Текст книги "Птицы поют на рассвете"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)

18

Кирилл проснулся рано, теперь придется мучиться на жестких и холодных нарах часа полтора, пока наступит утро. «Сыро», – подумал он, и оттого, что подумал об этом, ему стало еще холоднее. Он надвинул шапку до переносицы, подогнул обмотанные портянками ноги, чтоб не вылезали из-под плащ-палатки, стараясь согреться. Носом втянул в себя воздух и почувствовал, что заложило ноздри.

Нет, больше не вытерпеть! Никуда не годится, в лесу – и мерзнуть! Между делом выкопали четыре просторные землянки, даже окошечки на уровне земли сообразили, сколотили нары. «Чин чином…» Да где там – чин чином! И война удобства любит. И кипяток, и сухие портянки, и душу погреть… Вспомнил Лещева, глазами искавшего в холодной землянке что-нибудь подобное печке. Он отшутился тогда, Кирилл. Соорудить в землянках печки – дело-то нетрудное. Он вспомнил и то, что говорил Михась о бане, и представил себе сруб в крутом склоне оврага, у самых родников, и в срубе котел с кипящей водой, и густой пар, как жаркое облако. Вчера, когда обходили дальние хутора и перебирались через большак, он видел бензиновые бочки, снарядные гильзы, каски… Доставить сюда кое-что – не так уж и сложно. Как только обзаведутся лошадью, надо это сделать.

Нары напротив пусты. Сквозь мрак отчетливо блестела на них солома. «Алеша уже хозяйничает… – подумал Кирилл. – Золотой хлопец». Радист, стрелок, он может и пулемет починить, и часы, и компас, и ведро, сделает из картошки печать, подобьет сапоги, сошьет рубаху из парашютного перкаля… «Золотой хлопец!» Кирилл представил себе кулеш, который сейчас готовит Алеша Блинов, и сразу захотелось есть. Очень захотелось есть! Он еще больше поджал колени, плотнее подоткнул под себя концы плащ-палатки.

Вчера Алесь ездил в город. Наверное, привез что-нибудь от Эрнста, от Зоси Христофоровны. А Якубовский отправился к «почтовому ящику». Там тоже, может быть, что-то набежало… Эх, братец Якубовский, подумал Кирилл о нем. Ни разу не говорил с ним о его горе. Ни слова не сказал. Сухарь, должно быть, думает Якубовский. Но что слова? Может быть, самое сильное сочувствие и есть невыраженное? Да он, Кирилл, и сам не терпит, когда его жалеют. Вот что: отправится Ивашкевич в обком, и Якубовский с ним. Оттуда веска его совсем близко. Пусть свернет туда. Пусть узнает, что там. А если правда, ему уже и идти некуда? Ну вот так, как у генерала, – всплыло в памяти. «Обыкновенное дело. Война…» В голову приходило все, чем жил он в эти дни. Надо снова встретиться с Оксаной. Склад авиабомб – тот. Тот, который разыскивает Москва. Бомбы сверхкрупного калибра. Но как подступиться к этому тщательно замаскированному складу?.. На прошлой неделе, когда разговаривал с Оксаной в Лесном логу, не многое могла она сказать. Три землянки видела. Черт знает, сколько там этих землянок! Самое важное, сколько солдат в охране. Справимся ли своими силами? А может, согласиться с Левенцовым, пусть вместо Оксаны повезет молоко? Мол, заболела баба… Все и высмотрит.

Свет припаздывал, темнота держалась дольше, чем может тянуться самая длинная ночь. Бессонница и холод вконец извели Кирилла. В землянке еще не выветрился студеный дух земли, потревоженной лопатами, задувало из оконной щели, неплотно заставленной неровными кусочками стекла, тянуло от стен. Слабое человеческое дыхание отступало перед силой ветра и ночи в середине октября.

Кирилл порывисто приподнялся, под ним зашуршала сухая солома. «Хорошо хоть соломы надергали из скирд под залесными хуторами, все-таки чуть мягче спать». Он сбросил ноги на земляной пол, застланный толстым слоем хвои, и, продев пальцы в брезентовые ушки голенища, с натугой натянул сапоги. Как настуженными клещами, сапоги охватили ступни, ему показалось даже, что он и шагу не в состоянии сделать.

В первый же день, как только обосновались здесь, в лесу, срубили несколько елок, конусом привалили друг к другу, связали верхушки, и получился просторный шалаш. Алеша Блинов вколотил две высокие рогульки, поперек положил найденный на дороге ствол винтовки, подвесил на него ведро, разжег костер и стал варить кулеш. На следующее утро – тоже, только рогульки поменял. И шалаш стал лагерной кухней.

– Сегодня, Алеша, я первым к тебе, – сказал Кирилл, присаживаясь на корточки возле костра. – Погреться… – протянул он руки перед собой.

Шалаш полнился холодным светом. Но вокруг костра свет был теплый, и казалось, воздух горит, только мутным желтоватым пламенем.

Костер дышал на Кирилла. Он ощутил жар на лице, ноги тоже согрелись. «Чуть-чуть тепла и столько же света – и ты снова соединен с жизнью, – подумал он. – Как немного, в сущности, нужно». Но по спине пробегал холод, и Кирилл поворачивался к огню то одним боком, то другим. Горьким туманом расплывался дым по шалашу, ел глаза, и они слезились.

– Погреться едва ли удастся, – покачал Алеша Блинов головой. – Разве что прокоптиться.

Он стоял по другую сторону огня, лицо его было красным, и в каждом глазу сверкал крошечный костерик. Легко и быстро сняв кожуру, кидал очищенную картошку в ведро. И там, куда она падала, взметались юркие фонтанчики воды. Потом подложил хворост в костер, и пламя тотчас вскинулось вверх.

– Не сучья – порох… – Кирилл смотрел, как огонь вырывался из костра и, словно сто изголодавшихся собак одновременно выбросили багровые языки, торопливо облизывая ведро. В ведре что-то бурно ворочалось и рвалось наружу. Обструганной палкой сбросил Алеша Блинов крышку, сделанную из патронного ящика, и, прикрыв глаза, помешал в ведре.

Кирилл помнил, что Блинов по утрам пах дымом и кулешом.

– Люблю солдатское варево, – сказал Кирилл. – Горячая вода, картошка и дым, – вернулось к нему шутливое настроение.

– Когда мои столовники приходят, остается только горячая вода с картошкой. Дым съедаю я сам, – без всякого выражения сказал Алеша Блинов. Он подкинул в костер два полена, сырые, они густо шипели и пускали пузырьки.

– Только ли дым? – с сомненьем в голосе сказал Кирилл и рассмеялся. Он немного уже согрелся. – И мясо в придачу?

– Мяса у нас теперь столько, что и Паша жадничать перестал. А то ведь – жрал…

– Мяса много. Слава богу и Трофиму Масурову. Семь коров. Целая же ферма…

– С кормом вот беда. Сено.

– Да. Скоро не мясо, одни мослы останутся, – опять протянул Кирилл руки к костру. – До морозов продержать бы в тело наших коров. И – в туши. Всю зиму был бы харч.

Молча, посасывая трубку, вошел в шалаш Якубовский. Только сейчас заметил он, что трубка пуста и что он втягивает в себя впитавшуюся в нее табачную гарь. Он набил трубку, обкуренным большим пальцем придавил табак, нагнулся, в куче хвороста сломил ветку, сунул в огонь. Огонь ухватился за ветку и, пошевеливая розовыми крылышками, побежал по ней вверх. Якубовский раскурил трубку, несколько минут погрелся у костра. Искоса бросил голодный взгляд на ведро.

– Тут, братец, дела еще на добрых полчаса, – заметил Кирилл этот взгляд. – А до того, как рассветет, надо тебе добраться до «почтового ящика» и успеть вернуться. Новости принесешь… Потерпи. Алеша оставит тебе по первой категории…

Якубовский перебросил через плечо автомат и молча вышел из шалаша.

А спустя несколько минут в шалаш ввалились все, кто остался в лагере. Никому не спалось.

Тюлькин, опережая остальных, ворвался, синий от холода, и ринулся к костру.

– Кулеш творишь? – по привычке покровительственно ухмыльнулся он.

– Видишь же, рацию настраиваю. – Алеша Блинов снял с рогульки ведро, зачерпнул половником пшенного кулеша с картошкой, с кусками мяса, попробовал.

Тюлькин завороженно следил за его движениями.

– Ай, вкусно, должно быть, а?

– Очень, – безразлично откликнулся Алеша Блинов. – Начинайте, – обратился ко всем.

Тюлькин выхватил из-за голенища ложку и ткнул в ведро. Он ел быстро, обжигаясь, словно не был уверен, что насытится. Наконец тяжело вздохнул, еще раз зачерпнул жижицы, медленно проглотил, опять опустил ложку в ведро и нехотя поднес ко рту.

– Не разберешь, – произнес лениво, – кулеш дымом пахнет или дым кулешом.

– И ты про дым? – усмехнулся Кирилл.

– А что?

– А тебя понюхать, так только кулешом пахнешь. Как грудничок молочком…

Алеша Блинов вышел из шалаша. Он направился к оврагу. Принес родниковую воду. Пока хлопцы будут есть, и солдатский чай вскипит. Прямо в костер опустил он ведро, и над ним взлетела горячая зола.

– Ух, и завтрачек! – облизал Тюлькин ложку. – Теперь и воевать можно.

Видно, ветер ударил в навешенную над входом в шалаш плащ-палатку, она приподнялась, и костер сверкнул, как падающая звезда в черном небе. Якубовский взял вправо от лагеря, миновал небольшую поляну, снова вошел в лес. Он шел уже минут сорок, но запах горячего кулеша не оставлял его, возвращал в шалаш, к ведру над костром. Рот наполнялся слюной, и Якубовский проглатывал ее с такой жадностью, точно то был кулеш, он и в самом деле ощущал вкус кулеша.

Ноги стали увязать в болоте, он понял, что сбился. Постоял минуту. Повернул обратно. Осторожно спустился в лощину, выбрался наверх и вошел в березняк, выступавший из ночи.

Теперь мог он предаться размышлениям, это делало путь короче. Им все чаще овладевали раздумья, смешанные с воспоминаниями, словно ступал по следам своей жизни. Он шел и шел и никак не мог дойти до своей хаты, такая, оказывается, длинная улица, так медленно, оказывается, шагал он. Веска вставала перед ним ясная и близкая, стежки, пахнущие пылью, согретой солнцем, и выгон за околицей, и вербы над высохшей речушкой обступали его точь-в-точь такие, какие были в тот день, когда покидал родную сторону. Даже облачко над колокольней, круглое, пенистое, помнил. Даже белую курицу с желтым выводком, перебегавшую через дорогу, – она сердито квохтала и хлопала крыльями, потом, успокоившись, постукивала клювом по сухой и твердой от зноя земле. Все это было реальнее, чем то, что его ожидало, если бы пришел домой. Просто в сознании не укладывалось, что ничего этого, может, уже нет. И хаты стояли там, где видел их в последний раз, и солнце по-прежнему плыло над пшеничными полями его колхоза, и жена с закатанными рукавами шла, гремя подойниками, на ферму, и на губах соседей еще не остыла улыбка: «Вон какие вымахали хлеба!..» Это все перед глазами. Не мог же мир рассыпаться, его мир, маленький и удивительно большой и вечный. Но в эти дни в нем пошатнулась уверенность, которую упрямо нес в себе, что-то рушилось в нем.

Показались три березы, как три белых луча, упавших на старую ель. Сапоги глухо стукнулись о сухие корни. Он нащупал в ели дупло, пошарил в нем палкой, потом рукой. Пусто. Он переступил через корни и пустился в обратный путь.

– Ничего? – удивился Кирилл.

– Пусто.

– А ты не ошибся елью?

Якубовский покачал головой.

Кирилл сидел в шалаше возле догоравшего костра.

– Значит, ничего? – Кирилл все еще не верил, что ни Петро, ни Алесь с Иваном не подали о себе вести. – Ничего?

Не о чем сообщать? Но разведка начисто отрицала это предположение.

– Да-а, – с досадливым жестом произнес Кирилл. – Может, хлопцев выследили? – Он сомневался. – Опытный же Петро подпольщик…

Запах кулеша свалил Якубовского с ног, он плюхнулся на хворост, наваленный вокруг костра, и принялся хлебать солнечную душистую жижицу.

– Заправляйся, братец, и пойдем, – не терпелось Кириллу. – В Теплые Криницы.

«Петра не застанем – Варвару увидим, – размышлял он. – Выяснить, выяснить, в чем дело…»

19

Старый Кастусь не ошибется даже в темноте. Дорогу эту и лес знал он, как знает ребенок грудь матери. Он не ошибется, – доверился ему Левенцов. Ничего вокруг – ощущение плотной тесноты, только это, и острый запах гнилой сырости. Как в пустом, наглухо закрытом погребе. Кастусь вел лошадь под уздцы, чуть впереди слышались шаги Михася, и трудно было понять, как выискивали они места посвободней, чтоб могла пройти телега. «Лесовики, – подумал Левенцов. – Что-то есть в них такое… особенное». Может быть, ветер, может быть, воздух или земля под ногами подсказывают им все, что не видно ночью.

Лошадь тяжело и гулко опускала копыта, погромыхивали колеса, попадая в ложбины, и это пугало Левенцова.

Густо пошли ели.

Все вконец измотались, да и двигаться дальше стало невозможно.

Сделали привал.

Кастусь распряг лошадь, привязал к грядке телеги, задал ей корм.

– Валяйте, – сказал Паша Левенцову. – Поспите сколько. А я покараулю. – Он закурил и спрятал самокрутку в рукав.

Под телегой расстелили плащ-палатку, положили в голову Иринины узлы и тесно улеглись в ряд. Ноги высовывались наружу, и по ним перебегал ветер. Левенцов лежал возле Ирины и чувствовал на подбородке теплое ее дыхание.

Левенцов был неспокоен: что скажет командир? «В конце концов сметливая девушка, знающая немецкий язык, очень нужна будет отряду, – снова призывал он на помощь это обстоятельство. – И Кастусь тоже…» – неуверенно убеждал он себя.

Он слышал, как взад-вперед грузно шагал Паша, как хрустко жевала лошадь. Он все время ворочался, стараясь не разбудить Ирину.

– Почему ты не спишь? – сказала она сонным шепотом, в первый раз обратившись к нему на «ты». Ирина подняла голову, ее дыхание тронуло его глаза и лоб. – Поспи немного, – сквозь дрему просила она.

Она умолкла. Она спала.

Левенцов засунул руки в рукава пальто и вобрал голову в плечи. Рядом всхрапывал Михась. Мерно, как заведенный, посапывал Кастусь, может быть, ходил он сейчас по зяблевому полю, и никто не властен был вернуть его сюда, в мокрый лес, под телегу. Левенцову показалось обидным свалившееся на него одиночество. Он лежал навзничь с открытыми глазами. Ночь не увела его от всего, что мучило днем, не подарила самого великого чуда своего – сна.

«Только бы не наткнуться на немцев, на полицаев бы не наткнуться, – больно, как молоточками, стучало в висках. – Да вот чертов Кнопка! Наверное, уже хватились его. И труп, наверное, нашли. И рыщут, наверное, в поисках Кастуся. Догнать могут. Теперь особенно нужна осторожность. Если все обойдется, доберемся до лагеря суток через двое».

Двое суток – это еще целый-целый день, и еще ночь, такая же сырая, ветреная, тревожная, и еще столько же – тоскливо размышлял Левенцов о том, как долго это – двое суток.

А потом – командир. Мысль о командире ни на минуту не уходила. Он понял вдруг, что встреча с ним пугала его больше, чем все опасности, которыми полна дорога. В первое мгновенье это потрясло его, ведь он успел полюбить командира. Это от ощущения вины, должно быть. Он сделал над собой усилие и стал думать о грузе, который везет, и это немного ослабило тревогу.

А над всем, что приходило в голову, – Ирина. Вот так же, подумалось, как в летний ясный полдень, куда бы ни взглянул, везде – на крышах домов, на стенах, на деревьях, на тротуаре – всюду видишь солнце, даже если и не смотришь на него. Она лежала тут, у его плеча, захваченная сном. А может быть, это в его воображении она спала, а на самом деле было иное? Она взяла его за руку и увлекла за собой, и он послушно шел за ней, так и не понимая куда. Да он и не задумывался над этим, идти было хорошо, радостно было чувствовать ее руку в своей ладони, и все остальное растворилось, перестало быть. Она уводила его отсюда, от страха, неопределенности, от всего, что не совпадало с представлением о жизни – такой, какой она должна быть, уводила в мечту, и все в мечте было так расплывчато, и ему никак не удавалось уцепиться за что-нибудь и удержаться в ней. Какое-то смещение времени, смещение пространства, это он еще сознавал. Но все происходило помимо его воли, он поддавался ощущению, которое завладело им, он и не сопротивлялся. Просто он очень устал в эти дни, слишком ослабел, чтобы сопротивляться. Все происходящее лежало где-то за пределами мира света и тени.

«Что же это?» – не узнавал он себя. Казалось, что все в нем – глаза, руки, ноги, кровь, гнев, и надежда, и любовь тоже, – все, все готово служить войне, только войне, как служили ей отец – командир полка и мать – военврач. А девушки… Это оборвалось давно, еще в институте, на третьем курсе. Обрываться, по правде, было нечему. Хорошенькая студентка Алла… Помнится, хорошенькая. Стройная, большие холодноватые пристальные глаза, спокойный повелительный голос. Ему, во всяком случае, было приятно, когда она просила объяснить не совсем понятные ей латинские тексты, они переводили что-то из Цезаря, и мысль о латинисте Шиндяпине – умном, строгом преподавателе – заставляла Аллу налегать на переводы. А может быть, и не это вовсе, а что-то другое. Но ему тоже хотелось подольше вместе с ней сидеть над переводами и тоже, может быть, не только из-за желания угодить латинисту. А еще раньше, в десятом классе, Антонина, Тоня, Тонечка… Тут и совсем вспоминать не о чем. Что ж еще, романы о любви? Он и не читал их почти – сентиментальность, женское дело. А сейчас… Что же это с ним? «Ничего, – настаивал он. – Ничего». Горе всегда сближает, в этом все дело. «И городить нечего!» А ожидание встречи с ней, а волнение, охватившее его, когда командир приказал отправиться на Гиблый остров? «Нечего городить?..» Чего, собственно, боится он – Ирины, пробудившегося чувства?

И опять – он, командир. Но уже по-другому, смятения уже не было. Снова сидели они у Грачиных Гнезд, командир, Толя и он, ждали Алеся. «Это как буря, за которой чистый след…» Только сейчас услышал Левенцов слова эти в их твердости, окончательности и потрясающей ясности. «Это тебя не обойдет. Это сама жизнь…» Сама жизнь?

Его опять коснулось что-то новое, новое и большое, как тогда, после хутора, когда она, незримая, шла с ним рядом, и уютным казался ему холодный и мокрый лес, и ноги уже не ныли и твердо переступали – левой-правой, левой-правой… Он задыхался. Он уже не боролся, он сдавался. И вдруг понял, что в чем-то очень важном потерпел поражение и что этому рад. Он был побежден раньше, чем приготовился к сопротивлению.

Левенцов вздохнул. Он слышал, как глубоко и часто дышала Ирина, будто и во сне рвалась куда-то, подальше от этих мест, и он боялся шелохнуться, чтоб не остановить ее бег.

Бессонница утомила его еще больше, чем ходьба по лесному бездорожью. «Нет, не уснуть». Неторопливо встал и вылез из-под телеги.

– Иди, Паша. Вздремни и ты. Через час тронемся.

Паша подкинул лошади сена и через минуту замертво растянулся на том месте, где только что лежал Левенцов.

Кастусь и Михась проснулись почти одновременно. Потом вскочил Паша. Он прокашлялся, протер глаза, точно что-то мешало ему смотреть, нашарил в кармане крупицы самосада и свернул цигарку.

– Чем так, лучше и не ложиться, – мрачно махнул он рукой. – Закроешь глаза – и тут же поднимайся. А ну к едреной матери, – сказал он и, вспомнив об Ирине, оглянулся.

Подобрав ноги, она еще спала. Тусклый свет проник и под телегу и стер мрак с лица Ирины. Левенцов опустился на колени, притронулся к ней.

– Вставай, Ирина.

Неуверенно подняла она веки и тотчас их опустила.

– Ирина! – Левенцов легко потряс ее за плечи.

– А? – встрепенулась она, силясь сообразить, для чего ее будят.

– Ночь кончилась.

– А!.. – вздохнула.

Ирина высунулась из-под телеги, волоча за собой узлы.

Кастусь запрягал.

Снова двигались они лесной дорогой. Между голыми березами и осинами виднелась опушка.

Ирина продрогла, и оттого шаг ее был неровный, будто спотыкалась, губы посинели. Вздохнула раз-другой…

– Ирина, – сказал Левенцов.

Она подняла глаза.

– Очень трудно? – участливо смотрел на нее Левенцов. Его самого усталость сбивала с ног.

Ирина не ответила.

– Ты вспоминал обо мне? – вдруг спросила она.

– Да. А ты?

Ирина опустила голову. Молчание куда-то вело их вместе и в то же время разъединяло друг с другом. Она испугалась этого и торопливо пробормотала:

– Да…

Но молчание продолжалось, каждый старался представить себе, каким возникал он в воображении другого.

– Правда, ты думал обо мне? – Ирине хотелось еще раз услышать это, и она посмотрела на Левенцова. Он молчал. Он тоже взглянул на нее, их взгляды встретились, и он увидел: Ирина плакала.

– Не надо, Ирина, – тихо, но горячо сказал Левенцов.

Она доверчиво прижалась к его плечу, как там, в хуторе.

– Да, я вспоминала тебя, – сказала она с чувством и снова посмотрела на него. Глазам он поверил больше, чем словам.

Она ждала, что Левенцов снова заговорит, но он шел молча, держа в своей руке ее пальцы.

– Расскажи о себе, – просила Ирина. – Рассказывай, рассказывай, как жил, как играл в лапту, как шалил в школе, таскал девчонок за косички и как ты влюблялся… Ведь ты влюблялся, да? И я тебе расскажу все. И выйдет, что мы вместе чуть ли не с самого детства. Вместе радовались, вместе все испытали… Правда, Костя?

– Правда, Ирина, – улыбнулся Левенцов. Ему хорошо с ней, но об этом лучше было думать, чем говорить.

– Мне хочется все знать… Рассказывай, рассказывай… – пробовала она отодвинуть горе, которое в себе несла.

Но это удавалось ненадолго. Он все время стоял перед глазами, отец, живой и напряженный, сухощавый, в неловкой на нем стеганке и фетровой шляпе. Он стоял на шумном школьном дворе, среди ребят, у старых ракит. Она любила это место, полное тени. Там, под ракитой, и похоронен он. Но она видела его живым, все время живым. Это была еще не память, это была боль. И перед избой, тоже еще не мертвые, тетя Фрося с детьми, и смотрит тетя Фрося на стреляющие в нее автоматы, и пули проходят сквозь ее несдающееся тело. И потом дедушка Нечипор, один на хуторе, беспомощный и обреченный. И Оля… «Где ты сейчас, Олька? Может, и косточки твои уже в земле? А я вот иду. Иду глухим лесом. Даже не знаю, куда и зачем, чтобы продолжать жить… Кругом только тучи. Одни тучи…» Она почувствовала себя совсем маленькой, ничтожной. «Война притупляет даже самое большое горе. Потому, наверное, что только горе и есть сейчас…»

Она шла, казалось, как и деревья, и трава, равнодушная к этой неуютности мира, окружавшего ее.

– Дальше не пройти, – услышала голос Кастуся.

– Похоже на то, – раздался голос Левенцова. Она и забыла, что он возле, слева.

– Надо забирать на колесную дорогу, – сказал Кастусь. Он остановил лошадь и ожидал, что скажет Левенцов.

Левенцов развернул карту.

– Вот сюда б… – Тоненькая извилистая линия тянулась поверх густо-зеленой кляксы. – И быстрее бы пошло дело. Пожалуй, короче было б на сутки. Как думаете? – показывал он Михасю и Паше. Но смотрел только на Михася.

– А выбираться – и все! – Паша, как всегда, был решителен.

Михась медлил с ответом.

– Вот на этот проселок, – постучал Левенцов карандашом по карте, он настойчиво выводил Михася из молчания. – Мы же выясняли: на пути селений мало и немцев нет. А с двумя-тремя полицаями, если придется, как-нибудь справимся. Ну?

– А чего тут! – снова выпалил Паша. Он дернул плечом. – Выбираться – и все!

Михась по-прежнему молчал. Брови его поднялись на лоб, глаза смотрели не мигая. Видно было, думает.

– Придется выходить на дорогу, – согласился он наконец. – Вон понизу уже богун и рогоз пошли. Значит, полчаса, час ходу, а там – болото.

– Болото, – подтвердил Кастусь. – Воля – не воля, а выходить на дорогу.

– Но тут, понимаешь, вот что. – Левенцов прикусил уголок нижней губы и опять уставился на Михася. – Через грейдер переваливать. Как раз на перекресток попадем. Предупреждали же нас – на грейдере патруль.

– Про то и думал, – сказал Михась. – А ничего не поделаешь…

– А вот грейдер как?.. – настойчиво напоминал Левенцов.

– Грейдер как грейдер, – спокойно сказал Михась, брови опустились на место, глаза уже уверенно глядели на Левенцова. – Навалим хворосту поверх телеги, вроде из лесу везем. И не без того, чтоб разведать, как там и что…

– Будем выбираться, – решил Левенцов.

– Значит, так? – переспросил Кастусь.

Телега поворачивала на дорогу. В сером полусвете все вокруг выглядело зыбко, бесплотно. Осенью в лесу глаза почти не различают утро, полдень, вечер, разве лишь в полдень чуть яснее видны тучи, которые мертво лежат на вершинах деревьев.

– Кругом тучи. Одни тучи. – Ирина сказала это жалобно. – И мы среди туч.

Она не знала, как защититься от сдавившего сердце чувства одиночества, ее охватил приступ страха.

– Костя!

Левенцов встревоженно взглянул на Ирину. Ее рука, тронувшая его за локоть, дрожала.

– Что? – быстро спросил он.

– Ничего, – покачала головой и отняла руку. – Мне показалось, что тебя нет.

Он понял, ничего не сказал.

У края леса, ставшего редким, Ирина услышала движение ветра и втянула голову в плечи, чтоб встретить его. Но ветер так и не долетел до нее, застряв в придорожных кустах.

Вышли на проселок. Михась впереди, Кастусь и Паша возле лошади. Левенцов с Ириной, не выпуская из виду телегу, шли сзади, поодаль. Дорога была совсем безлюдная и сонная. Начинало светать. Вместе с утром пробудилась и дорога; машины, и телеги, и люди, касалось, застывшие там, где их застигла ночь, тронулись, лишь только их коснулся свет. С густым шорохом пронеслась грузовая машина, затянутая брезентом, потом еще две и еще машина с солдатами. Драконы с ощеренной пастью, изображенные на кузове, бежали рядом. Нудно тарахтели встречные телеги.

Ирина озябла, она старалась скрыть это. Но синие щеки, отвердевшие губы, трясущийся подбородок выдавали ее. Намотав вожжи на руку, ступал Кастусь, неторопливый, словно смирился с мыслью, что дорога под этим промозглым небом бесконечна, и был готов тащиться по ней, пока его не оставят силы. Он следил за длинной фигурой Михася, ловил каждый его как бы незначащий жест и то останавливался, будто поправлял упряжь, то сворачивал с дороги.

Сумерки подступали со всех сторон. Проселок снова становился пустынным. Поравнялись с подводой, на ней дремал старик в рваной шинели, вожжи, кинутые на передок, свисли и тянулись по земле. Потом попались им две женщины. Михась остановил их, спросил, далеко ли до вески.

– А до какой? Та, что за грейдером? – Женщина в платке, надвинутом почти на глаза, посмотрела назад, будто могла видеть ту деревню, что за грейдером. – Так до нее километра четыре. А кали та, по праву руку, с два будет, – сказала она.

– Да что ты, двух не будет, – уточнила вторая, повыше и потоньше.

– Двух нету? – Михась сделал вид, что обрадовался. – А проехать можно?

– Кто знает! Мы не по грейдеру шли. А тут, на проселке, никого.

– Так вам в ту веску, что по праву руку? И не заворачивайте. Там столько немцев! Собак меньше, – предупредила первая. – И по грейдеру ходят туда-сюда, – помахала она рукой, показывая движение. – Охрана, или как…

Решили, что Ирина выйдет на грейдер и отвлечет патруль. В это время двинется Кастусь с телегой, переберется через грейдер в лесок. Потом, улучив удобную минуту, кинутся туда Левенцов, Михась и Паша.

Ирина свернула на дорогу и увидела двух немцев с автоматами через плечо. Видно, патруль. Пересилив страх, спокойным шагом пошла навстречу. Даже улыбнулась им. Ой, не повстречался ли этим добрым людям старик с бородой? – спросила по-немецки и жестом изобразила старика с бородой. «Не видели, нет. А что за старик?» – насторожились немцы. О, ее дедушка. Поехал за хворостом, уж темно, а его все нет. Откуда она? Разве не они позавчера заходили в их веску? – показала в сторону деревни на проселке. Не они? О, тогда пусть приходят. Непременно. Веска хорошая. Им понравится. У дедушки и горячее, конечно, найдется. Она будет ждать.

«Ой, кажется, дедушка, – услышала Ирина телегу. – Он, он!..» Всего им хорошего. Пусть приходят в гости! Ирина увидела снисходительные улыбки. А она побежит. И понеслась к перекрестку.

Неторопливым шагом немцы шли туда же. Издали видели они, как проехала телега, груженная хворостом, видели и старика с бородой. Немцы миновали перекресток, пошли дальше. И когда они отдалились, Левенцов, Михась и Паша, укрывшиеся в придорожном кустарнике, быстро проскочили через грейдер и нырнули в лесок по другую его сторону.

Утром прибыли в лагерь.