Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)
диковинками, и хлебал наваристые щи с кашей, заправляясь, как он
говорил, на дневную вахту – рабочий день от зари до зари, а то и до
полуночи, если дня не хватало. Ел он по усвоенной в странствованиях
привычке много, но не часто – два раза, а то и раз в день. "Неохота за
столом жизнь проедать, – примирительно отводил он упреки Натальи
Алексеевны, стремившейся вкусными блюдами – ему она всегда готовила
сама – удержать его за столом подольше.
– Тятенька, людей, что по городу с дудками ходят, амбарные
приволокли, – ворвались в комнату дочери Шелихова Аненька и Катенька.
– Страсть смотреть какие – битые, в грязище вывалянные, а в руках
скрипицы держат и дудки такие же, как на груди нашиты, только
черные... У одного, чернявый и красивый собой, под глазом синячище...
Ух, просто жаль его! – с огорчением вырвалось у старшей Аненьки. – Ты
прикажи их не бить и отпустить.
– Что приключилось? Кого привели? С дудками, говоришь? Ф-фу, вот
не было печали, так черти накачали! – обеспокоено оторвался Шелихов от
щей. – Ты не егозись, Анка, что битые... А кого же бить-то, как не
шпыней? Скажите там, чтоб пред меня доставили, и сами... бр-рысь
отсюда!
– Тятя, ты скажи только, чтоб их здесь не били, не надо! -
настойчиво кинула старшая – Аннушка, уносясь передать распоряжение
Григория Ивановича. – Маменька... – просительно взглянула она, исчезая
в дверях, на Наталью Алексеевну.
– Ладно, хлебом-солью встретим, – усмешливо мотнула головой
Наталья Алексеевна. – В тебя, Гришата, дочки – не терпят изгальства
над людьми... Да ты ешь, хлебай щи-то, губернатору таких не едать!
– Нескладное дело получилось, а может, добрый случай, -
неопределенно и недовольно пробурчал Шелихов. – Сыт по горло,
Наташенька, хочу и на закуску взглянуть... Входите, входите, тащите
рыбешек! – крикнул он, услыхав за дверями голоса людей и сердитые
окрики на них амбарной стражи.
– В полицию отправить или запросто в шею накласть и за ворота
выбить? – косясь на хозяина, спрашивали сторожа, возбужденные
сопротивлением незадачливых воров.
– С полицией хлопот не оберешься, – в раздумье сказал Шелихов,
оглядывая оборванных, измазанных глиной музыкантов, бережно
прижимавших к груди чудом уцелевшие в пылу драки флейты, фаготы и
скрипки. – Губернаторские молодчики! Хороши!.. За свое, вишь, как
держатся, а на чужое зарятся! – усмехнулся Григорий Иванович.
– Еще бы! – с горечью, но смело отозвался Цыганенок. – Разбей мне
ваши мужики эту штучку – кремонская, Аматия, ей и впрямь цены нет, -
генерал с моих костей мясо спустит! Инструментами-то он больше, чем
нами, хвалится. А так как мы вот два дня уже не жравши, то тут хоть
куда полезешь!..
Шелихов посмотрел на него и встал из-за стола.
– Ладно! Я сам обормотов генералу доставлю, – сказал он. В голове
морехода мелькнула неясная мысль обернуть этот нечаянный случай в свою
пользу. – А пока сведите в людскую да накормите хорошенько... за
сбережение генеральского добра... – снова усмехнулся он.
– И впрямь, господин купец, по-людски рассудили, – повеселел
Цыганенок. – Не выдержать нам порки генеральской, ежели щец не
похлебаем и кашей пуза не набьем... Эх, и сыграем же и спляшем мы на
последях, как под кнут ложиться! – подмигнул он попавшим в беду
товарищам.
– Иди уж, иди, набивай брюхо, – просипел сторож, беря его за
рукав. – Гляди только, чтоб не лопнуло, как придется ответ держать.
Дочери Шелихова пробрались снова в комнату и, безмолвно
притаившись за спинами людей, с любопытством разглядывали
губернаторских музыкантов, о проделках которых по городу носились
зазорные слухи.
Анюта с застывшей в глазах слезкой огорчения, сожалея,
вглядывалась в изуродованное подглазным синяком красивое и смелое лицо
Цыганенка. Смешливая Катенька, взглянув на скособоченный рот избитого
музыканта, подмигивавшего ей, не выдержала и прыснула от смеха.
– Убирайтесь отсюда! – крикнул Григорий Иванович, услышав их
горошком просыпавшийся смех. – Взаперти держать буду неслухьяных!..
Амбарные сторожа поняли разгневанный выкрик хозяина как поощрение
к тумакам. С поспешной ретивостью, обозленные недавним сопротивлением
задержанных при подкопе амбара, они мгновенно вытолкали музыкантов за
двери комнаты, еще мгновение – и на крутой лесенке, спускавшейся в
людскую, послышались приглушенные голоса сторожей и грохот тел,
скатывавшихся по ступенькам лестницы.
Шелихов расхохотался, но, заметив недовольное и недоумевающее
лицо Натальи Алексеевны, оборвал смех и неспокойно заходил из угла в
угол по комнате, поглядывая на жену как бы в ожидании помощи.
А спустя небольшое время из людской в хозяйские комнаты долетели
печальные звуки скрипки Яшки Цыганенка. Счастливая догадка подсказала
Цыганенку вдохновенную импровизацию на голос любимой песни хозяина
амбаров, совпадавшую с собственным предчувствием злополучного
музыканта об ожидающей его с товарищами судьбе.
Не шуми, мати зеленая дубравушка,
Не мешай мне, добру молодцу, думу думати,
Как заутра мне во допрос идти
Перед грозного судью – самого царя.
. . . . . . . . .
Исполать тебе, детинушка, крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать,
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Среди города хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.
Шелихов вздрогнул, посмотрел на Наталью Алексеевну. Та тоже
слушала и молчала, сидя за столом напротив. По лицу ее бежала тень
печали. Григорий Иванович не выдержал, сказал:
– Уж и сам не придумаю, как с варнаками быть!.. Спустись в
людскую, Наташенька, скажи, сыграли бы чего повеселее...
Наталья Алексеевна вышла и надолго задержалась в замолкшей
людской, а чуть вернулась, из-под клети понеслись веселые голоса и
топот ног в пляске под ухарский напев ходовой варнацкой несни:
Собралося нас, усов,
Полна хата молодцов...
Много!
Ай да усы, ай да усы,
Усы, усы, усы, развалисты усы!
Нам хозяин побожился:
"Ни копейки денег нет!"
Врет он!
Ай да усы, ай да усы...
Впереди сидит усище,
Атаманище.
Вот он!
Ай да усы, ай да усы...
К нам хозяин идет,
Выкупной полштоф несет -
выпьем!
Ай да усы, ай да усы,
Усы, усы, усы, развалисты усы!
– Ну и усы! – захохотал мореход. – Пошли им, хозяюшка, водки.
Пускай хлебнут, оглодки бессчастные, перед...
– ...прощением! – решительно закончила Наталья Алексеевна.
– Каким таким прощением? – вопросительно посмотрел Шелихов на
жену. – Нет их вины передо мною, может, я перед ними виноватым буду,
да ничего не поделаешь, уж больно-то оказия подходящая...
И тут же, волнуясь и спеша, Григорий Иванович изложил Наталье
Алексеевне возникший в его голове рискованный по своим последствиям
план: отпустить музыкантов, а их скрипки и флейты доставить
губернатору самолично, чтобы снискать этим его расположение, передать
давно заготовленную записку о плавании в Америку и попросить о
поддержке в споре с компанионами.
– "Где подобрал мои скрипки, при каком таком случае?" – спросит
тебя губернатор, – трезво подошла к такой нелепой мысли мужа Наталья
Алексеевна. – Якобий-то знает, кому какая скрипица выдана, и начнет
пороть...
– А мне на поротом гузне не сидеть, – вяло, больше из упрямства,
отстаивал Шелихов свою затею.
– Нет, не годится... Подумай-ка, на что ты сядешь, сам ежели, не
дай бог, под кнут угодишь... Давно ли славного морехода и первой
гильдии купца Бечевина тут же в Иркутске губернатор Трескин в тюрьму
посадил да и до смерти забил?..
Шелихов и сам понимал, что придуманный им способ снискать
расположение генерал-губернатора для своих мореходческих интересов
сомнителен, а для попавших в его руки несчастных музыкантов слишком
жесток. В годы былых скитаний Шелихов не раз вынуждался добывать себе
кусок хлеба воровством, и об этом он никогда не забывал. "Но ежели я
упущу такой случай завоевать на свою сторону губернатора – все
пропало. А случай, – терялся в размышлениях Шелихов, – есть случай,
его за деньги не купишь".
– Постой! Нашел, думается, дорожку, Наташенька, – оживился он. -
Только миром с людьми эту дорожку обговорить надобно... В точку все и
выйдет! Зови оглодков сюда, Наташенька, всех до одного!..
С таким лицом Григорий Иванович – Наталья Алексеевна навсегда
запомнила это – выходил на просторы океана из лабиринта узких проливов
и проходов Алеутских островов.
– Что с людьми в согласии надумаешь, на то и я согласна, -
повеселела и Наталья Алексеевна, направляясь звать арестованных
музыкантов к хозяину.
Шелихов с нарочитой суровостью оглядывал людей, робко входивших в
комнату. Задержав взгляд на бледном лице Яшки Цыганенка, сказал:
– Вижу, вы доподлинные усы и на ус сумеете намотать мою сказку...
Шли вы, значит, через Хмельники приангарской дороженькой. Для чего
попали в худое место – не знаю и знать не желаю. Только шли вы и шли,
и напали на вас лихие люди. Ну, как водится, обшарили, денег не нашли
– отобрали скрипицы и жалейки ваши, как вы ни плакались... Запомнили?
– Все запомнили! – не смущаясь непонятной поначалу речью хозяина,
бодро ответил Яшка Цыганенок, в надежде, что конец ее несет избавленье
от кнута на кобыле.
– Нет, не все! Еще тверже запомните, – продолжал Шелихов, что
послал вам навстречу Исус милостивый купца. Скажем, это был я с
людьми, кои вам под моим амбаром в холку наклали. Вы ко мне с криком:
выручай, мол, лихие люди забрали губернаторские скрипицы и нас
обидели... Ну, я пограбленное у шпыней отобрал, а вам по шеям дал,
чтоб поскорей домой бегли и в Хмельниках забавы себе не искали...
– А скрипки? – тоскливо спросил Цыганенок.
– Скрипки у купца остались. Купцу к его превосходительству за
всякую цену попасть надобно, а для чего – не вашего ума это дело. Вот
я к его превосходительству со скрипицами и доберусь, и музыки ваши,
как обещался, в целости его превосходительству доставлю... Уразумели,
к чему сказка клонится?
– Ежели иначе нельзя, и на том спасибо! – криво усмехнулся
отчаянный Яшка, соображая, не удастся ли вытянуть еще какое-нибудь
послабление из купеческого усердия выслужиться перед губернатором.
Яшка, конечно, не мог знать, как много интересов было связано у
Шелихова с надеждой стяжать своей "сказкой" благосклонность Якобия, не
желавшего допускать перед свои очи никого из иркутян, пока не
закончится "нужная" война.
– Чем недоволен? – хмуро спросил Шелихов. – Али тем, что за амбар
кнута отведать избавляю?
– За самовольную прогулку в Хмельники березовой каши тоже
наглотаемся, горькая она! – чуть слышно проронил Цыганенок под
сердитые окрики товарищей, довольных уже и тем, что хозяин не
вспоминал воровского дела под амбаром.
– Розги? Это еще дешево отделаешься, розгами вас, поди, каждый
день за музыку дерут... Я не принуждаю, сами выбирайте: сказку о
Хмельниках али правду про подкоп в амбаре?..
Шелихов был искренен в желании не допустить злополучных
музыкантов до тяжелого наказания кнутом, которое при бешеном нраве
Якобия для многих могло бы закончиться смертью.
Отводя от них неизбежное тяжелое наказание за покушение на
купеческую собственность, Шелихов тем более считал себя вправе
использовать их злое намерение как ступеньку, чтобы войти в
расположение губернатора и защитить эту самую собственность от
покушений более сильных грабителей. А розги – розог он и сам отведал
немало на заре своей юности. В то жестокое и грубое время кнутобойства
в растяжку на кобыле, вырывания ноздрей и палочного битья с прогоном
сквозь строй розги казались такой легкой мерой наказания, что их и в
расчет не принимали в серьезных случаях жизни.
Шелихов не счел нужным разъяснять преподанную "оглодкам"
философию розог, но музыканты и так все поняли без дальних слов и
повалились мореходу в ноги.
– Награди тебя господь за добродетель твою, господин купец.
Пошли, всемилостивый, здоровьица хозяйке и детушкам твоим, а я век за
тебя бога молить буду! – лепетал, глотая слезы, сухой и сморщенный
фаготист Еремка. Липкая тошнота и теперь подступала к его горлу при
одной только мысли об ожидавшем их кнуте.
– Ну-ну, идите, усы оборванные, да опять о чей-нибудь амбар не
зацепитесь. Поспешайте, предупредите Репье свое, начальника вашего,
чтобы умел ответ-то держать, когда я скрипицы его превосходительству
представлю... Поспешайте, а я следом за вами прибуду!..
5
Когда Шелихов с кремонской скрипкой в руках – остальные
инструменты он оставил за дверью – вошел в полутемную залу
губернаторского дома, он не сразу разглядел в наполнявших его
сумерках, где сидело неприступное иркутское божество.
Якобий, этот высохший до подобия египетской мумии человек,
обряженный в розовый камзол старомодного покроя, сидел в глубоком
кресле спиной к двери. Ноги старика в тупых туфлях, с перламутровыми
пряжками, лежали на решетке камина. Тут же за креслом стоял и Реббиа.
В выцветших, тусклых глазах губернатора блеснула искра любопытства и
удивления, когда он увидел в руках Шелихова прекрасную скрипку.
– Эй, кто пропустил ко мне этого человека? – крикнул Якобий и, не
ожидая ответа, сказал капельмейстеру: – Реббиа, погляди на скрипку, не
кажется ли тебе, что она сходственна...
– Какой у вас глаз, eccelenze,* кто бы, кроме вас, мог это
увидеть, не взяв скрипки в руки, – мгновенно отозвался Реббиа. -
Это... это наша, Niccolo Amati... Достойнейший коммерсант поистине
чудом спас ее... (* Ваше превосходительство.)
Трепещущий синьор Реббиа повторил изумленному генерал-губернатору
сказку о спасении скрипки в Хмельниках. Злополучные музыканты,
отпущенные домой без инструментов часа за два до визита Шелихова к
губернатору, вынуждены были предпочесть вымысел о приключении в
Хмельниках правде о подкопе под амбар: легче выбрать розги, чем лечь
под кнут. Таким образом, маэстро Реббиа уже был предварен о приходе
Шелихова.
Ужаснувшись одной только мысли, чем грозила бы ему в глубинах
Сибири при беспредельной власти и самодурстве Якобия гибель
драгоценной скрипки, синьор Реббиа сразу сделал вид, что поверил
музыкантам. Он знал, что они провели ночь вне дома, все походило на
правду – и потому почти без сопротивления принял желание Шелихова
самолично вернуть скрипку владельцу оркестра, потаенно проведя его в
залу, где Якобий имел привычку после обеда дремать у камина.
В пылу уже собственной самозащиты синьор Реббиа, на котором
лежала обязанность не только обучения музыке, но и наказания
крепостных скрипачей и флейтистов за проступки, заврался и неожиданно
для самого себя облегчил их участь.
– Я приказал дать им по пятьдесят розог, – заключил свой путаный
рассказ Реббиа. – А этому zingarello...* Яшке, все сто, чтобы знал,
что violino Amati нельзя выносить из дому! (* Цыганенку.)
На самом деле маэстро в этот раз был так напуган возможностью
раскрытия существовавшего между ним и музыкантами сговора, что ему и в
голову не приходило розгами от себя довести до отчаяния эти даже в
своем бесправии страшные и непонятные души.
– Мало!.. Мирволишь негодникам... Добавь от меня всем еще по
пятьдесят, Яшке – сто! – исправил Якобий, как заботливый хозяин, не
понравившуюся ему "снисходительность" Реббиа. – Та-ак... – продолжал
он, – виновные наказаны, достойный заслуживает награды... Проводи,
Реббиа, купца в канцелярию, прикажи выдать ему... сто рублей за...
за... – Якобий затруднился выдумать предлог расходования казенных
денег. – Они сами придумают за что!..
– Ваше превосходительство... – опешил Шелихов от такого
неожиданного и смехотворного оборота губернаторской аудиенции.
Розги, под которые он подвел людей, его не смущали. Разве не хуже
было бы, если бы он их, пойманных с поличным под амбаром, доставил со
всеми этими скрипицами и жалейками в полицию? За воровское дело,
кладущее пятно на его имя, генерал бы их кнутом ободрал. Розги – это
поблажка, за нее благодарить должны. Не об этом тревожился Шелихов: в
придуманной им хитрой и тонкой игре он вдруг почувствовал себя
пострадавшей стороной.
Денежная подачка сразу обескуражила Шелихова. Он впервые так
явственно ощутил, сколько же вельможного равнодушия, тупости и
пренебрежения предстоит ему преодолеть, чтобы довести до сознания
сильных мира все значение его открытий, выводящих родину на просторы
Тихого океана. "Ничего Якобия своей волей для Америки не сделает, -
подумал Шелихов, – разве что с Петербургом переписку затеет – и на nом
спасибо скажешь... Надо только узелок ему в памяти завязать".
– Ваше высокопревосходительство, – награждая губернатора более
высоким титулованием, продолжал Шелихов уже только ради того, чтобы
завязать хотя бы этот узелок в губернаторской памяти, – за что меня
деньгами обижаете? Скрипку я отбил, знаючи, как вы благородными
инструментами дорожите и в ограждение имени вашего от напрасного
зубоскальства купцов-пересмешников... вроде Голикова, Лебедева и иных
прочих... Довольно и того, что они "нужную" войну придумали! -
запустил Григорий Иванович отравленную стрелу в своих противников.
– Гм... – буркнул Якобий, дав понять этим Шелихову, что стрела
засела в губернаторской памяти. – Что ж, и до сих пор упорствуют,
дураки?
– И другим дуракам пример подают! – в тон подсказал Шелихов. – Да
и людей, выполнивших приказание вашего превосходительства, чем только
не донимают... к примеру, и мне туго от них приходится – кабальным
договором задавили...
– Обратись в совестный суд. Я дам указание, – совсем уж
благосклонно отозвался Якобий. – Я не допущу несправедливости.
– Не оставьте, ваше превосходительство, милостивым вниманием.
Стократ за скрипицу отблагодаренным сочту себя и... – Шелихов
запнулся, подумав, не слишком ли много удачи он ждет от такого
счастливого поворота затянувшейся аудиенции, но тут же решил: раз с
мели сошел – плыть до конца. – И донесение разрешите представить о
плавании моем и открытии Славороссии...
– Какой такой Славороссии? Не надо... Биллингс каждый год делает
открытия, а начнут в архивах копаться, открытия его столетнюю давность
имеют: Дежнев прошел, Стадухин сидел, Шалауров видел, Левашев и
Креницын описали. Не сочтешь колумбов российских, кои в Великом океане
земель неведомых искали! Где ты свою Славороссию нашел?
– Виноват, ваше превосходительство, обмолвился... Промеж домашних
своих так называю я открытые мной и в подданство державе нашей
приведенные американские Российской империи новые владения.
Необыкновенное заявление купца, сделанное голосом крепким и
уверенным, показалось Якобию дерзким. Благосклонность его начала
убывать. Якобий смутно припоминал, что правитель губернской канцелярии
Селивонов, делец и умница, пытался занять его время выдумкой о
каком-то промышленнике, который в поисках морских животных наскочил на
неведомую землю и нахально назвал ее Америкой. А кому не известно, что
Америка триста лет назад открыта Колумбом. Уж не этот ли самый
враль...
– Ты чем торгуешь и как тебя звать-то? – спросил Якобий,
спохватившись, что он совершенно не представляет себе, какая птица
стоит перед ним.
– Чем придется, ваше превосходительство, а имя мне Григорий
Иванов, сын Шелихов...
– Что же тебя, Григорий Иванов, от лабазов оторвало и в море на
этакое открытие бросило?
– Вечно достойной памяти первого императора Петра Великого ковш с
гербами золочеными, жалованный деду моему Григорию Лукичу,
Белгородской засеки затинному стрельцу, за заслуги государственные.
Дед холсты домотканые лучшей доброты на окрыление Азовской флотилии
поставлял. Служба отечеству бесчиновных предков моих и меня возбудила
быть подражателем предкам своим, показать отечеству мое усердие...
В словах и голосе Шелихова ухо Якобия уловило предостережение
против пренебрежительного отношения к сделанным заявлениям. В старом
авантюристе, не раз в поисках счастья менявшем своих хозяев, иногда
просыпалось желание натянуть на себя лохмотья рыцарских чувств.
Якобий покусал губы, насупился.
– Похвально честью предков дорожить. Однако я устал с тобой
разговорившись, – прошамкал он, давая понять, что аудиенция кончилась.
– Ступай, милый человек. Завтра явись к правителю дел моих Селивонову,
расскажи ему про дела свои и про эту... эх, забыл! И в каких святцах
землице своей человек имя откопал? – уже недовольно бурчал Якобий,
возвращаясь к прерванной дремоте. – Селивон... доложит...
– Не дерзаю более трудить особу вашего высокопревосходительства!
– откланялся Шелихов, снова преувеличительно титулуя губернатора, и
сунул при выходе в руку Реббиа приличную по номиналу бледноро-зовую
ассигнацию. – С людьми полегче, господин Репья. Мне, право, совестно,
что я их коробочкой этой под розги подвел...
– Коробочка носит имя Амати! – развел руками Реббиа. – Не
извольте беспокоиться, господин Шелихов, посеку... милосердно, без
заноз встанут! – предупредительно распахнул маэстро дверь перед
мореходом.
Глава четвертая
1
Правитель дел иркутского и колыванского генерал-губернатора
Михаил Иванович Селивонов, фактический хозяин территории,
превосходившей по крайней мере вдвое любое из западноевропейских
государств, встретил купца-морехода приветливо и выжидательно.
– Шелихов, Григорий Иванов, рыльской купец и морских Восточного
океана вояжиров компанион, – отрекомендовался Шелихов. В официальных
встречах и документах он всегда держался этого сложного и пространного
звания. Оно не только указывало на происхождение купца, но и заключало
тайное намерение морехода поставить себя этим под покровительство
чудотворной иконы Рыльской божьей матери.
– Аа-а! Слыхивал о таком и давно ждал случая познакомиться, чтобы
от самого проведать о прохождении Восточного океана, яко Моисей по дну
Красного моря пешеходяща! Чем, ваше... – запнулся Селивонов, не желая
сказать обычное, купеческому званию приличествующее слово
"степенство", – чем, ваше здоровье, – улыбнулся он, – могу быть
полезен мореплавателю в канцелярии игемона?
Сказал это Селивонов добродушно, даже дружески, как бы приглашая
посетителя к откровенности и доверию.
Селивонов был известен как пламенный патриот родины и золотого,
по его выражению, дна этой родины – Сибири. По страстной привязанности
к своему неустроенному краю, столь нуждающемуся в любящих его людях,
Селивонов отказался покинуть Сибирь, когда его благодетель и учитель,
предшественник Якобия на посту иркутского губернатора, выдающийся
русский географ Федор Иванович Соймонов был вытребован Екатериной II в
столицу сенатором и советчиком по сибирским делам.
– Здесь, на месте, я буду полезнее вашему превосходительству.
Во-время донесу и справку без лицеприятия подам, – твердо отклонил
Селивонов настояния своего благодетеля, целуя руку девяностолетнего
старца, которого выехал провожать до перевала через Уральский хребет.
Селивонов дослужился до немаловажного в Сибири чина статского
советника. При Соймонове Селивонов, в интересах родного края, переехал
из Тобольска в Иркутск и продолжал здесь службу "под Якобием". Якобия
он считал самодуром и знал, что тот давно уже окостенел в
воспоминаниях о своей молодости при дворе Анны Ивановны. Блеску этого
двора Якобий способствовал как собственным "итальянским" оркестром из
русских крепостных, так и ревностным исполнением должности
церемониймейстера в тех грубых и немецки безвкусных празднествах и
развлечениях, которым предавались царица и ее фаворит Бирон. Якобий,
избавившись при Селивонове от непосильного для себя труда вникать в
беспокойные дела огромного края, так уверился в великом уме и
преданности своего правителя дел, что подписывал подаваемые
Селивоновым бумаги не читая. Капризничал редко и только в тех случаях,
если его "отрывали от дела". А дело у Якобия было одно-единственное -
репетиции оркестра, когда он, держа смычок деревянными пальцами,
пиликал на скрипке, пытаясь под льстивые восклицания вертевшегося
около него маэстро Реббиа передать музыкантам воздушную мягкость особо
нравившейся фиоритуры.* (* Сложные орнаментальные украшения мелодии,
обязательные в музыке XVIII века)
– Чем же я, Григорий Иванович, в нужде твоей пособить могу? -
спросил Селивонов, выслушав с интересом пространный рассказ Шелихова и
о плавании в Америку, и о вывезенном оттуда богатстве, и о ссоре при
дележе промысла с компанионами. Мореход не преминул расписать и
перспективы, раскрывавшиеся перед Россией и в особенности Сибирью.
– Приморской страной станет наша Сибирь, над самым большим морем
вселенной! – убежденно заключил Шелихов свой рассказ.
– Исполать, ваше здоровье! Тогда и ты к королям в кумовья
влезешь, голой рукой тебя не возьмешь, – усмешливо отозвался
Селивонов. – Выкладывай до конца начистоту, ко мне за какой,
надобностью пришел, Григорий Иванович?
– Токмо до престола с обидою моей помогите дойти, псов
компанионов моих уймите... Мне срока не осталось: как вскроется Лена,
беспременно, пока я делу хозяин, в Охотске должен быть – "Святителей"
за море с припасами вырядить, чтоб людей, на Кыхтаке мной оставленных,
от гибели избавить, а там... там видно будет, – сказал Шелихов и
поставил на стол изрядный пакет, завернутый в кожу и перевязанный
бечевой.
– Это что? Зачем поспешаешь? – нахмурился Селивонов, думая, что
Шелихов, по купеческому обыкновению, подносит ему авансом "посулы",
общепринятые в сношениях деловых людей с властью.
– Единственное достояние, коему я хозяин, чем должен любезному
моему отечеству и чего никогда сполна оному заплатить не могу... Здесь
все, Михаил Иванович! – перевел дух Шелихов, укоряя себя за то, что по
совету Натальи Алексеевны, встречавшей Селивонова в доме деда, пришел
к большому чиновнику с пустыми руками. – Вот все, что я приобрел в сем
путешествии, какие замечания учинил и сделал распоряжения...
Суровость с лица Селивонова сошла, он внимательно посмотрел на
смущенного морехода и с интересом начал разбирать пачку документов,
читая вслух:
– "Журнал плавания"... "Карта плавания"... "План островам"...
"План крепостям"... "Наставление по отбытии моем за общей нуждой в
Охотский порт оставленному со властью хозяина над всеми трех судов
компании нашей российскими людьми главному правителю Константину
Алексеевичу Самойлову"... "Записка, какого роду план быть должен в
рассуждении торговли с англичанами"... – Тут правитель канцелярии
тонко усмехнулся: – Здорово вонзил: "дабы других наций подданные не
могли входить в пользы, отечеству нашему принадлежащие"! Умно делаешь,
Григорий Иванович, что писанием многотрудным не поленился первородство
наше на земле неведомой закрепить. Непреложное свидетельство трудов и
доблести российской потомству оставляешь! – крякнул Селивонов. – На
неделю чтения хватит, чтобы вникнуть...
– Мои труды довольно вознаграждены будут, когда из сего может
последовать польза обществу! – скромно отозвался Шелихов, не без
задних мыслей приняв такое полное и лестное признание своих
мореходческих заслуг. Он понимал, что это первая и важнейшая ступень к
силе, славе и богатству.
– Добро, добро! Разберусь, – заключил Селивонов. – Даю тебе
роздых, чтобы "Святителей" твоих поскорее отправить в Америку для ради
спасения пребывающих там русских людей. Ну, а для спокойствия в твоих
делах, дабы компанионы тебя без тебя не женили на пустой суме, -
проговорил он с усмешкой, но внушительно, – подай сей же час прошение
совестному судье иркутскому Петру Яковличу Резанову. Проси разобрать
твое дело человеколюбиво и с отвращением от угнетения. До решения же
на амбары с промыслом печати наложим... Распоряжение на это от имени
его превосходительства я изготовлю. Будешь впредь советов моих
держаться – в Петербург тебя отправлю и в люди выведу... До
свиданьица, ваше здоровье!
Григорий Иванович не чувствовал под ногами земли, когда
возвращался домой. В мыслях его была Наталья Алексеевна, ее сияющие
радостью глаза, с которыми она будет слушать его рассказ о торжестве,
доставленном ему забавной выдумкой о спасенных скрипках
самодура-губернатора. "Кто умен, все угодья в нем", – самодовольно
думал Шелихов о себе, оправдывая поступок, вызвавший насмешки Натальи
Алексеевны. Неприятны же мысли о наказании, понесенном злополучными
музыкантами, как бы оплатившими своими спинами вмешательство в его
дело Селивонова, смягчались сомнительным утешением горькой народной
мудрости: не за то Сеньку бьют, что краюху съел, а за то, что укрыть
воровства не сумел.
Печати совестного суда, наложенные на амбары по красноречивому
прошению Шелихова о пересмотре кабального договора, испугали Голикова
и Лебедева. В этом они усмотрели прежде всего утрату расположения
властей к себе, а стало быть, и к своей дальнейшей откупной и торговой
деятельности. Селивонов в подписанном губернатором распоряжении
обстоятельно указал на многочисленные нарушения, допущенные
компанионами в оснастке и снаряжении отправленных в плавание судов,
отчего мореходы "в поисках выгод отечеству и прославления имени
российского не токмо достоянием, но и животом своим поплатились".
– Мошенник Гришка под сильную руку встал, того и гляди как бы
вовсе по миру не пустил! – возмутился Голиков и первым пошел на
уступки, вспомнив, как его дядюшка, Иван Иванович Голиков, курский
купец, занимавшийся винными откупами, был осужден за злоупотребления
на ссылку в Сибирь. Помилованный по случаю открытия в С.Петербурге
памятника Петру I, он дал клятву написать историю царствования Петра и
уже выпустил первые 12 томов "Деяний Петра Великого", большое собрание
разных архивных документов, писем и сказов о Петре.
– Это только вообразить себе надо, – говорил Иван Ларионович с
трусливым отвращением, – двунадесять книжищ... бр-р!
Судьба умного и хитрого дядюшки, искупающего былые грехи откупа
таким тяжелым и предосудительным для купца трудом, страшила Ивана
Ларионовича Голикова. Он разошелся с упершимся на своем Лебедевым и
заслал к Шелихову людей для переговоров об условиях как примирения,
так и будущего полюбовного использования американской землицы.
Но Шелихов, поняв, какая выгода проистекает для него из разрыва
между старшими компанионами, не торопился соглашаться и обдумывал план
учреждения компании по примеру известных ему купеческих объединений
Ост-Индской и Голландской компаний. Стихия моря и превратности
плаваний захватили морехода, он добивался не столько увеличения своей
доли в разделе промысла, сколько передачи ему в собственность хотя бы
кораблей, с которыми вышел в плавание. Обладая кораблями, он укрепляет
свою позицию и сохраняет первое место за рулем любой компании в
будущем.
Понимала это и Наталья Алексеевна.
– Кто лебедями белокрылыми владеет, тот и хозяин американской
земле. Не ищи денег, Гришата, требуй корабли. Голиков и Лебедев от них
отступятся легше, чем от денег, – с мужским вкусом и деловым чутьем,
не свойственным купеческим женам, поддерживала она Григория Ивановича.
В начале мая Шелихов с припасами – прядевом на неводы, свинцом,
