Текст книги "Птицы поют на рассвете"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

34

Встретились у Синь-озер. Кузьма сказал:

– Слушай, товарищ Кирила. Поручение обкома. Побыстрей со смолокурней кончать. Самое время.

И верно, самое время. За всеми делами смолокурня как-то выпала, не то чтоб совсем, но отодвинулась в сторону. Кузьма принес приказ обкома. Значит, и смолокурне пришел черед. Кирилл подумал о самолетах, прибывающих с запада на здешние аэродромы. «Вот и понадобилось горючее. Много горючего». Он понял: начали пользоваться резервной базой.

– У меня все, товарищ Кирила, У тебя есть что для передачи?

– Да нет. Скажи, костер готовить уже начали. А раз побыстрей надо… Постараемся.

Кузьма поправил ружье на плече и пошел дальше в обход.

Последнюю неделю Паша и Толя Дуник находились в районе Буды и смолокурни. «Все, братцы, надо разведать, – наставлял их Кирилл, – все присмотреть. Сами понимаете, война, и в случае неудачи самокритика потом дело пустое». И они выслеживали, когда приезжают бензовозы, с какой стороны прибывают и куда направляются, какая у бензовозов охрана, когда сменяются караулы…

Кирилл, Ивашкевич, Левенцов выслушали Пашу и Толю Дуника, прикидывали все возможности, складывали картину операции.

– Возят только ночью, – докладывал Толя Дуник. – Маскируют. А днем ходят туда-сюда. Но тоже не очень. Маскируют все ж. Вечер вот, самое подходящее время.

– Выходит, вечер, – раздумывая, сказал Кирилл. – А мост? Ты-то помнишь, Толя. Когда с тобой и Костей выслеживали.

– Так им же не через насыпь, – остановил его Ивашкевич. – Через железную дорогу, правда, куда как короче. Но опасность же какая! Патруль теперь активней, чем был, когда вы Шахорку трахнули. А если из леса на смолокурню зайти?

– А от леса до смолокурни километров пять полем да лугом, – сказал Кирилл. – Да мимо двух хуторов идти. Засыпаться можно.

– Так это и я знаю, карту смотрел, – спокойно ответил Ивашкевич.

– Чего там лес, хутора, – не понимал Паша. – Мы с Толькой все время через насыпь. Ноги у нас, что ли, казенные, чтоб лесом обходить!

– Постой, горячая голова. Комиссар верно говорит. Вникай. Лесом. Так. Значит, лесом, – окончательно произнес Кирилл.

– Я бы, если с пулеметом, один бы всех перекосил и сто пуль загнал бы в цистерны. Только б патроны зажигательные были, – блестели у Паши глаза.

– Погоди ты, пулемет, – строго сказал Кирилл, но не смог сдержать улыбку. – Здесь надо как можно меньше шума. А иначе мы бы штурмовали всем отрядом. Пошлем с вами Петра. Человек он местный, все там знает. Мужик выздоровел, уже окреп.

Послали за Петром.

– Послушай, – сказал Кирилл вошедшему Петру. – Есть тебе работенка.

– Давай, Кирила.

– А с Пашей и Толей смолокурню палить. Ты же знаешь, немцы сварганили склад горючего на тысячу, считай, самолетов. Вот и костер бы. Да такой, чтоб тут у нас на недельку из зимы лето сделать, а? После простуды тепло – самая подходящая вещь. Что скажешь?

– Хорошо скажу, – улыбнулся Петро.

– Столько бензина!.. Самому жалко, – будто всерьез вздохнул Кирилл. – Да что поделать…

– А с оружием как? – спросил Петро.

– Спичек пять коробков. Вот тебе и все оружие. Да смотри, чтоб сухие были.

– Понял, Кирила.

Шесть дней пропадал Петро на хуторах. Ночевал где придется – и в каморке у кого-нибудь из близких ему людей, и в подполе; часа два поспал – и вся ночь. Со всех сторон обходил он смолокурню. Он помнил подходы к ней, до войны не раз там бывал.

Верно Паша и Толя Дуник приметили: бензин на аэродромы вывозят ночью; днем движения почти никакого, вечером и вовсе затишье. Вечером меньше риска, можно приблизиться к смолокурне. Но как незаметно проникнуть туда?

Через насыпь? Нет. Патруль. Могут обнаружить. Попробовать подойти через овраг? Хорошо б. Караульная будка, высмотрел Петро, в другом конце двора. Но тоже не годится. Овраг набит снегом, глубоко, не пробраться. Все-таки лучше полем, вечером, в белом перкале. Один раз он уже подошел к забору полем. Нащупал колючую проволоку, которой забор обит. Да забор, проволока – ничего. Земля тут – песок, он это знает. Лопаткой подкопать лаз – дело короткое.

Так вот, открытое поле. Другого не придумать. Не только немцам видно, и ему, Петру, все видать. Патруль больше на железнодорожную насыпь, на лес поглядывает. Полем, думают, никто не пойдет. А он вот пойдет. Именно потому и пойдет…

А одними спичками, нет, не обойтись. «Хоть и пять коробков… » Две-три мины. Две-три мины, и тогда – прощай смолокурня!..

Мины готовы. Три мины. Алеша Блинов показал Петру, как их ставить. Где ставить, тот уже прикинул. Взрыв через тридцать минут.

– Успеете отойти, – сказал Кирилл. – Нельзя оттягивать время взрыва. Каждую минуту мины могут найти. Тогда к базе вообще не подступиться. Так тридцать минут, а?

Петро пожал плечами:

– Попробуем…

– Чего там пробовать? – Паша пренебрежительно оттопырил губу. – За тридцать минут Берлин взорвать можно.

– Быстрый ты, Паша, – засмеялся Ивашкевич. – В общем, на это дело полчаса – как раз.

– Работенка, братцы, трудная, – серьезно произнес Кирилл. – И опасная. А нужная. Отдохните и – отправляйтесь. Ты, Паша, – требовательно посмотрел на него, – без поспешности. И без болтовни в дороге. Не смотри, что пусто, и снег подслушать может.

– Ясно, – обидчиво отчеканил Паша.

С половины ночи подул ветер. К утру ветер усилился, снежная мгла билась между небом и землей и несла куда-то лес и все, что в нем было.

Кирилл и Ивашкевич не сразу увидели, что перед ними возникли три белые фигуры, будто три узких сугроба намел ветер у самой землянки. Одетые поверх ватников и шапок-ушанок в маскировочные халаты, у входа в землянку остановились Петро, Толя Дуник и Паша.

– Готовы? – посмотрел на них Кирилл.

– А как же! – удивился Паша вопросу командира. Вчерашней обиды как и не было.

– Молодец, – посмотрел Ивашкевич на парашютные стропы, которыми, как поясом, обвязал себя Паша. – Теплей будет.

– Я ж хозяйственный, – с лукавым самодовольством произнес Паша. – А считают, шалтай-болтай…

– Немного от болтай, конечно, есть. Но боец ты добрый, – сказал Ивашкевич.

– Не добрый – злой, – поправил Кирилл комиссара и потрепал Пашу по плечу.

– А воине только злые и нужны, – убежденно сказал Паша.

Все засмеялись.

Ветер словно сдул их, троих, они пропали из виду в бурлившей мгле, как только сделали несколько шагов.

– Понимаешь, Гриша, смолокурня нам в самый раз, так сказать, отвлекающий удар, – сказал Кирилл, когда они спустились в землянку. – И взрыв на Шахорке, и заозерный бомбовый склад, и другие дела, и смолокурня вот – все они далеко от Черного Брода. У немцев должно сложиться мнение, что Брод самая тихая зона. До новогоднего праздника придется район этот обходить. Пусть так и остается спокойным. «Шпрее» же приказало – никаких там гулянок…

Петро, Паша и Толя Дуник залегли на пригорке, в кустах. Лежали долго, до сумерек. С высокого пригорка им хорошо были видны забор и цистерны за ним, похожие на темные башни, пустые, с откинутыми бортами грузовики, в которые облаками набился снег. Видели и караульную будку. Оттуда вышли трое с автоматами через плечо и пропали в глубине двора смолокурни. Минут сорок спустя вернулись.

– Теперь час будут отдыхать, – шепнул Петро. – Я уже засек этот порядок.

Паша ворочался в снегу, то и дело цепляясь за кусты. Кусты шевелились и осыпали белые хлопья, летевшие в глаза. Толя Дуник дергал его за маскировочный халат: «Уймись, Пашка. Заметят же…»

– А хрен с ними! – не терпелось Паше. – Замерзнешь тут в снегу.

Крепнувший мороз напомнил, что наступает вечер.

Стемнело.

– Посмотри время, Толя, – тихо попросил Петро.

– Пять сорок три.

– Пойдем, хлопцы. – Петро отполз от кустов.

Спустились в лощину. Шли по склону. Автоматы через грудь, за плечами вещевые мешки с минами. У Петра и Толи Дуника в руках лопаты. Обогнули пригорок, вышли в поле. Белый ветер резал глаза, колол лицо. «И коловерть же…» – подумал Петро. Хорошо, что бурлит. «Спокойней подойти будет. И копать…»

– Вот тут, – показал Петро. Они остановились перед забором. – Время?

– Шесть одиннадцать, – посмотрел Толя Дуник на часы. – Давай копать.

Скинули вещевые мешки. Петро и Толя Дуник взялись за лопаты. Паша отошел на несколько шагов и всматривался, вслушивался в темный простор. Ветер, ветер. Снег.

Отбросили лопатами снег. Сначала промерзшая земля не поддавалась. Потом песок стал рыхлым. Копали.

– Время?

– Шесть тридцать.

– Стоп. Сейчас пойдут в обход. – Они стояли в яме, щель была еще мала – не пролезть под забор. – Через час вернутся в караулку, опять начнем. Осталось немного. А там – я две к подземному хранилищу, а ты свою налево, возле забора, у самых цистерн пристрой.

Эх и ветер…

– Время?

– Семь двадцать девять.

Прислушались. Еще подождали.

– Давай!

Петро снова врезал в землю лопату.

Они торопливо отдалились от забора. Потом побежали. И – лощиной, лощиной. Позади раздался гул. Под ногами заходила земля. И они свалились. Над смолокурней взвился огонь. Смотреть в ту сторону было невозможно. Будто солнце упало на землю и разбилось – резкий свет выбелил ночь.

И снова гул – еще сильней дрогнула земля. Еще взрыв. И еще… Они врылись головой в снег.

– Как бы из нас зола не получилась! – шумнул Паша.

– Да молчи ты! – Толя Дуник толкнул его в бок.

Кто-то, услышали они, пробежал поблизости. Кто-то определенно притаился возле них. Потом сделал шаг и оказался у самых Пашиных ног. Паша вскинулся и головой ткнул его в пах. Тот, вскрикнув, упал навзничь. Паша сжал его горло, Толя Дуник воткнул в рот варежку. Сдавливая лежавшего коленом, Паша размотал стропы и связал ему руки.

– Офицер, оказывается, – нащупал Паша плетеные погоны. – И винный душок. Гостил где-то герр.

– Приканчивай его, хлопцы, – шепотом просил Петро. – Приканчивай… Давайте отходить отсюда.

– Тут не прикончишь, – тяжело дышал Толя Дуник.

– Вяжи копыта, – бросил Паша Толе Дунику. – Офицерик мелковатый, донесем.

– Приканчивай! На кой он? – волновался Петро. – Самим бы ноги унести.

– А мы далеко не потащим, – сказал Паша. – Не мешок с золотом. – Он сунул голову немца под мышку. – Бери, Толька, за ноги. Ухватил? Потопали.

Самый короткий путь в Синь-озеры – лощиной. Она огибала замерзшее болото, вела через березовый перелесок, мимо Теплых Криниц. Они и двинулись лощиной. Ветер засыпал снегом их следы. Офицер, связанный, дергался. Выскользнул из рук, упал. Подняли. У пустыря Паша остановился, буркнул:

– Все, Толька! Кидай его к едреной матери…

Видно было, как белый и сильный ветер рвался вперед, в темноту.

Немец замотал головой, изо рта выпала варежка, и он закричал.

– Замолчи! – скрипнул зубами Паша. – Не ори, подлюга!

Толя Дуник подхватил офицера за плечи, поднял.

– Давай, двигай, – толкнул Паша офицера в спину.

Тот испуганно-торопливо шагнул. Вслед раздались два выстрела, один за другим.

Всю ночь Петро, Паша и Толя Дуник кружили по лесу, меняя и меняя направление, чтобы сбить со следа. На рассвете повернули в Синь-озеры.

Доложили о выполнении задания.

– Молодцы, – сказал Кирилл. – Теперь им только водой заправлять самолеты.

– А Паша чуть было на закорках трофея не приволок, – сказал Толя Дуник, и звучало это задорно и загадочно.

– То есть?

– Дай я скажу, – вмешался Петро. Он рассказал, что и как произошло с офицером.

– Я ж тебя предупреждал – будь осторожен, – с сердцем произнес Кирилл. – Не болтай, молчи, когда дело делаешь. А если б тебя повесили на твоих же стропах?

– На моих не получилось бы…

Паша понимал, гнев командира не грозит ему.

– Приволок бы сюда, раз уж так вышло, – сказал Кирилл. – Как-никак, офицер, что-нибудь да знал. А ты… Мы и тут смогли б сделать с ним то же.

– Смогли б. Офицерик-то весом пустяшный. Приволок бы, конечно. Так я ж ему человеческим языком, не ори, говорю, а не понимает, свое что-то лопочет. Ну, придурок, – развел Паша руками, как бы еще и сейчас удивляясь. – На кой, думаю, тащить такого в лагерь. Да и злой я, сами ж говорили…

– Ладно, – сказал Кирилл. – Поешьте идите.

Ирина подала им щи, поставила тарелки с кашей и мясом, принесла кружки с кипятком.

– По-настоящему если, так сто грамм после трудного дела полагается. – Паша шумно хлебал щи. – А ты – пол-литру кипятку… – И нельзя было понять, в шутку он это или всерьез.

– Тебе и кипяток ни к чему. Сам как кипяток… – смехом откликнулась Ирина.

Паша скосил на нее усталый, потускневший глаз, над которым свисал черный клок волос.

– Я ж и говорю: по моему характеру мне только холодный кипяток. Горький. Посочувствуешь разве?..

35

Ирина не могла уснуть: Левенцов не вернулся.

Вместе с Пашей и Толей Дуником отправился он прошлой ночью на задание, она не знала какое. Но догадывалась – задание опасное, рискованное. Все переоделись в чистое белье, которое приготовила для них: она-то знает, что значит грязное белье в случае ранения. Костя сказал, улыбаясь, что завтра к ободу вернутся. И обед должен быть вкусный, он не забыл, как угощала его там, на хуторе. Ирина засмеялась: она тоже не забыла, Костя ел так, будто гвозди положила в тарелку…

Уже ночь, но его еще нет.

Ирина смыкала глаза и, снова открыв их, вглядывалась во мрак землянки, ничего не было видно, и оттого забывала, что глаза открыты. Она вставала с нар, подходила к окошку и старалась хоть что-нибудь разглядеть, но только снежные надувы, белыми серпами окружившие сосны, и видела. Ирина опять ложилась, клала под голову правую руку, поворачивалась, убирала правую руку, подкладывала левую – не помогало. Она пролежала долго, очень долго, и ей казалось, что о многом передумала, но все было об одном: он не вернулся. Она пробовала думать о чем-нибудь другом, но в мыслях ничего не менялось.

Ирина встала, выбралась из землянки. Зябко запахнулась в телогрейку, глотнула морозный воздух. В нескольких шагах висел тяжелый полог леса. А далеко за лесом лежали дороги, селения, поля, болота, и там пропал Костя. Она услышала, губы ее произнесли это: пропал Костя. С ним стряслось несчастье – это она уже знала. Все в ней думало о нем.

Ирина подошла к толстой березе, прижалась к белой коре и увидела себя отдельно от ночи и оттого еще сильней ощутила свое одиночество. Она слышала, как тишина выбиралась из зашумевших вершин. В небе было тесно от звезд, они всё высыпа́ли и высыпа́ли, будто зажигались друг от друга. Ветер гасил звездные огоньки, мигнув, они еще ярче сверкали.

Когда ждешь, трудно стоять на месте. Тянет навстречу, все равно куда, лишь бы казалось, что навстречу. И она пошла. Пошла туда, где начиналась старая просека. Дорога в лагерь – там. А еще проход, знала она, со стороны Ведьмина омута. Но ее потянуло к просеке. И она пошла на старую просеку. Ели, ели, сосны… «Набреду на березу, – придет», – загадала. Но сколько ни шла, все ели, ели, сосны… Она совсем пала духом, когда обрадованно наткнулась на березу. Даже не поверила. «Придет, придет!» – стучало в груди. Она благодарно прижалась к березе. Почти счастливая, шла дальше, навстречу. Длинная еловая ветвь, заснеженная, преградила дорогу. Ирина ладонью, как скребком, провела по ветви, зачерпнула снег и лизнула зажатый в руке серебристый холод. Вон и просека. Остановилась. Дальше – нельзя. Дальше, метрах в двухстах, «секрет». Прислушалась. Ветер гонит снег по земле – шаги; слышно качаются голые вершины деревьев – шаги; сама оступилась в темноте – шаги… Но Кости не было. «А береза?» Костя не шел. Может, через Ведьминку шел и она разминулась с ним? Она боялась упустить надежду и ухватилась за мысль о Ведьминке.

Вернулась в лагерь. Заглянула в землянку Кости – пустая, холодная.

В последние дни ей и поговорить с Левенцовым было некогда. Костя исчезал куда-то, возвращался ночью, подолгу находился с командиром и комиссаром. И как только появлялся в столовой и садился за третий столик, на обычное свое место, в душу ее входило спокойствие. Но начинали дрожать руки, когда ставила перед ним тарелку, дрожь забиралась в ноги и делала их слабыми, и она боялась, что упадет. Костя тоже терялся, когда она, жаркая от плиты, оказывалась возле него. Она хорошо это видела, и это долго ее радовало.

Она спустилась в свою землянку. Не снимая телогрейки, легла на пристывшие нары лицом вниз – какая трудная, страшная ночь! Ожидание беды снова ударило в сердце. Ирина чувствовала тепло своих рук, прикрывших щеки, потом ощутила, что пальцы становятся мокрыми. Она плакала, тихо, обессиленно, как бы с покорностью принимая еще один удар войны. Потом села, подогнула колени, оперлась на них локтями, уронила голову в ладони и не заметила, как забылась беспокойным сном.

Она открыла глаза и увидела ту же темноту. И тотчас подумала: Костя не вернулся. Она бы услышала, если б вернулся. Мысль эта отняла у нее остаток сил, и она не могла поднять ставшую каменной голову. Так и лежала голова на руках.

На соседних нарах спал Кастусь, Ирина слышала его глубокое дыхание. Он старчески закашлялся, хрипло и часто. «Проснулся». Зашуршал бумагой, свертывал цигарку, чиркнул зажигалкой, и Ирина почувствовала острый махорочный дым. Кастусь оделся и вышел.

Надо и ей вставать.

Когда Ирина пришла на кухню, Кастусь уже растопил плиту. Огонь бился в ней и гудел, наполняя землянку теплом. Кастусь принес полные ведра воды, поставил на конфорки. Вода пролилась через край, и струя серого горячего воздуха хлынула с зашипевшей розоватой плиты, обдав Ирину. Ирина резала мясо и бросала в ведро, потом во второе ведро сыпала крупу, и это на короткое время отгоняло мучительные мысли.

Может быть, пока она спала, ребята пришли с задания? И может быть, все обошлось? Она не могла представить себе Костю мертвым. Это было невозможно представить. Совсем невозможно. Даже здесь, на войне. Иногда, правда, Ирине виделось его лицо – бледное, изможденное, осунувшееся, но не безжизненное. Оно должно было улыбаться, лицо Кости, даже такое. На нем всегда теплились темные задумчивые глаза.

Наступило утро, и землянка-столовая наполнилась гомоном. Как обычно, Ирина ставила на столики горячие миски и котелки, обжигающие губы кружки с кипятком и консервные банки, заменявшие кружки. Место за третьим столиком было свободно, и вон те места – Паши и Толи Дуника – тоже не были заняты. Костя не вернулся, окончательно поняла Ирина.

Но Костя вернулся. Все вернулись.

Ирина то и дело выглядывала в окошко и вдруг увидела: три фигуры отделились от сосен, и сосны тронулись им вслед, так явственно ощутила она движение. Ирина побледнела, она почувствовала это. Ирина поверила было глазам, но командирская землянка проглотила мелькнувшие фигуры, и сразу остановились сосны, все снова приняло застывшие очертания, даже вершины и ветви, точно их и не касался пролетавший ветер. И она усомнилась: может, ей только показалось, что это они?

И все-таки они! Ирина видела Костю: за тысячу километров узнала бы его! Теперь уже не беспокойство, – нетерпенье мучило ее, и она не могла сладить с ним.

Наконец в землянку вошли Паша и Толя Дуник. Они тяжело опустились у столика возле самого входа, словно уже не хватило сил сделать еще один шаг. Какие стянутые, бескровные лица, какие недвижные запавшие глаза, такие глаза не могут быть у живых. Ирина даже положила руку на плечо Толи, будто хотела убедиться, что он живой.

Быстро съели они все, что Ирина подала, и ей пришлось еще принести хлеба и каши.

Они ушли.

А Кости нет и нет.

Она услышала шаги, неровные, трудные, медленные. Но все равно узнала: Костя! И побежала навстречу. Левенцов улыбнулся, и сильней забилось ее сердце. Опустевший было мир опять щедро наполнился, в нем снова все жило.

Левенцов шагнул в полумрак землянки. Под ногами пружинила настланная хвоя. Он осматривался, точно и не был здесь никогда. Глаза ничего не воспринимали, так устал он. Ирина принесла щи, и над тарелкой тонкими золотистыми спиральками поднимался пар.

– Ешь, Костя…

Левенцов не притрагивался к еде.

– Ну ешь же, – попросила Ирина.

Ей снова стало не по себе. Она побрела в противоположный конец землянки, где гудела плита. Левенцов пошел за ней, взял ее руки, державшие кончик передника у глаз. Она повернула к нему лицо, уже не старалась совладать с собой: из радостных глаз текли слезы.

– Что, Иринка? – посмотрел на нее Левенцов.

– Я так боялась, – припала к нему. – Так за тебя боялась…

– И зря, как видишь, – улыбнулся Левенцов. – Человеку кажется, что несчастье всегда естественней и ближе к нему, чем радость. Вот и ты…

– Сейчас только радость, – сверкнули ее влажные глаза. – Ты же тут!

Вытерла кулаком глаза, поправила косу.

– Ты не смотри на меня. Не смотри… Не надо. Пойдем, поешь…

Вместе вернулись к столику. Над тарелкой все еще поднимался пар. Левенцов ел жадно и торопливо. Ирина, успокоенная, смотрела, как он ел.

– У тебя на лбу морщинки, – удивленно сказала она. – Вот…

Ему было приятно прикосновение ее пальцев.

– Первые морщины всегда ложатся на лоб, – с наивной убежденностью промолвила Ирина.

– Почему на лоб?

– У меня тоже за ночь появились морщины, – возбужденно сказала Ирина, будто хотела этого. – Да-да. Посмотри.

– На лбу появляются потом, – покачал Левенцов головой. – Первые морщины врезаются в сердце. Только мы этого не видим, мы чувствуем это. И когда они появляются, больно.

– Зачем ты об этом?

Левенцов не ответил.

– Тебе просто надо отдохнуть, Костя, – по-своему поняла она то, что сказал Левенцов.

Он посмотрел на Ирину так, словно не понимал, как можно уйти и остаться одному, без нее.

– Еще полчаса назад я сам только и думал об отдыхе, это было единственное и самое большое, чего мне хотелось…

– А теперь? – взглянула на него Ирина. Она радостно улавливала в его словах что-то очень для нее важное.

– А теперь нет. Теперь же со мной ты…

– Я нужна тебе, да? – простодушно спросила Ирина. Все в ней нетерпеливо ждало ответа.

– Ты очень нужна мне, – произнес Левенцов. – Сейчас. Завтра. Всегда.

– Раньше ты не говорил мне этого.

– Об этом, наверное, не говорят.

Ирине хотелось, чтоб он продолжал.

Но Левенцов опять замолчал.

– Знаешь, Костя, иногда мне кажется, что тебя и нет вовсе, что я придумала тебя. Именно таким, какой ты есть. Я многое придумываю… – с жаром сказала Ирина. – И как будет потом, и как могло быть, если б не война. Обязательно, Костя, надо придумывать, надо что-то из будущего добавлять к настоящему, понимаешь? Иначе трудно жить. Я и не умею иначе…

Она повернула голову, посмотрела в окошко: там все еще белело утро. Левенцов заметил, для нее уже не существовала землянка, не было обструганного столика с желтыми овальными сучками, не было глухого наката и полумрака под ним – мечта растворила все. Ирина, видел он, мысленно унеслась далеко отсюда.

А ей казалось, что бежит через поля, на которых гигантские кроты проточили окопы и землянки, через города, заваленные битым и горелым кирпичом, как после землетрясения. И вспомнились домик в апельсиновой роще, в котором прожила когда-то целое лето, синее и теплое море, куда апельсиновые деревья обронили свои тени, горы со снежными вершинами, будто молоко течет под небом, и ветер, приносящий оттуда не холод, а сладкий запах дождя. Что же из двух – жизнь? То, что здесь, перед ней, или домик и апельсиновые деревья над морем, кинувшие тысячу солнышек в синюю воду? «И это, и то?» Ирина смотрела сквозь стекло окошка, словно перед ней стояло то, о чем думала.

– У тебя сейчас такие глаза, будто ты видишь необыкновенное, – пошутил Левенцов. – Что же ты видишь там, Ирина?

– Тебя. Я и там вижу тебя, – засмеялась она. – А ты? Ты меня видишь, когда меня нет с тобой?..

Левенцов промолчал. Что сказать ей? Сказать, что думал о ней, когда они, трое, лежали в овраге, окоченевшие, измученные, думал о ней и о матери, и лица их сливались и были схожи, как две капли крови, как солнечные лучи? Может быть, от матери и идет эта сильная любовь к женщине?.. Это было трудно и страшно, Ирина, напасть на часовых, убить дежурного офицера… Он знал, что добудет схемы аэродромов, знал, что останется жив. Так и есть, Ирина, без нее он был бы слабее… Он понял, что любовь приходит, когда одному уже нельзя, когда в сердце накапливается много сил и тепла и человек ощущает потребность делиться этим. И тогда ищет ее, лучшую, единственную. Свою единственную встретил он на дороге войны. Нет на той дороге случайных попутчиков, только люди, у которых общая беда, общие испытания и общие надежды. Одна жизнь и смерть, возможно, одна. Этой самой крепкой общностью на земле и связаны он и Ирина. Может быть, любовь возникает и из великого горя, как героизм порождается здесь и ненавистью?

– Ты теперь всегда со мной, Ирина… – Он заговорил.

Ирина слушала Левенцова, и ей казалось, что слова проникали в ее душу, как в тело проникает жар костра. Хорошо ей сейчас! Она держала руку Левенцова, его теплое дыхание шевелило ее волосы. Хорошо ей… Человеку, чтобы жить, нужна радость, – прижалась она к Левенцову, – нужна радость, чтобы жить. Как хлеб, как вода. Только радость дает человеку уверенность, только радость делает мир прекрасным. Сколько дней, месяцев ушло в горе – время, которое никогда не повторится, это же не вечно – жизнь, ее жизнь.

– Костя, иногда мне кажется, что война сделала нас сразу старыми, – произнесла Ирина. – И любовь уже не придет. Война же не время любви… – Она посмотрела Левенцову в глаза. Но он молчал.

Он подумал о том дне, когда сдал экзамен в педагогический институт и, возбужденный, радостный, торопился домой. Семья жила тогда на даче, в Красково, под Москвой. Маленький домик со старой побуревшей черепичной кровлей, как гриб боровик, притаился среди высоких сосен. Шум их не мешал, когда, устроившись на террасе, готовился он к экзаменам. Отец еще не вернулся из города, был обыкновенный вечер позднего лета. В домике хлопотала мать, дожидаясь «своих мужчин», как с неприкрытой гордостью думала о муже и сыне. Нетерпеливо смотрела на дорогу, затканную поперек тенями сосен и ограды, вслушивалась, не раздадутся ли шаги. Шаги сына она узнавала безошибочно, хоть походка его едва ли имела какие-нибудь приметы. «Костенька! Наконец-то!..» Руки ее, полные тепла, как бы ограждая от напастей, легли ему на плечи. Помнилось, далеко, на самой кромке неба, поблескивал уже стихавший солнечный свет, и свет этот, дотянувшись до раскрытого окна, положил на стекла тонкие розоватые полоски; в полумрак комнаты слышно входила синеватая прохлада; в парке, за железнодорожной платформой, то сникая, то вновь взрываясь, бушевал оркестр и манил и манил на танцевальную площадку; мимо то и дело проносились поезда, и в оркестр врывались густые и долгие гудки паровозов, словно самые громкие трубы, натужась, старались заглушить в окрестности все. «Ну вот, мама… Я уже студент…» Хотел сказать сдержанно, как и подобало мужчине, но не получилось. И, торжествуя, она заглядывала ему в глаза, целовала волосы, шею, щеки. Левенцов потом не раз представлял себе ту минуту, и она возвращала ему мать – ласковую, счастливую, какой может быть мать. Теперь ему уже не казалось, что было это недавно, – давно, давно… И все-таки война не сделала его старым. Война пробудила все его силы, все, что до времени и не предполагал в себе, он стал старше. Слова Ирины напомнили ему об этом. Он взял ее мягко за подбородок.

– Нет, – сказал он. – Война не сделала нас старыми. Мы просто возмужали. Зачем ты об этом, Иринка?

– И не знаю. Пришло в голову. Ведь любовь везде любовь, да? – Взгляд Ирины, горячий, нетерпеливый, ждал ответа. Она улыбалась, розовая от вспыхнувшего на щеках румянца. Пусть землянка и дымный костер, пусть холодные и жесткие нары. Столько у нее силы теперь, что все трудное отступает куда-то! – говорили ее глаза.

Левенцов почувствовал, что усталость, еще недавно валившая его с ног, отступила, он порывисто обнял Ирину и ощутил нежную и притягательную тяжесть ее тела. Ирина не отстранилась. Она прильнула к нему, и он услышал, как билось ее сердце.

Что-то сильно и радостно вошло в них и уверенно, на свой лад, выстраивало их растревоженный внутренний мир, и они ощутили, что далекое будущее начиналось вот сейчас, вот в эту самую секунду…