Текст книги "Птицы поют на рассвете"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 39 страниц)

10

Грузовики остановились у ровного поля, высветленного луной. В мирное время подмосковные колхозники сеяли здесь пшеницу и клевер. С трех сторон к полю подступал сосновый бор, а с четвертой – частый ельник, в котором, как сединки в темной бороде, пробивались одинокие березы. Где-то на опушке были скрыты самолеты, но даже зоркий глаз не заметил бы их. В обнаженном небе брело легкое облачко, похожее на потерявшийся клок дыма, и никак не могло одолеть расстояние между двумя соснами. От сосен, словно тропинки, тянулись тени, длинные, прямые, как сами сосны.

Шоферы опустили задние борта. Бойцы спрыгнули на землю, построились в шеренгу. Худощавый инструктор с крепкими костлявыми руками помог им надеть парашюты, подогнать лямки. Кирилл видел, как Паша чуть согнулся, проверяя, ладно ли уложен парашют. Толя Дуник повернулся к Паше, подергал у него «грудную перемычку» из ремней, потом у себя.

– Сбруя в полном порядке, – подтвердил Паша. – Хоть с луны прыгай.

Долго возился инструктор с Петрушко, пока приладил парашютный ранец на его спине. Низенький, щуплый, придавленный ранцем, тот походил на гнома.

Наконец все были готовы.

– Пошли, – сказал инструктор.

Летчики прогревали моторы. Моторы ревели, набирая силу, и ветер ожесточенно рвался с винтов, захлестывая подходивших к самолету десантников. Из-за трескучего рокота моторов голоса десантников тонули в ночи, и никто их не слышал. Распластанные крылья самолета далеко отбрасывали широкую тень, и десантники, попав в нее, точно камни, кинутые в воду, исчезали из виду прежде, чем, поднявшись по стальной лестнице, входили в кабину.

Самолет, разгоняясь, побежал по взлетной дорожке. Земля незаметно отделилась, косая под накренившимся крылом, – еще мгновенье, и все, что держится на ней, свалится.

Она уже далеко внизу, в лунной мгле, – вся покрытая янтарем.

С щемящей грустью смотрели десантники, как медленно двигалась под ними вытянувшаяся Москва, окончательно от них отделенная. Куда-то в дым отходили погашенные улицы, не оставляя следа. Как по синей воде, ясной до самого дна, плыл самолет, и на дне виделся затонувший город. Одинаковые, как близнецы, тесно жались друг к другу, словно боялись потеряться, притихшие здания, с высоты они выглядели почти игрушечными. Тусклая, неправдоподобная, вся из длинных и коротких теней, Москва под крылом переходила с одной стороны на другую, постепенно редела и скоро совсем исчезла из виду. Потом замелькали, будто нарытые кротами, бугорочки изб, сверкнул серп неровной реки, он повторялся каждый раз, когда река поворачивала, покатился лес, и сверху казалось, что это шерсть, которой покрыта земля. Все уходило назад, пропадало, и даль открывала и быстро приближала новые леса, и новые деревни, и реки новые, совсем схожие с теми, что ушли, словно самолет, как жаворонок, висел в небе на одном и том же месте.

Затерянные в фиолетовом сумраке ночи, уже вдали от всего доброго, что осталось позади, еще вдали от всего жестокого, что ждало их впереди, десантники неслись над миром, как единственные, его первые или последние обитатели.

Мысль невольно возвращала Кирилла к тысяче мелких подробностей, которые еще полчаса назад трогали его, это были отголоски памяти, и они уже не мешали.

Он прошел в пилотскую кабину. Спокойные руки пилотов держали штурвалы, и лица их были тоже спокойные, сосредоточенные. В бескрайнем небе люди эти чувствовали себя, должно быть, так же уверенно, как и на земле. Кирилл посмотрел на щиток с приборами. Внизу двигались леса, поля, деревни, и все это ничего не значило. Значили только вот эти стрелки, стрелки, стрелки и огоньки на приборах.

Внезапно широкие струи света затопили кабину, все слилось, и глаза ничего не могли различить. «Идем над противником», – понял Кирилл. Он вернулся к десантникам. В иллюминаторы видно было, как желтые пучки огня вычерчивали горящий след к самолету. Самолет подпрыгнул раз-другой, будто попал в скрытые в небе ухабы, взмыл вверх, и туманная голубизна ночи на несколько секунд опять окутала все.

«Обошлось, – подумал Кирилл. – Пока обошлось. Проскочить бы… Да и лететь-то осталось немного. Проскочим, проскочим», – убеждал он себя.

Ослепительный огонь снова врезался в небо, и рыжее пламя бурно вспыхнуло и рассеялось у самого крыла, или так только показалось, что у самого крыла. Но фюзеляж содрогнулся. Тюлькин и Петрушко свалились со скамьи, им помогли подняться, в иллюминаторы они уже не смотрели.

Все молчали. Даже Паша ни слова не проронил, он сидел, сцепив руки и чуть склонив голову. Кирилл взглянул на Ивашкевича. Лицо его было невозмутимо, как всегда, когда предстояло что-нибудь серьезное.

Самолет шел дальше.

Впереди сверкнули разом еще несколько красно-желтых шаров, осветив вдалеке тучи, напоминавшие стаю бронзовых лебедей. А потом тучи приблизились и стали походить уже на скалистые вершины гор, покрытые дымчатым снегом.

Как хмурые волны, накатывались тучи на луну, все сдвигая на своем пути, уже не было стаи бронзовых лебедей, и скалистых вершин не было, тяжелая тень все придавила собой. Самолет шел дальше, дальше, в тьму, в опасность.

Штурман ткнул пальцем в левый квадрат карты: голубое вытянутое пятно озера на зеленом фоне лесов, окруженное синими черточками болот. Не поднимая головы, сказал Кириллу:

– Подходим.

– Подходим, – подтвердил Кирилл. Он помнил эти края.

Когда квадрат этот выплыл под самолетом, местность выглядела гораздо суровей и глуше, чем несколько минут назад представлялось штурману и Кириллу. Глядя на карту и всматриваясь в лежавшие внизу просторы, они искали соответствие между топографией и тем, что она выражала. Глубоко, глубоко под ними стояли леса, совсем черные и зловещие, озеро было тоже черное, все начисто отвергало веселые краски, обозначавшие на карте эту чертову преисподнюю, куда должны ринуться десантники.

Самолет вырвался из мрачной тесноты туч и шел теперь под ними. И все равно на глаза давила нависшая над всем тьма ночи. Кирилл продолжал смотреть в иллюминатор, только лес, сплошной лес, еще более черный, обозначался в этой темноте. Кирилл пробовал представить себе поляну, тропинку, ручей в непроглядном пространстве леса – ничего не получалось. Что и говорить, мир без света мертвый мир!

«И в голову прийти не могло, что все это так неприятно выглядит…» Кирилл с удивлением ощутил короткие удары сердца. Нервничает? Волнуется? Вот еще… Чепуха!.. Конечно же, чепуха…

Вот-вот, и в ночь, которая, похоже, никогда не кончится, словно мир навсегда погас, в лес, не имеющий границ, десять человек с парашютами выбросятся с ним вместе из самолета, и он, Кирилл, уже один будет в ответе за их трудную судьбу. Мысль эта сразу вернула ему ту уверенность, которая владела им, когда грузовики привезли отряд на поле, где в мирное время подмосковные колхозники сеяли пшеницу и клевер…

Кирилл видел себя уже там, внизу.

– Возьмем пониже, – сказал штурман. – Кучнее сядете. Идет?

Кирилл кивнул: идет.

Самолет стал снижаться.

Над самым лесом пилот выровнял машину и сбавил скорость.

Кирилл увидел густую пелену набегавшего леса, словно черная буря неслась под самым крылом. «Вот и все, – мелькнуло в голове. – Вот и все!..» Несколько минут… Минута… И все кончится. И все начнется…

Инструктор подал команду:

– Приготовиться!

Все поднялись.

Выстроились цепочкой перед дверцей, чуть обозначенной овальной линией на стене фюзеляжа.

Кирилл почувствовал, как замерло дыхание. Нетерпенье? Страх?.. Чепуха! Какой там страх. Просто ощущение неизвестности, вот и все.

Штурман потянул дверцу на себя, в самолет со свистом ворвался острый леденящий воздух, и это уже разъединило десантников с миром, который они покидали.

– Пошел! – отрывисто и настойчиво произнес инструктор и хлопнул Кирилла по плечу. – Пошел! – прозвучало совсем четкое, окончательное.

Ни полсекунды заминки. Сразу! Сразу! Иначе не собраться – раскидает в стороны, и будь здоров! Пуща – ни конца, ни краю.

Кирилл сжал зубы и оттолкнулся ногами от борта самолета.

Он врезался в холодные крутые валы ветра и крепко зажмурил глаза. Ветер неистово бурлил, хлестал в лицо. Свободный, ничем не сдерживаемый, настоящий ветер, невозможно быстрый, невозможно широкий, такой широкий – на все небо, на весь свет, – пронеслось в голове, и в то же мгновенье Кирилл разомкнул веки. В глаза хлынула черная глубина, словно перед ним разверзлись самые недра ночи.

Часть вторая

1

Он почувствовал, что коснулся земли, и, подогнув ноги, оперся на ладони. Ладони погрузились в рыхлый слой опавшей листвы, и он услышал, как под ним зашуршали потревоженные листья. «Под деревом, – понял Кирилл. – Береза или осина», – отбросил он горсть мелких листьев. Быстрыми движениями отцепил парашют, свернул его, примял коленом и приподнялся.

Вокруг – черным-черно. И откуда-то из черноты двигался на него глухой и ровный шум. Это гудел под ветром лес, прислушался Кирилл, тот самый, который на карте выглядел большим зеленым медведем, вставшим на дыбы, возле этого леса и должен был выброситься десантный отряд. «Точная работа! Молодцы! – благодарно подумал Кирилл о летчиках и штурмане. – Точная работа!» Он машинально взглянул вверх. Ему почудилось, что по небу все еще катился вибрирующий гул самолета.

Ветер слышно стлался по земле, и Кирилл догадался, что стоял на открытой поляне. Он силился расслышать хоть что-нибудь, напоминающее шаги, но ничего не услышал. Даже Алеши Блинова нет, он должен был прыгнуть после него. На какое-то мгновенье Кириллу показалось, что десантники растворились в воздухе и только один он достиг земли. Он дунул в манок. Пронзительный птичий крик развалил тишину. Птица замолчала и снова крикнула, будто застонала тревожно и зовуще, и тотчас такие же птицы откликнулись ей с разных сторон. Потом слух Кирилла уловил осторожный шорох. Нарастая, шорох приближался. «Хлопцы…» – обрадовался Кирилл.

Десантники подходили один за другим, невидные, бесплотные, и лишь частое прерывистое дыхание выдавало, что они здесь. Смутная угроза таилась во всем, их окончательно покидало то, что еще оставалось от недавнего чувства защищенности.

Все сошлись? Нет, не все, кого-то не хватает. Кого? Нет Тюлькина? Как же так… Левенцов есть, Тюлькин прыгнул за ним. Есть и Михась, он выбросился вслед за Тюлькиным. Куда ж девался Тюлькин? Куда он девался? Кирилл опять дунул в манок, подождал. Никто не откликнулся. Пропал Тюлькин, пропал… Что ж делать, черт возьми! Дольше оставаться здесь нельзя, это ясно. В лес! В лес! Темный, как ночь, лес был невиден.

«Надо взять правее, – вслушивался Кирилл в нестихавший шум вершин. – Метров триста, должно быть, напрямик…»

– За мной, – вполголоса приказал он.

Двинулись, прислушиваясь к шагам друг друга, к сухому треску мятущихся деревьев. Лес будто снимался с места и сам шел десантникам навстречу. Но где ж она, опушка?

«Ну вот, начался лес». Кирилл ощутил влажную колкость еловых ветвей, боком раздвинул их, сделал шаг, и холодный лапник хлестнул его по лицу. Лес в самом деле начался, он словно запахнулся, густой, и никого не хотел в себя пускать.

– Давай, давай, хлопцы…

Набрели на пни, кто-то споткнулся, упал, выругался и засопел, поднимаясь. «Попали на вырубку, что ли?» Остановились. Кирилл еще раз дунул в манок. Никого. Тихо. Кто-то глухо вздохнул. Вроде Петрушко. Ничто больше не нарушало тишины. «Что же с Тюлькиным?» – тревожился Кирилл.

– Гриша, – окликнул Ивашкевича. – Жди с хлопцами здесь. Левенцов, Михась, где вы приземлились? Найдете то место?

– Попробуем.

– Пошли. Паша, – сказал во мрак, – и ты с нами.

Осторожно, чтоб не шуметь, медленно переставляя ноги, четверо выбрались на еловую опушку. Михась приостановился, почувствовал, с какой стороны тянет ветер, сделал шаг-другой в направлении ветра, наткнулся на дерево, еще несколько шагов, еще деревья и еще деревья. «Сосны, – потрогал стволы. – Верно, значит…» Он помнил, что спустился среди кустов, а когда шел на крик манка, появились сосны, помнил, ветер бил в затылок. «Сосны… Верно, значит…» И двигался дальше. Кирилл, Левенцов и Паша следовали за ним.

Напоролись на мелкий кустарник.

– Вот тут, – шепнул Михась.

– Где? – не понимал Кирилл.

– Вот тут. – В темноте – ни жестов, ни выражения лица, только приглушенный голос, и голос этот звучал уверенно. – Тут.

Левенцов потоптался на месте, соображая: а где спустился он? Он хорошо помнил: там должны быть кусты. Прошли еще метров сто и замерли: неподалеку кто-то ругался, торопливо и горестно. Минуту, другую – прислушивались. Определенно кто-то ругался, и в голосе звучали ожесточение и беспомощность. Возможно, Тюлькин. Но что с ним произошло?

– Паша, – одними губами сказал Кирилл.

Паша понял и бесшумно пополз. Ползти в темноте было трудно. Он старался не дышать, напряженно вслушиваясь в неясные ночные шорохи, и полз дальше. Он узнал голос Тюлькина. Голос просил и проклинал. Что бы это могло значить? Паша решил выждать немного. Он с облегчением вытянул обессилевшие руки. «Не похоже на засаду», – подумал Паша, только голос Тюлькина и был. И медленно снова пополз.

Наконец до Кирилла, Левенцова и Михася донесся птичий крик, долгий, потом короткий, будто птица захлебнулась. «Пошли», – шагнул Кирилл.

Во мраке, у чуть видневшейся сосны, угадывался силуэт Паши.

– Вон, видели? – задрал Паша голову вверх. – Ангел небесный. – Он уже освоился с обстановкой, к нему вернулось чувство юмора.

В черном воздухе белело округлое облако парашюта, и в нем барахтался невидимый Тюлькин. «На сосне застрял», – Кирилл тоже смотрел вверх. Услышав голос Паши, Тюлькин еще больше заметался, и от его беспорядочных движений шевелился опавший парашютный перкаль, будто взмахивали светлые крылья. «Ангел небесный», – вспомнил и Кирилл бахвальство Тюлькина и усмехнулся.

– Ты поспокойней там, – негромко сказал он, трубкой сложив ладони у рта. – Еще больше запутаешься в стропах. Слышь?

– Ох, Пашка, помоги давай, – обрадованно хрипел Тюлькин, ничего не слыша. – Занесло меня, зараза! И занесло же как!..

– Не шуми, стервец маринованный, – откликнулся Паша, – язык защеми. Чертей разбудишь.

Паша сунул автомат Михасю, правой рукой провел вверх по стволу сосны, нащупал сук, ухватился за него и повис, потом уцепился и левой, подтянулся, забросил руку на другой сук, повыше, еще раз подтянулся и тоже, как Тюлькин, пропал в белом облаке.

Тюлькин почувствовал сильные руки Паши и завозился еще энергичней, пытаясь отцепить запутавшиеся в сучьях стропы и освободиться от парашюта. Он усердно тыкался во все стороны, стараясь помочь Паше, и оттого мешал ему.

– Постой, постой, – сердился Паша. – Меньше энтузиазма.

– Занесло, зараза! Занесло как! – все еще вертелся и страдал Тюлькин.

– Убавь энтузиазм, говорят тебе. Понимаешь?..

Паша достал финку, перерезал лямки, с силой потянул на себя парашют и сбросил его, потом шлепнулся на землю и вещевой мешок Тюлькина. Обхватив руками и ногами ствол сосны, Паша соскользнул вниз, за ним сполз Тюлькин, его пошатывало.

Возвращались в лес.

– Вот и орденок причитается тебе, – совсем тихо и серьезно, из-под ладони, сказал Паша, пропуская Тюлькина вперед. – За доблесть, проявленную при собственном спасении. Ну и шевырял же ты в стропах, Корифей-парень, ну и шевырял…

– Будет тебе, – примирительно попросил Тюлькин. Он еще не пришел в себя от страха и от счастья, что все обошлось.

– И поискали же тебя, – шутливо сетовал Паша. – Ты тенорком бы. Ну своим, роскошным… И весь бы лес услышал: я вон, Тюлькин, тут, на сосне вот восседаю. А то – где тебя искать…

Тюлькин не отвечал. Насмешки Паши не трогали его, они напоминали, что товарищи рядом и уже ничего страшного нет.

– Хоть спасибо брякни, Корифей-парень…

– Разговорчики! – прошипел Кирилл.

Под ногами хлюпала вода, по-осеннему хрустел отпад – жесткие свернувшиеся листья, сухие сучки, еловые шишки, где-то хмуро кричала разбуженная дождем птица, в шумных вершинах сосен путался ветер, со свистом срывался он в прогалы, словно попадал в воронки, и снова выбирался наверх, – только звуки делали ночь живой.

Кирилл приблизил руку к глазам. Перед глазами висел в воздухе светящийся циферблат часов. Часы показывали пять двадцать. Скоро начнет светать. Свет всегда приносит облегчение, открывая привычный человеку мир, и сообщает смысл всему, вещи принимают свой истинный облик, и мир опять становится обжитым. И человек чувствует себя увереннее и сильнее.

Скоро начнет светать.

Рассвет приближался медленно и трудно. Из мглы выходили помутневшие пни срубленных деревьев – широкие и низкие – с сорочьей березовой корой, словно чья-то щедрая рука разбросала огромные караваи. Прохладный свет медленно заливал вырубку, ложился на уже видневшиеся впереди бородатые ели, и возле них, как остатки мрака, еще держалась пепельная тень. Убывающая ночь раскрывала лес. Ветер, сырой и скрипучий, выбрасывал кипящие, как волны на гребне, вершины, будто натужно выносил деревья на открытое место. Толстенная матерая сосна выбрела из тесноты и остановилась посреди вырубки. На длинной вытянутой шее, упираясь в низкое тучное небо, словно зеленое облако, держала свою круглую кудлатую голову. Присыпанные побуревшими хвойными иглами, лежали на земле отвердевшие корни, – широко расставленные когти единственной могучей лапы, готовой вот вот тронуться.

Пора. Подальше от вырубки.

– Подымайсь, – расталкивал Кирилл прикорнувших на земле бойцов. – Вставай, хлопцы, вставай! Самому вон как спать хочется. Ладно, выспимся еще. Подымайсь! Подымайсь!..

Вырубка зашевелилась, точно пни пришли в движение.

– А это что? – с раздраженным удивлением посмотрел Кирилл на Петрушко, тот поднялся в одном сапоге. Вместо второго на ноге виднелась подвернутая портянка. – Что это?

– Та вышло так, – виновато пожал Петрушко плечами.

Весь вид его, благодушный какой-то, показывал, что он еще не здесь, не в тылу противника. Да и будет ли он когда-нибудь здесь! Кирилл почувствовал закипавшую в нем ярость.

– Что – вышло так? Комедия, черт возьми!

– Та на кусты налетел, – будто самому себе равнодушно объяснил Петрушко. – Нога в сучки впоролась. Сапог и слетел. Слетел, – простодушно повторил он и протяжно вздохнул.

– Слете-е-ел, – сердился Кирилл. – Хорошо, что сапог, а не голова. Полюбуйся, – сказал подошедшему Ивашкевичу.

– Промок? – Ивашкевич заглянул в тихие глаза Петрушко. – Вот что, дружище. Отрежь кусок перкаля от парашюта и замотай ногу. Сырость не пробьет. Нож не потерял?

– Та нет.

– Разыщем грузовой мешок, там и сапоги…

Да и пора искать мешок. И Петрушков сапог тоже, не оставлять же следов. Где приземлился Ивашкевич? Там и начинать поиски. Он выбросился после всех. А потом должны были скинуть грузовой мешок.

Ивашкевич повел от вырубки влево. Серый воздух пропитывал все вокруг; открывалась земля, сначала сизая, потом синяя и чуть розоватая. Мир понемногу просыпался. Остановились у прилеска. Вот тут спустился Ивашкевич, определенно тут. Стали искать. Метрах в пятидесяти, в лощине, наполненной водой, наконец наткнулись на мешок. Такой же темно-зеленый, как и травянистая вода, мешок был незаметен.

А сапог Петрушко будто сгинул, так и не смогли найти. Кирилл приказал прекратить поиски.

– Не иначе, в Москве сапог оставил, – пошутил Паша.

– В залог, что вернется, – не утерпев, съязвил Тюлькин.

Сзади, неловко припадая на ногу, тащился Петрушко. Он слышал, что сказал Паша и что сказал Тюлькин, и, как всегда, не откликался, словно и не о нем говорили.

Пересекали поляну, вдоль нее разбежались молодые елки. «Самая пора грибов», – пришло Кириллу в голову. Разведи еловые крылья, и застенчиво выглянет боровик с поджаристой шапкой набекрень. Почудилось даже, что из-под той вон елочки высунулся толстенький, на белой ножке боровик. Поляна была небольшой, и оттого лес вокруг нее казался особенно высоким. Облачное небо, как запыленное стекло, тут же, над поляной, обламывалось, лишенное дали, и каждый чувствовал себя совсем маленьким и затерянным.

Снова углубились в чащу. Сквозь медленно продвигавшиеся тучи слабо процеживался свет. Кирилл увидел поваленное бурей дерево и повернул к нему. Ивашкевич и Левенцов – за ним. Уселись на ствол, с которого отпала кора. Кирилл достал из планшета карту, поискал на ней глазами и подчеркнул карандашом место, где находился отряд, – синие черточки на зеленом пятне, очертаниями напоминавшем медведя, вставшего на дыбы.

– Вот она, вырубка, – показал Кирилл. – Видите? – покружил он пальцем по зеленому с синим пятну на карте. Ивашкевич и Левенцов внимательно рассматривали топографические знаки, которые то открывал, то закрывал подвижный палец Кирилла. – Видите, мы угодили на Кабаний остров.

– Полтора километра северо-восточней намеченной точки выброски, – уточнил Левенцов. – Вокруг острова болото.

– Болото, – не отводя глаз от карты, отозвался Ивашкевич. – Болото. Совсем неплохо. Сюда немцы не сунутся.

– Немцы не сунутся, – сказал Кирилл. – Но как отсюда, из болот, высунуться нам?..

– Это уже похуже, – тем же равнодушно-неунывающим тоном продолжал Ивашкевич.

Они рассматривали нагромождение зеленых, синих, коричневых пятен, черточек, линий, угольничков – отсюда лес простирался, то суживаясь, то расширяясь, с прогалинами, а в прогалинах и на опушках – поля, хутора.

– Так. Находимся у правого бока «медведя». К нему привалился хуторок. Хуторок обойдем, – повел Кирилл палец вверх. – Пять с половиной километров. Так? – Кирилл вслух соображал, куда двигаться дальше, и, мыслям его вслед, палец потянулся в сторону от грунтовой дороги и от деревень у дороги, повернул вниз, южнее, и оказался на тропе. Как тонкий червячок ползла тропа по спине «медведя», и вдруг червячок пропал в его зеленой шерсти, потом прорыл себе дорогу и опять пополз, изгибаясь вправо, влево, пока не выбрался на волю, в низину, возле которой, как гнезда на дереве, прилепились два населенных пункта. А дальше, до самого обреза карты, – ни большака, ни проселка. – Значит, пойдем, как решили. Вот так, – вернулся палец назад. – На юг, потом на юго-запад. Район наверняка спокойный.

Помолчали. Каждый мысленно продолжал путь.

– Но через одиннадцать километров большой прогал, – невесело заметил Левенцов. Не раз, еще там, в Москве, заглядывал он в карту и хорошо представлял ее себе. – А главное – селенье прямо в ногах путается. Лежит на самом пути. – Он вопросительно посмотрел на Кирилла. – А впритык к нему – Гаврусино поле.

– В Москве же ломали мы голову над Гаврусиным полем, будь оно неладно, – напомнил Ивашкевич. – Поле пройдем ночью, решили же… Ничего другого пока не придумать. – Он не привык расстраиваться раньше времени.

– Хорошо, – сказал Кирилл. – Так вот, хуторок, который тут, под боком, обходим. Обстановку выяснять не будем, рискованно. Да в таком лесу – что немцу делать. Ясно, – закрыл он планшет. – А там сообразим. Алеша, – позвал он. – Время подошло?

– Как раз, – взглянул радист на часы. – Через девять минут.

Кирилл черкнул в блокноте, что отряд благополучно высадился и направляется к месту действий, вырвал листок и передал Алеше Блинову. Тот зашифровал написанное. Потом накинул на сосну провод с металлической гирькой в конце, гирька зацепилась за сучья, и провод повис. Блинов сел возле Кирилла на поваленное дерево, поставил на колени рацию, надел наушники и выстучал ключом позывные. Все, кроме Паши и Толи Дуника, назначенных в караул, столпились возле дерева. Москва, совсем недавно оставленная ими, казалась теперь невозможно далекой, будто только в воображении их и была. Упираясь ладонями в ствол, Кирилл смотрел на руку радиста. Напряженно-сосредоточенная, она дрожала на вибрирующем ключе и торопливо ловила, что-то зыбкое, ускользающее. Щелкнул переключатель. Глаза Алеши Блинова, спокойные, никого не видящие, точно он совсем один, уткнулись в листок.

– Все, – взглянул Алеша Блинов на Кирилла.

Кирилл представил себе, как читает генерал радиограмму, и улыбнулся: возможно, она доставит ему несколько минут радости. Он представил себе необычный для военного работника кабинет генерала, и недопитый стакан чаю, и ссутулившиеся под невидимой тяжестью плечи. «Сегодня как раз год. После бомбы», – вспомнилось.

Каждый несет в себе свой мир со своим солнцем, с горем своим, со своими празднествами, буднями, тревогами, слезами, надеждами, и наступает час, когда потрясения, радость и все остальное его мира, как река в океан, входит в огромный мир всех, словно это затронуло одно большое сердце. «Что бы с нами сталось, если б не так!» Обиды, которые когда-то горячо и мучительно переживал, невзгоды, трудности, беды – их было немало – сейчас это показалось Кириллу совсем мелким, незначительным в сравнении с тем, что со вчерашней ночи вошло в его жизнь.

Он смотрел на столпившихся бойцов, они смотрели на него, – в их глазах ожидание: что теперь?

– Михась! – Кирилл поднялся. – Пока разберемся с мешком, посмотри дорогу.

Михась будто только и ждал этого приказания. Он повернулся и неторопливо пошел. Спешки, суматошливости он не знал, все делал спокойно, казалось, даже медленно, приглядываясь, примериваясь, и всегда у него получалось удивительно быстро, во всяком случае – вовремя. Он глубоко вдохнул прохладный воздух как бы для того, чтоб легче было идти, и, будто всю жизнь здесь ходил, уверенно двинулся напрямик. Руки твердо держали автомат.

В отряде он лучше всех ориентировался в незнакомой местности, Кирилл знал это, все это знали. О нем и говорили: пройдет по лесу и потом – хоть ночью, хоть когда – безошибочно найдет то место. А и болото пусть. Сам по нему верно проберется и других выведет. И речка не беда. Посмотрит на берег, на воду посмотрит и сразу брод отыщет. По движению туч, по цвету зари, по дыханию ветра мог он предсказать погоду следующего дня, и зной, и мороз, и дождь, и снег, по приметам, едва уловимым, знал наверняка, в какой стороне и далеко ли овраг, речка, болото… А избу жилую так километров за пять чует. Вот он какой, Михась.

Сын лесника и сам лесник, Михась не отделял себя от жизни леса. Лес. Михась был весь в нем, был неразрывен с ним, как волна с водой. С детства приноравливался он к суровым законам зеленого мира. В лесу обретал свободу и от невеселых дум, от горя, если случалось горе. В сердце входило спокойствие и укреплялась надежда, и этого было достаточно. Медленно, без дорог, без троп, любил он шагать по чаще, словно боялся, если быстро пойдет, лес скоро кончится, хоть и знал, что конца-краю ему нет. Он слушал понятный его слуху шелест листьев, если это было летом; осенью вникал в сухой и грустный скрип голых сучьев; слушал, как раскрываются весной пахнувшие радостью почки; и ничто в лесу не было для него тайной. На рассвете, когда сырая, теплая и сильная земля готовилась принять труд человека, слушал он птичьи голоса, слившиеся в огромное, серебряное, невидимое облако. И Михась мог сказать, чему радуется, на что жалуется, чего просит и чего ждет зорянка, или юла, или поползень, дрозд, гаичка, пищуха, королек… Но не говорил. Слова застревали в нем и потому жили дольше. Может быть, лес и приучил его к молчанию, невыраженные мысли и чувства зрели в нем и оттачивались.

Рассветный ветер раздвигал нависшие в небе облака, то тут, то там раздирал их, как вату. Негреющее солнце сквозь эти разрывы уже накатывалось на лес, взбиралось на вершины. Но утро было по-прежнему тусклым, в нем не хватало тепла, чтоб день стал живым. По временам у ветра иссякали силы, видно, не мог удержаться вверху и падал вниз, в траву, и тогда трава колыхалась и, коричневая, будто дымилась. Михась останавливался, напрягал слух и зрение. «Ветер в траве…» Он шел дальше. В лесу стоял крепкий запах хвои, смешанный с запахом дождевой воды, болота, покинутых птичьих гнезд. Михась шел, ветер донес до него то, что еще недоступно было глазу. «Березы», – чуть слышно проронил Михась. И взял влево. Вскоре увидел сшибленные весенней молнией березы. Разбитые стволы все еще источали сладковатый дух, этот дух Михась и ощутил издалека. Начинался березняк. На молодых березах, как золотые сережки, висели редкие листья. Ветер тряхнул деревья, и эти еще оставшиеся листья враз осыпались, и вдруг в лесу посветлело и далеко стало видно.

Михась шел, приглядываясь к местности, шел осторожно, мох приглушал шаги, он и сам их не слышал.

Лес немного отступил. Показалась низина, наполненная туманом. Та самая, что обозначена на карте. В нос ударила сырость, точно Михась попал в глубокий колодец. В низину спустились несколько берез. Комли были срезаны туманом, и о березах Михась догадался по темневшим верхушкам. Верхушки как бы отделились от комлей и повисли в воздухе.

Осмотрелся, пошел дальше.

Дальше – лес, редкий и низкий. Михась приостановился. Теперь ясно: болотняк. «По карте попробуй тут пройти, – подумал он. – Если по карте, идти бы летом, – усмехнулся. – А под дожди полные сапоги наберешь и не вылезешь. Ладно ее, карту…» Левей, левей держать, все время левей. «Вон тал пошел. Вдоль тала и двигаться. А там и в сухо вывернем».

Полутьма и туман растворили почти все краски, и все выглядело одинаково серым, но Михась ясно представил себе местность такой, какая она была в действительности. Он услышал: где-то дрогнуло дерево, и ему, в низине, передалась эта дрожь. Он повернулся лицом в сторону, откуда шло утро, прислушался. Кажется, все по-прежнему спокойно.

Он зашагал обратно. Ветер на виду торопливо разводил белые пряди тумана и обнажал землю. Теперь туман стлался над головой, и перед Михасем толпились мокрые комли деревьев, у которых пропали вершины.

– Пройдем, – доложил Михась Кириллу. На лице блестели капельки пота, будто оттаяли конопатины. – Хоть и болото, а пройдем.

– Конечно, братец. Должны пройти, – похлопал Кирилл Михася по плечу. – Не возвращаться же в Москву…

Ивашкевич уже успел взрезать узлы и расшнуровать мешок. Паша и Толя Дуник доставали из него патроны, тол и бикфордов шнур, топографические карты, компасы, фонарики.

– Патроны понесете вы, Паша и Толя, – приказывал Ивашкевич. – Якубовский, возьмете тол. Не весь, конечно. И вы, Хусто, – тол. Михась – тоже тол и немного патронов…

Десантники набивали свои вещевые мешки. И себе положил Ивашкевич патроны и тол.

– Паша, клади и в мой «сидор», – подошел Кирилл. – Но так, чтоб «сидор» выдержал, не больше, – усмехнулся лукаво.

– Не иначе, – весело откликнулся Паша. – Что себе, то и вам, товарищ командир…

– Э, братец! Плечи у нас с тобой разного калибра. Не пойдет.

«Не много добра берете с собой», – покачал Кирилл головой: вспомнились слова генерала. Там, в Москве, и ему казалось, что не много. А вон его сколько, этого добра! И все равно: самая малость для дела, которое отряду предстоит. Конечно, велика надежда на немцев, но для начала свои помогут: вскоре, как условились перед вылетом, кое-что сбросят. Только обосноваться бы поскорей. «Адрес сообщить…» Мысли Кирилла прервал радостный шум. Так и есть, доставали из грузового мешка курево, спички, масло в жестяных коробках, сахар, пакеты концентрированной каши, галеты, шоколад. Бинты, шапки-ушанки, плащ-палатки.