Текст книги "Птицы поют на рассвете"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)

48

Руку Кирилл держал на подвесе, слегка вытянув ее перед собой. Он сидел в землянке и слушал, что говорил Ивашкевич. Тот, повернув к нему лицо, старался смотреть в глаза, но стоило Кириллу податься грудью вперед, и Ивашкевич уже видел только щеку его и ухо. Он понимал, после ранения и контузии Кирилл стал хуже слышать.

– Оставь ты этот Шахоркин мост, – спокойно, но настойчиво сказал Ивашкевич. – И что он тебе дался?

– Гриша, а я упрям, – с шутливой угрозой напомнил Кирилл.

– Я тоже. В самом деле, ты кромсал Шахорку, отряд Янека кромсал, потом я, потом вот дело с углем… Пятый раз рвать Шахорку – озорство это.

– А с углем и молодцы же!.. – отвлекся Кирилл от того, что обсуждал с Ивашкевичем. – Здорово получилось!..

Еще как здорово, улыбнулся Ивашкевич. Трое суток немцы возились тогда у Шахорки, трое суток войска и грузы шли трудным и длинным обходом. Сам генеральный комиссар занимался на этот раз Шахоркиным мостом. Ведь после Кирилла, потом после Янека и особенно после третьего, его, Ивашкевича, взрыва мост стали как самого Гитлера охранять усиленно: мышь не пробежит. И вдруг – такая штука. Днем. Караулы. Сигналы. А перед тем, как пропустить состав, прошла дрезина с миноискателями. Еще бы не здорово!..

– А Шахорка в тот раз, по правде, получилась случайно, – сказал Ивашкевич.

– Как – случайно?

– Просто взрыв пришелся на ту минуту, когда поезд вышел на мост.

– Вот как!

– У Трофима же на узловой крепко поставлено дело. Молодые подпольщики подготовили мины с сильно действующей взрывчаткой, покрыли каким-то клеем, густо посыпали угольной пылью… Уголь как уголь, ничего не скажешь…

Кирилл захохотал, будто услышал что-то очень смешное.

– Подгадали, когда топливо набирал паровоз, поданный под состав с боеприпасами, и уголь этот смешали с настоящим углем. Состав ребята выбрали правильный. Какие то особые боеприпасы вез. Машинист, и тот немец.

– Вышло, значит, так, что минный уголь кинули в топку у моста? – продолжал Кирилл смеяться. – И верно, как назло, опять Шахорка! Еще разок стукнуть ее, говоришь, – озорство?..

– Шахорка сейчас немногого стоит, ты ж знаешь. Немцы не хотят больше рисковать и двигают по Шахорке самые пустяки. Главное идет по другим дорогам. Что толковать о ней?

Кирилл молчал, как бы вдумывался в то, что высказал Ивашкевич.

– Что предлагаешь? – сказал наконец.

– Северную переправу через Турчину балку.

– Северную? – Кирилл глянул в верх карты. – Да-а… Глуше глухого. Отсюда километров шестьдесят с гаком, – определил на глаз. – И какой же это мост?

– Не мост, – согласился Ивашкевич.

Но разведка доносила в обком, что по северной дороге – грейдер не грейдер, большак не большак – противник скрыто ведет к фронту грузовики с солдатами. Тур-чина балка в том месте особенно широка и глубока. Немцы перебросили через нее крепкую переправу. Ее и рвать. «Подумайте у себя в отряде, – сказал Лещев Ивашкевичу, – подумайте и действуйте».

Кирилл вглядывался в карту, словно в натуре рассматривал дорогу, и переправу, и местность вокруг.

– Какой же это мост? – повторил, не отрываясь от карты.

– Не в том, Кирилл, дело, что не мост. Дней несколько все же промыкаются, пока опять переправу наведут. Не на железной же дороге! Но взрыв натолкнет немцев на мысль, что партизан следует искать в этой, а не в нашей зоне, вот дело в чем. Пусть поищут. Мы же на время отведем угрозу от Синь-озер. Отвлекающий, так сказать, маневр.

– И можешь ты портить мои планы, – поднялся Кирилл с нар. – Комиссары, наверно, для того и существуют, чтоб напоминать командирам, что они дураки.

– Вся-то их работа…

Оба рассмеялись.

– Я выяснил, транспорт движется через переправу днем. Ночью все-таки побаиваются. Хоть партизан, полагают немцы, там пока нет, – продолжал Ивашкевич. – Местные люди сообщили.

– А охрана как?

– Не без охраны, конечно. Охраняют немцы. Только немцы. Днем – один, ночью, говорят, два, а то три и четыре. Повторяю, смысл в том, чтоб сбить немцев с толку – партизаны будто бы перебазировались туда. Ты же знаешь, товарищ Кондратов настаивает на таких маневрах. С толку чтоб сбить. И переправа, конечно, в счет.

Обдумывали. Прикидывали.

– Кого пошлем? – вполоборота остановился Кирилл.

– Я бы Плещеева, – вопросительно посмотрел Ивашкевич. – Серьезный, подобранный, точный. Настоящий кадровый офицер.

– А с ним?

– С ним? Если Натана?

Кирилл, как всегда, принимая решение, шагал из угла в угол, покусывая нижнюю губу.

– Ладно. Давай еще Сидоровну. Ей и в деревню завернуть можно, и на дорогу выйти, да мало ли. Давай с ними Сидоровну.

– Давай.

К утру второго дня они дошли до какой-то деревни, которой не должно было быть на их пути.

«Либо на карту не нанесена, либо шли не так», – встревожился Плещеев. Перед деревней зиял кривой овраг. В овраг спускалась тропка, которую, пока шли, не видели. Тропка кинулась им под ноги у самого оврага. Она пересекала овраг и выползала наверх, к передним избам. «Сбились с маршрута, – понял Плещеев. – Где-то здесь сбились, у Турчиной балки, она недалеко, немного левее». Два раза, сняв сапоги, переходили они ее вброд. Тут, в своем нижнем ходу, вода в балке по-весеннему кипела, черная и быстрая.

Бросив на землю мешки, Плещеев и Натан отвернули закатанные штанины, натянули на ноги сапоги. Прасковья Сидоровна замочила юбку и, повесив корзинку на еще голый сук березы, отжимала с подола воду.

Натан достал из кармана пачку папирос.

– Кури.

Плещеев удивленно взглянул на пачку, взял папиросу с длинным мундштуком, плотно набитую темно-желтым табаком, будто наполненную медом. Помял пальцами, сунул в зубы.

– Довоенные, – похвалился Натан. – Пашка раздобыл.

Закурили, с наслаждением втягивая в себя дым.

Они стояли в болотном перелеске и сквозь редкие кусты смотрели на видневшиеся избы.

– Деревня немалая для этой совсем глухой местности, – сказал Плещеев.

– Ну? – спросил Натан. Это значило: как быть дальше?

Плещеев молчал.

– Хорошо, не ночью наскочили на деревню, – сказал наконец. – В темноте и не заметили б ее. В такой могут и немцы быть. А полицаи обязательно. Переправа же недалеко. – Он сделал две затяжки, одну за другой, выкуренную папиросу, погасшую, растоптал, выпустил дым. – Повезло.

– Рискнем? – спросил Натан. – Ночью обойдем ее, и напрямую.

Плещеев посмотрел на него, с минуту не отводил глаза.

– Нет, – покачал головой.

– А что же тогда?

– Вернемся и возьмем дорогу с того места, где сбились.

Прасковья Сидоровна машинально взглянула на свою мокрую юбку.

Повернули обратно к Турчиной балке.

Теперь вода в балке была не черная, а сизая, с синьцой, словно в нее окунулось утреннее, чуть облачное небо. Держась за голые ветки кустов, спустились и по крутым склонам балки поднялись наверх на противоположную сторону.

– Пойдем берегом. Метров сто отступим от балки, и вдоль берега, – сказал Плещеев решительно. – Тогда не собьемся.

– Но километрах в четырех от переправы ни леса, ни даже кустов. Голо, – тоже твердо напомнил Натан. – Посмотри карту.

– Смотрел. Раньше вечера не доберемся. А вечер скроет нас.

– Вечер скроет и патруль, – сказал Натан. – Вечер ко всем одинаков.

– А гранаты у нас для чего?

– На крайний случай.

– О крайнем случае ты и говоришь.

Оба замолчали.

Шли редкими перелесками – березовыми, осиновыми, В просветах была видна Турчина балка.

Турчина балка неровной темной линией тянулась сбоку, и они не выпускали ее из виду. Кончились перелески, появились болотные кочки. Сапоги становились тяжелыми, они были облеплены комьями мокрой желтой земли.

«Взорвем переправу, вернемся, и пойду пробиваться на восток, к линии фронта, – размышлял Плещеев. – Обратно в действующую армию». Он мог и раньше уйти, его не удерживали. Нет, нельзя было раньше. «Человек из плена – одно, из партизанского отряда – другое…» Может быть, придется идти от отряда к отряду – дорога большая. Пусть. Но – в армию! Он артиллерист. А Натан… Натану, конечно, сложнее пробираться по немецким тылам. Да он и здесь в деле. Плещеев стал думать о Натане. На войне не бывает ни то ни се. Либо человек, либо подлец. Под огнем узнается сразу. Натан – человек. Хороший человек.

Плещеев увидел: Натан подтянул на плечах мешок со взрывчаткой. Он тоже шевельнул плечом, и мешок принял более удобное положение.

Вот и еловая роща, последняя – показывала карта. Вдали виднелся холм. Он то пропадал, придавленный тяжелой стеной чащи, то сквозь прогалины резко проступал, одинокий, круглый. В соломенном свете полуденного солнца холм казался легким, пустым, как надутый шар, – стоит дунуть ветерку, и он сорвется с земли. Холм – самый верный ориентир. Он должен быть все время слева. Глаза Плещеева находили его каждый раз, когда деревья расступались.

Прошли рощу. За нею – открытая, местами болотистая, равнина, до самой переправы. «К заходу солнца доберемся. А раньше и не нужно». Плещеев взглянул на Прасковью Сидоровну. Она шла трудно, и это было видно. У него тоже ныла нога, после ранения он утомлялся в долгих переходах. «Передохнуть бы…» Он вдруг заметил, в траве лежала колея, старая, судя по следу. «Дорога, значит». Взяли в сторону от колеи.

Почувствовали, что проголодались. Расстелили плащ-палатку, и все уселись на нее. Прасковья Сидоровна молча вынула из корзинки хлеб, кусок вареного мяса. Узким и длинным ножом-складнем Плещеев нарезал ломти хлеба, нарезал мяса. Сложил нож, сунул в карман. Поели.

Пошли дальше. Часто останавливались, прислушивались. Начиналась безлесная местность. Переправа была уже близко. Километра четыре.

Они услышали, там, где пролегала колея, прогрохотала телега. «Пошла на переправу, – решил Плещеев. – Сворачивать ей некуда». Из леса, видневшегося за холмом, надвигался вечер. Воздух синел, и в землю врезывались густые тени.

– Разведаем обстановку, – сказал Плещеев, – Потом тронемся.

Прасковья Сидоровна вопросительно посмотрела на него, перебросила корзинку с руки на руку. Собралась выходить на колею – высмотреть, что удастся.

– Нет, – остановил ее Натан. – Тут корзинка не выручит. Сообразят и сцапают. – Перевел взгляд на Плещеева. – Спущусь в балку и попробую по ней пробраться к переправе поближе. Да? Понаблюдаю. До ночи картина и выяснится. А тогда решим, как делать. Да?

– Хорошо, Натан.

Плещеев уловил шум в той стороне, куда ушел Натан. Он встревоженно прислушался. Шум усилился. Он потрогал гранаты, будто подумал, что потерял их.

– Оставайся, Сидоровна, здесь, – шепнул. – Оставайся здесь. А в случае чего тем же ходом обратно в лагерь. Мешки бросай. А сама – в лагерь.

Быстрыми, бесшумными шагами направился к балке.

Прасковья Сидоровна следила, как в вечеревшем воздухе фигура Плещеева постепенно сникла. «Спустился в балку», – поняла она. Взволнованно прикладывала к уху ладонь, чтоб лучше слышать. «Что там?»

Ей не терпелось. Не думая, сделала несколько шагов, остановилась, сама не зная почему. Еще шагнула и не заметила, как оказалась у самой балки.

Внизу билась о камни вода. Прасковья Сидоровна переступила бровку, поскользнулась, но успела ухватиться за куст, росший на склоне.

Она услышала голоса. Резкие, гортанные. И громкий, напряженный голос Натана. «Несчастье». Тело ее сотрясала дрожь, будто стало холодно. Ничего больше не сознавала, только это: несчастье. «Он и кричит так, чтоб мы услышали: несчастье. Сигнал…»

Немного впереди себя увидела спину Плещеева, он подкрадывался к голосам. А еще дальше – не в балке, наверху – свет фонариков, он доходил сюда двумя тусклыми кругами. И вместе со светом:

– Юдэ? Юдэ?

И крик Натана:

– Юдэ! Юдэ! Да, партизан! Партизан! Коммунист!.. Да…

Прасковья Сидоровна увидела, Плещеев кинулся на фонарики, на голоса. Ноги ее беспомощно подогнулись, и она опустилась на косую землю склона.

Натана повели. Трое. А он все кричал, кричал громко, настойчиво, дерзко.

Плещеев осторожно крался балкой вслед. Вода достигала ног, и в одном месте нога ступила в воду, наткнулась на камень. Плещеев качнулся, чуть не упал, но удержал равновесие. Из балки в густо-синих сумерках ему видно было все, что делалось наверху. Он швырнул гранату. Швырнул в сторону, далеко от немцев и Натана. Изнизу с громом рванулся огонь. Немцы, втянув голову в плечи, бросились на землю. Натан тоже. Но сразу вскочил, сделал три стремительных прыжка и свалился в балку, недалеко от Плещеева.

Немцы еще лежали. Плещеев кинул вторую гранату. Теперь уже в них. Через минуту еще одну.

Но что-то произошло не так, как ему думалось.

Плещеев и Натан было подхватились, чтоб бежать в кустарник, за Прасковьей Сидоровной, где оставили ее. Но над балкой, над самой головой прострекотал мотоцикл и остановился. Две тени метнулись в балку, и Плещеев и Натан увидели перед собой двух немцев с нацеленными на них автоматами.

– Хальт!

Их заставили поднять руки, они стали взбираться наверх.

Плещеев чувствовал немца почти у спины. Он и сам не знал, споткнулся или бросился немцу под ноги. Тот перелетел через него, упал, быстро поднялся. Скрытый уже сгустившейся темнотой, Плещеев кубарем катился вниз, в воду. Немец пустил очередь из автомата и понесся Плещееву вдогонку. У воды замедлил бег, стал озираться. Никого не увидел, дал еще очередь. Плещеев лежал в воде, ладонями упираясь в дно. Он дернул плечом, его сильно обожгло у плеча и ниже. Он сцепил зубы, чтоб не застонать, не выдать себя.

– Хальт! Хальт! – Немец все еще стоял возле. И наугад застрочил. Но это уже по другому берегу.

Плещеев вспомнил: в кармане нож-складень. Нож этот с толстой ручкой давил в бок, потому и вспомнил. Он торопливо полез в карман, вынул складень, раскрыл, зажал в руке. Ждал, когда немец подойдет ближе. И тот подошел. Ни секунды не теряя, Плещеев вскочил на ноги, слепо кинулся на немца и всадил в него острый длинный нож. Все вдруг как бы опрокинулось вниз головой, ничего уже не было на месте – резкая боль снова вонзилась в плечо и ниже, и Плещеев потерял сознание.

А немец, тот, который вел Натана, беспокойно повернулся на выстрелы: что случилось? И в это мгновенье Натан свалил его и туго сжал запястье. Немец вскрикнул, выронил автомат.

Они сцепились, бешеными рывками каждый пробовал освободиться из рук другого. Натан оказался сверху. Немец силился опрокинуть его на спину. Никак не удавалось. Натан поймал судорожную ладонь, искавшую его шею. Немцу удалось согнуть колено, и он двинул Натана в пах.

Теперь, не отпуская друг друга, оба тяжело катились по склону. Натан сверху – немец снизу, немец сверху – Натан снизу… Натан чувствовал, что силы покидали его, немца больше не подмять под себя.

Прасковья Сидоровна замерла у куста, она услышала, как возле нее барахтались два тела, полные жизни и ярости, слышала приглушенный хрип Натана, прижатого немцем к земле. Она ощутила толчок в сердце и, не раздумывая, повалилась немцу на спину. Ожесточенно растопыренные пальцы стиснули его горячую и напряженную шею. Немец брыкнул ногами, мелко замотал головой, но Прасковья Сидоровна удержалась на нем и сдавливала горло, сдавливала, стиснув зубы, она задыхалась, а все сдавливала, все сдавливала… Сила всей ее жизни собралась в руках и сделала их неумолимо твердыми, цепкими, и пальцы сдавливали горло немца, ставшее уже мягким, как тесто.

– Все, – сказала. Как тогда, у кучи головешек, горелого кирпича, золы… – Все.

Она с трудом разняла пальцы, раскрыла рот, хотела поймать воздух и не смогла, сил не осталось даже для этого. Покачиваясь, встала. Она тряслась, словно все еще давила извивавшегося под ее руками немца.

Натан вытер ладонями лицо. Ладони стали клейкими, и он понял, что лицо в крови. А Прасковья Сидоровна? Только что душила здесь немца. «Ее нет…» Он бросился искать Плещеева. «Где-то вот тут». Немец где-то тут крикнул: «Хальт!» Как раз в ту минуту Натан схватился со своим немцем – недалеко, – и крик этот донесся до него. Где же Плещеев? Натан прислушался. Но было тихо, было темно. Он ничего не услышал. Плещеева не было.

Раздался стон, он шел откуда-то снизу.

Натан кинулся по склону к воде. Едва слышный голос Прасковьи Сидоровны остановил Натана.

– Постой, голову подниму, не то захлебнешься…

Натан помог приподнять Плещеева, упавшего головой в воду, подхватил его под мышки, пробовал поставить на ноги, но тот грузно валился вниз. Натан и Прасковья кое-как посадили его на землю.

– Сидоровна, – сказал Натан. – Ты поддерживай его. А я за автоматом. Автомат немца там… Попробую найти…

«Возле куста… Отсюда влево…» – представил он себе место, где схлестнулся с немцем. Натан поднимался по склону. «Нашарить бы тот куст!..» – торопливо водил он по голой земле ногой. Наконец наткнулся на что-то. Куст, куст… Натан шарил теперь рукой в траве. Ремень! Он схватил автомат и ринулся обратно, вниз.

– Плохо, – сказала Прасковья Сидоровна. – Куда там идти, он и сидеть не может. Ранен.

Осторожно положили Плещеева на плащ-палатку.

– Взяли!

Пошли вдоль склона балки. Натан впереди. Прежде чем сделать шаг, нащупывал ногой дорогу. Он крепко держал концы плащ-палатки. «До утра надо успеть пройти эти четыре безлесных километра. Иначе застукают…» – тревожился он.

Прасковья Сидоровна, ступая сзади, старалась поспевать за ним. «Не споткнуться б, не упасть…» Руки ныли от тяжести. Пот струился по щекам и скатывался в уголки губ, и это было неприятно. Она оступилась, и в руках Натана дернулась плащ-палатка. Еще раз оступилась. Выбилась из сил.

Но сколько еще осталось до леса? Может, километр. А может, и три… И все равно, – передышку, решил Натан. Женщина свалится. Тогда – крышка. Одному не справиться.

– Сидоровна, минут десять еще хоть, осилишь? И передохнем.

Не ответила. Будто и не слышала. И шла.

Уже и Натан ощутил ноющую боль в руках.

Медленно опустили они плащ-палатку на землю.

– Как, дружище? – припал Натан к Плещееву.

Тот не откликнулся.

Прасковья Сидоровна побежала к берегу, вернулась. Наклонилась к Плещееву, поднесла к его губам полные ладони воды. Он тихо вздохнул.

И только сейчас Натан подумал: что делать с раненым? До лагеря не донести. Что же делать? Этого он не знал. Сознание своей беспомощности парализовало его, он почувствовал себя таким слабым, что и подняться не мог.

– Сидоровна, – сказал он. – Что делать?

Она услышала жалобный голос и не узнала Натана. Сейчас, ночью, в ожидании погони, возле раненого Плещеева, вдалеке от лагеря, голос этот лишал ее опоры. Она испугалась. Но овладела собой. «Надо куда-нибудь прибиться. Куда-нибудь в надежное место. А там – ей или Натану побыстрей добраться до отряда».

– Натан, если донести его до той деревни? До большой, откуда мы повернули? Побудешь с ним в овраге. А я пойду, разузнаю, как и что. Люди-то живут там наши. Найдется же добрая душа. А потом дадим знать в отряд.

– Да, Сидоровна. Пошли. – Натан поднялся с земли. Он обрел уверенность, и в нем опять пробудилась сила. – Пошли.

– Натан, – почти неслышный голос Плещеева. – Оставьте меня…

– Не болтай ерунду!

– Пропадете. Подальше забирайтесь в лес, пока не поздно. Пропадете. – Не слова, скорее хрип. – А меня оставьте… Вот здесь… – Плещеев взглядом показал на куст. Куст выбросил маленькие, светло-зеленые, тугие на вид листочки. – А к вечеру я кончусь… Во мне уже ничего не осталось…

– Не болтай ерунду!

В овраге прохладно и темно, утро сюда еще не спустилось.

Плещеев лежал на плащ-палатке, под головой ватник Натана. Натан смотрел в его помертвевшее лицо, на котором заострились скулы, нос, лоб как-то выдался вперед и глаза запали внутрь. «Потерял много крови», – подумал Натан. Пуля пробила плечо и грудь слева. Плохо. Совсем плохо. Натан сознавал это. Как только вернется Прасковья Сидоровна и удастся куда-нибудь пристроить Плещеева, он помчится в лагерь. Может быть, еще можно помочь. Он понимал, что дело плохо, и все-таки верил – обойдется. Выдержал же Плещеев тогда, в плену, когда был ранен. «Обойдется и теперь, – говорил Натан самому себе. – Обойдется…»

Натан сидел на земле, холодной и зеленоватой. Он услышал, в небе двигался гул. Гул приближался, и по урчанию моторов узнал: немец. «Куда его несет?» Поднял лицо кверху, и в глаза, будто обожгло их, хлынул синий свет. Прямо на овраг со стороны леса, со стороны Турчиной балки, шла «рама», словно именно Натана и Плещеева искал летчик. Самолет, сверкнув на солнце, растворился в воздухе.

Натану показалось, что и Плещеев следил за «рамой». Он услышал:

– А дела не сделали, – простонал тот.

– Наполовину.

Натан поправил ватник под головой Плещеева.

– Половина дела сделана. Самая главная половина, – повторил убежденным тоном. – Как же, дружище! А твои гранаты и куча костей и мяса, а немцы, побитые в балке, да взрывчатка в мешках, брошенная на дороге, – это же не «тьфу»! Подумают, что в местности этой появилось целое партизанское соединение. – И он опять внимательно взглянул на Плещеева. – Взрывчатку жалко, конечно. Пригодилась бы. Да пусть. Больше вещественных доказательств, что появились партизаны.

– Натан, не теряй время. Натан…

– Сказал же тебе, не болтай ерунду!

Плещеев приподнял дрожащую ладонь, согнул в кулак, потом раскрыл, пошевелил пальцами, и жест этот говорил, как больно ему сейчас. Сказать об этом он уже не мог. А через несколько минут и руку поднять был не в силах. Натан увидел, что открытые глаза Плещеева не смотрят, и они уже не темные, а какие-то белые. Натан не мог этой перемены постичь до конца. И он растерянно всматривался в лицо, посиневшее лицо, всматривался так, будто впервые его видит. Решительность, доброта, тревожное раздумье, все, что лицо Плещеева еще отражало минуту назад, стерлось, и вместо этого – расплывшиеся неподвижные черты, уже ничего не выражавшие. И Натан вдруг понял: Плещеева уже нет.

– Дружище! Брат! Брат!

Натан обхватил плечи Плещеева и тряс, и тряс их, словно это могло вернуть его сюда, в овраг, на плащ-палатку… Веки Натана тяжело опустились и отстранили от него синий свет, падавший с неба, овражный куст, выбросивший тугие листочки, зеленоватые волны задетой ветром травы. Все это как бы ушло вместе с тем, чье спокойное тело теребили испуганные руки Натана. «Брат, брат…» Он увидел вытянувшиеся ноги Плещеева. На носках сапог, на подошвах желтела присохшая глина. Странно было видеть ноги, которым уже не стоять на земле.

Когда Прасковья Сидоровна вернулась, ей показалось: оба мертвы. Натан уткнул мокрое лицо в грудь Плещеева и безмолвно лежал. Прасковья Сидоровна потерянно опустила руки, немо постояла немного, повернулась и снова направилась в деревню. Уже не угол просить для раненого, – лопату…

Солнце перешло на другую сторону оврага, но Натан больше не видел света, только тень: не разгибая спины, рыл яму у куста со светло-зелеными, тугими на вид листочками.

В сумерки они подходили к лесу. Натан продел руку под ремень автомата, висевшего на плече. Перед глазами стоял холмик в овраге, у куста, словно не позади он остался, а все время был впереди. Натан посмотрел на Прасковью Сидоровну и понял, что мысли ее тоже там, у холмика, где остался Плещеев, один, совсем один. Натан думал о нем, как о живом – он отлучился и вот-вот догонит их, уже догоняет…

Натан и в самом деле услышал шум за спиной. Он обернулся и замер: через поляну бежали два немца.

– Хальт!

Никакого сомнения, это относилось к нему и Прасковье Сидоровне.

Привычным движением вскинул Натан автомат и выпустил очередь.

– Сидоровна, беги! Беги! Я буду сдерживать!

Прасковья Сидоровна перебегала от дерева к дереву. Дальше, дальше в чащу. Натан тоже успел укрыться за ствол ближайшей сосны. Немцев он потерял из виду.

Оттуда, с поляны, раздался долгий автоматный треск. Натан не ответил. Треск повторился. На землю с шорохом падали отбитые ветки. Натан недвижно лежал за сосной. Немцев он по-прежнему не видел. «Залегли. Бьют наугад». Он стал отползать. «Побоятся в лес». Он быстро поднялся с земли, и в то же мгновенье резкая дробь застучала по стволам. Теперь били ниже, по комлям. «Значит, заметили». Он увидел за сосной, у которой недавно лежал, чью-то голову. Одна цель уже есть. Он дал туда очередь. Короткую. Он берег патроны. Сосна откликнулась. И кто-то невидимый ударил сбоку. «Это второй немец, – подумал Натан. – Но где он?»

Больше не стреляли. «Чего-то выжидают». Надо оторваться от преследователей. И Натан ринулся в гущу. Деревья стиснули его со всех сторон. Очереди шли ему вслед. Он оборачивался и тоже стрелял. Он подумал о немце, у которого вышиб из рук автомат и которого придушила Прасковья Сидоровна. «Хоть она вернется в лагерь». Выстрелы становились реже.

А он петлял, на минуту прислонялся к какому-нибудь кряжистому дереву и опять бежал. Ему показалось, что уже ушел от погони. И вдруг затарахтел пулемет. «Бьет с опушки», – определил Натан. Вчерашняя ночь подняла переполох, даже «раму» пустили… Полет самолета над лесом, над балкой, вдоль деревни у оврага Натан связывал с автоматчиками, с пулеметом, бившим с опушки. Решили, видно, что в районе переправы появились партизанские силы. Верно говорил он Плещееву: боевое задание наполовину выполнено. Хотели же командир и комиссар заставить немцев искать партизан здесь.

Опять затарахтел пулемет. И пуля впилась в мышцу повыше правого локтя. Скорчившись от боли, Натан присел. Кровь хлынула на ватник. Но он не видел крови. Левой рукой сжал он место, откуда рвалась боль, между пальцами потекли теплые струи.

«Дальше, дальше… – поторапливал себя Натан. – Дальше!..» И, сжимая ладонью рану, уходил в глубь леса.