежать спокойно. Но здесь, возле родной вески, возле сожженной вески, ему ни на минуту ничего не удавалось забыть. Тяжелая солдатская злоба поднималась в нем. Надежда покинула его, и он вдруг понял, что ему некуда и незачем больше идти и что сейчас надо рассчитаться за все.

Он забыл приказ Ивашкевича. Он все забыл. Вылез из воронки твердый, как глыба льда на морозе, и привстал на колено. Ему в самом деле было холодно, потом стало жарко, и хотелось распахнуть ватник. Но не успел, палец нажал спусковой крючок автомата. Резкий и долгий треск прокатился по полю.

Ивашкевич и Левенцов вздрогнули. Что это? – не поняли они. Краем глаза увидели, как три немца рухнули на землю, один из них еще пробовал ползти.

– А! – вскричал Левенцов. Все стало ясно. – Все ясно, – быстро сказал он. – Ввязались… Теперь надо действовать.

Немец, тот, что пробовал ползти, уже не полз, он лежал. Упал еще один, четвертый. Все ясно, все ясно: на самой бровке воронки стоял Якубовский, и автомат, захлебываясь, строчил.

Они вскинули автоматы. Тр… р… р… Та… та… та… Из ложбинки гулко откликнулся Пашин автомат. Тр… тр… Та… та… та… та… – стучало неистово и неиссякаемо.

Эсэсовцы открыли ответный огонь.

Вз… вз… вз… – пролетали пули над головой Ивашкевича и Левенцова. Пыль взбивалась перед воронкой, запорашивала глаза. Вз… вз… Эсэсовцы что-то кричали, Ивашкевич и Левенцов слышали их крик. Трое их, осталось трое. Один успел свалиться в ложок возле самой дороги, второй кинулся к нему. Стреляли из ложка. Третий растерянно перебегал с места на место.

Вдруг Паша примолк. Ивашкевич и Левенцов тотчас уловили это. Вз… вз… Они пригнули головы. Вз… Эсэсовцы отчаянно вели огонь. Лицом вниз свалился Якубовский. Ивашкевич видел, как дернул он плечом, будто силился вырваться из чего-то, что цепко схватило его. Но так и не поднялся. Паша все еще молчал. Все еще молчал. Вот он снова ударил. «Видно, менял диск», – успокоился Ивашкевич. Как бы то ни было, Паша опять строчил!

Немец, перебегавший с места на место, упал ничком. Кончено еще с одним. «Но те, двое?..» – бил Ивашкевич по ложку. Бил и бил, и волновался: в селении, что за краем поля, могли услышать стрельбу. А может, уже спешат немцам на помощь. Эх, чертовщина! И надо же было напороться на этих…

– Давай по ложку! По ложку! – кричал Левенцов и сыпал очередь за очередью. – Двое там! Последние! – Губы его дергались. – По ложку!

Но разве Ивашкевич бил не по ложку? И Паша тоже палил.

Ложок уже молчал. Несколько минут.

– Притаились, гады, – послышался голос Паши. Он перескочил в воронку к Ивашкевичу и Левенцову. – Притаились!

– Черт их знает, – сквозь зубы сказал Ивашкевич. – Может, и притаились, выжидают… Надо уходить. И поскорее! Деревня же совсем рядом…

– А не двинут очередь нам вдогонку? – сказал Левенцов. – Пока не убедимся, что те, двое, кончились, трогаться нельзя.

– А, мать их так! – вскочил Паша. Прижав автомат, не прекращая огня, бежал он к ложку. Ивашкевич и Левенцов следили за ним. У ложка Паша остановился, посмотрел вниз, стащил с головы ушанку, вытер ею лицо, снова нахлобучил на голову и опустился на колено.

Подошли Ивашкевич и Левенцов. Обыскали убитых, сняли с них ремни и связали семь автоматов. Паша взвалил автоматы себе на плечи.

Вернулись к воронке, где лежал Якубовский.

Ивашкевич и Левенцов приподняли его и положили навзничь, они увидели на груди багровое пятно, словно на ватнике красовался огромный орден, похожий на пламя. Лицо не потеряло своей определенности, с него еще не сошла ярость, исказившая все черты. Даже солнце, выплывшее на самую середину неба, не могло изменить цвет кинжально-лиловых глаз. В крови лежал ненавидевший гитлеровцев Якубовский, ненавидевший их и сейчас. Осторожно, будто боясь причинить ему боль, опустили мертвого на дно воронки. Паша подобрал его ушанку, тоже в крови, стряхнул с нее пыль, подложил под неподвижную голову Якубовского и застегнул на нем ватник. Ивашкевич поднял лежавший возле автомат.

Молча постояли над воронкой. Потом перешли дорогу и свернули к лесу, за которым находились заболотные хутора.

28

Кастусь выехал с проселочной дороги на шоссе.

Шоссе, развороченное, все в ухабах, со следами танковых траков, уходило вдаль, темное от воды, словно прошедший вчера дождь оставил непросыхающий след. Лошадь мерно перебирала ногами, над крупом поднимался легкий пар.

Утро медленно разрасталось, мутное, прохладное. Вдоль дороги, как солдаты в две шеренги, стояли навытяжку сосны, потом навстречу выглянули кусты и присели у самых обочин.

Кастусь сунул вожжи под себя, достал из кисета табак, закурил. Закурив, как всегда, сильно зашелся кашлем.

– Дымоход твой уже не справляется, – шутливо сказал Кирилл. – Ишь, свело как. На леденцы, братец, переходи.

Он сидел, спустив через грядку ноги, рядом – Ивашкевич, по другой бок телеги – Михась и Паша, все в поношенной крестьянской одежде, только у Михася и Паши на рукаве повязка со свастикой и автомат за плечом.

Спереди и сзади, тоже в направлении Лесного, тянулись повозки, по нескольку человек в каждой, в некоторых сидели полицаи, их сразу можно было узнать: нарукавная повязка и автомат, как у Михася и Паши. Прижимаясь к обочине, шли пешие.

Кирилл, уже неделю не бритый, усмехался, представляя себе, как он выглядит – в ватнике латаном-перелатаном, порыжелых от времени холщовых штанах, забранных в низкие сапоги, сползающая на затылок заячья шапка… Он ткнул Ивашкевича локтем в бок:

– Посмотрели бы на нас наши бабы, а? Вот хохоту… Ну ни дать ни взять – голота. Смотри, комиссар, штаны у тебя моих дырявей, как бы чего не выронил… Тогда пропал мужик!..

Ивашкевич улыбнулся.

– Мотни-ка малость вперед, – сказал Кирилл Кастусю в спину.

– Но-о! – Кастусь швырнул окурок, натянул вожжи. – Но-о!

Лошадь дернулась, все качнулись назад, будто их ветром пригнуло.

– Под тебя, Паша, одного лошадь надо, – улыбнулся Ивашкевич, глядя, как тот с трудом принимает ровное положение. – И тяжелый же!.. Костей много.

– Человек тяжелый не от того, что костей много, – хмыкнул Кирилл. – В нем дерьма много. Вот почему человек тяжелый.

– Есть, Паша, надо меньше, – с нарочитой укоризной сказал Ивашкевич.

– А что делать! У других талант, а у меня аппетит.

Кастусь обогнал несколько передних телег, Кирилл и Ивашкевич вглядывались в ехавших.

– Не терпится? На праздничек? – выкрикнул из повозки, набитой сеном, долговязый дядька с вытянутой шеей. У него был цыплячий вид.

– А то ж! – насмешливо отрезал Кирилл.

– Давай, дылда, поторапливайся, – угрожающе потряс Паша кулаком, и на рукаве дернулась свастика, будто двинулся паук.

Долговязый взмахнул кнутом, и его повозка гулко затарахтела по шоссе.

– Вон, – глазами показал Кирилл Ивашкевичу. – Едут.

Ивашкевич посмотрел на большую пароконную телегу, он узнал Лещева и того, крутолобого, докладывавшего тогда на заседании обкома, и худощавого майора, который пришел за ним, Кириллом и Пашей на пост у Верхов. Майор был теперь в длинной румынской шинели, в кепке с пуговкой на макушке. С ними – пожилые люди, бородатые. А в телеге, запряженной крепкой парой вороных и катившей немного впереди, наклонив голову, сидел Масуров, в бобриковом пальто, в шапке. У юношей и девушек, ехавших с Масуровым, были веселые, озорные лица.

– Привет, молодежь! – помахал Кирилл рукой, когда Кастусь поравнялся с ними.

– Старикану почет! – отозвался горячий девичий голос – А осади! Не перенимай дорогу. Сшибем!

– Я те сшибу! – окрысился Паша. – Я с тебя подол сшибу!

– Э, девка, поберегись, – захохотал Кирилл. – Он на это дело мастер.

– Таких мастеров видывали, – не отступала девушка. Голос ее звучал еще задорливей.

Обе телеги неслись рядом.

– Э, Паша. Тут наша не взяла, – сдавался Кирилл. – Ладно, давайте первыми, – кивнул тем, в пароконной телеге.

Кастусь попридержал лошадь.

– Гони, слышь, своих дьяволов! – Телега с молодыми пронеслась мимо. – Ишь, врезвую пустил… Гладкие, дьяволы, как молоком мытые…

– Что лошади, что хозяева – ядреные, – поддразнил Кирилл Кастуся.

Впереди уже показалось Лесное. Виден был купол церкви, выраставший из рощи, поодаль проступали очертания Дворца культуры.

– Ну, братец, попразднуем, – локтем толкнул Кирилл Ивашкевича.

– Думаю, да.

«Но что, сволочи, задумали?» Мысль эта не покидала Ивашкевича.

Шоссе постепенно входило в селение, разделяя дома на две стороны, и становилось улицей. И улица вела на площадь, ко Дворцу культуры. На площади грудились повозки с распряженными лошадьми.

Кастусь остановил лошадь. Все соскочили с телеги, прошли мимо двух полицаев, стоявших у здания с серыми колоннами.

Лещев и те, что прибыли с ним, протиснулись в середину зала и заняли свободные места – почти ряд. Люди входили группами – должно быть, дальние; входили по двое, по одному – здешние. Вид у многих растерянный, недоумевающий. Садились как-то непрочно, неуверенно и смотрели на пустую, ярко освещенную сцену. Неприятно, когда на открытой сцене пусто, словно что-то угрожающее ждешь оттуда, и свет еще больше подчеркивал пустоту. Постепенно становилось тесно, входившие уже не могли найти себе места.

Лещев огляделся. Масуров с юношами и девушками, увидел он, уселись ближе к сцене, почти у самой трибуны, а далеко позади пристроились на скамье у стены Кирилл и Ивашкевич. У дверей стояли Михась и Паша с автоматами и нарукавными повязками. Лещев поискал глазами еще кого-то, нашел. «Все так…» И стал ждать.

Он видел, как на сцену вышел бургомистр, спокойный, рослый немец в мундире офицера, с Железным крестом, в сапогах из сплошного блеска.

– Хайль Гитлер! – резко выбросил он руку вперед.

– Хайль, – глухо откликнулось несколько голосов.

За бургомистром шел Саринович, маленькую свою голову на длинной шее, будто надета на палку, держал он прямо. Почти рядом с Сариновичем шагал невысокий плешивый круглый человек с белым лицом, в темном парадном костюме, он улыбался, как бы самому себе. За стол президиума, неловко переминаясь с ноги на ногу, сели еще двое в стеганых куртках, в крестьянских сапогах.

Бургомистр легонько побарабанил пальцами по столу.

– Внимание, господа, – гортанным голосом внятно произнес он по-русски. – Победоносная германская армия разбила Красную Армию и принесла вам долгожданное освобождение от большевиков. – Он торжественно вытянулся во весь рост. – Германская администрация решила именно седьмого ноября дать населению возможность отметить радостное для всех событие – крушение Октябрьской революции. Свободу дала вам Германия. Хайль Гитлер!

Медленным взглядом окинул бургомистр притихший зал.

– Господин Чепчик, ваши соотечественники ждут вас… Господин Чепчик!

Он послушно вскочил, господин Чепчик, важный, с лысиной во весь череп толстяк в темном парадном костюме. Он все еще улыбался.

«Чепчик? – Лещев раньше не встречал этого человека и фамилию эту ни разу не слышал. – Кто бы это?..»

А тот подошел к трибуне, солидно откашлялся, слегка откинул голову назад.

– Господа! Позвольте передать от всех вас великую благодарность фюреру, его непобедимой армии… – Что-то чужое слышалось в произношении круглого плешивого толстяка.

Лещев не вникал в слова оратора, хоть и делал вид, что внимательно смотрит на трибуну.

Чепчик оглянулся на бургомистра. Тот поощрительно кивнул ему.

– Справедливость наконец восторжествовала, – блеснула гладкая, будто лаком покрытая, голова Чепчика. – Справедливость принесла нам победительница германская армия. Для нас с вами уже наступает эпоха благоденствия. Недалек час, когда вся Россия свободно вздохнет. Советская власть, в сущности, уже лишена армии, а без армии нет и власти. Скоро мы протянем руку братьям нашим, которые еще отделены от нас линией фронта. – Он кашлянул, продлил паузу. Свет лампы падал прямо на его слишком белое, как у покойника, лицо. – Но Советская власть еще силится помешать нашей радости, нашей свободе, и ее агенты подбивают несознательных идти в партизаны. Остановитесь! – театрально воскликнул он. – Остановитесь, пока не поздно, должны мы им сказать. Мы должны внушить им, что место их с нами. Долг каждого из нас помогать германскому командованию бороться с партизанами, выдавать их. Даже один партизан представляет серьезную опасность, один он может взорвать эшелон освободителей…

«Ай, Чепчик», – усмехнулся про себя Лещев. Он еще раз посмотрел на дверь. Паша стоял на месте, твердо расставив ноги; руки, поигрывая, лежали на автомате, висевшем на груди. Лещев с облегчением вздохнул: все, значит, в порядке. «Так что еще говорит этот Чепчик?»

– Да, мы еще переживаем кое-какие трудности, война есть война. Мы должны работать не покладая рук. Нам приходится многое отдавать воюющей армии. Наша молодежь едет на германские предприятия… Жертва, которая окупится сторицей!

Масуров повернул голову, взглянул на Лещева. Тот вынул носовой платок и стал потирать лоб. И через минуту двое, сидевшие с Масуровым возле трибуны в самом конце ряда, выбрались в проход, забитый людьми, потом, нагнувшись, чтоб никому не помешать, скользнул туда третий, это Лещев еще видел. Но как эти трое и несколько других, вместе с Масуровым, ворвались на сцену и уставили револьверы на бургомистра, на Сариновича, на Чепчика, на тех двух, в стеганых куртках и крестьянских сапогах, как обыскали их, вынули все, что было в карманах, и положили на край стола, как на ступенях, ведущих на подмостки, оказался Паша, уже без нарукавной повязки, предупреждающе описывавший дулом автомата полукруг, он и не заметил. Он услышал неровный шум в зале, увидел, как многие испуганно вскочили с места. Он вздрогнул, со сцены вдруг сорвался надрывный визгливый крик:

– Фогель! – Это заорал бургомистр. – Фогель! Вы ослепли! Черт бы вас побрал, где вы? Вы оглохли? Фогель!..

Лещев быстро поднялся на сцену. На ходу успел расслышать:

– Ручки, ручки повыше, господин бургомистр, тогда Фогель непременно вас увидит.

– Не-э, – хохотнул Паша. – Сидит Фогель в кутузке, и штаны на нем трясутся.

Лещев уже стоял у трибуны.

– Товарищи! – Лицо его раскраснелось от напряжения. – Товарищи! Спокойно, – подался он корпусом вперед. – Прошу сесть.

В зале все еще чувствовалось смятение.

– Товарищи! Лесное сейчас в наших руках. Сто советских автоматов в самом селении, вот тут, – показал рукой на видневшуюся в большом окне улицу. – И два раза столько вокруг селения. Армия!.. Связь с Лесным контролируется нами. Все въезды и выезды перекрыты. Гитлеровцы и полицаи арестованы. Потом дадим им толк…

Он помолчал, как бы давая людям вникнуть в то, что сказал.

– Все в порядке, товарищи, – энергичным жестом подчеркнул Лещев свои слова. – Собрание, посвященное годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, продолжаем. – Улыбнулся: – Вернее, начинаем.

Гул в зале медленно опадал, люди недружно снова занимали места.

– Здесь собрались советские люди, ограбленные, измученные захватчиками. – Голос Лещева наливался силой. – Собрались в великий день. Праздник мы встречаем в жестоких условиях войны, у врага в тылу. На глазах у врага, который уже считает себя здесь хозяином. – Он подошел к бургомистру, стоявшему с поднятыми руками. – Дело, как видите, приняло неожиданный оборот, – сказал ему. – Для вас неожиданный, – произнес громко, чтоб слышали все.

Из глубины зала донеслось:

– Цопче держи его, сукина сына!

Еще, откуда-то сбоку:

– А с немца глянца-то спала…

– А, бургомистр? В штаны наклал?..

Потом стало тихо. Но тишина, казалось, была еще полна голосов – яростных, насмешливых, которые только что здесь раздавались.

– Слышали? – кивнул Лещев на зал. Он смотрел на бургомистра в упор. – Железный крест я вам оставляю. Не сомневаюсь, что заслужили его. А вот оружие, – взял он пистолет, лежавший на краю стола, – извините. Когда оружие у меня – я солдат, а когда у вас – вы убийца. Но войну вы кончили.

Бургомистр вскинул голову:

– У меня войну вы выиграли! Я попался вам в руки. У Гитлера не выиграете!

– Выиграем. Но вы этого уже не узнаете.

Лещев повернулся к Чепчику. Тот выпученно смотрел в угол, совершенно пустой угол. Верхняя губа его подергивалась. Видно, лихорадочно соображал, как вести себя, и, кажется, надумал.

– Чепчик! – Чепчик испуганно дернулся. – Послушайте, Чепчик, скажите народу, откуда вы взялись?

– Знаете, – лицо Чепчика приняло выражение примиренности с тем, что произошло. – Я ведь по необходимости, – заикаясь и улыбаясь, лепетал он. – Что мне с ними, с немцами?

– Такое мы уже слышали. – Лещев почувствовал прилив гнева. – Я спрашиваю, откуда вы взялись?

Чепчик склонил голову. Лещев опять увидел плешивый череп с черными кудряшками на затылке.

– Я адвокат. Из Мюнхена.

– А! Из Мюнхена? Верно, соотечественник…

Лещев перевел глаза на тех двух, в стеганых куртках и крестьянских сапогах.

– А вы кто?

– Староста.

– Староста.

Лещев махнул рукой:

– Уведите их всех.

Бургомистра и остальных повели к выходу.

– Цопче, цопче держи их, сукиных сынов! – снова крикнул кто-то.

В ближнем ряду поднялся плотный, усатый мужчина.

– А пан кто такой будет? – недоверчивым голосом спросил Лещева.

– Вас это интересует? Так слушайте. Пан будет секретарь обкома партии. Ясно? Партии, которая руководила до войны, руководит сейчас и будет руководить после войны. Вас устраивает, кто такой пан будет? – Усатый не понравился Лещеву. «Предатель? Просто трус? Есть люди, которые присаживаются рядом с нами, смотрят на нас, слушают нас, смеются, когда говорим смешные вещи, любят наши праздники. Но никогда не дают нам хлеба, когда мы голодны, не плачут с нами, когда у нас беда…» – подумал он.

Усатый с достоинством сел на место, и Лещев как бы потерял его.

В проходе, возле подмостков, раздался вызывающий смешок:

– Спектаклю устраиваешь? А нам тут делать чо?..

– Как – делать чего? – не понял Лещев. «Еще один?..»

– Чо задерживаешь? – затараторил тот же голос из прохода.

– Пришел, так не торопись, – отрезал Лещев. – Не торопись…

Тот еще что-то пробормотал.

– Постой, да у тебя язык во рту путается.

– Почему это – путается?

– Длинный. Соображать надо.

Голос из прохода не унимался:

– «Соображать»… У тебя, выходит, голова, а у других веник?

– Послушай, голова, давай сюда, – уже сердился Лещев. – Подойди ближе.

Паша хотел было сойти со ступенек и выволочь из прохода кричавшего. Но тот сделал неуверенный, кривой шаг нетрезвого человека. Паша узнал его: дылда! Теперь, когда долговязый двигался, вид у него был еще более цыплячий.

– Вишь, дурак ступает, – хихикнули. – Ему сейчас лес ниже озими…

– Так у тебя и ноги путаются, – усмехнулся Лещев.

– Путаются, – вяло согласился долговязый. – Вы уж дозвольте, пан-товарищ, я присяду, – покорно попросил он и беспомощно опустился на пол у стены.

В передних рядах громко рассмеялись.

Лещев смотрел в зал. Кирилла и Ивашкевича уже не было, на их местах сидели другие. «Как там у них идет дело?» – подумал он.

Кирилл и Ивашкевич вышли на площадь. Они увидели Кастуся. Тот сидел на телеге, спустив ноги, курил. Распряженная лошадь, привязанная за недоуздок, жевала сено.

Михась повел их к двухэтажному зданию управы. Поднялись по ступеням. Несколько молодых людей с автоматами топтались у входа. Михась толкнул дверь, Кирилл и Ивашкевич оказались в небольшой комнате, разгороженной широкой перекладиной. За перекладиной, у телефона, сидела девушка. А! Та, озорная, которая грозилась на дороге сшибить их!

– Привет, молодежь! – поднял Кирилл руку, напоминая ей встречу на шоссе.

Девушка застенчиво улыбнулась.

В следующей комнате на столах грудой лежали черные немецкие автоматы, диски, пистолеты, в углу валялись гимнастерка с пятнами крови, смятая фуражка с высокой, тульей, ремень… Наслеженный пол покрыт корками ссохшейся грязи. Посредине комнаты у длинного стола на тумбах перед крутолобым и майором в длинной румынской шинели – бургомистр, Чепчик, Саринович и старосты. Их допрашивали. Кирилл и Ивашкевич опустились на табуреты, стали слушать. Саринович умоляюще взглянул на Ивашкевича. Ивашкевич отвел глаза. Потом, пожав плечами, сказал крутолобому:

– С этими, по-моему, все ясно, – показал на Сариновича и старост.

– Да, – понимающе согласился майор.

Михась едва стащил старост со стульев. Саринович поднялся сам, слышно было, как дрожали его длинные костлявые ноги, выпученные круглые глаза, заметил Ивашкевич, как тогда, на суде в хате крестьянки, испуганно блуждали вокруг, будто искали чего-то.

– Поворачивайсь, – вскинул Михась автомат.

Двинулись – Саринович, за ним старосты.

– Мы пройдем на участок шестой группы, – сказал Кирилл. – Надо посмотреть. Не все там у шестой гладко, донесли хлопцы.

– А что? – всполошился майор.

– Вот узнаем…

Шестая группа автоматчиков занимала участок возле церкви. Командир их был занят за Снежницами важной операцией, и Лещев поручил Кириллу направлять эту группу. «Боевые хлопцы», – сказал он.

Вернулся Михась.

– Давай, Михась, пошли, – сказал Кирилл.

Вышли из управы.

– Куда девали Сариновича? – спросил Ивашкевич Михася.

– Всех заперли в школе. Сариновича и этих. Под охраной. Как приказано.

– Ладно, что старосты подвернулись, – обратился Ивашкевич к Кириллу. – Не одному Сариновичу удастся избежать кары. Подозрений не будет. Пока, подлец, из страха служит нам. Сообщил же об этой затее немцев… Боится, не оказаться бы на суку…

– Да черт с ними, со старостами и Сариновичем! – Кирилл думал о другом. «Что ж там, у шестой группы?» – Давай быстрей, Михась.

Они уже подходили к церковному двору.

Михась дважды побывал у церкви и вел коротким путем – боковыми улицами. Автоматчики, прижавшиеся к стене левого придела, увидел Михась, жестами показывали, чтоб они свернули за ограду. Свернули за ограду. Потом передвигались к автоматчикам вдоль стены цепочкой.

– Что тут у вас? – Голос Кирилла строг.

– Что тут? – От стены отодвинулся молодой партизан в шапке и плаще, старший группы. – Фрицы на колокольне.

– Ну. А дальше?

– Что – дальше? Молчат, не стреляют. Боятся или выжидают чего… И мы пока не стреляем. Чтоб шуму не наделать. А то услышат там, и собрание у вас разбежится, – ухмыльнулся партизан в шапке и плаще.

– Надо б тихонько разведать, – сказал Кирилл, – что там на колокольне.

– А послал одного. Забрался парень наверх, хоть и подпилили фрицы лестницу.

– Ну? – нетерпеливо требовал Кирилл.

– Шесть-семь немцев спрятались на звоннице. Пулемет, – доложил тощий боец, на которого показал партизан в шапке и плаще. У него было угрюмое, жесткое лицо.

Кирилл знал, автоматчики шестой группы – те, кто тогда, под Будами бежал из колонны пленных. Обреченность, даже равнодушие, помнил он, были в тягостном движении подавленных людей, понукаемых конвоирами. Теперь у них, у солдат, живо блестят глаза, зло проступают скулы, решительно сжаты губы… «Человек становится настоящим солдатом, когда защищает свое… Иначе это манекен с оружием!..»

Мысль Кирилла вернулась к колокольне. «Ну, шесть-семь немцев. А дальше? – соображал он. – Не открывать же огня, чтоб во Дворце культуры услышали. Верно сказал хлопец, разбегутся…»

– Попробуем схитрить, – понял Ивашкевич затруднение Кирилла. – Попробуем схитрить. Уйдем отсюда. Пусть видят, что уходим. Может, сами спустятся, а ребята караулить будут…

«Дело», – подхватил Кирилл мысль Ивашкевича.

– Старший! – приказным тоном произнес он. – Нечего ангелов караулить. Никого здесь нет. Разведчик же подтвердил – никого.

Партизан в шапке и плаще смотрел на Кирилла недоумевающими глазами.

– Вся группа на площадь, – громко потребовал Кирилл. Видно было, говорил он, думая другое.

Старший смекнул, должно быть. Крикнул:

– Ребята, пустой номер! За мной!

Через минуту все двинулись по открытой улице. Те, с колокольни, могли следить за ними. «В спину бы не саданули, – подумал Кирилл. – Да нет, хватит ума не связываться». Обогнули рощу, примыкавшую к церкви. Кирилл приказал партизану в шапке и плаще и тому, тощему, что взбирался на колокольню, незаметно отделиться, вернуться, притаиться в роще у церковной сторожки и наблюдать за колокольней.

А когда Лещев закроет собрание, размышлял Кирилл, и пока группа крутолобого и майора будет разделываться с гитлеровцами и полицаями, которых захватила, он покончит с этими. Может быть, и в самом деле немцы подумают, что партизаны ушли, и спустятся с колокольни. «А смыться в занятом и окруженном Лесном некуда». А не спустятся, что ж! Гранаты…

Подходили к площади.

– Патрулируйте. Чуть что, дайте знать. Я у самых дверей буду, – сказал Кирилл.

Кирилл и Ивашкевич поднялись по ступеням Дворца культуры.

Они вошли в зал.

За столом президиума сидели теперь два бородатых человека, которых Кирилл и Ивашкевич заметили в телеге с Лещевым, тоненькая девушка с откинутым на плечи платком и чубатый парень, ехавшие с Масуровым.

Лещев, разгоряченный, стоял у трибуны. Он видел внимательные, сосредоточенные лица. И лица были так замучены, горе так перекосило их, что, кроме страха, казалось, они ничего не выражали. Чем может он утешить этих людей? Надеждой? Что может предложить им? Только войну.

– Армия наша за сотни километров от нас, – говорил он, – но оттого земля эта не перестала быть советской. И здесь, товарищи, идет война, которую гитлеровцы принесли нам. Линия фронта – каждая деревня, каждая хата. Пусть чувствуют захватчики силу, которую дала нашим людям революция. Пусть чувствуют гнев наш, ненависть нашу, рожденную любовью к социалистической Родине. – Голос его, приподнятый, крепкий, и приказывал и призывал, он сам, как бы со стороны, уловил это. – Нас не остановить, если гитлеровцы даже удвоят и утроят пытки, разбой, издевательства. – Он смотрел в скорбное, болезненное лицо женщины в черном полушалке, сидевшей близко, как раз против трибуны. Может быть, глядя на нее, он и заговорил о пытках, разбое, издевательствах? – Тесно уже становится в наших лесах. Месть приводит туда патриотов. Завтра многие из вас, – широко обвел он рукой молчавший, словно никого не было, зал, – самые верные, самые лучшие из вас, тоже возьмутся за оружие.

Он волновался, дрожали руки, дрожал голос, точно впервые оказался во главе собрания и не знал, как подойти к концу. Ему и не хотелось, чтоб кончилось это собрание, понял он. Он говорил один. Один? Нет, нет… «Все говорят. Глаза говорят. Тишина говорит». Он все равно никому не дал бы слова, даже если б и отыскался смельчак. «Повесят же потом…»

И все-таки надо кончать собрание, необычайное, полное опасности. За стенами – враг.

– Вы ведь хотите гибели врагу? – Лещев не спрашивал, он утверждал. И хотелось услышать, что скажут эти люди, впервые с тех пор, как сюда пришли захватчики, собравшиеся вместе.

Тишина. В напряженном ожидании смотрел Лещев в зал. Смотрел, как в глаза слепого, – теперь тишина пугала. Нарастая, она грозилась подавить его.

– Да! – услышал он.

В грудь словно ударило что-то жаркое и радостное. И, подаваясь порыву, он возбужденно поднял руки, сжатые в кулаки.

– Вы ведь хотите снова видеть нашу землю свободной?

– Да, да!

– Вы ведь хотите скорого и победного конца войны?

– Да!

– Тогда – бороться, бороться, бороться! – Два стиснутых кулака гневно ходили над головой. – Пусть огненной и горькой будет для врага земля наша! Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!

Все встали, словно ворвалась буря, аплодировали.

«Совсем как бывало», – горящими глазами смотрел Ивашкевич.

На лице Кирилла от волнения резко проступили скулы. Он взглянул на часы.

– О, братец, уже двенадцать часов пополудни. Когда-нибудь, после войны, вспомним, как провели мы этот день – двенадцать часов пополудни, – чуть слышно, будто самому себе, сказал Кирилл. – Ладно, оставайся, жди Лещева, – заторопился он. – А я к церкви. Надо кончать там. – И быстро вышел.

А Лещев сделал шаг и остановился. Он услышал, кто-то запел:

 
Это есть наш последний…
 

Тотчас со всех сторон стали подтягивать, шире, шире, выше, громче, еще минута – и множество голосов, казалось, слились в один торжественный, грозный голос, будто великан исторгал из глубины сердца своего любовь, и гнев, и веру в будущее, которое уже ясно видел.

Лещев хотел подхватить мелодию и не смог. К горлу подкатил твердый комок, его не проглотить, он задушит, если сейчас же что-нибудь не предпринять. Тяжелой рукой сжал Лещев горло, пытаясь вытолкнуть из себя этот комок. Но уже стеснило и грудь. «Слезы?» Беспомощный, потрясенный, стоял он посреди сцены.

А люди пели. Казалось, что-то огромное и властное потрясло всех и пение не кончится никогда. Как высокая волна, от стены к стене, снова прошло по залу:

 
Это есть наш последний…
 

Лещев почувствовал, что освободился наконец от чего-то трудного, почувствовал горячие капли на щеках и вместе со всеми, сильно, до боли в сердце, пропел:

 
И решительный бой…