Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)
всеми поправками, сделанными приказчиком в свою пользу против
хозяйских интересов, и ушел искать себе пристанище, чтобы обосноваться
до установления зимнего пути по Пенжинскому заливу.
Искал долго и наконец вошел с Кучем в курную избушку пономаря
тигилской церквушки. В церквушке наезжий поп раз в два-три года
отправлял необходимые для населения требы.
– Здоров... Ох, черт! – оборвал Шелихов приветствие, переступая
порог и нагнув голову, после того как стукнулся о провиснувшую
притолоку.
Пономарь, напряженно вглядывавшийся в какое-то растянутое на его
ногах тряпье, неторопливо поднял голову – оголенный, без единого
волоска, желтый череп – и равнодушно, не выражая никакого любопытства,
оглядел вошедших.
– Что ж, живи!.. – вздохнул он, выслушав намерение Шелихова
расположиться в его избе. – Места не пролежишь. Только не обессудь,
кормить нечем... Не то что собак для разъезда – бабы содержать не
могу...
– То-то и хорошо, свято живешь! А корма есть, за мной и ты,
дедка, сыт будешь... Одна тебе забота: лучины наготовь, читать, писать
буду...
Выцветшие глаза пономаря на мгновение засветились огоньком
любопытства. Он вдруг повеселел и сказал:
– А ты, видать, грамотный и письменный. – Старик поскреб лысину и
добавил: – Ладно, наготовлю лучинушки. Мне-то она без нужды, так
темным и доживаю свой век. В требах наизусть подсобляю, поп не ругает,
ежели и совру чего, а камчадалу все одинаково, что ни наговори, лишь
бы нараспев али скороговором...
– Да сколько же тебе годов, дедка? – заинтересовался мореход. – И
отколь взялся-то ты тут, да и зовутка твоя как будет?
Пономарь оперся руками о стол, подумал, глядя на окно, и ответил:
– Не упомню годов-то своих... много! Одно знаю, прибыли мы сюда,
немало народа, из города, из самого Питербурха, с господами Лужиным и
Евреиновым. При блаженныя памяти анпираторе Петре Алексеевиче я в
канонирском звании ходил, и было мне тогда от рождения годков
тридцать... Вот и сочти! Послали нас господа Лужин и Евреинов под
Анадырем как-то на разведку, а в разведке той коряки меня стрелой
уязвили и в полон взяли, но не убили... До седых волос у них дожил, а
на старости ушел и вот тут проживаю, смерти жду... А зовутка моя
теперь мне и вовсе не надобна, зови хоть Иваном али как тебе
сподручней... Ох, грехи, грехи наши, прости господи!
Судьба "дедки Ивана", этого вынырнувшего в столь дикой глуши
обломка петровских времен, поразила морехода. Корма до отвала и
крепкий чай с леденцами, к которым дедка Иван, как все старые люди,
питал непобедимое пристрастие, расположили старика к мореходу,
Полтора месяца пришлось Шелихову просидеть в Тигиле в ожидании,
пока заледовеет море и установится санный путь через залив на
сибирскую сторону. Вынужденный досуг мореход при свете лучины заполнял
писанием либо отчета о своем путешествии, либо различных "лепортов" по
начальству и распоряжений по делам колоний. Дедка Иван часами сидел
неподвижно под шестком у печки, менял лучины и обуглившиеся гасил в
бадейке с водой.
В середине ноября появились признаки прочного заледенения моря.
– Через три дня смело выезжай! – сказал как-то старик. -
Заледовило от берега до берега. А я по людям пойду нарты собирать...
Ты с ними не сладишь...
Вмешательство старика пономаря, слово которого было законом для
камчадалов, помогло мореходу без долгих хлопот перебраться через
замерзший залив.
3
18 ноября шесть собачьих упряжек сбежали на лед залива: на первой
каюрил Шелихов, три в середине шли под продовольствием, на пятой была
привязана легкая камчатская байдарка, на случай переправы через
полыньи, и шестая – с Кучем, она замыкала караван.
Дорога была тяжелая, а местами из-за вздыбленного передвижкой
льда едва проходимая. Через нечаянные широкие разводья уже дважды по
очереди переправляли нарты и собак; две ночи под пронзительным
северо-восточным ветром, несшимся с Верхоянских гор, провели на голом
льду и только к концу третьего дня добрались до селения Ямского,
перекрыв по льду залива двести пятьдесят верст.
От Ямских островов до Охотска предстояло одолеть на собаках еще
более тысячи верст зимнего бездорожья, в пору самых лютых морозов и
затяжных зимних бурь.
– Сиди, не блазни! – упорно отклоняли заманчивые предложения
Шелихова ямские сидельцы. – До зимнего солнцеповорота никто со смертью
играть не осмелится...
Потеряв надежду нанять проводников и каюров, Шелихов решился на
отчаянный шаг.
– Тронем, что ли? – обратился он к Кучу, выбрав один из дней
затишья и сравнительно полегчавшего мороза.
– Я всегда с тобою, – не мигнув глазом, отозвался Куч.
Шелихов будто угадал погоду: несколько дней двигались споро и без
затруднений. Собак кормили до отвала. На ночь укладывались в меховых
мешках, среди верных псов, там, где можно было укрыться от ветра.
Под Тауйской губой решили не идти в объезд по берегу, а чтобы
выиграть время и силы, срезать ее широкий створ морем. Часто выпрягая
собак и перетаскивая нарты и вьюки с грузом на собственных плечах,
перебрались через сгрудившиеся на всем пространстве створа ледяные
торосы, миновали мыс Дуга и вышли, наконец, к берегу, под горами Ушки.
– Отсюда до Охотского рукой подать, – радовался Шелихов, – верст
триста осталось, никак не боле... Семь-восемь дней пути, и у Натальи
Алексеевны пироги едим, Кученька.
– Едим... едим! – соглашался Куч, хотя и не представлял себе
обещанного Шелиховым лакомого блюда.
Но тут, как бывает обычно с людьми, преодолевшими множество
предусмотренных препятствий и опасностей, неожиданный случай едва не
превратил триумфальное возвращение морехода домой в похоронное.
В снежных складках предгорий Ушек, сбегавших до самого моря, даже
орлиное зрение Куча не заметило человека, который скрывался в них и с
острым любопытством следил за нартами путешественников. Когда Шелихов
свернул нарты в сторону, где таился человек, тот еще искусней укрылся
в снегу, но собаки встревожились и стали принюхиваться к чужому
запаху.
Куч, по обыкновению своему всегда идти прямо навстречу опасности,
с открытым лицом, соскочил с нарт и провел их вперед, обойдя стороной
остальные нарты и бежавшего вровень с ними Шелихова. Все внимание
каюров в этот момент было обращено на то, чтобы не допустить при
обгоне свалки собак.
– Ох, угодил, собачий сын! – услыхал позади себя Куч вскрик
Шелихова.
Куч обернулся и увидел хозяина бегущим вприпрыжку. Изо всех сил
он пытался остановить собак своей нарты. Куч заметил воткнувшуюся в
бедро Шелихова какую-то длинную черную палку. Свисая, она волочилась и
даже сбивала с ног Шелихова. В то же время взгляд Куча успел уловить
чью-то тень. Тень мелькнула и скрылась за только что пройденным
снежным наметом. "Копье!" – молнией пронеслась в голове индейца
мысль...
– Хой! Стой! – воткнул Куч с такой невероятной силой свой шест
обугленным концом в снег, что свалил с ног всю упряжку и без оглядки
на собак кинулся к подозрительному намету.
Из-за снежного увала грянул выстрел. На голове Куча был лисий
колпак. Пуля вырвала клок лисьей шерсти. Еще мгновение – Куч прыгнул и
сбил с ног выскочившего к нему с ножом в руках рослого желтолицего
человека с расшитым голубой татуировкой лицом.
Несколько минут спустя Куч бросил перед Шелиховым нападающего, со
сломанной рукой, и подобранное в снегу старинное казачье кремневое
ружье.
– Вытащи... ратицу вытащи... мне несподручно... потом спросим,
что за человек и зачем... убить хотел, – сквозь зубы ронял слова
Шелихов, сильно страдая от раневой боли. – Ламут! – кивнул он на
лежащего в снегу человека.
Нападающий, видимо, был очень силен. Копье, брошенное в спину
Шелихова из-за снежного увала на расстоянии в тридцать сажен, уже на
излете попало в бедро и, пробив меховую одежду, глубоко впилось в
мякоть.
Закусив губу, Шелихов терпеливо ждал, пока Куч вытащит
зазубренный наконечник копья, сделанный из рыбьей кости. Куч несколько
раз повернул наконечник в разные стороны и вытащил. Потом по указанию
Шелихова залил рану спиртом и присыпал порохом. Лежа в снегу, пленник
молча и даже с интересом глядел на происходившую операцию. Свою судьбу
он считал, по-видимому, решенной: смерть!
– Зачем убить хотел? – спросил Шелихов, подкрепившись после
окончания операции глотком спирта. – Что худого мы тебе сделали?
– Собак взяли, рыбу взяли, жену взяли, – неохотно ответил ламут.
– Мы? Что ты на нас клепаешь, собачий сын!", Кто взял?
– Казак Алешка...
Шелихов знал, как часто насильничают казаки и служилые сибирские
люди над беззащитным населением Охотского прибрежья, и понял, что он
стал случайной жертвой мести доведенного до отчаяния ламута. Мысли
Шелихова невольно перенеслись к Америке, Там он с неумолимой
строгостью наказывал такие покушения диких на русских, а кто знает, не
были ли они доведены до отчаяния буйными "алешками" из его собственной
ватаги. Припомнил и задумался...
– Зарезать? – вынул Куч сверкающий нож, по-своему поняв
задумчивость и строгое лицо хозяина.
– Нет, отпусти дурака... Ратицей кидаться не будет: руку ты ему
сломал, а ружье, от греха подальше, заберем...
Куч заботливо уложил морехода на нарты и, каюря за двоих, снялся
с места, не задумываясь над дальностью и трудностью пути до неведомого
Охотска.
Зимние муссоны над Охотским морем, неумолимо врывающиеся на
побережье с холодного Верхоянского нагорья, проносясь многодневными
бурями над беззащитной снежной пустыней, делали дорогу в этом краю
почти непроходимой.
За время общения с русскими в уме Куча сложилось понятие об
измерении расстояния числом, но одолеть хитрую науку русских Куч все
же еще не мог: верста – это много, очень много шагов... Верста – это
живое... живая... Летом в путь от восхода до заката солнца по знакомой
местности укладывается много верст, случается – пройдешь пять, а то и
семь раз столько, сколько пальцев на обеих руках... "А вот теперь,
сейчас, сколько этих русских верст и простых индейских шагов надо
положить, чтобы дотащить раненого тойона до Охотска, до пирогов
На-та-шен-ки? – ломал себе голову Куч, двигаясь рядом с нартами среди
наметов снега после затихшего бурана. – Много... так много, что не
хватит силы, а тогда... смерть!"
На смерть себе Куч соглашался, но смерти Шелихова он допустить не
мог. Что скажут русские, доверившие ему охрану великого тойона, что
скажет На-та-шен-ка, выходившая его после страшной раны в бою?.. Нет!
Он победит версты, сколько бы их ни было, Куч доставит Ше-лиха в
Охотск живым... Горделивая усмешка пробегала по лицу индейца каждый
раз, когда он, преодолев очередной снежный намет, вырывался на менее
трудную дорогу.
Истощенные дальней тяжелой дорогой псы еле тащились.
На речке Ине, верстах в ста от Охотска, попали в затяжную пургу
и, закопавшись в снег, просидели неделю, не двигаясь с места. Собачьи
корма вышли, и человечья пища иссякла. "Неужто под самым домом
погибнуть доведется? – думал Шелихов. – Как зайцу в яме тундровой..."
А на седьмой день отсидки под снегом прошептал:
– Замерзаю... Ног не чую...
От истощения – пищи становилось все меньше – и лежания в луже
застывающей под ним крови, – а кровотечение из-за беспрестанных
толчков в дороге возобновлялось несколько раз, – у Шелихова начали
стынуть ноги, несмотря на все меха, наваленные на него Кучем.
Выбравшись из-под снега, Куч увидел, что пурга утихает. После
этого он три раза с наскоро освежеванной собачиной возвращался в
сохранивший их сугроб. Убив трех собак, Куч накормил остальных и
ослабевшего Шелихова. Сам же довольствовался только свежей кровью
зарезанных псов.
Затем наложил постромки на семерку самых сильных собак, везших
нарту Шелихова, и, двигаясь возле нее легкой рысцой, тронулся в путь.
Надо было одолеть последние сто верст, остававшиеся до Охотска и
пирогов Натальи Алексеевны.
27 января 1787 года видавшие на своем веку разные виды охотчане
приметили невдалеке от города необыкновенного меднокрасного человека.
Спотыкаясь и падая, человек этот волок вдоль берега по льду нарты с
чем-то неподвижно тяжелым, лежавшим на них и тщательно укрытым мехами.
Следом плелась, едва передвигая лапы, тощая и одичавшая собака.
Куч встретил бежавших к нему людей с тревожным недоверием, и те,
ринувшись на лед навстречу незнакомцу, остановились перед наведенным
на них ружьем Куча. Такого меднолицего охотчане доселе еще не видали и
струхнули перед "краснокожей образиной".
– Кто такие, что надо? – спрашивал Куч, держа ружье наготове и
смотря на столпившихся людей.
– А ты кто?.. Из каких будешь?.. Мертвяка куда тащишь? -
оправившись от неожиданности, угрюмо откликнулись охотчане, угадывая
под мехами, наваленными на нарту, очертания человеческого тела.
– Я – Куч, атаутл, сын волка и орлицы морской...
– Ишь ты... знатного роду! – насмешливо отозвался кто-то из
обступивших Куча людей. – Оно и видать, что волчий сын... А на нартах
что у тебя?
– Но-но, – важно ответил Куч, – трепещите! Это "мой господин -
великий тойон Ше-лих... Он бежит в Охоцку к жене своей, а имя ей
На-та-шен-ка!.. На-та-шен-ка! – повторил он еще раз внушающе. – У нее
пироги есть будем...
Охотчане были людьми, которых не могло остановить ружье в руках
одиночки, но они угадывали какой-то смысл и правдивость в словах
краснолицего человека. Неизвестно, чем могла бы кончиться неожиданная
встреча, но тут зашевелилась меховая куча на нартах и из нее выглянуло
смертельно бледное лицо, неузнаваемое в склеенных кровью клочьях буйно
отросшей бороды. Куч, поддерживая жизнь Шелихова, как и свою, сырым
собачьим мясом, в последние дни пути перерезал всех собак, а нарты
тащил на себе, с неимоверными усилиями одолевая по пять – десять верст
в сутки.
– Это я, ребята, я!.. Григорий... Шелихов... – свистящим шепотом
проронили спекшиеся губы. – Скорей... домой доставьте. Этот варвар, -
человек на нартах указал глазами на Куча, – снежку... подать не хотел
и пса пристрелить... отговаривался...
Куч не понимал слова "варвар", но жалобу Шелихова на то, что он
не позволял мореходу удовлетворять жажду снегом и не пристрелил
случайно упущенного из рук пса, который теперь плелся за ним, понял.
– Нельзя снег пить, когда крови мало и здесь пусто, – хлопнул
себя индеец по глубоко запавшему животу. – Смерть! И пуля осталась
одна, ее нельзя тратить на пса... Я берег ее для человека или зверя,
от которых должен был защищать его жизнь или тело! – Куч, как бы в
доказательство своей правоты, вертел над головой ружье, заряженное
последней уцелевшей у него пулей.
Как ни грубо упрощенными были представления охотчан о чувстве
товарищества, следуя которому человек в тяжких испытаниях, насылаемых
иногда суровой природой Севера, разумно помогает другому, – они все же
чутьем стали на сторону неведомого краснолицего человека, едва
державшегося на ногах.
– Ладно, опосля разберетесь, кто кому виноват... В ноги, хозяин,
поклонишься человеку этому, что тащил тебя на себе и снегом твою жизнь
не докончал... Ну, мужики, впрягайтесь, выручим кормильца нашего
охотского, не дозволим задубеть на глазах крестьянских... Свозили
богатства его, свезем и хозяина! Ведро винца за тобой, Григорий
Иваныч... Э-эх, наддай! А ты, крашеный, от нас не отставай...
Варнаки немало в прошлом поработали на складах и кораблях
Шелихова и привыкли видеть в нем покладистого работодателя.
Шутки-прибаутки, смех охотских варнаков напомнили Кучу
зверобоев-добытчиков из оставленной на Кыхтаке ватаги Шелихова.
"Союзные нам люди, довезут нарты куда следует", – подумал Куч,
сбрасывая лямку с плеч, растертых под мехом парки* до живого мяса. (*
Меховая рубашка.)
– Силен и зол краснорожий чертушка! – уважительно подшучивали
варнаки над Кучем, над легкой иноходью индейца, который передвигался
вслед за нартами по глубокому снегу с зажатым подмышкой тяжелым
ружьем. – И сколько, поди, переходов с этаким грузом осилил! Занятной
человяга!..
Бездомовные, круглый год ходившие в жалком отрепье варнаки
представляли собой рабочую силу в Охотске на портовых работах, из них
же пополнялись зверобойные ватаги некоторых купеческих судов,
выходивших из Охотска в неведомые просторы океана на поиски морского
зверя.
В безморозное время года варнаки жили вольными артелями, ночуя
где придется, а зимой собирались в "скиту" – кабаке известной всем
охотчанам Растопырихи. Ей они обязывались отапливать кабак своими
силами. Случайно наткнувшаяся на обессилевшего Куча партия бродяг и
"выбежала", как они говорили, в окрестности Охотска на поиски дров для
простывшего кабака.
Варнакам предстояла тяжелая работа – в лесах, вырубленных вокруг
Охотска на корабельные надобности, найти и свалить плохими топорами
несколько подходящих елей или берез да волоком, а то и на плечах
дотащить их по глубокому снегу до дверей кабака, а там порубить и
протопить огромную избу.
Варнаки и не подозревали, глядя на легкую поступь и
каменно-спокойное лицо индейца, как укорял себя в душе Куч за
слабость, проявленную перед людьми, когда он, не зная, что находится
уже вблизи Охотска, отсчитывал последние шаги, оставшиеся ему и
Шелихову в жизни, и даже готов был рискнуть последней оставшейся пулей
– прицелиться в тащившегося в недоверчивом отдалении пса. Допустима ли
такая слабость в воине великого племени колошей-кухонтан?
Да варнакам, впрочем, было и не до Куча. Впрягшись в нарты
Шелихова, они уже обвиняли друг друга в излишнем мягкосердии.
– Ишь, размякли! Вместо дров купца обмерзлого к бабе на печь
взялись доставить... Он те не размякнет, когда ты за хлебом к нему
постучишься. Эх, слюни-люди! – корил товарищей матерой, но внешне
неказистый, небольшого роста и сухопарый варнак Хватайка, бежавший в
кореню так, что от него пар валил.
Хватайка был непримиримым врагом купцов, чиновников и вообще всех
людей не варнацкой жизни.
– Растопыриха без дров и в холодную избу не пустит. У купца,
скажет, и грейтесь. Купеческий рубль тяжелей исправницкой плети,
сопливые! Забыли, как этот самый обмерзлый за полтину в день души наши
покупал с рейда через бар корабли разгружать?! Сколько народу кажинную
осень гибель свою там находит!.. Ей-слово, слюни, а не люди! – хрипел
Хватайка, прибавляя ходу.
До Шелихова долетали злые слова Хватайки, и мореход, лежа под
мехами, опасливо прощупывал подложенный в головах кожаный мешочек, в
котором было более десяти тысяч рублей ассигнациями, наторгованных на
Камчатке. Доведаются варнаки – не задумаются прирезать и ограбить
безохранного купца. Но вскоре сам устыдился своих опасений, когда
услышал чей-то веселый и крепкий голос.
– Гляди-ка, братцы, Хватайка на купца рычит, а сам, что
кобель-вожак, хвост распушив, под нартами расстилается, ажно пар над
ним курится!.. Я так смекаю: находка наша – не простецкий купец
мороженой, а человек с понятием... Слыхали, как Пьяных, корабль
приведши, у Растопырихи куражился, чего они в Америке накуролесили?
Доставим цела-невредима, он за награждением не постоит – всю зиму с
вином будем, а по весне... в компанионы к нему припишемся, в море
выйдем... за долей, за волюшкой!.. Беспременно этому человеку пособить
надо!..
Вот эти-то слова и успокоили купца. Однако, как непонятный урок,
они в то же время не довели открывателя Америки до самого необходимого
ему сознания – что только в народе, как бы ни был затоптан ногами
сильных человеческий образ таких вот варнаков, может найти он,
мореход, почву и опору для своей Славороссии.
Америка – Славороссия! Его Славороссия, о ней уже говорят в
народе, к ней стремятся люди, – мельтешились в голове Шелихова
несвязные, но радостные мысли, и под разбойный присвист варнацкой
ватажки его впервые за два месяца пути охватило чувство блаженного
покоя и полной безопасности.
Наконец замелькали приземистые деревянные строения Охотска.
Варнаки с большим бережением протащили нарты с Шелиховым по вкривь и
вкось расползающимся улицам городка. Улицы были завалены отбросами
зимнего сидения горожан по избам.
"Чего это шумуют варнаки?" – услыхав гомон человеческих голосов
на улице, с опаской думали старожилы и с ленивым любопытством
старались что-нибудь разглядеть в щель примерзнувших к подоконнику
волоковых оконцев.
– Везут на нартах чего-то, не иначе – медведя убили и к
шелиховским амбарам волокут... Продать или на водку выменять, -
уверенно рассказывали бабы, выскочившие на мороз поглядеть на
варнацкий поезд.
– Чего тащите, охотники? – спрашивали они варнаков.
– Шелиховой Наталье медведя приволокли... Гулять у нее будем! -
отшучивались варнаки.
Наталья Алексеевна в жарко натопленной избе, распустив застежки
сарафана, кормила грудью трехмесячного сына.
– Батя летом вернется, а Ванюшка большой будет, гукнет, пузырь
выпустит и скажет: "Батя, здоров будь, батя, – шепотом занимала она
сына. – Нашего, мол, полку, батя, прибыло... Теперь втроем Америку
воевать будем... Я, Ванюшка, ты да мамонька... А мамка тебя, батя, не
пустит, а без мамки и я никуда ни ногой... Так и знай, батя!" -
теребила она пальцы на дрыгающей ножке мальца.
– Отворяй дверь, хозяюшка! – закричали под окном храпы. -
Знатного зверя мы к тебе приволокли! Хозяина доставили! Выставляй
ведро вина, не то к Растопырихе свезем и на водку обменяем! -
выкрикивали на улице варнаки, предвкушая угощение и тепло в
шелиховской избе.
Все это было так необыкновенно и неожиданно, что Наталья
Алексеевна замерла – и от страха и от радости.
– Люди! Ох, где вы, люди? Слышите, Григорий Иванович прибыл!
Встречайте! – вскричала она не помня себя. Но так как в избе никого не
было и никто услышать ее не мог, она выскочила на крыльцо в одном
сарафане да еще и с полуголым младенцем на руках.
Варнаки толпой стояли у крыльца, топтались в снегу и толкали друг
друга, чтобы только согреться, – полуодетые и полуобутые. А над
нартами высилась мощная фигура Куча. Меднокрасное лицо его от
вынесенных в дороге лишений было неузнаваемо: заострилось, почернело,
и сверкали одни только белки глаз да зубы. В ногах индейца под
откинутыми мехами виднелось какое-то белое, испачканное кровью
пятно...
– Гришата! – кинулась к нему с младенцем Наталья Алексеевна,
скорей догадываясь, чем узнавая дорогое ей лицо. – Пу-сти-ите! -
закричала она, неистово вырываясь из чьих-то подхвативших ее крепких
рук.
– Простынешь!.. Ишь ведь как на морозище выскочила и дите
убивает! – гудели над ней хриплые голоса варнаков. – Иди в избу, живой
купец твой... не кричи дуром, не кусайся!.. Дракой беде не пособишь!
Кузьмина женку призови, она живо мужика твоего на ноги поставит...
Ишь, сомлела, шалая... Возьмите, братцы, у нее младенца!
Храпы ввели Наталью Алексеевну в избу. Вожак артели Хватайка
выпростал из-за пазухи своего худого азяма едва завернутое в
свивальник тельце ребенка, подошел к подвешенной у печи берестяной
люльке, положил в нее младенца, пощелкал перед его носом пальцами,
гукнул несколько раз и смущенно отошел, когда дитя заливчато
расплакалось.
Варнаки наперебой рассказывали Наталье Алексеевне о своей
недавней встрече с Кучем, на себе тащившем нарты, и о том, как они
догадались пособить ее хозяину в приключившейся с ним беде.
– Мы хозяина твоего везем, а он, чертушка крашеный, рядком бежит,
ружьем его оберегает...
Дождавшись прихода знахарки Кузьминихи, единственного лекаря на
весь Охотск, – за ней сбегал кто-то из их артели, – варнаки сочли свою
задачу выполненной и гурьбой вывалились из теплой избы в ночь на
мороз, не обмолвившись перед захлопотавшейся Натальей Алексеевной ни
единым словом о водке и горячих пельменях, которых ожидали в награду
за доставку хозяина домой.
Так мореход Шелихов, с верным Кучем, вернулся к пирогам Натальи
Алексеевны, покрыв за семьдесят дней свыше тысячи верст непроходимого
в разгаре зимы пути из Тигила в Охотск.
Глава третья
1
Старуха Кузьминиха вылечила обмороженные ноги Шелихова.
– Ламут тебя зазубринами копья и спас, – веско сказала знахарка.
– Разворотили рану, кровь из жил и сошла, не загноят ноги теперь...
Только ты уж потерпи!
Несколько дней продержала она морехода на холодной половине дома,
оттирала ступни снегом и заворачивала в тряпицы с ей одной известными
и многократно испытанными мазями. Откармливала жирами с медом,
кашицами из ягод и обильно поила таинственными травяными отварами.
Только через неделю позволила Кузьминиха внести морехода с
окровавленными и заструпившимися ногами в теплую избу. А через месяц
Шелихов в пимах, засыпанных мелкорубленной болотного запаха травой,
хлопотал в складах компании над сортировкой и разделом промысла.
Накопленные вековым опытом народа лечебные средства, – а их
хорошо знала Кузьминиха, – избавили Шелихова от неизбежной, казалось
бы, гибельной гангрены. За свое еще более отважное, чем плавание в
Америку, странствование по морскому льду из Тигила в Охотск мореход
заплатил оставшимся на всю жизнь "стеснением в груди" и утратой
способности к пляске, которой он протоптал дорожку к сердцу Натальи
Алексеевны. Только об утрате этого былого молодечества он единственно,
кажется, и сожалел.
За время трехлетнего странствования Шелихова в заокеанские земли
Охотску выпали большие перемены. Охотский комендант полковник
Козлов-Угренин был вызван в Иркутск на следствие по поводу его
многолетних служебных злоупотреблений: еще бы, двенадцать лет солдатам
портовой команды жалованья не платил! Экспедиции Угренина за поборами
в свою пользу, – а ездил он в застекленной карете, поставленной на
двойные нарты, – получили среди ясачных народов прозвание "собачьей
оспы". В экспедициях таких гибло множество упряжных собак,
составлявших важнейшее достояние кочевого населения бездорожного края.
Иркутские чиновники, выехавшие на такие же поборы в Охотский и
Анадырский округа, вернулись с пустыми руками: Угренин обезлюдил и
разорил селения кочевников. Свой человек среди хищников, опустошивших
приволья северо-восточной Сибири, Угренин, ловко виляя в дебрях
судейских канцелярий, лет десять избегал наказания и умер под
затянувшимся следствием. Охотский совестный судья асессор Готлиб Кох
сразу же после выезда Угренина самочинно вступил в управление портом
и, побывав затем в Иркутске с посулами, утвердился в этом звании.
– Как же ты, сударыня, от компанионов моих и пса этого Готлиба
схитрилась пушные товары сберечь, каким пугалом воронье отгоняла? -
спросил мореход жену до выхода на склады.
– Биллингсом, – с лукавой усмешкой ответила Наталья Алексеевна. -
Его заохотила...
– Биллингсом?! – недоумевая, протянул Шелихов. – Чем же ты
щепетильника английского при моем добре на цепь посадила? – продолжал
он допытываться у жены уже с явными нотками хозяйского и мужского
неудовольствия.
Этого капитана Иосифа Биллингса, английского наемника на русской
службе, возглавлявшего в 1785 – 1793 годах правительственную
экспедицию по обследованию северо-восточной Сибири и Алеутских
островов, Шелихов явно недолюбливал. В Биллингсе мореход видел
наделенного правительственными полномочиями конкурента и соперника.
Биллингс пытался приписать себе открытие уже найденных русскими людьми
Алеутских островов и побережья северо-западной Америки. А Шелихов в
этом деле имел в виду, конечно, главным образом себя и свои заслуги.
Мореходов Шелихов обычно уважал, но Биллингс этого уважения не
вызывал. Со слов Прохора Пьяных, посещавшего Григория Ивановича во
время лежания в избе, Шелихов уже знал, что Биллингс принадлежит к
ненавистной ему породе людей, загребающих жар чужими руками. Всю
работу, оказывается, как говорил Пьяных, ведет русский капитан
военного флота Гаврила Андреевич Сарычев, а Биллингс только разъезжает
по краю да забирает меха, выменивая их на казенное продовольствие и
вещи.
Было еще одно обстоятельство, которое вызывало досаду и даже
беспокойство Шелихова. Мореход вывез с Кыхтака арестованными
передовщика Коновалова, изобличенного в нескольких бессмысленных
убийствах туземцев, и самозванного фельдшера Бритюкова, спаивавшего
работных людей спиртом, доверенным ему для лекарственных надобностей.
Пьяных по возвращении в Охотск от берегов Камчатки доставил этих людей
к коменданту порта Коху, с тем чтобы отдать их под суд, а тот обоих
освободил и направил зачем-то к Биллингсу. Биллингс принял Бритюкова
на службу в свою экспедицию, а Коновалова отпустил на родину, куда-то
на Колыму.
После разговоров со "штрафными", как называл Пьяных Коновалова и
Бритюкова, Биллингс потребовал от Пьяных сдачи судового журнала и
бумаг Шелихова.
– Я уж и так и эдак, – рассказывал Шелихову Пьяных, – а он не
отстает!.. Хозяин вернется, говорю, у него и спросите. А они, эти
бумаги-то, вот они! – показал Пьяных Григорию Ивановичу на принесенный
им объемистый рогожный куль. – Все тут собрал и в нетронутости
представляю... Я и Наталье Алексеевне, как ни горевала она, что бумаги
твои затерялись, отдать не решился, когда приметил, что Биллингс к ней
зачастил... У Растопырихи в гостевой избе ему место, а не у честных
людей. Там бабы и девки гулящие враз дух запашной с него согнали бы,
вражьего сына... Не друг он нам!
Подозрения, сквозившие в словах старого боцмана насчет Натальи
Алексеевны, как бы нелепы они ни были, все же оставили в душе морехода
саднящую занозу. Шелихов припоминал нарядного и надушенного капитана
Биллингса, появлявшегося на людях всегда в камзоле и при шпаге, а это
не меховая шкура или промасленный бострог,* которые носить приходится
ради дела. Еще более неприятные мысли вызывали в нем воспоминания о
собственной молодецкой юности и о тех хитроумных, еще недавно со
смехом припоминаемых проделках Натальи Алексеевны: проживая молодой
вдовой в доме старого деда, она прикрывала так ловко свою близость с
ним, Гришатой, единственно ею любимым... (* Род форменной одежды,
удержавшийся среди моряков с петровских времен.)
"Проучить бы жену надобно, как отцы и деды уму-разуму жен своих
наставляли", – думал Григорий Иванович, но обнаружить перед Натальей
Алексеевной засевшую в душе занозу не решался, понимал, что если
ошибется – навсегда потеряет друга своих мечтаний и испытанную в
превратностях судьбы спутницу жизни. Кряхтел, ворочался, но
расспрашивать о Биллингсе духу не набрался.
В один из дней своего вынужденного досуга Григорий Иванович сидел
у себя в избе, забавляясь с сыном – наследником его славы и
необыкновенных приключений.
– Ты теперь на гроте в дозорной бочке сидишь – Америку
высматриваешь... Гляди, Ванятка, не проморгай! – посадил он сына к
себе на плечо.
Наталья Алексеевна возилась у печи, наводя ухватом порядок среди
расставленных в ней чугунов.
– У-у, бесстыжий! – загрохотал вдруг Григорий Иванович, спешно
снимая сына с плеча. – Трусишь, не быть тебе мореходом, на грот
взобрался и на меня море спустил... Осрамился, Ванятка, ай-я-яй!
