Текст книги "Птицы поют на рассвете"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)

5

– Здесь бросим якорь, – сказал Кирилл и, словно вправду якорь бросал, кинул на траву вещевой мешок. – Наш лес.

– Наш, – подтвердил Ивашкевич. – Тут все леса наши, – улыбнулся он.

В этом месте деревья отступили шагов на десять в стороны, и получился пятачок, поросший кукушкиными слезами.

– Поосмотримся давай, – сказал Кирилл.

Руками, головой, грудью прокладывая себе путь, двигались Кирилл, Ивашкевич и Михась еловым лесом, потом грабовым, потом свернули в березовый лес. Лес, лес, без конца, без просвета.

Такая чащоба, и птице отсюда не выбраться!

В густом, почти осязаемом воздухе уловил Михась горьковатый запах ив, который несет ветер на рассвете, и прохладное дыхание воды.

– Овраг, – сказал он. – И родники бьют.

Минут через пятнадцать действительно спустились в овраг, поросший ивняком и ольхой. С отвесного склона бил сильный ключ.

– Готовая баня, – пришло Михасю на ум. Вырыть в склоне нечто вроде котлована, достаточно глубокого и высокого, обложить бревнами, выстлать пол, достать какой-нибудь чан или там котел и вмазать в топку, поверх положить металлические пластинки из старых борон, что ли, и при случае прихватить на дороге несколько булыжников, и баня хоть куда. – И жарко и парко будет. А вода, вон она.

Ай да Михась!

Короткая разрядка, совсем короткая, через несколько минут о бане начисто забыли, говорили уже о другом, о самом важном для них. Они осмотрели доступные, труднодоступные и совсем недоступные места, и на участках, казавшихся доступными, решили устроить минные поля, подумали, где замаскировать проходы на железную и шоссейную дороги.

– Пока хватит. – Кирилл остановился. – Повернем.

Возвращались.

И опять тянулся березовый лес, потом свернули в грабовый лес, потом шли еловым лесом…

Такая чащоба!

Якубовский ждал их за деревьями, возле пятачка, куда они должны были вернуться. Неслышно вышел он им навстречу.

– Лагерь слепили вон там.

Он шел впереди, в направлении, куда показал. Сверху падали тихие сумерки и покрывали траву.

Через четверть часа вышли к палаткам.

Костер давно догорел. На таганке висело ведро. Кирилл заглянул в ведро и увидел вкусно пахнувшее золотое дно. Пшенная каша! Алеша Блинов дул на подернутые сединой чешуйчатые головешки и подкладывал сучья в разгоравшийся огонь.

– Разогрею.

– Не надо, Алеша, – устало сказал Кирилл. – Мы так. Очень хочется есть.

Жадно ели они остывшую пшенную кашу. Уже потом, когда поели, Кириллу показалось, что каша отдавала болотным запахом.

Они уснули сразу, лишь вошли в палатку и легли на еще влажный лапник.

Кирилл пробудился раньше всех. Должно быть, оттого, что почувствовал на лице ветер. Ветер проникал в палатку через щели внизу и холодил щеки, лоб, дул в сомкнутые веки. Кирилл открыл глаза: все отодвинулось куда-то и проступало, как сквозь запотевшее стекло. Ветер колебал слабо пригнанные края плащей, и они приподымались и опускались, и свет серебряными струями то вливался в палатку, то отступал наружу, и в палатке тотчас темнело, будто наплывала туча. Потом ветер сдувал тучу, и опять на короткий миг ложилось на землю тихое сияние. Усталость по-прежнему давала себя знать, она еще не прошла, но сон пропал. Рядом крепко спали Ивашкевич и Михась, они, кажется, даже не дышали. Осторожно, чтоб не задеть их, Кирилл выбрался наружу.

Небо снова прояснялось.

Кирилл присел на кочку. Хорошо вот так, молча, бездумно, сидеть на этой кочке и смотреть на палатки, стоявшие, как стожки свежего сена, на которые ранние лучи накинули розовые косынки. Под белым негреющим солнцем видны были продетые в воздух серебристые паутины. Легко и грустно падал с дерева желтый лист, он лег на землю, и высокая трава мягко прикрыла его. На минуту Кириллу показалось, что он затерялся где-то во времени и пространстве, в темной и пустой глубине, и все остановилось, и от него не требуется ни малейшего усилия. Такое безмолвие, такая тишина вокруг, такой покой разлит над миром, что не верилось в войну.

Он увидел Толю Дуника. Тот появился у шатровой ели. Держа руки на автомате, он ступал по натоптанному в рыжей траве следу и приближался к Кириллу. Этого было достаточно, чтоб восстановилось истинное положение вещей. И утренний свет, и палатки, похожие на стожки сена, и лес как бы перевоплотились и сулили уже не покой, – опасность. Прежняя жизнь отошла и померкла, ее уже не было, и все выглядело иным, настолько иным, что ничем ее не напоминало. И он принимал жизнь, которую принесла война, такой, какая она есть и какой она будет.

«Надо начинать». Кирилл поднялся с кочки и по раскиданным по траве солнечным пятакам пошел к палаткам.

6

Он сверился с компасом и картой: все так, шли как будто правильно, успокоился Кирилл.

Озеро осталось позади. Но еще долго, пока пробирались они жердняком, озеро блестело справа, матовое, словно молоком налитое. А потом совсем потемнело. Потом нежаркое солнце, выбившееся из большого, тоже матового, облака, снова обдало его светом, и тихая середина сверкнула было и погасла, – они входили в зеленый и пахучий сумрак ельника.

Отсюда, если следовать карте, надо бы повернуть на олешник, вон он, но там по колено завязнешь в болоте, – соображал Кирилл. «Смотри, Гриша, а?» Ивашкевич взглянул на карту. Ничего не сказал. Они продолжали двигаться в еловой тесноте.

Одежда Петра пришлась Кириллу впору, только шапка, кургузая, все время сползала на затылок.

– И потерять недолго, – в который раз сдвинул ее наперед. – Рукам работенка.

Ивашкевич бросил на Кирилла беглый взгляд, губы его тронула короткая усмешка: «Умеет же носить лохмотья…»

– Зато вид у тебя… Немец встретит, и тот пожалеет. – Ивашкевич поправил автомат на груди.

Немного позади, держа оружие наготове, тяжело и прочно ступал Паша.

Вышли они в шесть утра, на поиски подпольного обкома партии. Алеша Блинов, передав в Москву радиограмму, сообщавшую генералу и товарищу Кондратову местоположение отряда, накормил их супом и кашей из концентратов. Сейчас было уже около двенадцати.

– Знаешь, сосет под ложечкой, – признался Кирилл. – Пожалуй, пожуем?

– А как же! – подкинул Паша, и глаза его заблестели. Он торопливо шагнул и шел уже рядом с Кириллом и Ивашкевичем.

Ивашкевич достал из глубокого кармана ватных брюк пачку галет, надорвал упаковку, извлек три галеты, дал Кириллу, потом три Паше и себе вынул. Шли, ели.

Лес редел. Подошли к опушке.

Кирилл слегка раздвинул еловые ветви, выглянул. Большой луг. Видно, болотистый – осока, мелкий олешник. Дорога и вела олешником, потому и не пошли по ней, что болото, и повернули в ельник. Посреди луга стог. Стог не удивил – деревня же недалеко, показывала карта, километра два. Безмолвный, недвижный луг полон первобытной тишины.

Никого.

Ветер перебежал через луг, оставив за собой чуть пригнутую отаву, влетел в лес и лег Кириллу под ноги.

Ивашкевич отошел от Кирилла, приблизился к высокой ели, слегка высунувшейся за опушку. Поодаль, тоже под елью, плашмя растянулся Паша, и густые широкие ветви прикрыли его. Высматривали, высматривали: вдруг хоть что-нибудь да выдаст чье-то присутствие на лугу.

Никого, никого.

Солнце остановилось в бледно-белом небе. Все тени убраны куда-то. Кирилл взглянул на часы: тринадцать. «Даже восемь минут сверх». Терпение, терпение. Должен же связной появиться. Кирилл опустился на колено, раскидистые внизу елки разомкнулись и пропустили его голову, он старательно оглядывал пустынный луг. «А товарищ Кондратов сказал – к двенадцати». Может, не туда вышли?

«А вон что такое?..» – вдруг насторожился Кирилл. Он подал знак Ивашкевичу и Паше. Те повернули голову, куда указывал Кирилл. Из-за стога высунулось что-то похожее на деревянный хоботок и пошевеливалось в траве. Вот уползло, скрылось за стог. Опять высунулось, поерзало и снова скрылось. «Э, нет. Тут что-то есть…»

Потом у стога появился человек – худощавый, в картузе. Сутулясь, прихрамывая, обошел стог. «А! Деревяшка вместо ноги. Сидел, значит, за стогом, вытянув протез, конец его и виден был, – раздумывал Кирилл. – Посмотрим, дальше что…»

Человек опять сел, на этот раз лицом к опушке, привалился к стогу спиной. Вытащил из кармана флягу, приложил ко рту, развернул тряпицу. «Ест», – увидел Кирилл.

– Выхожу, – тихо сказал он.

Ивашкевич и Паша взяли автоматы наизготовку.

Кирилл шел прямо на человека с протезом. Тот, как бы не видя его, продолжал жевать.

– Ну, здоро́во, – остановился перед ним Кирилл.

– Здоро́во так здоро́во, – безразлично откликнулся человек с протезом. Кирилл оглядел его. Рыхлое белесое лицо, на котором все отчетливо видно, жидкая бородка вразброс, волосы, тоже редкие, рыжие, торчащие из-под картуза, нос в мелких оспинках, словно побит шашелем, и слегка свернут набок, глаза маленькие, пустые и непонятно, куда они смотрят и смотрят ли вообще.

«Хрен какой-то», – пожал плечами Кирилл. Не тот, наверное, кого ждал.

Он присел рядом.

– Ну, чего молчишь?

– А говорить чево? – Человек с протезом повернул к нему покривленный нос.

– А что толку сопеть в две дырки?

– А я тебя не звал, – озлились пустые маленькие глазки. – На вот… – ткнул в руки Кирилла флягу. – Хе-хе-хе… – залился неожиданным смехом.

«Что это он, ни с того ни с сего?» – покосился Кирилл. Он глотнул из фляги, поперхнулся. Крепкий самогон!

– А кто ты будешь? – искал он хоть какой-нибудь намек.

– А скажу – немец, поверишь? Так и спрашивать чево! – почесал кривоносый под бородкой. Потом осклабил желтые зубы: – А ты кто?

– Я кто? – поддразнивая, прищурил Кирилл глаз. – Не поймешь.

– Хе! Не пойму. Чево ж не понять? – И опять залился. – Дурачок, думаешь?

– А ты как думаешь?

– А дурачок всегда думает, что вумный. Хе-хе-хе… – не унимался кривоносый. – Хе-хе… – тряслись его плечи.

Лихим движением сбил картуз на затылок:

– А ты не поп?

– Узнал…

– А думаешь – дурачок! Я-от насквозь вижу. – Кривоносый опять закатился хохотом, даже захрипел. Помотал, давясь смехом, головой: – Врешь, не поп. Жулик.

– Ну, братец, на отгадку ты мастер.

– Ага. Меня не проведешь. Хе-хе… – не сдавался кривоносый.

– Это у тебя где – на фронте отхватили? – почти безразлично кивнул Кирилл на протез, стараясь перевести разговор на другое.

– Чево? На фронте? – Кривоносый даже удивился. – Не-э… На мельнице. Это у дураков на фронте отхватывают, – гнул он свое. – У вумного-от не отхватят. Вумный увернется.

– Все у тебя, выходит, делится на половину – на дураков и на умных.

– А то нет? Только не на половину. Дураков больше. Хе-хе… – снова затрясся в смехе кривоносый.

– Вон как! – присвистнул Кирилл.

Кириллу показалось, что у того в глазах мелькнула плутоватая ухмылка. «Прикидывается», – решил он.

– Эй ты, «хе-хе»! Ладно тебе. Брось это дело. Потолкуем давай. А то и я начну «хе-хе», тогда меня не остановишь. Я ж тоже в дурачка умею.

– Ну-у?

– А ты думал?

– Силен мужик, – с деланным восхищением протянул кривоносый. – Силен-от…

Он отнял у Кирилла флягу, отпил глоток, взял с тряпицы, разложенной перед ним, кусок сала, по-крестьянски надрезанный накрест, складным ножом отделил ломтик и лениво сунул в рот. Потом откусил кусок хлеба. Жевал медленно, и опять пусто и отрешенно глядел перед собой. Кирилла словно и не было рядом.

– А и я жрать хочу.

– А чево тебе? – уже покладисто отозвался кривоносый.

– Хлеба.

– Хе! Может, и сала?

– И сала.

– Вижу, соображаешь. Опосля, гляди, и закурить захочешь?

– Захочу. А есть табак?

– Найдется в кисете.

– Видать, любит тебя твоя Матрена, – глазами показал Кирилл на снедь.

– Ага, – озорно подмигнул кривоносый. – Акулина.

Хлеб. Сало. Табак в кисете. Да самогон во фляге. Матрена – Акулина. Пароль и отзыв. Кажется, порядок…

Кривоносый уложил в тряпицу оставшийся кусок сала, недоеденный хлеб, заткнул пробкой флягу.

– Отсунемся, ну, да подымим. – Распластав в траве ладони, он оттолкнулся от стога, ноги протянулись вперед, еще раз напряг ладони, ноги поползли дальше.

Кирилл тоже переместился вслед за ним. Кривоносый развязал кисет, оторвал от газеты полоску, насыпал в нее щепоть самосада, зеленоватого, крупного, провел по бумаге языком и склеил цигарку. Делал это медленно, обстоятельно, и Кирилл начал сердиться.

– Послушай, у тебя, видать, забот никаких?..

– Хе!..

Пошевелил протезом, достал из кармана кремень, кресало, нитяной фитиль, высек искру, дунул на трут, прижатый пальцем к кремню, еще раз чиркнул огнивом о кремень и снова подул, теперь с большей силой, и слабая искорка заметалась на конце разлохмаченного трута. Кривоносый дул, дул, пока фитиль не зарделся, и, заслонив его ладонью, прикурил.

– Бери, ну, – сунул кисет Кириллу. – Пали табак. Хоть какой, а табак. Дымишь когда, лучше думается…

– Ховай кисет и давай думать.

– Давай. Чево ж не думать, – согласился кривоносый.

– Ты не из той вон деревни? – В стороне виднелись крыши. – А?

– Ага.

– Дворов девять?

– Ага. Четырнадцать.

«Порядок, порядок…» Цифра девять – тоже пароль, четырнадцать – отзыв.

Кривоносый окинул Кирилла шустрым взглядом. Глаза его уже не казались пустыми.

– Спрашивай, ну…

Кирилл словно камень сбросил с сердца. Он поднял руку, легко помахал ею. Опустил и снова помахал.

Ивашкевич и Паша вышли из леса. Кривоносый повернулся лицом к ним, посмотрел на вооруженных людей, – посмотрел спокойно, так только, чтобы посмотреть.

– Мефодий, – равнодушно сказал, когда они приблизились.

– Мефодий? – невольно усмехнулся Ивашкевич. «Вот так да: собрались Кирилл и Мефодий…»

– А что? – свирепым глазом сверкнул на него кривоносый. – Мефодий, – повторил твердо, с достоинством. Он вскинул голову, и на плечах дернулась холщовая замызганная рубаха с залатанными локтями.

– Не сердись, – миролюбиво сказал Ивашкевич. – Я для верности переспросил.

– А ты-от для верности отойди малость. Понял, нет? Окосел, что ли, не видишь, дело с человеком толкую?

Помолчал. Должно быть, примерялся к разговору. Потом решительно кивнул Кириллу:

– Давай к делу.

По небу тянулась длинная тень. Она надвигалась из-за озера. Конец ее, совсем почерневший, обрывался над самой опушкой. «Дождь накроет», – подумал Кирилл. Он придвинулся к кривоносому. Тот поднял с земли сенинку, сунул в губы.

– Так слушай…

– А нас тут не выследят? – жестом остановил его Кирилл. – В лес бы лучше?

– Вокруг болота́, понял, нет? Сюда и змея не приползет. Тут я хозяин, – уверенно сказал кривоносый и бросил взгляд на стог. – Так слушай, куда тебе дальше переть…

Предстояло добраться к леснику. Его изба в Медвежьем урочище. Пятнадцать километров отсюда. А уж лесник поведет, куда надо, обещал кривоносый. Сам он, Мефодий, ничего не знает. Только то – как добраться к леснику.

– Как войдешь в лес, – показал на опушку, – и держись правой руки, никуда больше, только правой руки держись. – Потом стал объяснять, где повернуть, куда выйти, что приметить с правой руки, что – с левой, где не сбиться и где не перепутать тропки… – А выбредешь на дорогу, подайся в березы. Топко будет, не беда. Там с километр, не боле. А за березами, на пригорке, и увидишь избенку. Она и есть. Скажешь, Мефодий послал, и еще скажешь: сено стережет. Понял, нет? Сено стережет…

Кривоносый, уткнув руки в землю, трудно приподнялся, подобрал здоровую ногу, повернулся боком, оперся на деревяшку и встал. Он вытер ладони о штаны, потом ладонями плотнее надвинул картуз на голову, и вихры рыжими сосульками пристали к вискам, ко лбу.

– Валяй. Тебе вправо, мне прямо.

И, не оглядываясь, припадая на протез, пошел навстречу двигавшимся тучам.

Искаженные сумерками, впереди уже виднелись померклые березы.

Быстро перешли старую просеку. Земля под ногами стала оседать, вязкая, цепкая, как тесто. «Топко будет с километр…» – помнил Кирилл слова кривоносого. Он осматривался. «И дрема же лесная!..» По всем признакам, начиналось Медвежье урочище.

«Попробуй найди тут лесную сторожку. Да еще вечером…» – уже тревожился Кирилл.

Передвигались молча.

Кирилл почувствовал на лице, на шее холодные мелкие капли. «Успеть бы добраться», – подумал он. Подумал почти равнодушно. Делая небо совсем черным, проступила на нем громоздкая туча и давила под собой все. Дождь тронулся сразу, частый и плотный.

Показался пригорок, издали действительно похожий на медведя, стоявшего на четырех лапах, под дождем. Одинокую сторожку лесника, скрытую старыми елями, Кирилл заметил, когда по узкой затравеневшей тропке подошел к самой двери.

Постучался. Дверь открылась не сразу.

В темном проеме стоял широкий пожилой мужчина с ружьем. Молча оглядел Кирилла и его спутников.

– Мефодий послал, – как можно дружелюбнее произнес Кирилл.

Тот, с ружьем, все еще молчал.

– Велел передать, что сено стережет…

– Заходите, – откликнулся глухой голос.

7

Дождь уже давно стучался в окна. Но Лещев только сейчас услышал, что в стекла бились струи воды, словно доносилась далекая пулеметная строчка.

– Льет, – задумчиво, самому себе, сказал вполголоса и поглядел на темное и мокрое окно. – Продолжай, – кивнул он в пепельный сумрак избы. Человек с крутым открытым лбом, с запавшими щеками, сделав глубокую затяжку, выпустил дым и закашлялся.

Он снова заговорил. Конечно, некоторые отряды какое-то время обойдутся своим запасом: патроны у них еще есть. Отряд из-под Дубовых Гряд, например, – смотрел он на Лещева. Он не спускал с него глаз, будто боялся, лишь только переведет взгляд в сторону, потеряет ход рассуждения. – Но там и бойцов мало. Правда, отряд этот ждет пополнения – вот-вот прибудут хлопцы, которых обещал обком, – тогда и в Дубовых Грядах не хватит боеприпасов. Молодежь надо сразу же приобщить к делу.

– А она уже приобщена. Если говорить о той, которую немцы собираются угнать в Германию и которую мы все-таки вызволим, – кинул Лещев. – В ней теперь столько злости! – Потом, как бы сдаваясь: – Но верно – злости нужны патроны.

– Вот и докладываю обкому. – Крутолобый, поплевав на окурок, пальцами разминал его. – Я и докладываю, что боеприпасы во многих отрядах кончились. Точнее, кончаются. Дисков не хватает. А без кругляшей автоматы нам, что немому язык. И с взрывчаткой тоже не богато. А если удастся «политическая операция», то в ближайшие дни отряды получат пополнение. Шестьсот-семьсот молодых хлопцев. Семьсот человек со злостью…

– Да. С боеприпасами и с взрывчаткой стало не шибко, – кинул кто-то. – Столько ж порасходовали!

– Немцы не хуже нас расход этот чувствуют, – шутливо добавил басовитый голос. Он доносился из угла, густо застланного тенями. – Надо бы и дальше так же расходовать…

– А тут-то и самая заковыка, – жалуясь и поясняя, продолжал крутолобый. – Самая, и говорю, заковыка: боеприпасов-то в обрез.

Изба заполнена не то сгустившимися сумерками, не то табачным дымом. Уже трудно различить лица сидевших на длинных скамьях, расставленных вдоль степ. Лещев наклонился, достал рукой шнур, дернул, и темное одеяло, собранное валиком у потолочины, опустилось и зашторило окно. Кто-то у противоположной стены приподнялся со скамьи и тоже потянул шнур, вниз скатились такие же одеяла и на двух других окнах. Лещев чиркнул спичкой, зажег лампу на столе. Ровный свет открыл избу. Человек десять-двенадцать, находившихся в ней, все в гимнастерках защитного цвета, все утомленные, казались похожими один на другого. В углу, свернутое, стояло красное знамя, помятое и выгоревшее. Там же, возле знамени, виднелись автоматы, ручной пулемет. На краю стола, покрытом полинялым кумачом в пятнах, словно большой кусок угля, чернел казан с вареной картошкой в мундире и рядом – тарелка с крупной, как градины, солью.

Голоса умолкли, словно сказано было все. Только шорох передвигаемых на месте сапог, только шумное дыхание, только дождь по стеклам.

«Льет, – опять прислушался Лещев. Теперь, когда в избе стихло, быстрый стук дождя в стекла, будто просился в избу, слышен был особенно отчетливо. – Хорошо, что льет. Поздно отсеялись, да и сеяли в суховатую почву». Вспомнилось, сколько огорчений доставлял ему, секретарю обкома партии, участок Теплых Криниц – до самых Снежниц. Сев в сухую осень не давал там урожая. Если не перепадали добрые дожди. И радости же было, когда, политая дождем, слабая озимь поправлялась и, окрепшая, уходила под снег. Он улыбнулся. Показалось странным, что думал сейчас о севе. Он слушал, что говорил крутолобый – начальник штаба партизанского соединения, слышал реплики членов обкома. Да, неважно складывается положение с боеприпасами. Совсем неважно. Все озабочены тем, что кончаются боеприпасы – хлеб для отрядов. Даже больше, чем хлеб. «А тут-то и самая заковыка», – будто сам слова эти произнес. Но шум дождя переводил мысли все на то же – на озимь. Хлеб. И дождь в самый раз. Недели две назад жители этой местности, находившейся уже далеко в тылу врага, которую контролируют обком и его партизанские отряды, отсеялись. На прошлом заседании обкома он сам докладывал об этом. Обком запретил отрядам брать в ту пору лошадей у крестьян, а в деревни, что за Черным Бродом, в которой гитлеровцы отобрали все, доставили на семена девятнадцать мешков ржи. «Не девятнадцать, – восемнадцать. Девятнадцатый мешок рассыпался в пути. Плохо концы завязали. И полмешка не осталось. Восемнадцать с половиной. Ничего, хватило, посеяли. Немного, а посеяли. А больше и не надо. Самим бы прокормиться, да хлопцам нашим при нужде было бы что подкинуть…» И другим селеньям – и тем, что за Турчиной балкой, и по берегу Лани, и даже тем, что под Заболотьем, – партизаны ночью подвезли семена. Выручил склад в трех километрах от узловой станции. Через связных подпольщики сообщили обкому, что утром должны были подать на станцию состав под зерно. А ночью – налет на склад, и десятки подвод с полными мешками разбрелись по лесным просекам и дорогам. Лещев усмехнулся, припоминая, как все это было. Потом подумал: трудно придется, когда настанет пора уборки. «Да ничего. Под огнем держать будем поля: сунутся – отгоним. А сожнут, обмолотят, поможем и припрятать хлеб». Нет, гитлеровцы его не получат. «Хорошо, что льет…»

Только сейчас услышал Лещев, что в избе стало тихо. Он поднял голову. Лампа осветила крупное загорелое лицо, спокойное и энергичное. Густые, коричневые от загара брови оттеняли пристальные глаза. Ему, наверное, и сорока нет. Полные пересохшие губы потрескались, будто прошиты тонкими нитками, в уголках рта чуть приметная брезжила улыбка. Простуженный голос казался резким и не подходил к облику, в котором угадывалось неподдельное дружелюбие.

– Ты кончил? – немного выждав, спросил Лещев.

– Да, – откликнулся крутолобый.

Лещев встал, ногой отодвинул табурет, зашагал по избе. Шаги размеренные, неторопливые.

– Конечно, автоматы без патронов просто палки, – сказал он. – Короткие к тому же. Палками дерутся, а не воюют. Находили же мы до сих пор выход, – остановился, обвел глазами всех. – Конечно, силы наши растут, нас становится больше и работы теперь у нас больше. Вот и увеличился расход боеприпасов и взрывчатки. Нам следует подумать о том, как создать достаточный запас патронов, гранат, тола. И оружия. Именно – запас. А как? – В тоне слышался не вопрос, – предугадывался ответ. – Вчера мне подсказали выход: надо в Москву стучаться. Пусть шлет. Не сидеть же без дела… – Помолчал. – Конечно, постучимся в Москву, и Москва пришлет диски и все такое. Но товарищ Кондратов предупредил: один рейс самолета в месяц, ну два. Пока на большее рассчитывать не приходится. А много ли это для нас? – Он вернулся к столу, прикрутил фитиль зачадившей лампы, сел. – Я потому и собрал обком, чтоб принять ясное и единственно возможное решение. Ведь что получается…

Дверь открылась, в избу вошел человек в брезентовом дождевике, с которого струйками стекала вода. Лицо хмурое, каменное. Через плечо ружье.

– А, запоздавший член обкома, – добродушно хохотнул кто-то.

– Не запоздавший член обкома, а выполнявший поручение обкома. Садись, Кузьма, – сказал Лещев вошедшему.

Кузьма продолжал стоять.

– Не прибыли, значит?

– Прибыли, – сказал человек в брезентовом дождевике. – Пост у Верхов не пропускает.

– Промашка. Не предупредил, что с тобой будет еще кто.

– Еще трое.

– Сейчас распоряжусь. – Худощавый майор, сидевший рядом с Лещевым, направился к двери.

Через некоторое время переступили порог избы Кирилл, Ивашкевич и Паша, иззябшие, мокрые.

Лещев поднялся им навстречу, обеими руками сжал руку Кирилла, обнял его, расцеловал.

– Так вот он кто, секретарь обкома! – воскликнул Кирилл. – А товарищ Кондратов все темнил: встретитесь, узнаете друг друга. Как же, узнал. Здравствуй, Клим!

– А тебя узнаешь, если паспорт предъявишь, – улыбаясь, оглядывал его Лещев. – Хорошо нарядился… Отрепья первый сорт!

– Мне все идет. Даже маршальская шинель…

– Посмотрим, – Лещев лукаво прищурил глаза, – когда наденешь. – Общий смех покрыл его слова. – Так вы же насквозь промокли, друзья, – все еще не отпускал он Кирилла. – Полезайте на печь. Пока мы тут в своих делах разберемся, кости просушите.

– Так уж и на печь, – покачал Кирилл головой. – Годами для такого еще не вышел. У меня кости молодые.

– Ступайте, ступайте вон за переборку. Там моя гимнастерка, рубашки, штаны. Барахло, одним словом. Переоденьтесь. Ступайте.

– Обкомовский цейхгауз?..

– Это товарищи из московского отряда, – сказал Лещев, когда Кирилл, Ивашкевич и Паша ушли за переборку.

Спустя несколько минут они появились, переодетые в сухое.

– Товарищ Кирилл, командир десантного отряда, – представил его Лещев. – Между прочим, почти здешний, – засмеялся. – Польского воеводу когда-то тут порол. Старики помнить должны. Еще кое-что делал. А этот товарищ, – посмотрел на Ивашкевича, – комиссар отряда. Так?

– Комиссар отряда. Ивашкевич.

– А вы? – обернулся Лещев к Паше.

– Красноармеец. – Голос Паши смущенный, какой-то робкий.

– Добро, – кивнул Лещев. – Давай, товарищ красноармеец, в караулку. Хлопцы чайком угостят. Может, чай заменят водкой. Кто их знает!..

Паша четко повернулся:

– Есть в караулку.

Кирилл и Ивашкевич уселись на скамью против окна. Беглым взглядом осмотрелись. Кирилл заметил казан с картошкой. Лещев перехватил его взгляд.

– Угощайтесь, товарищи. Сюда все приходят голодными. Ешьте.

Кирилл потянулся к казану, достал картофелину, щепотью взял из тарелки соль. Ивашкевич провел ладонью по губам и тоже вынул из казана картофелину.

– Сразу же вопрос – Лещев смотрел на Кирилла. – Боеприпасы есть?

– Немного есть. Но только немного.

– А потом – на наше иждивение?

– Зачем? На иждивение немцев.

– Понял, – довольно кивнул Лещев.

– А мы, что ли, немцев не кусали? – с места загрохотал басовитый, услышав в словах секретаря обкома намек. – А где мы брали патроны для автоматов и пулеметов? Да и автоматы и пулеметы? – Тон был уже обиженный.

– Еще бы не кусали, – взглянул Лещев в угол, где сидел басовитый. – Иначе что тут партизанам делать? Красную ленточку на шапке носить?

– А хоть ленточку, – хмыкнул басовитый. – Раз стрелять нечем…

– Когда стрелять нечем – плохо, – сказал Лещев. – А не хватает боеприпасов – в некотором смысле хорошо. Вы и сами знаете, только у трусов не тронуты диски и обоймы. Мы же, слава богу, не трусы. У нас и не хватает боеприпасов и взрывчатки. Задача: достать побольше того и другого, и третьего – оружия. Именно это везут из Германии на восток. Везут мимо нас. Так пусть нам везут! Нам! – поднял Лещев руки. – Воевать! Да, да, – заговорил быстро, заметив, что некоторые пожимали плечами, недоумевая. – Все верно: пускали эшелоны под откос, нападали на войсковые колонны, громили гарнизоны. Да и полицаев гробили. Получалось это. И неплохо получалось. Но сейчас, повторяю, обстановка складывается так, что можем нашими силами делать гораздо больше, чем делаем.

Остановился у окна, послушал. Ветер по-прежнему кидал на стекла дождевые струи.

– Худо становится немцу. Там, на фронте, – продолжал Лещев. – Вам это известно. Но и нашим туго приходится. Очень. Гитлер всю силу свою бросает сейчас в район Смоленска, на Сталинград. Так вот, ни солдат, ни снарядов ни патронов – никакой подмоги не пропускать туда. Живую силу – на воздух, боеприпасы, оружие – нам. Раньше мы били, взрывали, крушили, что под руку попадалось. А теперь – все! Чего бы это нам ни стоило.

– Правильно, – донеслось со скамьи у задней стены. – Перекрыть немцу дорогу.

– Дорога у нас не одна, – заметил крутолобый. – Две железные, три шоссейные да сто других…

– Все и перекрыть, – снова вступил басовитый голос.

Басовитый чем-то привлек внимание Кирилла, и он то и дело поглядывал туда, где тот сидел, низко опустив голову и глядя в пол. Лица его Кирилл не видел. «Все время курит». Цигарка, то тускнея, то вновь оживая, видно совсем искуренная, еле держалась на губах, и казалось, уже не окурок вспыхивал, а губы басовитого были густо-багровыми.

– Перекрыть, – настойчиво повторил он. И вслед словам, как бы подтверждая их, снова вспыхнул огонек у рта. Докурив цигарку, кинул окурок перед собой, растер сапогом.

– Вот это от нас и требуется, – подтвердил Лещев. – Стараться ничего не пропускать на восток. Это – раз. Второе. Немцу, повторяю, плохо. Еще немного – и побежит. Дорога обратно ему одна – в нашу сторону…

Отряды действуют сейчас в глубоком тылу противника, крупных войсковых частей здесь почти нет. Ну, малочисленные гарнизоны, гестаповцы, каратели, части, отведенные на отдых, – вслух рассуждал Лещев. – Гитлер подкидывает скудеющей армии новые полки. На поле боя полк – сила, и чтоб сокрушить ее, тоже нужна сила. Атаки, обходы, обхваты, орудия, самолеты. А взорвать на железной дороге эшелон с полком могут и несколько смельчаков. Так вот, приготовиться и бить, бить… Все подряд бить. А не только то, что подвернется.

Кирилл и Ивашкевич заинтересованно, даже с волнением вслушивались в то, о чем здесь говорили, они уже чувствовали свою причастность ко всему этому.

Кирилл знал Лещева. Это был партийный работник, глубоко штатский человек, весь погруженный в простые, казалось, бесхитростные заботы, которые, собственно, и составляют жизнь, когда ей не наносят раны. Он был увлечен ими, этими заботами, как любят солнце, которое видишь каждый день. И как радостные события входили в его жизнь ранняя зяблевая вспашка, успешный сев озимых, вывозка навоза на поля, если это было, как сейчас, осенью, и, подобно полководцу, готовящемуся к большому и решающему сражению, прикидывал, рассчитывал, планировал, как лучше убирать хлеба на десятках тысяч гектаров земли, как и где строить новые предприятия, здания, где прокладывать новые улицы, парки… Сейчас Лещев казался Кириллу каким-то другим. Но постепенно, вникая в его рассуждения, вслушиваясь в чуть посуровевший голос, улавливая его ровные жесты и движения, которые Кириллу помнились, он понял – это был прежний Лещев, он сохранил в новой своей жизни спокойную увлеченность делом, рассудительность, в которой чувствовалась отстоявшаяся горячность. Он продолжал работу на той же земле, что и до войны, и все здесь было ему близким, знакомым, своим.