Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)
но... уходите! Куликало сказал: "Если не уйдут – убивайте", и мы убьем
вас.
– Скажи: мы хотим видеть Куликало, пусть он решит, должны ли мы
повернуть восвояси, – подсказал Шелихов Василию, и Василий послушно
перевел это кенайцам.
– Куликало сказал: "Если не уйдут – убивайте!" – упрямо повторил
старый индеец.
Шелихов понял, что ничего не остается, как только выполнить
непреложное требование кенайцев – это единственная возможность
остаться в живых. Надо вернуться под защиту фальконета, а там видно
будет. Но как вернуться? Малейшее проявление боязни перед туземцами
может повлечь нападение и гибель, – нельзя показать и тени боязни.
– Ладно! Идем назад, Василий! Скажи только крашеному, что один
посошок – это дарение ихнему... как его... Куликале, а другой – ему...
Да чтобы в спину не били!
Василий прокричал то, что счел нужным передать из подсказки
Шелихова, и протянул старому вождю разукрашенные палки.
Индеец не пошевельнулся. Тогда Василий положил подарки на землю и
вместе с Шелиховым, не оглядываясь, повернул к берегу.
На обратном пути Шелихов думал не столько об опасности погибнуть
в зарослях от стрел и копий кенайцев, сколько о небывало бесславном
возвращении в лагерь. Как объяснишь добытчикам, а в особенности жене,
этот вынужденный и очень похожий на бегство отъезд? Шелихов понимал,
что трех десятков людей и фальконета недостаточно для внушения
покорности индейцам, действующим по указаниям таинственного Куликало.
– Слышь, Василий, ты попридержи язык, никому не говори, чего
было... Говори – встренули нас не надо лучше, да пожалились: черна,
мол, оспа в поселении гуляет... Ну, мы и повернули и в море потому же
уходим... Понял?
Василий радостно поддакнул выдумке Шелихова. Алеут не хотел,
чтобы слава его, неустрашимого воина и тонкого дипломата, после такого
неприятного оборота дела потускнела.
– Кабы не черна оспа, разве ушли бы мы... Эй, обкурите нас серой!
– крикнул он и лукаво рассмеялся.
– Умен ты, Василий! Вернемся целы домой, тойоном тебя назначу, -
поощрил его понятливость Шелихов. – Три жены заведешь!
– У-у! – в притворном ужасе замахал руками Василий. – Пропал
Ва-шели, съедят меня бабы!
Выйдя из зарослей к своим людям под защиту фальконета, Шелихов
снял с головы меховой колпак и истово перекрестился, став лицом к
востоку.
– Нашел, Наташенька, золото! – сказал он подбежавшей жене и
тотчас же поправился, заметив гримасу отвращения на ее лице. -
Золотого человека нашел... Кликалой зовут! Я думал: врет Василий,
когда он на Кыхтаке про него рассказывал, ан нет – живет такой человек
среди индейцев и бережением русских благодетельствует...
Шелихов рассказал окружившим его добытчикам наскоро придуманную
историю с черной оспой.
– В селение не допустили и отплыть поскорей присоветовали. У них,
кто рябью не мечен, все лежмя лежат, черна оспа людей косит... По
байдарам! – вскричал он. – До-омой!..
3
В 1785 году после удачного возвращения в Кыхтакскую крепость из
плавания к огнедышащей Большой горе, – она грозно высилась на
материке, русские прозвали ее горой св. Илии, – промышленники увидели,
что магазин с мягкой рухлядью – дорогими мехами – переполнен, а бочки
с порохом и огнестрельными припасами пусты, ни крупы, ни муки в ларях;
да и срок контрактам подходит к концу. А тут еще и неутолимая тоска по
родине. Она день ото дня разгоралась и звала домой.
Не знал этой тоски только Григорий Шелихов. Ему некогда было
тосковать. Он весь был поглощен ежедневными подсчетами накопленного
богатства и честолюбивыми мыслями самолично заложить на американском
материке в облюбованных местах первые русские поселения. И какие он
только не придумывал названия своим еще не заложенным поселениям:
Славороссия, Екатериноград, Павлоград, рассчитывая войти ими в честь у
государыни-матушки Екатерины II и ее наследника, будущего императора
Павла Петровича.
– Да куда ты лезешь! Ишь напридумал сколько! Их именем и без тебя
назовут! – сердито отзывалась Наталья Алексеевна, когда он делился с
нею этими изобретенными названиями. – Ты о своих людях, Гришата,
подумай, небось ихним попечением да трудами и в люди-то выходишь. Кто
тебя картой плавания благословил, путь-дорогу указал? – вспомнила она
кстати, но не назвала своего деда Трапезникова. – То-то! А Самойлов
Константин Лексеич, чьим умом да советом ты живешь? Пьяных Захарыч, -
разве не он научил тебя паруса ставить, марселю от брамсели отличать?
Их вот имена на память людям и закрепи...
– Уравнила! Ха-ха! – искренне хохотал мореход. – Славороссийск -
и Самойлово, Павлоград – и рядышком Пьяных... Пьяныхград! Эх, ты!
Царствующие не поддержат – все прахом пойдет, все труды мои и
человечков наших льдом покроет, вот как реку ту, что в Нучеке...
Помнишь, сказывал тебе?..
Но зверобоев-промышленников мало трогали коммерческие и
честолюбивые расчеты Шелихова. Они все чаще и чаще поговаривали о
возвращении долгой: пора, мол, и честь знать. Вечерами собирались
перед пятистенным домом-жильем артели, на песчаной лужайке, и слушали
песни, которые складывал и пел под жалейку Ваньша Чабриков, худенький
парнишка с глубокими, как озеро в горах, голубыми глазами.
Ваньше в первых боях пробили голову каменным топором, и он стал,
как заметили позже, не в себе. По настоянию Натальи Алексеевны его
освободили от промысла и караульной службы. Ходил он со своей жалейкой
и складывал песни. Когда видел собравшихся в кучу людей, подсаживался
к ним и пел. Ходил в шалаши алеутов и там пел. Алеуты ничем не обижали
Ваньшу: по представлениям алеутов, человек, лишившийся ума, перешел во
власть духов, обидеть такого – совершить святотатство.
Как-то раз в безоблачный вечер сидели ватагой зверобои и глядели
в сторону Руси, где садилось в океанские воды багряное солнце. Курили
махорку и молча вздыхали, слушая жалобные переливы жалейки.
Отыграв вступление, Ваньша говорком, нараспев начал новую, только
что родившуюся в душе песню:
Говорили нам люди старые,
Горем горьким наученные:
– Коль придется быть на конце земли,
Там найдете вы Буян-остров...
На Буяне том да на острове
Не сустренешь церкви божией,
Пред крестом не скинешь шапочки,
Не поклонишься соседушке.
А вокруг народ незнаемый,
Есть суседа, да не мирные,
И как вспомнишь, то – восплачешься,
Плыть бы молодцам во родимый край.
Шелихов и сам любил песни Ваньши и поощрял его мелкими подарками.
Но на этот раз, сидя под волоковым оконцем своего прируба к общей
казарме – "кажиму" – и раздумывая, как бороться с одолевающим ватагу
неподходящим настроением, он в словах Ваньши почувствовал скрытый
вызов намерению до конца использовать прибыльное дело и положить
твердое основание своей мечте – открыть новую страну и первый город в
ней назвать в честь российской славы "Славороссией". И место такому
городу не на острове – токмо на материке. Постепенно именем будущего
города Шелихов стал называть всю новооткрытую землю. В воображении его
носились обрывки звучных имен и названий, навеянных чтением
исторических книг. "Славороссия" была как-то созвучна в его
представлении амброзии – легендарной пище греческих богов. Об амброзии
он слышал в своих странствованиях между Охотском и Камчаткой от
многочисленных иностранных китобоев и бойких на язык искателей
приключений, с которыми встречался и поднимал кружки с ромом или
спиртом иркутского курения.
Из рассказов, передаваемых цветистым, но заплетающимся языком,
явствовало, что амброзия давала безмерные силы и вечную молодость тем,
кто вкушал ее. В "Славороссии", подобно мифологической амброзии,
мореход Шелихов стал черпать неистощимые силы в борьбе за нее.
И вот бесхитростная песня Ваньши как-то затемнила вдруг
блистательное и гордое имя "Славороссия". Песня залила души людей
тоской по родине, по неустроенной, нищей России. И "Славороссия"
померкла даже в нем, Шелихове, создателе этого имени. Перед глазами
морехода встал полузатопленный Охотск, зарывшийся в снега Иркутск,
блестящий Петербург и кипучая торговая Москва, – а в этих двух
столицах он побывал лет пять назад, – и давно покинутый родной Рыльск,
над сонной, медлительной, покрытой ряской и белыми цветами купавы
речушкой Рылой, впадающей в многоводный Сейм, где он мальчишкой
купался и удил... Эх, наваждение!.. А все малец виноват. И взбешенно,
высунувшись вдруг в окно, крикнул:
– Что воешь, как пес на луну! Прогоните дурака!..
Увидев обернувшиеся к нему хмурые и недоуменные лица зверобоев,
Шелихов понял, что сделал ошибку, но удержаться не мог, выскочил на
крыльцо и закричал еще яростней:
– Тебе сказываю! Что зенки на меня уставил? Пшел, не то плетью
огрею! И вы тоже – раз-зойдись!..
– Ты это напрасно, Григорий Иваныч, время-то пошабашное. Хотим -
погудки слухаем, хотим – разговоры ведем, а тебе не нравится – уйди в
избу и спусти оконце, – неожиданно для Шелихова твердым и спокойным
тоном сказал старый партовщик Самойлов.
– Ах, вот как ты хозяину ответствуешь, Константин Лексеич! -
вскричал Шелихов. – Вместо порядка, добронравия...
– Я тебе не урядник, мы тут все люди вольные. Ты бы лучше,
Григорий Иваныч, ребятам сказал, до какого времени мы тут за мягкой
рухлядью гоняться будем? – задетый уже за живое, ответил Самойлов.
И сразу как плотину прорвало: зверобои вскочили на ноги и,
перебивая друг друга, зашумели, загалдели.
– Срок кабальным вышел! Да и запас огневой кончился! А приварок
словно на воробья выдается! Налаживай, ребята, снасть, выбивай клинья,
спускай корабли на воду! – гремели зверобои, не слушая Шелихова,
пытавшегося утихомирить внезапно разгоревшиеся страсти.
"Эх, как это я!.. – упрекнул себя Шелихов. – Сам поджег! Среди
воды сгорит Славороссия..." Вспыхнувшее в сознании магическое слово
придало ему силы. Подавив ярость к неблагодарным, как он думал,
обогащенным его промышленной удачей, мореход громыхнул своим могучим
голосом:
– Слушай меня, горлопаны ярыжные! В сентябре на Охотск
"Святителей" снаряжаю, двадцать человек пойдет, остальные со мной до
будущего года останутся, пока вернутся "Святители" с запасами... Ну,
чего шумствовали?
Но шум не только не утих, а возрос.
– Кто тебе сказал, что найдутся дураки остаться? Ты нас со свету
изжить вознамерился, да не таковские мы! Навались, братцы! Мы у тебя
вырвем лапы загребущие, купеческие... Эй, наддай! Прощупаем, из какого
он теста! – ревели зверобои, и кто выставлял тяжелый мушкет, кто
сверкал выхваченным из-за голенища ножом.
Еще мгновение – и шальная, неведомо чья пуля могла бы сразить
Шелихова. Его смерть могла бы стать той роковой точкой, после которой
сразу спал бы взрыв ярости своевольных и буйных зверобоев. Но
неожиданно для всех морехода заслонила пробившаяся к нему Наталья
Алексеевна. Как орлица защищает сбитого на землю орла, раскинула она
руки и крикнула:
– Сначала на меня наведите и меня убейте, но его не дам! Забыли,
все забыли! А кто вас провел через морские хляби! Кто вас от глупости
вашей стерег? Богачеством наделил, куска хлеба не съел, ежели не из
артельного котла?! Не дам! – задыхаясь, выкрикнула Наталья Алексеевна.
Еще больше ошеломила зверобоев атлетическая фигура индейца-колоша
Куча, возникшая рядом с Натальей Алексеевной. Меднокрасное лицо
индейца, испещренное свирепой голубой татуировкой, выражало
непередаваемое презрение, в руке он держал копье, а голая грудь была
вызывающе открыта любой пуле.
В Куче, резко отличавшемся по своему складу от плосколицых
алеутов, зверобои видели истинного хозяина Америки и никогда не
забывали, что вся шелиховская партия спасением жизни обязана ему. Это
было в тот день, когда Куч, перебежав к высадившимся на Кыхтаке
беспечным в своей смелости русским, предупредил их о вероломном
нападении кыхтаканцев.
В бою с кыхтаканцами Куч проявил себя бесстрашным воином и,
спасая похищенную в суматохе Наталью Алексеевну, поплатился за это
ударом в спину алеутского каменного ножа. Григорий Шелихов настиг
похитителей, отбил и вынес из боя жену и обеспамятевшего Куча. Наталья
Алексеевна выходила тяжело раненного индейца, а мореход навсегда купил
верность Куча обещанием доставить его на родину, лежавшую далеко на
юге, против неведомого острова Ситха. Молчаливый Куч, усвоив
необходимую для обихода сотню русских слов, остался среди
промышленников, оказывая незаменимые услуги всей партии в промысле
пушнины и раскрытии жизни людей незнаемой страны.
Григорий Шелихов в особенности отличал Куча и дорожил им, как
надежным проводником и осведомителем о богатствах и нравах жителей
найденной им Славороссии, центр которой, он правильно угадывал, должен
быть заложен где-то на материке.
– Мой брат... Дух моих отцов усыновил его... Нельзя убить! Меня
за него можно... Себя не буду защищать, а за него и за нее... – Куч
метнул глазами в сторону Натальи Алексеевны, – за нее никого в живых
не оставлю!
Наивные слова индейца рассмешили и отрезвили зверобоев. Как это
допустили они нарушение первого и святого артельного закона – не
подымать голоса, а тем более руки против начального, пока не осудили
его миром, не сместили за какую бы то ни было провину с атаманства!
И опустились дула ружей, исчезли ножи и топоры. Оторопевшие,
стояли зверобои, растерянно поглядывая друг на друга: с чего и впрямь
поднялись на покладистого хозяина, а уж Наталья Алексеевна – худого
слова не скажешь!
Ошеломленный взрывом ярости своих добытчиков и неожиданным
вмешательством жены, Шелихов все же не мог уступить "бунтарям".
– Ладно! – махнул он рукой и, отстранив жену, повернул к избе. -
Пошли спать, добытчики! Завтра галиот снаряжать...
В избе, оставшись с женой с глазу на глаз, Григорий Иванович
почувствовал себя как-то неловко перед нею, выступившей на его защиту
и, может быть, спасшей ему жизнь.
– Чем ты, государыня-боярыня, мою голытьбу заворожила? -
прикрывая смущение, обратился он к жене. – Если милости твоей не
убудет, ты и впредь меня, сироту твоего Гришку, защищай. Разбойники
мои, как овечки, тебя слушают...
– А ты, Гришата, козлом перед людьми не держись! – просто
ответила она. – Извелись все в американской мокрети, и нажива не
радует: домой у всех душа просится, заскучали.
– Я через хляби морские пробивался не по печи скучать и тебя
взял...
– Ты взял, а они таких же, как я, покинули. Не в хозяевах ходят,
и ты не торопись в тузы выходить, – сказала Наталья Алексеевна.
На другой день люди с утра уже копошились среди стоявших на
стапелях кораблей, подбирали части неисправного рангоута и
потрепанного такелажа "Святителей".
В возне и хлопотах по починке идущего в обратное плавание судна
прошел и конец лета.
Добытчики обсудили между собой, кого выделить в первую партию, а
потом пришли к заключению, что возглавить эту партию ради большей
уверенности в обратной доставке продовольствия и огнеприпасов должен
не старик Самойлов, которого наметил Шелихов, а он сам, Григорий
Иванович. В его мореходные знания и удачу все крепко верили и еще
больше полагались на то, что только шелиховская энергия и воля ускорят
сбор и отправку всего необходимого со складов Охотска, не в пример
медленному в таких случаях поспешанию купцов-компанионов и
правительственных служилых людей.
– Не поеду. Мне тут делов непочатый край! – буркнул Шелихов, с
притворной занятостью перебрасывая костяшки счетов. И не захотел
дальше слушать выборных, пришедших к нему передать мнение ватаги.
Шелихов имел время раскинуть умом и обдумать положение,
неожиданно сложившееся после, как он назвал, "бунта" в артели. "Худа
без добра не бывает", – решил он и посчитал, что теперь, когда
зверобои смягчились, целиком можно отдаться выполнению своих замыслов,
не считаясь с интересами людей, приведенных в этот дикий край.
Завороженный Славороссией, мореход не хотел покинуть новооткрытую
землю раньше, чем заложит поселения и опорные пункты на американском
материке.
Еще в прошлом году при обследовании прибрежья Кенайского и
Чугацкого заливов он обнаружил богатейшие залежи железной руды и
самородной меди, вперемежку с выходившими на поверхность полями
земляного угля, а приятель его Баранов Александр Андреевич, с которым
он не раз встречался в разъездах своих по Анадырской земле, уверил,
что на земляном угле руда выплавляется и куется легче и дешевле,
нежели на древесном.
Григорий Шелихов представлял себя владетелем несметных богатств.
Эти богатства смело могли поспорить со строгановскими посессиями на
Урале. Железная руда, вместе с медью, лежала под ногами на берегах
Чугацкого залива, в долине озера Илиамна и одноименного в районе этого
озера вулкана, верстах в ста к северу, на Аляске, против Кыхтака. В
кварцевых скалах, прорытых бурными притоками реки Медной над Чугачами,
и реки Сузитны, впадающей в Кенайский залив, Шелихов с сердечным
замиранием обнаружил блестки золота. А с истоков реки Атха (Медной),
из-под небесного Белого пояса,* индейцы принесли вдруг Шелихову
самородную медь. (* Цепь снежных вершин северных Скалистых гор.)
Григорий Иванович так уверился в заманчивом будущем своей новой
земли, что мягкая рухлядь – пушнина – показалась ему уже мелким,
нестоящим делом. Открывались трудно угадываемые по своим последствиям
возможности, такие, как создание рудоплавления, а затем на своем
железе и океанское кораблестроение – и где? – на путях обширной
мировой торговли с голодными на железо Китаем, Японией, Филиппинскими,
Малайскими и другими островами счастливой Океании.
– Отечество прославлю, кусок хлеба людям найду и сам в обиде не
останусь, понимаешь, Наташенька? Надо токмо в глубь землицы этой
пройти, а для того "скотинку" привезти – белоглазых собачек колымского
помета, а их раздобыть Баранов поможет – наменяет у чукотских
людишек... Размахнусь! – сбрасывал он со счетов костяшки, которых не
хватало для подсчета прибыли.
4
Для полного выяснения картины и нанесения на карту американской
земли мореход задумал провести в 1786 году огромную экспедицию вдоль
материка в солнечную Калифорнию; тысячу байдар с алеутами под охраной
двух кораблей. И от такого дела его хотят оторвать, заставляют плыть в
гиблый Охотск?! Но осторожность бывалого землепроходца и трезвость
делового человека все же сказывались в Шелихове. На все нужно время и
силы. Что у него есть сейчас? Огневые припасы на исходе,
продовольствия нет, одежда поизносилась, людей не хватает.
Мореход зубами скрежетал и задыхался, сознавая свое бессилие. Как
тут станешь хозяином Тихого океана! Англинцы-то и бостонцы не спят...
А он – что может он?.. И при мысли об этом так становилось тяжело, что
готов был хоть очертя голову ринуться то ли на жизнь, то ли на гибель.
Не в натуре Григория Шелихова было бездействовать, и он загодя
стал подготавливать людей к задуманной экспедиции. Надо расположить к
ней туземцев и внушить им высокое представление о могуществе русских,
чтобы легче можно было набрать охотников и гребцов для завоевания
Славороссии.
В один из зимних дней, когда земля покрылась первым снегом, он
подложил под огромный валун бочонок пороху и провел к нему саженей на
сто по длине прожиренный и обсыпанный порохом фитиль.
– Отстань! – сердито прикрикнул он на хранителя пороховой казны
старика Самойлова, пытавшегося отстоять бочонок пороху от фейерверка,
задуманного сошедшим с ума, как ему показалось, хозяином. – Этим
зарядом я расположу алеутов к себе и тому делу, кое мною умышлено...
Из ближних и дальних селений на берегу собралось несметное число
алеутов, приглашенных посмотреть "чудо".
– Глядите, как велико мое могущество и людей моего племени! -
заявил Шелихов, пряча усмешку в отросшей бороде. – Я пошлю к этому
камню огненную змею, и она съест камень... Тот, кто владеет такой
силой, может многое... Глядите!
Шелихов поднес к фитилю огонь, и огонь змейкой, разбрызгивающей
золотые искры, побежал к камню.
Алеуты, ничего не подозревая, переводили глаза с камня на
вытянутую руку великого тойона, но, наскучив долгим горением фитиля,
готовы были уже усумниться в могуществе Шелихова, как вдруг гул
мощного взрыва поверг их ниц. Все видели, как огромный камень сорвался
с вековечного места, взлетел в воздух и рассыпался мелкими осколками и
каменной пылью.
Даже у толмача, лисьевского алеута, хорошо знавшего великого
Ше-лиха, дрожал и обрывался голос, когда он переводил слова
всемогущего кыхтаканцам:
– Мне нужно тысячу байдар и на них два раза столько храбрых
воинов, которых я поведу на охоту в страну солнца. Примите честь,
оказываемую мною, и через три дня вечером приходите ко мне с именами
воинов, которых посылает Кыхтак... Я владею силой, какую вы сами
видели. Со мной вы сможете сделать многое такое, что и вам пойдет на
пользу...
Через три дня изумленные "чудом" алеуты стояли перед крыльцом
избы Шелихова и с благоговением смотрели на новое проявление его
могущества: большой кулибинский зеркальный фонарь, как солнце, висел
над крыльцом и мощным потоком света, усиленного заложенными в нем
оптическими стеклами, прорезал ночную тьму. Фонарь этот Шелихов
приобрел по сходной цене в Москве, где познакомился с его
изобретателем – самоучкой Иваном Петровичем Кулибиным.
Мореход широко оценил пригодность изобретения для странствований
в "странах полунощных" и купил фонарь с запасом толстых восковых
свечей: авось в путешествии понадобится.
– Тойон Ше-лих имеет власть сводить на землю солнце, полунощное
солнце! – в благоговейном страхе шептались дикари и один за другим с
готовностью, не спрашивая ни о чем, накладывали на разостланную
юфтовую шкуру отпечатки омоченных в сажу пальцев, в знак согласия на
неслыханную в этих местах далекую экспедицию.
– А вот как, – вспоминали зверобои, – Григорий Иваныч заохотил
алеутов к письму и чтению. Пишет, к примеру, в дальнее селение
партовщику – русскому, вестимо, – указание по нашим делам, с ним
мешочек леденцов либо корольков якобы в подарок посылает, а в бумажке
пропишет: "Шлю столько-то леденцов (али еще чего), пересчитай тут же
при гонце и спроси с него, ежели недостачу обнаружишь". Умора была
глядеть, как ошарашенно озирались они, когда спрашивали: а куда
девалось столько и эстолько леденцов либо еще чего? "Откуда ты можешь
знать, – отпирается гонец, – сколько их было? Их много". – "Бумажка
сказала, что ты съел десяток", – отвечаем. Иные потом хитрить
пробовали: положит в дороге бумажку под камень или песком присыплет,
чтобы не видела, сколько он вытащил мелочишек, а оно опять все в
известность приходит... Ну и пошла меж алеутов слава: "Сильные знаки
имеют лусы, черные по белому рисуют. Поглядят на них и знают, что ты
закон нарушил..." "Все видит бумажка, сильней шамана бумажка!" – пошла
молва по острову. "Научи знаки писать и читать", – начали они просить.
А коим не давалась грамота, те детей приводили. "Я стар, говорят, не
дается мне мудрость, детей обучи!" Этаким манером Григорий Иваныч и от
воровства их отучил порядочно и в грамотеи произвел. Пришлось всех
грамотных и письменных из добытчиков в учители поставить!
Зверобои и сами восторгались выдумками своего атамана, бескровным
путем закреплявшего лад и согласие кыхтаканцев с русскими.
– Умен, ох умен Григорий Иваныч, выдумал такое! Ему бы министером
быть, и не в Сибири, а в самом Питербурхе... Навсегда замирил
американцев! – переговаривались между собой добытчики, обсуждая со
своей точки зрения поступки Шелихова.
Но об экспедиции в Калифорнию никто из промышленников и думать не
хотел: "Блажит, а может, куражится в отместку за спор", как называли
работные недавнее столкновение с хозяином.
Наталья Алексеевна и пылавший великой страстью к славе родины и
русского имени старик Самойлов с тревогой приглядывались к непонятному
поведению Шелихова. После "бунта" Григорий Иванович перестал говорить
о своих замыслах, которым раньше уделял много места в беседах. В этих
разговорах с близкими людьми он любил прощупывать слабые места своих
намерений. Выбрав удобный момент, в присутствии одной только Натальи
Алексеевны, старик Самойлов после вербовки алеутов в байдарочную
армаду подступился к мореходу.
– Григорий Иванович, в Калифорнию плыть – добром не кончится.
Пороху-то всего два бочонка осталось, и тем, что на Кыхтаке останутся,
в обрез придется... А на алеутов, – добавил он после некоторого
молчания, – на них полагаться нельзя, особливо ежели приметят, что
огнеприпасы у нас вышли. Плыть в Охотск надобно и в том же году назад
возвернуться, чтоб на пепелище не прибыть.
– Ты и поплывешь, Константин Лексеич. Так и приговорили -
стариков послать, в родной земле костям покой могли бы найтить, и
ослабших, которым мука и крупа нужна да печь с бабой...
– А я покоя костям не ищу и в твое место с охотой встану, если
поедешь для ради людей в Охотск, – просто ответил Самойлов.
Противу мужа встала и Наталья Алексеевна.
– Гришата, – прижав руки к груди, просительно сказала она, -
брось ты эту Камиформию. На кой прах эта американская земля русским
людям сдалась? Готова с тобою и в этой мокрети навеки остаться, токмо
на детонек, на доченек хочу еще раз глянуть... Неужто я того перед
тобою не заслужила? А еще тебе скажу: за... затяжелела я и боюсь в
Камиформию плыть, а одной остаться еще боязней. Сплывем в Охотск,
разрожусь, пока соберешь припасы на корабль, – и опять возвернемся,
токмо уж с сынком... его никому не оставлю!..
Шелихов сдвинул брови. Уставился на жену. Молчал.
Наталья Алексеевна попала в самое слабое место души морехода – он
жаждал иметь сына, наследника и продолжателя заполонившего его дела.
Выпавшими на его долю двумя дочками, чужекровной и своей, которых
любил, он в глубине души был неудовлетворен, хотя и виду в том не
подавал Наталье Алексеевне. Признание жены и уверенность ее, что родит
сына, затмили его стремление к богатству и славе простой человеческой
радостью.
– Что, сынок, – тепло отозвался Самойлов, – неужто и для такого
случая от неверного марева не откажешься?.. С наследником поздравляю,
ваше степенство! – шутливо сказал старик. – Ты корабль ведешь, а я
остаюсь...
Григорий Шелихов почувствовал, что отклонить приведенный женою
резон – значит потерять жену и сына, а с ними и самый смысл своих
достижений. Приняв решение плыть в Охотск, мореход ни о чем уже больше
не думал.
– Давно понесла? – заботливо спросил он жену.
– Успеем доплыть! – благодарно ответила ему Наталья Алексеевна.
В эту долгую зимнюю ночь, ворочаясь на скамье у стены, Григорий
Иванович вспоминал события последних лет жизни, свое поведение и
отношение к людям, с которыми сталкивала судьба, и встал утром с
решением загладить былые промахи, исправить ошибки.
– Константин Лексеич, прикажи писарьку нашему приговор составить
и поименные реестры на добро добытчиков заготовить... Приказчиков
компанейских и начальство в Охотске ты знаешь! Всю пушнину своей
объявят и расхватают, а судиться с ними – с богатым да сильным на
правеж в ряд не становись, запутают! Писарское писание мне подай, я в
контрактах и запродажных записях собаку съел, подправлю где надо, чтоб
людей не обидели. Меня на мякине не проведешь! – деловито распорядился
Шелихов.
На другой день в кажиме, у жарко растопленных каменных печурок,
под развешенным на просушку портяночным тряпьем, в тяжелом, спертом
воздухе, смешанном с запахами зверя, рыбы, одежи и другой поскони,
сидели и лежали полуголые, хмурые, обросшие буйными бородами люди.
Настроение у всех было вызывающее, ожидали споров и обид от компании,
защитником интересов которой, а с нею и своих, не раз выступал
мореход.
А он что-то задерживался, медлил являться на артельное сборище, и
люди не знали, что как раз в это время к мореходу в избу пришел всеми
забытый "капитан экспедиции" Михаил Сергеевич Голиков, хвативший перед
тем для храбрости ковшик вина.
– Ты домой уходишь, а я для чего в сырости этой останусь? – хмуро
сказал он и потребовал, чтобы мореход взял его с собою.
Шелихов покосился на него и усмешливо хмыкнул:
– Боюсь, ей-бо, боюсь: Иван Ларионович голову снимет, что из дела
хозяйский глаз вынул... Не проси, и рад бы, а не решусь, – издевался
он над тощим капитаном, надевшим для внушительности лохмотья когда-то
блестящего мундира.
Голиков постоял, помялся у порога.
– Право, рад бы, а не решусь, – повторил мореход.
– Погоди ужо, волчья душа, в Иркутском за все разочтемся! -
вскричал вдруг капитан и хлопнул тяжелой дверью.
– Не опоздай, миленький, к расчету не опоздай! – сказал ему
Шелихов и тоже направился к выходу.
Он вошел в кажим, скинул меховой колпак и, приглаживая смазанные
тюленьим жиром блестящие волосы, поклонился во все стороны. Необычное
выражение его лица остерегло добытчиков от озорных и задиристых шуток,
вызывавших морехода на занозистые, нравившиеся зверобоям ответы.
– Против воли мира не иду, товарищи походные, – сразу сказал
Шелихов. – Беру под свое начало корабль, как указано, и доведу до
Охотска, а в сей час обсудим и разделим, кто чем владеет, какой наказ
дает, кого в Расеюшке и чем обрадовать и сюда поворотным рейсом
доставить.
Добытчики даже рты открыли – до чего начало речи морехода
понравилось им – и примиренно ожидали продолжения.
– Реестры майна, цены – по каким продать, дорученьица – кому чего
надобно и на все ли деньги, да и какой наказ компанионам – сколько и
чего представить должны и они для промысла. Приговорим, подпишем, за
бесписьменных понятые скрепят, и со мной отошлем, а я... я все
выполню, крест на том целую...
После проверки реестров заработанного и закрепленного за каждым
пая – участия в деле – Шелихов широко перекрестился и, сказав:
"Начнем, благословясь, братцы!" – продиктовал писарю начало по
принятой обязательной формуле:
– "1785 года, декабря. В американских странах, на острове
Кыхтаке, на галиоте "Трех святителей": Василия великого, Григория
богослова, Иоанна златоустого, да на коче "Симеон богоприимец и Анна
пророчица", рыльский купец Григорий Иванов Шелихов с товарищи и со
всеми при гавани лично находящимися мореходцами учинили:
1. Определили мы, каждый из усердия к любезному отечеству, по
своей воле сыскать неизвестные досель никому по островам и в Америке
разные народы, с коими завести торговлю..."
– К черту торговлю!.. Чего там купцов иркутских медом по губам
мазать! – перебил зверобой Кухшеня, огромный лохматый мужик. – Писать
надо об ином, о том, чего мы из-за торговли этой претерпели...
– Правильно! – закричали добытчики. – Ты, Григорий Иваныч,
допрежь поставь наши жалобы, чего мы за купеческую наживу натерпелись,
чтоб запершило купцам от меду этого!..
Шелихов согласился без возражений:
– Быть по-вашему! Пусть второй статьей идут наши докуки и беды.
Пускай прочувствуют, как нажива ихняя нам доставалась... Народу
нашего, посчитать, немало перемерло!
