Текст книги "Григорий Шелихов"

Автор книги: Владимир Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

торговлею в Кяхте.

"Пресечение торга в Кяхте с китайцами не есть столь важная для

государства потеря... Если истинно вообще, что внешняя торговля не

есть корень благосостояния государства, то сие истинно в отношении

Сибири и торгу с китайцами.

...Основание всего торгу с китайцами есть мягкая рухлядь, большей

частью из Охотска, заморского лова.

...В Иркутске остановка Китайского торга тем была чувствительнее,

что великий капитал лежал в запасенном товаре, по уверениям некоторых,

от 4 до 5 миллионов рублей.

...Не столько естественным, но местоположением политическим

Иркутск может равняться с лучшими российскими торговыми городами и

превосходит многие".

Выписывая строки о "мягкой рухляди заморского лова" и миллионных

запасах ее в Иркутске, Радищев вспоминал лицо Шелихова и неоднократные

беседы с ним, состоявшиеся после первого, не совсем выгодного для

Шелихова знакомства.

Автор "Путешествия из Петербурга в Москву" поставил себе за

правило знакомиться с людьми в наиболее естественной и обычной для них

обстановке.

Держась данного Пилю обещания избегать надомных посещений,

Радищев решил познакомиться с Шелиховым в конторе компании. Разыскав

дом Шелиховых и склады, он полюбовался экзотической вывеской

предприятия и с усмешкой перешагнул через высокий порог амбара, из

глубины которого долетал громовый голос, принадлежавший, несомненно,

хозяину.

В заднем конце, под высоко прорубленным окном-щелью, мореход

сортировал и отбирал пушнину на возобновляемую с масляной недели

следующего года ярмарку в Кяхте. Драгоценные бобровые и котиковые

шкуры, пролежавшие в амбаре почти четыре года, несмотря на меры

предосторожности, оказались в значительной части траченными молью,

слежались и были разрушены примитивным способом обработки – сушкой на

огне.

– На огне сушили, в огонь и кинуть придется! Деньги жечь

заставляют, чтоб их оспа язвила, чтоб их... – рыкал мореход, приходя

во все большее раздражение от подносимых рабочими новых тюков порченых

шкур, и, неожиданно для самого себя, давая выход хозяйскому гневу, дал

первому попавшемуся под руку работному такого тумака, что тот вместе с

ворохом мехов покатился по полу.

"Первородный грех человечества – насилие сильных над слабыми", -

подумал Радищев, почти теряя желание знакомиться с открывателем

Америки, но преодолел вспыхнувшее отвращение и проговорил наружно

спокойно:

– Хочу видеть и познакомиться с достославным соотечественником и

негоциантом господином Шелиховым, но... помешал, кажется... Радищев! -

назвал себя вошедший.

– Милости прошу в дом пожаловать, я и есть такой... Григорий

Иванов Шелихов... Ничему не помешали!.. Давно ждал случая... Твержу

олухам, не подворачивайся под руку, ежели виноват... В торговом деле,

знаете ли... а тут, гляжу, товара не на одну сотню тысяч изведено...

– О тяжести руки вашей свидетельствовать могу, но за порчу товара

хозяина нерадивого бить надобно, – строго перебил Радищев оправдания

морехода. – Впрочем, оставим это... Я пришел расспросить о дальнейших

намерениях ваших в Америке и по берегам северных морей. Кое-что я о

них знаю... По поручению графа Воронцова ознакомился с вашей "Запиской

странствования в Восточном море", прошениями и рапортом генерала

Якобия и дал положительное о них, одобренное графом, заключение для

доклада государыне. Признаюсь, хотел и сам к вам присоединиться, была

одна мысль, примером Вашингтона и Костюшки вдохновленная, но война со

шведами и собственная беда отвлекли внимание... Присядем, если

временем располагаете! – Радищев оглянулся вокруг и опустился на

ближайший тюк с мехами. – И вы расскажете, как подвигнулись на пути

своем...

Не замечая насмешливых взглядов работных – "наскочила, дескать,

коса на камень", – Шелихов продолжал стоять. Он забыл, что до сих пор

скрывал ото всех правду о своей поездке, и начал рассказывать о

понесенном в Петербурге поражении.

– За все, что претерпели мы, и за все, что терпеть готовы,

получил вот этакую... – мореход пренебрежительно потряс подвешенной на

шею медалью с портретом самодержицы.

– Вы медаль получили, а спутники ваши, первооткрыватели, чем их

подвиг отмечен? – спросил Радищев.

– Я им награждение некое от компанионов высудил, а в

Петербурге... – Шелихов сложил из пяти пальцев выразительный шиш и

помахал им перед носом собеседника.

– И вправду немного, – усмешливо расценил Радищев этот

красноречивый символ награды. Но тут же лицо провидца великого

будущего русского народа утратило свое смягченное выражение, когда он

услышал от Шелихова хвастливое утверждение о внимании, оказанном его

открытию полковником Бентамом, представителем просвещенных

гудзонбайских английских и бостонских купцов.

– Петербург в десяти артиллерийских служителях мне отказал, а

Бентам предложил батальон солдат да и судно с пушками коммерцию

развивать, кое-что и еще... Да то пустое, нам, как мы завсегда за

отечество стоим, это не подходит! – проговорил мореход, по-видимому не

склонный распространяться насчет своего отрицательного отношения к

союзу с полковником Бентамом и недавно родившейся "страной

процветания" – штатами Американской республики.

– Волчьи зубы из-под бараньего лба видны у вашего Бентама, -

сказал Радищев. – Остерегитесь, друг мой, не впадите в пагубное

заблуждение! – Сосредоточившись, Радищев продолжал развивать,

по-видимому, давно выношенные мысли. – Остерегитесь следовать пагубною

тропою. Европейцы, опустошив Америку, утучнив нивы ее кровью природных

жителей, завершили истребление туземцев новою корыстью. Заклав

индейцев, злобствующие европейцы, проповедники миролюбия во имя бога

истины, учителя кротости и человеколюбия, к яростным убийствам

завоевателей присоединяют такие хладнокровные убийства, как

порабощение невольников куплею. Сии-то несчастные жертвы знойных

берегов Нигера и Сенегала под тяжким жезлом благоустройства вздирают

обильные нивы Америки, трудов их гнушающейся.

– Это вы напрасно, господин... На нас тоже крест есть, разве я о

невольниках думаю, – пытался мореход остановить Радищева. Горящие

взоры работных, с которыми те слушали речь необычного посетителя

кладовой, встревожили морехода.

– И мы страну такого опустошения назовем блаженною?! – видя перед

собою бессчетную толпу слушателей, в каком-то самозабвении продолжал

Радищев. – Где сто гордых граждан утопают в роскоши и тысячи не имеют

надежного пропитания, ни собственного от зноя и холода укрытия?!

Пусть лучше опустеет такая страна! Пусть терние и волчец,

простирая корень свой глубоко, истребит все богатства и драгоценные

произведения Америки! Бойтесь, чтобы не сказали о вас: "Перемени имя,

повесть о тебе вещает".

До Шелихова не дошел смысл выпада Радищева против англичан и их

бостонских и виргинских сородичей, но внутренний голос совести,

здравый смысл и предубеждение морехода к союзу с соперниками в

промысле и торговле – все это исключало необходимость возражать

Радищеву. Окружавшие Шелихова и Радищева работные уловили, о чем шел

разговор, и Шелихов сказал:

– Это истина-с, так и я понимаю... Поэтому я и от солдат

Бентамовых, как и от товарищества, начисто отказался, а судно... судно

взял, счеты с ним были... После афронта и всякого безобразия, коего

натерпелся я в столице, – с горечью вдруг выговорил Шелихов, -

придется и от Славорос... Америки отказаться! Я теперь на Ледовитое

море гляжу, нацелился там дело завести и проход от Архангельска на

Колыму через льды сыскать, дерзания ермацких детей и Михаила

Васильевича Ломоносова выполнить, – щегольнул Шелихов знакомством с

трудами Ломоносова, о которых знал понаслышке от Селивонова. А заметив

пытливый взгляд Радищева, рассказал о своем замысле связать Сибирь с

Европой кратчайшей дорогой через Таймыр – Вайгач – Печорское, Белое и

Баренцево моря.

Идея Северного морского пути заинтересовала Радищева больше, чем

американские промыслы и торговля, но он сомневался, можно ли найти для

такого подвига подходящих людей и суда.

– Что вы! – воскликнул Шелихов. – Сибирь народом полным-полна!

Ермацких детишек по тайге и рекам у нас без счету бродит, дела ищут, и

суда на такое дело имеем испытанные – кочи!.. На них еще Семейка

Дежнев из Колымы на Анадырь прошел мимо Страшного носа.* Только на то

благословения спрашивать не надо в Петербурге – льдом задавит!.. (*

Так в старину называли Чукотский полуостров.)

Искренняя неприязнь Шелихова к Петербургу примирила Радищева с

теми неприятными наблюдениями, которые он было вынес из

непосредственного знакомства с открывателем Америки и его

деятельностью в России.

"Сколь много полезен может быть такой человек отечеству, если

взять его в руки и направить по истинному, доброму пути", – размышлял

вечером в горнице заезжего двора Семиволосых Радищев, перебирая в

памяти иркутские знакомства и готовясь при скудном свете сальной свечи

занести свои мысли в дневник.

Достоверным отражением настроений и размышлений Радищева были

письма его к графу Александру Воронцову. Автор "Путешествия" и оды

"Вольность" – образцов, которым следовал сам Пушкин, – вынужден был

писать свои письма в большинстве случаев по-французски, так как

Воронцов не любил и плохо знал русский язык.

"Панглосс, – таким философическим рассуждением начиналось одно из

писем Радищева, – говорил, что мы живем в лучшем из возможных миров.

Это потому, что этот простак философ отделался от виселицы ссылкой на

галеры. Я размышлял о превратностях мира сего... Бодрость, терпение!"

Размышляя о собственной участи и будущей судьбе, Александр

Николаевич Радищев при отвращении ко всему тому, что под внешним

блеском проступало как насилие и жестокость, сохранил доброжелательное

отношение к людям и делам, наполнявшим их жизнь.

В последующих своих письмах он не раз возвращался к запомнившейся

ему могучей фигуре купца-морехода.

"Я завязал здесь знакомство с неким Шелиховым... он каждую весну

ездит в Охотск встречать свои корабли, возвращающиеся из Америки.

...в компании с полковником Бентамом он построил и вооружил

корабль для торговли с Америкой, но (корабль) сел на мель, и Шелихов

принял на свое содержание капитана-англичанина..."

Зная об интересе Воронцова к начинанию Шелихова, полезному и

значительному для России, Радищев стремился вселить сиятельному

адресату мысль о необходимости поддержать морехода и тем дать

соответственное направление его колонизационным замыслам, к которым

Радищев относился с предубеждением и осторожностью.

"...и то, что имеет спрос в Китае, добывается на Алеутских

островах и других... Вы не ошибетесь, ибо этот царек Шелихов не зря

просил солдат. Мне говорили, и это вполне правдоподобно, что полковник

Бентам давал ему 100 человек из своего батальона для завершения

завоевания... хищнической торговли, которая в зародыше заглушает в

человеческом сердце сострадание".

Горячая и глубокая душа Радищева жаждала подвига более трудного и

значительного, чем открытие доселе неведомой части Америки. В памяти

великого революционера Шелихов сохранился как носитель смелой мысли об

открытии более важного для России Северного морского пути.

В то время подвиг Дежнева, похороненный в сундуках якутского и

тобольского приказов, был мало кому известен, ничего не знал о нем и

Радищев. Замыслы Шелихова представлялись Радищеву первым почином на

этом пути и восхищали уверенностью в силе русских людей осуществить

грандиозное предприятие.

"...Ему, – имея в виду Шелихова, писал Воронцову изгнанник, -

привиделись еще потомки сподвижников Ермака, чтобы искать и открыть

проход через почитаемые непроходимыми льды Северного океана и тем

непосредственно связать Сибирь с Европой... Легкая (через Карское море

– Вайгач), короткая и прямая дорога в эти края... Я вызвался бы

охотником найти этот проход, несмотря на все опасности, связанные с

такого рода предприятием...

Ваш сердцем и душой А. Радищев"

Радищеву не суждено было принять участие в этом предприятии. Он

выехал в конечный пункт ссылки – в затерянный на хмурых бесплодных

сопках Илимский острожец, и связь с Шелиховым порвалась. Несомненное

влияние, которое приобрел и оказывал на морехода непреклонный дух

революционера-борца, уже не могло иметь должной силы и действенного

значения.

Рассказывая жене о посещении Александра Николаевича, Шелихов

сконфуженно жаловался:

– И надо было, чтобы на этот момент подвернулся мне под руку

охломон какой-то с кучей гнилой пушнины!.. Хватил я его по загривку и

осрамился перед господином Радищевым... Он подумает, что я и диких

таким манером уму-разуму учу, – беспокоился Шелихов о своей репутации

просветителя алеутов, простодушно полагая, что рукоприкладство в

применении к "российским людям" законно и непредосудительно. -

Беспременно, как соберусь опять в Петербург, забегу к нему в Илимск, -

проговорил Григорий Иванович, думая, что этим самым он загладит свою

вину.

– В Илимск? – переспросила Наталья Алексеевна. – Тысячу верст в

сторону от тракта – такой-то крюк?!

– Ну что ж, пусть крюк! – сказал Шелихов. – Может, облегчение

жизни какое ни на есть доведется сделать и услужить – письмо али

посылку сродникам отвезти...

Из встреч с Шелиховым на складах компании и у себя в горенке, под

храп беспробудно пьяных фельдъегерей, Радищев выведал все подробности

как торга с Китаем, так и странствований морехода в океане. Однако от

соблазна побывать в доме Шелихова, несмотря на горячие просьбы

морехода и Резанова "осчастливить посещением", Радищев уклонился,

ссылаясь на предостережение губернатора Пиля.

– Что ты носишься с ним, обнаковенный человек и одна заслуга на

нем – гонимый! – сердито прервала однажды Наталья Алексеевна сетования

мужа на то, что никак не может залучить господина Радищева в дом,

чтобы удивить его вывезенными из-за океана редкостями и поговорить по

душам. Шелихов знал Илимск и живущих в нем людей, к которым предстояло

ехать Радищеву, и тешился мыслью подсказать изгнаннику возможность -

только захотел бы – выбраться на волю, в Новый Свет. "Я его правителем

рядом с Барановым поставил бы. А за такими плечами устояла бы земля

моя, – думал он, строя фантастические и несбыточные планы. – Я, ежели

бы со мной такое, сбежал бы, видит бог, сбежал бы!.."

Радищев, подавленный сложностью собственных переживаний, не

догадывался о мыслях Шелихова. А осторожные разговоры морехода, вроде

таких, как: "Эх, если бы вы захотели посмотреть наш гиблый кут -

Охотск, я бы взялся за это дело! Куда угодно доставил бы!" – Радищев

принимал за обычную купеческую угодливость и даже за неприятную,

подмеченную им в мореходе склонность к хвастливому фанфаронству.

Канун наступающего нового, 1791 года, которым открывалась

вереница неразличимых дней и ночек илимской ссылки, Александр

Николаевич провел у себя в горнице перед тусклой сальной свечой,

записывая для памяти торжественным гекзаметром свои размышления над

духом века, жертвой коего пал и он.

Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро!

Будешь проклято вовек, ввек удивлением всех...

...Твоих сил недостало к изгнанью всех духов ада,

Брызжущих пламенный яд чрез мгноготысячный век.

Выше и выше лети к солнцу, орел ты российский,

Свет ты на землю снеси, молньи смертельны оставь!

Зрите на новый век, зрите Россию свою! -

почти выкрикнул он, записывая последнюю строфу своей оды "Осьмнадцатый

век", и умолк, очутившись неожиданно в темноте. Оплывшая свеча с

шипением погасла.

Через несколько дней Александр Николаевич был вызван к

генерал-губернатору.

– Когда собираетесь, господин Радищев, выезжать к месту

назначения? – деликатно спросил Пиль.

– Хоть завтра!.. Простите, злоупотребил гостеприимством. Завтра

выеду! – не задумываясь, ответил Радищев, мгновенно отказавшись от

намерения запастись в Иркутске мукой и другим продовольствием. Об этой

насущной для жизни в Илимске необходимости Радищева предупреждал

Шелихов и обещал даже заготовить для него несколько мешков ржаной и

пшеничной муки.

На другой день поутру, не попрощавшись ни с кем, Александр

Николаевич выехал в Илимск по буреломному тракту вдоль Ангары через

Балаганск – Братский острог. От этого острога шел крутой поворот на

еще более страшную дорогу в Илимск, прорезанную в тайге отрогами

Илимского хребта.

Шелихов был крепко огорчен внезапным отъездом Александра

Николаевича, – так налегке и без муки, оставшейся на дворе у морехода

затюкованной в кошеве. Бродил по дому и складам мрачный и злой,

работные люди замирали при встрече с ним и ожидали или тумака или

окрика.

7

Недолговременное общение с «государственным злодеем» Радищевым

оставило неизгладимый след в душе Шелихова. По крайней мере, с

провинившимися людьми он не расправлялся, как бывало, выслушивал и

принимал их оправдания. Незаметно улучшились харчи, а для людей на

тяжелой и грязной работе мореход даже открыл доступ в хозяйскую баню.

– Погоди ужо, он зато вдвое вызверится, смертным боем бить

зачнет, как у Фереферова и прочих купцов заведено, – говорили

работные, не доверяя неожиданной и крутой перемене хозяина.

Однако Григорий Шелихов сам заметил и удивился, что его "охломки"

стали работать лучше, охотнее и дружнее. Задумался над причинами

такого отношения людей к делу и поделился своими наблюдениями с

Натальей Алексеевной.

– Вот, Гришата, – сказала она, – ты по-людски, и люди в деле без

злобы и пакости ходят...

Григорий Иванович промолчал, припоминая врезавшиеся в память

беседы и пристальные, испытующие глаза Радищева. "За Урал поеду

(Шелихов даже в мыслях избегал вспоминать Петербург), – непременно по

пути в Илимск забегу".

Летом, во время бушевавшего и заполнившего Иркутск раскаленным

зноем и дымом пожара в тайге, умер испытанный друг, покровитель и

советник Григория Ивановича Селивонов. Старик давно и тяжело хворал,

но и при Пиле оставался правителем дел канцелярии наместника Восточной

Сибири.

– Позвал тебя, Григорий Иванович, на последнюю беседу, -

прохрипел старый сибиряк, выслав набившихся в комнату чиновников с

бумагами по службе. – Чую – пожара не переживу... Не придется лба

перекрестить за успех твоего почина, но ты еще молод и силен -

дождешься... Не трать силы на охотские путестранствия, не в Охотске

судьба решается, не лишним миллионом, который ты с мехов в карман

настрижешь. Езжай в Петербург, пока Пиль, Иван Алферьевич, благостный

муж, в Иркутском хозяином сидит. Добивайся в столице дозволения на

перевоз в Америку русских людей, хотя бы из ссыльных. Мы тут мигом

повеление выполним. Я список статейный на ссыльных составил – возьмешь

на столе: первым делом казаков из малороссиян отправим, с самим

Железняковым,* затем яицких и мастеровых с Урала, от Пугача

унаследованных, а там помещичьих – этих каждый год сотнями гонят...

Гляди, так и обрастет русским народом Америка, или как, бишь, ты ее

называешь... (* Максим Железняк был одним из видных вожаков восстания

правобережных казаков и крестьян на Украине во время так называемой

Колиивщины. Его товарищ Иван Гонта был выдан Польше и замучен.

Железняк, державшийся ориентации на Россию, был по повелению Екатерины

сослан в Сибирь.)

– Славороссия! – проронил Шелихов, с тоской вглядываясь в

раздутые водянкой черты многоумного друга.

– Опять же к Соймонову, к Михаилу Федоровичу, обратись, я и

письмо к нему заготовлю, после смерти моей зайди к жене – получишь...

А теперь иди, не могу больше разговаривать!.. Прощай навсегда!..

Прощай, Гришенька...

Через неделю Шелихов в мрачном раздумье шагал за гробом

Селивонова к его могиле, отведенной в почетном ряду Знаменского

монастыря. Потерю чуть ли не единственного в жизни доброжелателя, -

Наталья Алексеевна как жена в счет не идет, – Шелихов чувствовал очень

остро и давал себе клятву выполнить последний совет друга: не позже

конца года выбраться в Петербург вторично.

Послав в начале осени с оказией предварительное извещение о своем

приезде Гавриле Романовичу Державину, улыбчивому благоприятелю по

давним встречам в Казани, – Державин сейчас находился в зените своей

славы как поэт и доверенное лицо царицы по приему прошений на

высочайшее имя, – Шелихов, ни с кем, кроме Натальи Алексеевны и

Резанова, не советуясь, при первых же ноябрьских морозах собрался в

Петербург.

– Кученька, поедешь со мной в столицу? – спросил Григорий

Иванович своего верного друга, имея намерение показать государыне

нового ее верноподданного красной породы, не только невиданной в

Петербурге, но еще такого, который сможет, в доказательство

достигнутых мореходом успехов по просвещению дикого края,

приветствовать самодержицу на русском языке.

– Куда позовешь, туда и пойду, – просто ответил Куч и даже как

будто осклабился, уловив благодарный взгляд Натальи Алексеевны.

По пути в Петербург Шелихов решил завернуть в Илимск и доставить

Александру Николаевичу кошеву с мукой, сахаром и свечами. "При лучине,

чай, бедный сидит и ощупью пишет", – подумал Григорий Иванович, давая

приказание затюковать три пуда свечей.

В Илимск Шелихов прибыл с рождественской пургой, за которой едва

разглядел засыпанные снегом избы городка. Нежданный гость удивил и

обрадовал Радищева. Радищев сразу же усадил Григория Ивановича и Куча

за схлопотанный самовар. Без устали проговорили целые сутки. Говорил,

собственно, Александр Николаевич, как будто вознаграждая себя за

долгие дни молчания и отсутствия понимающего человеческую речь

собеседника.

"Так пророки глаголали", – думал Шелихов, стараясь не упустить

нить идей и мыслей заживо погребенного в снегах Сибири человека.

– Когда рабы разобьют железом наши головы и кровию нашей обагрят

нивы свои – что в том потеряет государство? Из среды их объявятся

великие мужи для заступления избитого племени; но будут они других о

себе мыслей и права угнетения лишены. Не мечта сие... Я зрю сквозь

целое столетие! – гремел Радищев, и Шелихов слушал его, содрогаясь и

от новизны слов, и от страха, не быть бы подслушанным невидимым

ябедником приказным. "Не сносить и мне головы за то, что слушаю", -

отчетливо сознавал Шелихов, но удобного предлога прекратить разговор

не находил.

Куч сидел рядом, олицетворяя равнодушное бесстрастие.

Уловив в глазах Шелихова беспокойство, Радищев на полуслове

оборвал разговор, отпустил гостей спать, а сам уселся за письмо к

графу Воронцову, своему единственному адресату в оставленном позади

мире. В снежном безмолвии и полугодовом сумраке Илимска Александр

Николаевич утратил потребность в регулярном сне: вставал к

деятельности, когда увезенный в ссылку небольшой брегет показывал

полночь, а отдыхать ложился в середине дня.

Шелихов по совету Радищева должен был добиться свидания с

Воронцовым и ему, только ему в руки, отдать письмо. Александр

Николаевич прекрасно понимал, что не встретил в мореходе активного

последователя и надежного борца за свои идеи свободы и человечности в

людских отношениях, но тепло и сочувственно отозвался о нем в письме,

писал, обдумывая каждую фразу, но коротко – Шелихов должен был с

рассветом, через несколько часов, выехать в далекий путь на Петербург.

Расставание, – великий революционер и отважный мореход никогда

более не встретились в жизни, – было омрачено щепетильностью Радищева

в денежных делах.

– Сколько стоят жизненные радости, которые вы мне доставили,

Григорий Иванович?

– Пустое! Мука – пятьдесят, сахар и леденцы – сорок, свечи -

десять рублей. Я и впредь могу по дешевой цене этого добра хоть целый

обоз к вам пригнать...

– Отменно признателен, но вот вам деньги за первый фрахт, -

отсчитал Александр Николаевич пачку мелких ассигнаций.

– Что вы, что вы, вовек жизни не возьму! Я в презент доставил, не

на продажу...

В споре о деньгах оба дошли до раздражения. Глаза Куча впервые

выразили удивление, глядя на них.

Неловкая сцена кончилась тем, что Шелихов, не взяв денег, выбежал

из дома и, вскочив в поджидавший его крытый возок, гаркнул с

неподдельной обидой в голосе:

– Дворянская гордость!.. Гони, Никишка!..

Куч едва успел догнать возок и вспрыгнул на мешки с пельменями,

притороченные на запятках. Только выехав из Илимска на Красноярский

тракт, Шелихов вспомнил о Куче, остановил возок и забрал индейца к

себе.

Глава вторая

1

На исходе хмурого февральского дня 1792 года через шлагбаум

Московской заставы въехал в столичный город Санкт-Петербург

необыкновенный зимний возок на полозьях. Возок был тщательно обит

заиндевевшими волчьими шкурами мехом наружу.

В окнах редких домиков столичной окраины уже зажигались скупые

огни вечерней лучины. У одной из полосатых будок, расставленных в

черте города на каждую версту московского тракта, возок остановился.

От будки отходило в стороны несколько наезженных дорог. Из

приоткрывшейся заснеженной дверцы послышался раскатистый, громовой

голос:

– Эй, служба! Будошник! Как проехать мне к дому

превосходительства штат-секретаря Гаврилы Романовича господина

Державина?

– Кого надобно? – подойдя к дверце возка, просипела "служба"

навсегда застуженным голосом.

– Гаврилу Романовича господина Державина, славного пиита

российского, глухой пень... Его и в Сибири-то знают, – гремел из возка

голос, способный перекрывать вой морских бурь.

– Т-такого не знаем... сиклетарев много у нас, а питухов и того

боле будет, – уныло сипела "служба", опасливо отодвигаясь от дверцы

возка, из которого долетел не то стон, не то клекот огромной

полузадушенной птицы.

– Те кхат... нитутенка... чаук... тукухви... кутах-тух...* -

неслись из возка непонятные, принадлежащие неведомому существу звуки,

заглушенные уговаривающим голосом проезжего. (* На наречии индейского

племени приаляскинских колошей: "Хочу пить... слышишь ли... бубен... я

умираю...")

– Ну-ну, Куча, потерпи, милой... сколько держался! Не к

кому-нибудь едем – к самой государыне. Она на тя взглянет, все твои

боли как рукой снимет... Не осрами меня, что ж я ей... мертвого

индеанца привезу? Засмеют меня столичные... Ай да Гришка Шелихов,

путешественник, он там всех уморил, мертвяками хвастать объявился.

Никто в бубен не бьет... такому ли атаутлу* умирать! – встревожено

гудел голос проезжего, копошившегося над кем-то лежащим в возке. -

Слышь ты, человяга, нет ли водицы у тебя? – высунулся он неожиданно из

дверцы. (* Воину.)

– Осподь с тобою, господин проезжий, – еще дальше отодвинулась

"служба", несмотря на жгучее желание заглянуть внутрь возка. – И где

же на таком морозе, в чем ее, воду ту, держать?.. Мы снег глотаем,

коли...

– Эх, ты... кислые щи! – досадливо отозвался проезжий. -

Ничего-то у тебя нет, и ничего ты не знаешь!.. На Мойке на речке живет

господин Державин, поруч Жеребцовых господ и Зубовых. И про таких не

слыхивал?..

– В-вот, сразу бы так, господин!.. – встрепенулась "служба". -

Кто же не знает дома-от Жеребцовых господ и Зубова... их сразу б и

спросили – Жеребцовых, на Конюшенной проживают... баба какая и та

укажет Жеребцовых.

Получив нужные разъяснения, после которых в снег к ногам

топтавшейся "службы" упал стертый четвертак, волчий возок свернул

вправо и во весь дух помчал по одной из проложенных от будки ухабистых

дорог.

Переехав через речку Фонтанку по настланному мосту из круглых,

едва обчищенных бревен, возок въехал в центральную часть быстро

застраивавшегося огромного города. Все чаще попадавшиеся прохожие,

крестясь, сплевывая вслед и отступая по колена в снег, – тротуаров в

то время не было, – давали дорогу бешено мчавшейся тройке.

У проезжего, в возке которого лежал, по догадкам "службы",

несомненно, умирающий человек, была веская причина торопиться к

разыскиваемому дому. В дороге с Урала, в лесах под Хлыновым, как

называли в то время Вятку, на него со спутником напали разбойники.

Окружившие возок полуголые на морозе оборванцы сначала было

растерялись, когда выскочивший из возка хозяин, явно русский купец по

обличию, не испугался занесенных ножей и топоров и двинулся на них с

одной дубинкой в руках, приговаривая: "Если с голодухи воровать пошли

– на хлеб подам, а если на деньги польстились, не обессудьте -

расшибу!" Еще более ошеломил лесных шпыней вид спутника проезжего

купца, с невиданным среди них меднокрасным лицом и черными сверкающими

глазами.

Вожак шайки, видя растерянность товарищей, замахнулся за спиной

купца ножом, чтобы прикончить его, но меднокрасный спутник проезжего

грудью кинулся на нож и принял удар против сердца.

Силач купец рассвирепел, размозжил дубинкой головы убийцы и еще

двух шпыней, обратив в бегство остальных, подобрал в возок раненого

спутника и умчался с ним.

В дальнейшей дороге, проездом через глухие деревни и небольшие

городки, проезжему нигде не удавалось сговорить жителей принять на

излечение своего тяжело раненного красного спутника, все отказывались:

"Помрет язычник, хоронить хлопот не оберешься". Так и довез проезжий

раненого до Петербурга. Розыски дома Державина приводили его в

отчаяние и ярость.

Наконец широкоскулый ямщик с разбегу осадил покрытых клубами пара

и бархатного инея каурых перед крыльцом небольшого, на первый взгляд,

но ярко освещенного по фасаду домика удачливого певца Фелицы.* Уютный

домик поэта стоял рядом с огромной барской усадьбой. В ее высоких

запушенных снегом соснах прятался изрядный, постройки Гваренги,

дом-дворец правителя дел коммерц-коллегии, действительного статского

советника Жеребцова, шурина всемогущего флигель-адъютанта царицы графа

Платона Александровича Зубова. (* Под этим именем Державин воспевал

Екатерину II.)

В этом же доме в свободное от придворных обязанностей время

принимал людей, имевших в нем нужду или искавших "войти в случай",

девически миловидный и спесивый, как татарский мурза, граф Платон

Александрович – "милое дитя" и последнее увлечение не сдающегося

времени сердца, шестидесятитрехлетней царицы.

Платон Зубов был "тих и благочестив, пусть царя в голове не

имеет", как выразился о нем тесть его брата, фельдмаршал и светлейший

граф Рымникский Александр Васильевич Суворов. Платон Зубов по своей

деликатной придворной "должности" был обречен на холостяцкую жизнь и

жил, занимая лучшую половину, в доме своей старшей сестры Ольги

Александровны. Ее он выдал замуж за мелкопоместного, но весьма

способного и делового человека из захудалого дворянского рода

Жеребцовых.

Обладатель громового голоса вылез из возка в диковинной белого

медвежьего меха шубе и, во все глаза разглядывая темный в ранних

питерских сумерках дворец Жеребцовых, думал: "Вот, если бы туда этак

подкатить... да чтоб хозяева приветливо встретили и в баньку под руку

повели... да чтоб можно было..." – и, прервав никчемные мысли, рыкнул

сбежавшему с крыльца в одной ливрее дворецкому:

– Чего тебе?

Потом сообразил:

– Доложи, братец, Гавриле Романычу, что мореход Шелихов, Григорий

Иванович Шелихов, из Иркутска прибыл, а как с Любани не евши, просит