Текст книги "Птицы поют на рассвете"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

– Самое, пожалуй, сложное, – медленно произнес Масуров и ногтем коснулся носа, – что делать ребятам после спасения. Понятно, подадутся в лес. А дальше что? Возвращаться домой нельзя. В отряды сразу не направишь. Мы ж имеем представление о полсотне, может, и меньше. А их тысяча. Может, и больше, ты говоришь.

– Ну, со своими Оля условилась. Они соединятся с группами нападения. Одни у Дубовых Гряд, другие – возле Снежниц. И – в отряды. А остальные… Были б свободны! Не в Германии же, у себя. Кто сам прибьется в какой-нибудь отряд, а кто по-другому пристроится. Теперь, надо думать, уже не попадутся. Ведь главное – освободить их. Политический смысл операции в этом, так?

– Так. Наши в вагонах знают о сигналах машиниста?

– Знают. И только услышат, объявят всем и скажут, что делать.

– Народу там много, и разного, – раздумчиво произнес Масуров, – добро б не оказался предатель.

– А и найдется прохвост, – что он сможет? Да и свои с ним расправятся. Хуже другое…

– А именно?

– Ребятам в вагонах неизвестно, даже приблизительно, когда загудят наши гудки. Повезут прямо на запад – одно, а если сначала в восточную сторону – совсем другое. По времени. Вот в чем дело!

– Всего, конечно, не предусмотришь, – пожал Масуров плечами. – И в шахматах не бывает, чтоб все… – Тронул кончик носа.

– Верно. Ребята сообразят, – успокоился Саша-Берка.

– Должны, – улыбнулся Масуров.

Он вдруг почувствовал какое-то облегчение. Оттого, быть может, что задуманное уже близко. Завтра. Завтра. Завтра тысяча человек будет на свободе, и многие из них, кто сможет, возьмут в руки оружие. И вызволит их он со своими друзьями. Все трудное, все опасное, лежавшее между ним и тем, что произойдет завтра, как-то потерялось, превратилось в тень. Его охватила радостная уверенность, что все получится, уже видел себя и Витьку на обратном пути вдоль ночной опушки, мимо Турчиной балки, где будут поить коней.

– Послушай, – кивнул Масуров Саше-Берке. Он хотел, чтоб тот подробней рассказал ему об Оле, которую подпольщики в последние дни привлекли к работе. Олю он не знал.

– Да, – вскинул голову Саша-Берка. – Да?

Весь он, только что еще подвижный, полный сил, как-то обмяк, все в нем стало вялым, утомленным. Сидя на табурете, откинулся к стене, прикрыл глаза. Сначала чуть-чуть, потом крепче. Выпуклые веки дрожали, словно им больно. Наступавший на Сашу-Берку сон сковал его движения, и он медленно оставлял эту тихую хижину на Лани.

– Ложись, друг. Отдохни, – попросил Масуров. Он смотрел на померкшее, вконец истомленное лицо Саши-Берки, казавшееся старше. – Ночью тронемся.

9

Сегодня предстояла встреча с шофером Алесем с Грачиных Гнезд и путевым обходчиком Иваном. Удастся ли Петру устроить эту встречу, как обещал? Хорошо, если б удалось. Путевой обходчик, работающий на этом участке железной дороги, очень пригодился бы сейчас. Очень. Да и шофер… «Но что это за хлопцы», – размышлял Кирилл.

Пришлось поплутать, пока вышли к Ведьминому омуту. Когда-то он безошибочно находил это озерцо с мшистыми берегами. Он и сейчас узнавал местность, и все же она казалась иной. Лес постарел, стерлись знакомые тропы и появились новые, все было другое.

Кирилл, Ивашкевич и Якубовский выбрались из лощины, разделявшей ельник и березняк, и увидели грузовик с откинутыми бортами и раскрытыми дверцами. Дорога обрывалась метрах в пятидесяти от омута. Где-то пилили дерево, должно быть, Петро и те двое, о которых тот говорил, Алесь и Иван. Но тех, кто пилил, не было видно, их скрывал густой еловый лес. Тропинок не было, Кирилл, Ивашкевич и Якубовский шли на приближавшийся зов пилы – самый короткий и прямой путь.

Кирилл издали заметил две фигуры, склонившиеся у дерева: пилили. В одной из них он сразу узнал Петра.

– Здоро́во, – громко произнес он. Петро и долговязый хлопец в болотных сапогах обернулись. Кирилл протянул руку Петру, потом хлопцу. – Здоро́во.

Долговязый хлопец, заметно взволнованный, улыбнулся Кириллу. Но глаза, удивительно синие – Кириллу хотелось еще раз в них заглянуть, в самом ли деле они такие синие, – настороженно смотрели на него.

– Это Алесь, – сказал Петро.

– Здравствуйте, – сказал Алесь.

К ним приближался складный человек с крупным и крепким лицом, похоже, ровесник Алеся, в перепоясанной брезентовой куртке, за поясом торчал топор. Сдвинутая на затылок неопределенная форменная фуражка обнажила влажный лоб и сбитые клубком каштановые волосы.

– Здравствуйте, – сказал он и не знал, куда деть руки, они почему-то мешали ему.

– Иван?

Тот смущенно кивнул: Иван.

– Что ж, братцы, время терять. Присядем давайте. – Кирилл, перебросив ногу, как на коня, взгромоздился на ствол спиленной сухостойной сосны. – Садитесь. Якубовский, ты попатрулируй на всякий случай.

Все уселись, повернув лицо к Кириллу.

– Так будем, хлопцы, считать, что все ясно, а? Петро сказал вам, кто мы и зачем сюда? – без обиняков перешел он к делу.

Ответа не было, Алесь и Иван смотрели на него – что дальше скажет.

– Ваше место, хлопцы, в армии, – сказал Кирилл. – Пока идет война, вас никто не демобилизовал. Но раз так сложилось, вы должны сражаться здесь. Правильно? – посмотрел на Алеся, на Ивана.

Ответа по-прежнему не было.

– Правильно. А как же! – вставил Ивашкевич, выбывая их на разговор. – Вы обязаны выполнять присягу, товарищи.

– Мы армию не бросали, – вскинулся Алесь. Недоуменно взглянул на Ивашкевича и Иван. – Мы с ним из одной роты, – показал Алесь на Ивана. – Мы и не знали, когда и куда отступил батальон. Роту нашу разбили. Может, и весь батальон. Не знаю, – грустным голосом продолжал он. – Потом мы видели брошенные пушки, наши пушки, находили замки от орудий. Пробивались как могли, но разве пробиться было, если немец сразу рванул чуть не на Минск, а то и дальше? Думали, к партизанам, да искать их где. А и знает кто, разве поведет? – сумрачно произнес он. – Подойдет возможность, мы свое покажем.

– Самое время показать. – Ивашкевич положил руку на его плечо. Слегка расстегнутая куртка раскрывала грудь Алеся, и Ивашкевич увидел на ней синее пятно – въевшиеся в кожу металлические крупинки. «Наверное, следы мины», – подумал Ивашкевич.

– Хоть сейчас готов с вами, – порывисто сказал Алесь, обращаясь к Кириллу, – прямо на этой машине. Если доверяете… Я теперь фашистский шофер, – добавил с горечью. – Я один, семьи нет. Вот Ивану этого нельзя. Жена и двое детей погибнут.

– Так вот, хлопцы, – сказал Кирилл, – быть под нашей командой совсем не значит покинуть дом. Напротив. Ты, Алесь, оставайся шофером и служи гитлеровцам как можно лучше. Ну, премию получай, – засмеялся он. – А Иван должен стать оч-чень старательным ремонтником. Пусть немцы доверяют вам, как своим.

– Совесть гнетет, больше не могу! – почти простонал Алесь. Кирилла опять поразили его глаза – две крупицы ясного неба. – Тут о подпольном обкоме партии говорят, о партизанах…

– Правду говорят, – не уклонился Кирилл. – И про обком. И про партизан. Советское на советской земле не уничтожить. Ну, считайте, ураган. Немцы надломили деревья. А корни… корни, как были, остались в земле.

Грустная усмешка смягчила лицо Алеся.

– Вот такой, видать, корешок утром ко мне заявился. В хате сейчас сидит.

– Не понял, – сказал Кирилл. Голос его звучал настороженно.

– Собрался было сюда, на Ведьминку, слышу, стучится кто-то в окошко. Выхожу, стоит деваха, вид у нее… – сочувственно покачал Алесь головой. – Рваная, исцарапанная, вся в болотных пятнах. Как из ада! Дорогу спрашивает. В Медвежье урочище.

– Куда, говоришь? – еще больше насторожился Кирилл и взглянул на Ивашкевича. Тот перехватил его взгляд. – Куда? Медвежье урочище?

– Медвежье, – повторил Алесь. – От моих Грачиных Гнезд через лес. Километров тринадцать – четырнадцать. Я то урочище знаю.

– Валяй дальше, – не терпелось Кириллу.

Ивашкевич тоже пытливо смотрел на Алеся.

– Поначалу было удивился, – продолжал тот. – Места здесь, известно, глухие, а Медвежье урочище и вовсе. Да и живет там старый бобыль, лесник. Нелюдимый такой. Не любят его тут, сторонятся. А она: родственник мой в урочище.

– К родственнику, значит, – не давал Кирилл оборваться рассказу. – Так. Дальше.

– Дальше и говорю девахе, сегодня ехать мне в том направлении. Как вернусь с дровами, и поеду. Чего, думаю, не подвезти, раз по пути. Замученная же такая… Километра четыре не доберу, сказал, дороги же до Медвежьего никакой, – пояснил Алесь. – Еду, говорю, один. Хочет, говорю, пусть ждет в хате. А не хочет, как хочет.

– Ну? – Кирилл не спускал с Алеся глаз.

– Помялась, помялась, согласилась. Вон, говорю, похлебка в печи. И хлеб вот. Никуда пусть не выходит. Пусть запрется. А сам – за машиной. Я уже повернул было на Теплые Криницы, и глянь назад. Деваха выходит, воровато оглядывается, и быстро так – за опушину. Ну, думаю, что-то не то… Вернулся малость, смотрю издали: хлопец к ней подходит, форма на нем. Поговорили они. Сует ему, видно, хлеб, что у меня взяла. И обратно в избу…

– Ну?

– Ну как – ну? – не понимал Алесь, что было Кириллу неясно. – Слышали же, ночью за узловой наши поезд сработали? Говорят, выпустили три тысячи, а то и пять тысяч пленных или мобилизованных в Германию. Немцы бесятся, ищут. А тут эта деваха. И хлопец. Вот и думаю, свои они. Может, из тех, выпущенных из поезда?

– А не подосланные тебя проверяют? – предположил Кирилл.

– Нет, – проговорил Алесь. – Повода не давал. А теперь, ей-богу, дам повод, да такой, попомнили чтоб!.. Прибавлю немчуре хлопот и – ходу… – Он говорил возбужденно. Чувствовалось, его одолевало желание действовать, как можно скорее действовать. – Ей-богу, натворю им беды и смотаюсь. Скажите только куда…

– И думать об этом забудь! – сказал Кирилл таким тоном, словно уже не сомневался в своем праве приказывать. – Никуда никакого ходу. Не немцам будешь служить. Родине. И там, где ты сейчас находишься. И брось! – Он не спускал с Алеся глаз. – Рассказывайте, хлопцы, какая обстановка, – сказал уже спокойно.

Сложная обстановка. То взрыв в городе, то на железнодорожных станциях что-нибудь случается… И чуть что – хватают заложников и через день-два расстреливают. Нелегкая обстановка. А на восток участились воинские составы, – путевых обходчиков заставляют каждый день проверять дорогу.

– Вроде Октябрьский праздник хотят советским людям испортить, – сказал Алесь. – По всему видно, к этому сроку подгоняют. Наступление, что ли, готовят. Или бомбежки. Но к чему-то дело идет. Тетка моя – в городе живет – тоже что-то такое мне шепнула…

Да. Вовремя они здесь. Кирилл вспомнил слова генерала: «Положение, знаете, сложилось там гораздо серьезнее, чем было…» Да. Отряд прибыл вовремя. «Надо проникнуть в город. Во что бы то ни стало». Железнодорожный узел. Аэродром бомбардировщиков. И крупный гарнизон. И резервные части. И склады боеприпасов. И гебитскомиссариат…

– Тетка, говоришь, в городе? – прервал Кирилл размышление.

– Тетка, – кивнул Алесь, недоумевая, зачем это Кириллу. – Зося Христофоровна. Акушерка она. Уже пожилая. Немцам персоналу не хватает, ее и заставили пойти в ихний госпиталь. Ну, санитаркой, или врачом каким…

– А не скоро тебе в город?

– Мясо вот повезу на аэродром. В пятницу. Большая там столовая. Каждую неделю приходится возить.

– Вот как… Сегодня суббота. Послушай, – помолчав, сказал Кирилл. – А если я с тобой, а? Петро даст мне свой аусвайз. Одежа подходящая есть. Как думаешь, обойдется?

Алесь пожал плечами: может, и обойдется… Машину его не обыскивают, знают, чья и куда ездит. На дороге уже привыкли к ней.

– Риск, – качнул головой Ивашкевич.

– На войне – все риск. Так я, братец, двину?

Ивашкевич знал: отговаривать Кирилла бесполезно, раз надумал…

– Все, конечно, риск. Но предпочитаю действовать наверняка.

– Это, братец, и есть наверняка. Апробированная машина – так? А документ местного жителя тоже чего-нибудь стоит. Я и дурачка валять умею, особенно если наряд на мне подходящий…

– Что ж, давай, – согласился Ивашкевич. – Понимаю, глаз опытного разведчика многое заметит. Давай, коль решил.

– А ты, Иван, тем временем последи за режимом охраны дороги, который немцы установили теперь, – сказал Кирилл. – Засеки, когда сменяются караулы, интервалы между поездами и все такое. Понял?

– Понял.

– А насчет твоей гостьи, – повернулся Кирилл к Алесю, – верно, что-то в этом есть. – Подумал. – Скажи, обратно с дровами в Грачи ехать тебе пустой дорогой или как?

– Мертвой, можно сказать, дорогой, – улыбнулся Алесь. – Кабан разве перебежит…

– Тогда, Гриша, мы с Якубовским поедем. Посмотрим, что за корешок там у Алеся. В случае чего, и в Медвежье махнем…

– А меня, выходит, одного в лесу бросите? – засмеялся Ивашкевич. – Мне как отсюда домой дорогу находить?..

– А, ну да, не подумал, – тоже засмеялся Кирилл. – Местный-то я. Дорогой к дому не ошибусь. Ехать, значит, тебе? Валяй.

– Другой разговор.

– А перед тем как тронетесь… Якубовский! – позвал Кирилл. Тот подошел. – Тебе связным быть. Хату Петра знаешь. У Петра будут оставлять донесения. Но к нему, хлопцы, – посмотрел на Алеся, на Ивана, – не часто наведывайтесь. Может кинуться в глаза. Лучше вам на улице вроде случайно встретиться. Наш связной будет раз в неделю приходить к Петру. В первую неделю – в понедельник, вторую – во вторник, потом – в среду… Так, чтоб не в один и тот же день, поняли? И кроме воскресенья, когда на улице людей больше. А срочное что-нибудь, несите вот в это место. Пойдемте покажу. Я присмотрел, когда шел сюда. Такое во всем лесу не найдешь…

Возле лощины, там, где кончался березовый лес и начинались ели, остановились. Три березы, перескочив через лощину, точно им не было места на той, на березовой стороне, прижались к елям.

– Хорошая замета, – сказал Кирилл. Он сделал несколько шагов. – Чем не почтовый ящик, – засунул руку в дупло старой ели. – Никому и в голову не придет искать в ели дупло… Главное, конспирация. Речь идет о нашей жизни, о большом нашем деле.

– Я-то помню, как у нас тогда было поставлено, – взглянул Петро на Кирилла. – Как в кремне огня не видать, так и за нами никакого следа…

10

– Как же теперь без компаса? – жалобно сказала Оля.

Масуров не ответил. Возможно, и не слышал ее слов. Он все еще там, на опушке леса.

Они услышали, по стволам деревьев, совсем рядом с ними, яростно проскакали кусочки металла, было похоже на гулкие щелчки, и замирало сердце, останавливалось дыхание. И они плашмя валились на землю, будто эти кусочки металла впились в них.

«Накрыли», – потерянно подумал Масуров.

– Не вставай, – доходил до Оли его взволнованный шепот. – Не вставай, пока не скажу…

«Отсюда не выбраться, – прильнула она губами к холодной земле. – Нас убьют».

Она чувствовала, как медленна, долга каждая секунда, каждая доля секунды, быть может, последняя в ее жизни. Она доверчиво приникла к земле и удерживала в себе вот эту долю секунды, чтоб отогнать мысль о смерти и на эту долю секунды продлить жизнь.

– Подымайся! – голос Масурова. – Бежим!

Прошла еще секунда, даже минута, пока сообразила, что Масуров сказал. Время опять понеслось, быстро, стремительно, как вот сама она неслась в темноту, Масурову вслед.

Где-то еще стреляли. Но уже далеко.

Задыхаясь, перешли на шаг. Они продирались сквозь ночь, сквозь лес, невидимый и плотный. Там, в глубине ночного леса, видели они защиту и ломились, и ломились вглубь.

Масуров вслушивался в мерный шум ветра, но ничего, кроме него, не слышал. И это пугало его. Теперь казалось, возле каждого дерева кто-то двигался, кто-то следил за ними, и он напрягал зрение, напрягал слух. И все равно – ничего не слышал, только ветер бился вокруг и никуда не уходил.

«Хальт! Хальт!» Немцы, видно, догадываются, что сбежавшие еще не успели далеко отойти. «Хальт!» Масуров и Оля и в самом деле недалеко, из-за кустов они отчетливо слышат голоса немцев. А вдруг свернут сюда, к кустам? «Тогда пропали!» У Масурова в руке взведенный парабеллум. Но немцы подаются в сторону. Их шаги, их голоса уже не слышны. Масуров и Оля выползают из кустов. «Неосторожно, – мелькает у него в голове. – Но долго задерживаться вблизи опушки тоже неосторожно. Немцы могут вернуться. Прочесывают же опушку…» Ползут – останавливаются – ползут – останавливаются – ползут… Масуров перебирает руками, коленями, и Оле кажется, то ветер с шорохом движется по траве, и, стараясь не отстать, тянется она на этот шорох. Оля не в силах больше ползти. Но она терпит, ползет, терпит, ползет. Наконец, не выдержав, поднимается. Он тоже. Все в них еще дрожит, ноги, сердце, руки. Они бросаются в лес. Им кажется, что в чащу. Бегут, пригибаясь. Темную тишину разрушает запоздалый выстрел. Тонкий противный свист уходит в землю там, где секунду назад стояла Оля. Она слышит этот свист, и всей своей слабеющей силой приваливается к стволу сосны. «Значит, немцы все еще где-то тут», – ударяет Масурову в мозг. Значит, он с Олей тоже кружит по опушке бора. А надо на север, на север, настоящий лес тянется на север. И он вдруг спохватывается, что компаса нет. Компас пропал. Теперь наугад. Где Оля? Он нащупывает ее плечо у сосны. Плечо вздрагивает. Она прижимается к нему. Она должна чувствовать его рядом, тогда темнота уже не кажется ей такой страшной. Даже если темнота стреляет и даже если пули ложатся у самых ног. Они идут, едва касаясь земли. Так тише, меньше шума. Идут, идут, возможно, на север…

– Как же без компаса? – повторила она чуть слышно.

– Плохо, что компас пропал…

– Плохо не только это, – трудным голосом откликнулся Масуров.

Оля ничего не стала говорить, она знала, что плохо не только это. Но сейчас без компаса как?..

Все-таки удалось уйти от погони.

– Между нами и немцами с полкилометра, – сказал Масуров. – Хорошо. Но километр – еще лучше. И еще лучше – два километра. Нажмем…

С темной сосны снялась тяжелая птица. Они вздрогнули одновременно, словно вместе составляли целое, и шарахнулись в сторону. Масуров выхватил из-за пояса парабеллум, нащупал в карманах гранаты. Потом понял: птица. Она пронеслась над ними, долго был слышен ее тревожный полет. Постояли, взявшись за руки, чтоб унялся страх. Пошли дальше, раздвигая еловые ветви, и получался неслышный проход. Сделав шаг, отпускали их, и, выскользнув из рук, ветви с минуту шевелились за спиной. Масуров и Оля, замирая, оборачивались, вслушиваясь в шорох.

Мир состоит из шорохов, из коротких, долгих, сухих, крадущихся шорохов, и все они таят опасность. Война никогда не спит. Даже когда умолкают пулеметы и автоматы. Постоянно приходится всматриваться, вслушиваться во все, и все время быть готовым убить или быть убитым.

Все время ощущали они опасность.

«Это, оказывается, счастье, не прячась, идти куда хочешь и когда хочешь, прилечь на траву, бежать на работу, торопиться на свидание, писать письма матери, петь песни…» А она жила и не подозревала этого.

Вместе с днем все как бы ушло отсюда, и образовалась пустота. Масуров поднял голову, посмотрел вверх. Когда поезд подходил к одиннадцатому километру, вспомнил он, небо было черное, глухое, холодное. А сейчас оно просыпалось. Сквозь поредевшие тучи замигали звезды, сначала смутно, потом свет их стал ярким и пристальным. Вспомнилась и минувшая ночь, когда с Витькой ехали они сюда, и такие же звезды висели сначала над головой, а затем переплыли влево, к черным зубцам дальнего леса…

Витька с трудом сдерживает лошадей. Лошади заметались, услышав шипение паровоза, сумасшедший лязг буферов, выстрелы, и вырывают из Витькиных рук поводья. Он вертится, откидывает корпус назад и, крепко упираясь ногами в землю, не выпускает поводья. Через несколько минут Масуров и Саша-Берка будут здесь. Несколько минут он еще выдержит это напряжение. До железнодорожного полотна метров триста. Мимо кустов, через ельник. Правее ельника, там, над сосновым бором, взлетает ракета и держится долгую-долгую минуту. В ледяном свете видно, как столпились сосны и как бегут от дерева к дереву маленькие тени. Много. Много. Врассыпную. Направо, налево. В лес! В лес! Витьке чудится, он даже слышит топот бегущих ног. «Вышло, вышло дело», – торжествует Витька. Он поворачивает голову в сторону железной дороги, которую не видит. В бор несется пронзительный треск пулемета и автоматов. Что-то очень лихой огонь. Будто разгоняет бегущих. Свет ракеты тускнеет и гаснет. Витька жмурит глаза, на них давит тяжелая тьма, упавшая на землю. Опять ракета, и опять выбегают из мрака сосны и, четкие, грозные, останавливаются. Воздух снова нестерпимо яркий. Витька оборачивается на быстрый топот. «Они, они…» Масуров и Саша-Берка. Он торопливо бросает им поводья. Они вскакивают в седла, лошади срываются с места.

Он шел на полшага впереди Оли. Мрак прятал его. Широко расставив руки, она ладонями потрогала тьму, как слепая. Ничего не нашла и так, с протянутыми руками, рванулась вперед. Натолкнулась на Масурова. Ночью, в непроницаемой тьме ни пространства, ни расстояния, вместе со всем на земле исчезает и человек, он не видит себя, он двигается, но, кажется, так никуда и не уходит.

Еловая ветка, должно быть, длинная, хлестнула Масурова по лицу, он подхватил ее, отвел назад, передал Оле и осторожно пошел дальше. Теперь, когда углубились я лес, они почувствовали себя немного уверенней. Лес был невидим, но он шумел, кряхтел старыми стволами, шелестел листвой, не боясь, он разговаривал вслух.

– Куда же мы? – Голос Оли выдавал волнение.

– Идем, видишь, на Полярку. На север.

– А дорогу знаешь?

– Какая ж тут дорога?

– Я про другое. Ночь. А вдруг болото? Река? Или еще что…

Масуров как бы раздумывал над вопросом Оли. Потом:

– В конце концов ночь не всегда несет с собой опасность. – В тоне слышалась неуверенность и, почувствовав это, добавил: – И не все страшное обязательно на нашем пути.

Оля ни слова больше не проронила. Она все еще не могла свыкнуться с тем, что уже не в вагоне-теплушке, что идет по своей земле, – страшно и опасно, пусть.

Соль, мыло, завернутое в газету, спички, десяток баранок, нанизанных на веревочку, – гостинец дедушке – лежат в корзинке. Больше на базаре делать нечего. Нет денег. Надо возвращаться. Путь на хутор неблизкий. Она идет мимо длинных ларей под навесом, на которых разложено скудное добро, привезенное крестьянами, ремесленниками, перекупщиками. Она уже у раскрытых настежь базарных ворот. Неожиданно вырастают солдаты с автоматами в руках. «Цурюк… Цурюк…» Грубо отталкивают ее от выхода. Сердце оробело останавливается, и это тотчас отражается на безвольно повисших руках, чуть приоткрывшихся и так и застывших губах, и глазах, переставших видеть. Она слышит, еще нескольких женщин, подошедших к воротам, оттесняют назад: «Цурюк!» Она начинает видеть: «Цурюк!» – кричит носатый, с выпуклыми глазами немец. Наверное, старший. Потом девушек, молодых женщин, подростков, мужчин выводят с базара, усаживают в грузовики и везут куда-то. Крики, причитания: «Дети же дома… Пустите!..» – «Я больна, совсем больна. Разве не видите! Пошла выменять немного муки. Вот она, вся мука…» – «Мне на работу. На фабрике, на вас же, работаю!..» Она тоже пробует что-то сказать: нездешняя, с хутора, в первый раз и забралась сюда, в город. Ее, как и других, не слушают. Крики. Крики. Плач. Два немца, один против другого – автоматы на коленях, – сидят у бортов грузовика, курят, думают о чем-то своем. На безлюдном дворе переставшей действовать спичечной фабрики машины останавливаются. Одних загоняют в опустевшие корпуса, других отправляют дальше. Она с теми, кого везут дальше. Дальше – главная улица: библиотека, горсовет, банк, гостиница, все такое знакомое, столько раз виденное, – проезжают мимо; справа площадь с искореженным асфальтом – проезжают мимо; развалины книжного магазина, поликлиники – проезжают мимо; театр и высокие колонны перед ним – тоже проезжают мимо. За театром первый грузовик поворачивает, за ним поворачивают остальные машины, – ее втолкнули в четвертую, сзади еще две или три машины. Едут мимо сквера с молодыми липами, обнесенного чугунной оградой, мимо дома Володи, пятиэтажного дома с обвалившимися балконами, с окнами, забитыми фанерой, с подъездами без дверей, едут еще немного и останавливаются у техникума. Ей странно, что сюда, где еще совсем недавно она училась, волновалась перед экзаменами, где, услышав звонок, торопливо взбегала по лестнице, где смеялась, сердилась, где она, секретарь комитета комсомола, проводила заседания – на втором этаже, вон те последние два окна слева, – что-то отстаивала, кого-то распекала, – ей странно, что именно сюда, как невольницу, ее приводят конвоиры. Это было странное чувство, смешанное с удивлением, чувство, которое отодвигает настоящее, заслоняет его и на какие-то мгновения делает реальность зыбкой, даже несуществующей. Минуту ей и вправду кажется, что и грузовики, и плачущие женщины и девушки, и немцы с автоматами – не всерьез, и она, как бывало, понесется сейчас по лестнице в комитет комсомола, распахнет окна и окликнет Володю: «Ау! Я здесь!..» Она прижмуривает глаза, чтоб все это лучше видеть. Она действительно здесь, в техникуме. Но сколько бы ни стояла вот так, прижмурив глаза, как бы не пуская в них ничего другого, она знает, всего этого нет. Нет Володи. В начале сентября, в прошлом году, получила письмо из Киева: «Трудно. Немец окружает город, уже почти окружил. И нам придется пробиваться на восток через плотные заслоны. Очень трудно. Я тебя люблю. И оттого все легче…» Она помнит письмо, от первого до последнего слова. Письмо запомнилось сразу. Она может Володе повторить его даже во сне, если приснится Володя. А он часто ей снится. Почти каждую ночь. «К добру ли?» – приходит в голову, и ее трясет страх. И то, что носатый, с выпуклыми глазами немец толкает ее прикладом: «Шнель!», в сравнении с этим страхом кажется пустяком. Немец снова ударяет ее в бок, больно, он кричит еще свирепей: «Шнелеррр!» – и еще раз ударяет, на этот раз больнее, но она во власти страшной догадки: «К добру ли?», и носатый немец, замахивающийся на нее автоматом, растаивает. Еще в прошлом году, окончив строительный техникум, она собиралась с Володей где-нибудь среди болот или в пустыне строить новый Комсомольск-на-Амуре. Но – июнь сорок первого… И Володя отправился под Киев. Пошла в военкомат. Военкомат отказал в просьбе послать ее в Киев, где воевал минометчик Володя. Хоть санитаркой. Хоть сапером, она же строитель. «Нет», – сказал седой и худющий военком. Может быть, потому «нет», что она дочь врага народа? – размышляла она, стоя в коридоре военкомата. – Не доверяют. Почему же – враг народа? Этого не могла понять и тогда, когда отца – крупного инженера-строителя – арестовали, и потом, когда читала в газете о его вредительстве. Все равно, это не складывалось с обликом отца. А в военкомате, подумав об этом, рассердилась. «Враг народа… Какого черта! Кому нужна такая злая выдумка!» Жизнь свою прожил он в этом городе, был каменщиком, прорабом, потом вот – главный инженер. Почти вся улица, по которой ее только что везли, выстроена им: и библиотека, и горсовет, и театр с колоннами, и дом Володи – в нем так уютно жилось людям, каждое воскресенье она бывала там. И этот техникум тоже работа отца. Она собиралась делать в жизни дело отца – строить. А! Словно кирпич обрушивается на голову – твердый удар приклада, и она падает навзничь, и все пропадает, даже отец, даже Володя… А вечером в лекционном зале офицер, оглядывая всех, говорит: «Поедете в Германию. Там будет вам хорошо. Не вздумайте убегать. Шосс! Шосс!» – показывает на пистолет, висящий на боку. И ухмыляется. Ухмылка даже приветливая. И это «шосс» вовсе не пугает. В Германию. А дедушка как? Один? Он умрет там на хуторе без нее. Как же так – сразу, и в Германию? – вяло раздумывает она. И опять все это кажется ей невероятным, не на самом деле. Ведь как улыбается офицер. С таким видом не говорят ужасные вещи. Так что говорит офицер? А, в Германию. Утром выдают жидкий и пахнущий тухлым кофе, котелок на троих. И сто граммов овсяного хлеба на каждого. В обед – похлебка. На ужин – еще по сто граммов хлеба. Что ни день привозят новеньких, все больше – девушки и совсем юнцы. Как-то к ней подошли два хлопца. Один, хмурый, смотрит исподлобья; другой тихий, застенчивый. Хмурый: «Откуда, как зовут?» Она пожимает плечами: «В список у немцев посмотри, там сказано». Хмурый дальше: «А что в списке сказано?» Оля сердится: чего ему? «А в списке сказано, что я Оля, с хутора Ручьи». Вмешивается застенчивый: «А ты не бойся». Она рассердившись: «А я и не боюсь!» Хмурый настойчиво: «Еще что в списке сказано?» Оля, уже на ходу: «А еще – ничего…» Опять, наверное, про то же: врага народа дочь. «А уж тут-то это к чему?» – недоумевает она. Через два дня хмурый снова, как бы невзначай: «Ты, Олька, не кудахчь». Не отвечает она, с котелком кофе на троих враждебно проходит мимо. Ее догоняет тот, тихий, застенчивый. «Тут серьезное дело, Олька. Янек у нас главный. Ты слушай, что он говорит». Оля смотрит на тихого. «Он кто, – поляк, твой Янек?» Тихий кивает: «Да». Оля опять молчит. «Чего ему надо от меня, твоему Янеку?» Тихий улыбается: «Он сам скажет». А потом… Потом по совету хмурого Янека изо всех сил показывает немцам, что довольна скорой отправкой в Германию. Ей ли не быть довольной? У нее ж отобрали отца за здорово живешь… Она помогает в раздаче пищи, помогает поддерживать порядок. Ее назначают старостой. Староста ездит в город, на базу, привозит оттуда продукты. Староста выдает куховаркам по норме пшено, хлеб, иногда сахар. Бывает, прикрикивает на них, если замечает нерадивость. «Сознательная, – хвалит старший немец, он всегда ухмыляется, этот немец. – Далеко пойдет. Такие и нужны Германии». Она польщена, улыбается. В городе ей незаметно суют записки. Записки эти передает хмурому Янеку. Несколько дней назад, туда же, на базу, ей принесли плетенку, в ней – свитер, платок, рукавицы. Вечером отдала плетенку Янеку. Под вещами гранаты. Янек прячет их в захламленном сарае. Пока о гранатах знают два комсомольца, она и он, хмурый Янек. А позавчера Оля, вернувшись с базы, сказала ему об условных сигналах паровоза. Янек со своей группой должен бежать на Дубовые Гряды, сообщила Оля, он знает эту местность. Сама она и девушки из ее вагона – тоже через бор и туда же, на Дубы. Там все соединятся и встретятся со связными из партизанского отряда. И вот идет она лесом, одна, растерянная, взволнованная. Но радостная. А утром найдет дорогу на Дубовые Гряды.

Шли молча.

Впереди в высоком небе льдисто сверкала Полярная звезда, и казалось, что была она недалеко. А как раз под ней и начинался большой, настоящий лес. Там немца уже не встретить, – это Масуров знал. Он снова подумал о компасе. Но так и не смог припомнить, когда и как компас исчез. Рассветет, разберется, куда двигаться дальше. А пока направление одно – на Полярную звезду.