Текст книги "Григорий Шелихов"

Автор книги: Владимир Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

учителем Лейбницем миров.

– Те-естя? – протянул наместник, по-своему понявший странный

возглас Резанова. – Сомневаетесь, молодой человек, кому одолжены

благодарностью? Неизреченному снисхождению государыни к заблуждениям

молодости и ее же милостивому вниманию к заслугам почтеннейшего тестя

вашего, принимая кои во внимание, я... – наместник выдержал внушающую

паузу и многозначительно закончил: – я также давал благоприятный отзыв

о вашем поведении и усердии к службе, о чем, надеюсь, не заставите

меня пожалеть.

Пряча улыбку, Резанов молча поклонился, как будто не находя слов

для выражения благодарности и верноподданнических чувств. Не мог же на

самом деле прощенный ссыльный передать генерал-поручику Пилю

смехотворный рассказ Григория Ивановича о том, как накануне отъезда из

Петербурга он, Шелихов, сторговался с Альтести на пяти тысячах рублей

за возвращение своего зятя в столицу по высочайшему указу. Екатерине

земной не дано было откровения прозреть выгоды, приносимые

пройдошистому греку метелкой, той самой, что лежала под иконостасом в

кабинете фаворита и которой грек смахивал пыль с изображения небесной

покровительницы Платона Зубова...

– Вот и я теперь не в долгу перед тобой, Григорий Иванович! -

шутил наместник, припоминая поднесенные ему мореходом в день рождения

на Ивана-воина великолепные шкуры морских бобров. – Оправил зятя

твоего перед государыней! Молодой человек образумится, поглядевши нашу

жизнь, – испытание на пользу пойдет. В столице Николаю Петровичу все

дороги открыты, через него и у тебя рука там будет... Ну, с богом!

Наталье Алексеевне нижайший поклон скажи...

Шелихов с трудом находил принятые в таких случаях слова

благодарности. "Указ нашему сенату" не вызвал в нем удовлетворения,

которое обычно приносили удававшиеся предприятия.

Уедет Николай Петрович, увезет в далекий, чужой Петербург Анюту,

любимую дочь. Для интересов компании, для процветания дел и успеха в

удовлетворении нужд Америки не плохо, конечно, иметь в Петербурге в

лице Резанова дружественную и твердую руку. Мореход был убежден, что

блестящий зять его быстро станет в столице большим человеком... "Да

мне что в том!" – размышлял Шелихов.

Во все дни и часы Григорий Иванович чувствовал теперь

неотступающую тяжесть в сердце. Долго ли при такой неотвязной хворобе

жить осталось? Подлец Альтести в погоне за пятью тысячами поспешил

выполнить обещание... Придется еще и деньги платить петербургским

акулам за то, что отняли легкодушного друга и умного советчика,

обрушили теперь на одного Григория Шелихова махину невпроворот

огромного и сложного предприятия. Неладно дело обернулось, да ничем не

поправишь – поздно!

Бурная радость, с которой встретили домашние известие о

возвращении Николая Петровича в Петербург, окончательно убедила

Шелихова в невозможности удержать при себе, а значит и при деле, зятя

и дочь.

– В Петербург! Едем в Петербург, Аннет... вы увидите Неву! Через

год я повезу вас в Париж, в Италию! – кинулся к жене Резанов, едва они

переступили порог гостиной.

В неудержимом порыве Анюта Резанова рванулась навстречу, чтобы,

подскочив как можно выше, повиснуть на шее мужа, но вспомнила: надо

привыкать к благовоспитанности в новой жизни, остановилась в разбеге и

присела в глубоком реверансе, придерживая обеими руками края платья.

"И таким-то на Алеуты ехать? С раскрашенными дикими в одно жить -

в ямах земляных, в грязи, в зловонии, в звериных шкурах ходить, вечно

трепетать за жизнь свою и близких? – чуть ли не вслух думала Наталья

Алексеевна, любуясь молодой четой. В памяти всплывало пережитое в

совместном с Григорием Ивановичем путешествии в Америку. – Я в счет не

иду! С тобой, Гришата, я и сейчас мокрети аляксинской не испугаюсь, ни

перед чем не остановлюсь, а этих в марево американское не дам

завлечь..."

На лице мужа, молча остановившегося в дверях, Наталья Алексеевна,

как в открытой книге, читала мысли и чувства, затемнявшие ему

принесенную в их дом нечаянную великую радость. И впервые за долгую

жизнь готова была на открытый бунт против мужского безумия и

одержимости.

– Будет вам, детки, бесноваться. Через две недели в столицу вас

выпровожу... Сколько дела пред такою дорогой! Николай Петрович, вам с

Анютой о своем подумать надобно и с Григорием Иванычем, чаю, обо всем

договориться немалое время потребно... Гришенька, – обернулась Наталья

Алексеевна к мужу, – там на конторке письмо к тебе из Петербурга от

этого... забываю, прости господи, фамилие греческое! Я

полюбопытствовала, прочла – письмишко занятное... Фельдъегерь

доставил, только-только вы к генералу выехали...

Письмо из Петербурга избавляло от необходимости высказать свое

отношение к принятому Натальей Алексеевной решению. Жена знала, как и

чем вовремя отвести своего Гришату от ненужных и излишних

высказываний. Григорий Иванович хмуро усмехнулся и отправился в

кабинет знакомиться со столичными новостями.

"Милостивый государь и досточтимый благодетель! – писал Альтести.

– Письмо сие будет доставлено вам одновременно с высочайшим указом

сената для его высокопревосходительства генерал-поручика Пиля об

отпуске господина Резанова в Петербург, где его на первых порах

встретят геральдические львы и драконы, оными да не пренебрегает.

Поелику ваша человеколюбивая особа неожиданной щедрой помощью

извлекла меня из челюстей бедствия и не лишает надежды на повторение

ее в будущем, почитаю долгом остеречь вас от лишних надежд в деле

вашем на поддержку знатных невежд и не весьма дальновидных политиков.

Хитроумный лорд У., вернув себе после вашего отъезда милости О.

А., сумел убедить через нее известное вам сильное лицо в

неблагоприятных кондициях вашей репрезентации Америкой. Война с

Францией неизбежна, через это с англицами и американцами заключены

дружественные трактаты.

Посему и предоставление государственного чина управителю

приватных г. Шелихова поселений в Америке, и дозволение господам

офицерам военного императорского флота рядиться на службу компании

признано несвоевременным. Оставленные мне на сей предмет указы

сберегаю для сдачи по вашему указанию в архив компании. Сатисфакцию

интересам вашим не премину найти.

Представление его сиятельства графа А. Р. Воронцова ее величеству

на предмет переселения в американские земли трех тысяч душ черносошных

государственных крестьян с семьями – в нашем кабинете высмеяно, как

проявление неприличествующего вельможе вольтерьянского духа. Решено

гр. В. отпустить на покой. Имею распоряжение написать генерал-поручику

Пилю о дозволении вам перевести в Америку, или куда заблагорассудится,

десять семейств плугатарей из ссыльно-поселенных.

Резекция* Польши, сдруживши Россию, Австрию и Пруссию, решена

ныне к огорчению Франции, которая из противодействия, стремясь сколько

можно навредить, ищет причинить новую войну со шведами. Вам надлежит

остерегаться шведских капер, в которые нанялся, как говорит мой друг

Евстратий Деларов, небезызвестный вам по Аляске арматор Кокс.

(* Рассечение, раздел.)

С неубывающим почтением и преданностью вам остаюсь вашего

человеколюбия слуга покорный

Симон де Альтести".

4

Письмо Альтести, крайне неблагоприятное для дела в Америке,

заставило Григория Ивановича встряхнуться. Напасти, со всех сторон

надвинувшиеся на заветное дело жизни, пробудили в Шелихове присущую

ему волю к борьбе. Вечером за ужином пили мед и наливки за удачу

молодых в столичной жизни.

– Пусть вороги наши плачут, а мы посмеемся! – как в недавнее

доброе время грохотал мореход, чокаясь бокалом с переливающимся через

край пенистым душистым квасом.

– Григорий Иваныч, кто же квасом одоление запивает? – подшучивал

над тестем Резанов.

– Умен ты, Николай Петрович, да насквозь профранцужен – не знаешь

того, что русские, хотя квас пили, а всех били, кто на них подымался,

– хитро улыбаясь, отшучивался Шелихов.

– Нет, квасом не отыграетесь, Григорий Иваныч... Квас – это

напиток таковский! – наседал на тестя Резанов.

Уловив насмешливые нотки в голосе Николая Петровича, тесть

насторожился и после минутного раздумья сказал просто и проникновенно:

– Квас и патриотичность понятия невместные, получается "квасной

патриот", Николай Петрович. Нет во вселенной большей любви к

отечеству, патриотов к нему усерднее, чем русские люди! Великими

делами доведена сия истина, а еще большие дела придут и потрясут

иноязычные народы... Квас – это у меня к слову пришлось, да

припомнилось, как в столице любовь к отечеству квасом разбавляют, к

чему и вам вкуса бы не приобрести! – под общий смех ввернул зятю

шпильку Григорий Иванович. Мореход умел постоять за то, чем дорожил.

Посторонних в доме не было. Аннет уснула, свернувшись клубочком в

углу дивана. От Натальи Алексеевны, которая умела слушать, не

вмешиваясь в мужские разговоры, секретов быть не могло. Сообщенные

Альтести новости большой политики, хотя Резанов и не преминул

презрительно фыркнуть на дворянское "де", присоединенное канальским

греком к своей фамилии, заставляли пересмотреть со всех сторон

намеченный план действий в Америке. Отъезд Резанова в Петербург

диктовал необходимость разделить, кому и что делать в ближайшее время,

и договориться на случай... Мало ли какой случай подстерегает

человеков! Мореход всегда гордился тем, что он умел подкараулить

случай, обратить на пользу себе и людям даже самый неблагоприятный из

выпадавших.

– События в мире складываются явно на пользу российских заведений

в Америке! – ловко и кругло нанизывал Резанов на единую нить мысли,

которые смутно бродили в уме Шелихова, не находя нужной оболочки для

своего выражения. – Они... они несут передышку и возможность закрепить

завоеванное...

– Токмо об этом и думаю – как укрепиться, корни пустить, -

поддакнул Шелихов.

– Зубовы не хотят заниматься такой... futilite,* как Америка? Тем

хуже для них – время зубовых не вечно. Цари и бояре не искали Сибири,

ее добыли простые русские люди, Ермак с казаками. Найти русским свое

место в Америке труднее, чем испанцам, французам и англичанам, – этих

путь был вдвое короче и несоразмерно проще... (* Ничтожество, пустяк

(франц).)

Резанов говорил, не стесняя себя в выборе выражений, несколько

книжным и условным языком образованных людей своего времени.

Напряженное внимание, с которым тесть слушал его, подогревало

красноречие Николая Петровича.

– Америка, окрещенная вами Славороссией, страна, не имеющая

карты, границ, установлений цивилизации, – страна Утопия! Она

существует пока только в вашей фантазии и в счетных книгах компании,

обогащающей людей... Хорошо, не будем о них говорить! – согласился

Резанов, заметив пренебрежительный жест морехода. – Чтоб родилась ваша

Славороссия, объявилась как сущее, нужны усилия десятков таких – не

льщу! – богатырей, как Шелихов, как Баранов, железный человек, но и

ваши подвиги пребудут втуне, ежели не обопрутся они на тысячи

трудолюбивых...

– С этим и стучался я к Александру Романовичу, – живо откликнулся

Шелихов. – Да понял, не в ту дверь попал, как стал он допытывать,

почему помещиков в Америку не зову.

– Из письма Альтести явствует, что граф Воронцов принял, однако,

в резон ваш стук, – заступился Резанов за Воронцова. Его Николай

Петрович почитал наиболее законченным в российских условиях

приближением к своему идеалу просвещенного государственного мужа. -

Отставку и отклонение прожекта Александра Романовича я полагаю самой

неблагоприятственной нам новостью из того вороха, что подбросил

Альтести. Без заселения Америки россиянами и не видать нам Америки,

раньше или позже! Из людей, окружающих трон, лишь Александр Романович

понял, что нынешние шумы вокруг европейской политики именно

благоприятны для осуществления сего мероприятия... Сколько русских

наберется в нашей Славороссии? – живо спросил Резанов.

– Кладите двести человечков с теми, что с Кусковым отъехали, да

лебедевские ватаги, токмо они с нами, как турки, всегда в войне, о

двустах душах считайте, – ответил, прикинув, Шелихов и запнулся, когда

пред его умственным взором возникли во всей своей оторванности и

заброшенности эти травинки-побеги русского корня, прозябающие на

суровых берегах, у подножия чудовищных ледников, огнедышащих вулканов

и необозримых девственных лесов неведомой страны.

– Все одно, – тихо и уверенно добавил Шелихов, – и с теми, что

сейчас там промышляют, берусь и Бентама, и Кокса, и бостонского Астора

десять лет на мою землю не допускать, а об руку с Барановым и тобой,

любимик мой, и вдвое дольше сдержу... Никогда не допущу!

Так, строя сложные стратегические планы преодоления столичного

скудоумия и небрежения к интересам отечества, перебирая всяческие

возможности привлечения россиян в Америку, они остановились на том,

что Николай Петрович подаст в Петербурге при удобном месте и случае

мысль ссылать в Америку объявившихся в Южной России духоборов -

последователей новой опасной в глазах правительства ереси.

Русские пахари, насильственно переселяемые в дикие степи

Новороссии, заразились ею от поселенных там же Екатериной

фризов-анабаптистов, придерживавшихся учения сожженного германскими

феодалами на костре в Мюнстере портняги-ремесленника Яна Бокельсона.*

Господствующая церковь резонно усмотрела великий соблазн возрождения

чужеземной ереси на российской почве и воздвигла крестовый поход

против духоборов. (* Голландец Бокельсон, портной, вождь воинствующих

анабаптистов, более известный под именем Иоанна Лейденского, которого

германские феодалы в 1536 г. сожгли на костре в Мюнстере.)

– Проездом через Нерчинский острог видел я этих людей – много их

в Сибирь на рудники нагнали, – рассказывал Григорий Иванович. – Из

потемкинской Новороссии в нашу Славороссию они охотой пойдут! Со

многими беседовал... Правильные люди! Вера эта для мужиков наших через

то лакома, что на честнейших правилах основана, и важнейшее их

попечение ко всеобщему благу относится... Нам что до того, како

веруют? Мы не попы и не помещики...* (* Под давлением церковников и

дворян-помещиков Екатерина II первая начала преследовать духоборов.)

– "Религия и разум не могут существовать одновременно", заметил

Вольтер, а я зарок себе положил: подальше от церковных дрязг! – сказал

Резанов. – Прославят нас заступниками богопротивников, этого

недоставало!

– Препоручите Альтести обратить нам на пользу сию оказию. Он за

деньги с Пугачева анафему снимет! – продолжал Шелихов настаивать на

своем. – А на мужиков для Америки денег не жаль...

– Золото открывает все дороги! Попробую содействовать вам,

Григорий Иваныч, если случай представится, но заранее предвижу: успеха

не будет! – согласился Резанов. – И клянусь всегда и везде ваше дело

считать своим кровным делом. Хоть не по сердцу мне коммерция и разные

мануфактуры, но коль это касается Америки, сделаю все, что смогу!

5

Зачисление на службу по герольдии отравляло Резанову радость

возвращения в столицу.

Преувеличивая ничтожность предстоящих занятий по должности и

предвидя незначительность своего положения в обществе, Резанов

оставался в стороне от забот Натальи Алексеевны, хлопотавшей насчет

отбора приданого Аннет и всего необходимого им для жизни в столице.

– С милой рай и в шалаше! Что нам нужно, не так ли? – говорил

Николай Петрович, обращаясь за поддержкой к жене.

– Нам совсем немного нужно, – соглашалась Аннет, – какие-нибудь

мелочи разве... Голубая tunique, и розовая chinoise* с собольей

опушкой, медальон с вашим портретом и та чашечка, из которой мы вместе

чай пьем, и... – рассудительная Аннет стала добавлять к столичному

"шалашу" такое количество "мелочей", что Наталья Алексеевна,

поглядывая на посрамленного зятя, в конце концов торжествующе

улыбнулась. (* Покрой модного тогда женского платья.)

Первоначальный поезд Резановых, намечавшийся в три, от силы пять

саней, вырос в целый обоз из тридцати обшитых кожами и парусиной

кошев, груженных отборными мехами, сибирским полотном, китайскими

шелками, чаем, причудливыми вазами, драгоценной фарфоровой посудой и

всякими диковинками заморских стран.

– Увы, нам все это навряд ли пригодится, ma bienveillante et

chere belle-maman,* – страдальчески качал головой Николай Петрович. -

Кого может ожидать на свои приемы архивная крыса герольдии? (* Моя

любезная и дорогая теща (франц ).)

– Не век в герольдии сидеть будешь, Николай Петрович, да и крыса

в столице, ежели хвост позлащен, за льва сойдет! – грубовато, по

простоте своей, пошутил Григорий Иванович и, поймав недовольный взгляд

Натальи Алексеевны, поторопился замять неудачную шутку: – Полковник

Бем в поезд к вам просится. Тоже в столицу собрался, справедливости

искать, а денег на лошадей и кошевы нет. Надо у него побывать, узнать,

сколько саней нарядить. Через честность и добросердие человек нужду

терпит!

Бывший правитель Камчатки полковник Магнус Казимирович Бем был

уволен правительством в отставку "за вредное государственным интересам

попустительство иноверцам". Происки и доносы купцов и чиновников,

которым он препятствовал обирать туземное население этого

отдаленнейшего уголка Российской империи, свалили честного служаку.

Уроженец Польши, искренний демократ и подлинный патриот своего

несчастного отечества, раздираемого произволом магнатов и своеволием

тупой шляхты, Бем в конце 60-х годов примкнул к либеральной партии

Чарторийских, но после зверского подавления восстания украинских

крестьян, известного под названием Колиивщины, разочаровался в

искренности намерений своей партии и, перейдя на русскую службу, уехал

в Сибирь. Обманутый либеральным началом царствования Екатерины, Бем

думал осуществить на этой отдаленной окраине свои идеалы общественного

устройства. Сибирь стала второй родиной Бема, в которой он честно и

усердно работал по устроению восточных границ российской державы.

Полковник Магнус Бем пользовался большим уважением среди

ительменов Камчатки, и вооруженные столкновения ительменов c русскими

при нем совершенно прекратились. Человек необычного душевного

своеобразия, он взял себе в жены девушку-ительменку из смешанного

русско-туземного населения Камчатки. Приохотив ее к грамоте и чтению

книг, до глубокой старости он прожил с нею в трогательном согласии. В

Иркутске Бем жил уединенно и скромно. Единственной страстью его была

охота и книги, которые он читал, свободно владея несколькими языками.

Не замечая никого из иркутян, Бем бывал только в доме знакомого ему

еще по Камчатке Шелихова, – там Бема и его жену всегда встречали с

почетом и искренним радушием. Каждый раз при встречах мореход не

упускал случая, несмотря на неизменный отказ Бема, ссылавшегося на

старость и недуги, уговорить его на переезд в Америку, предлагая

отдать ему под управление любую часть края.

Шелихов и Резанов и прежде бывали у Бема. Но в этот раз, приехав

к нему, они поразились тем, что увидели. Бем сидел с книгой на

единственной деревянной скамье перед столом, на котором стоял

роскошный золотой сосуд в виде греческой амфоры – подарок из Лондона,

недавно пересланный ему через Петербург. Получив его, Бем решился

ехать в столицу "искать чести".

– Немного же у вас рухляди, Магнус Казимирович, – осторожно

сказал Шелихов, оглядывая несколько увязанных тюков и коробов.

– Да, да, совсем немного! Мы все распродали, чтоб до столицы

доехать, – грустно улыбнулся Бем, вставая навстречу гостям. – Двух

кошев хватит! Единственно, что прибавится, это... – он горделиво

кивнул на золотую амфору. – Подарок английского адмиралтейства за

спасение Куковых кораблей. Без малого десять лет штука сия ко мне

добиралась из Петербурга! Переслать вовремя оказии найти не могли.

В середине амфоры на золотой в виде развернутого свитка пластинке

была выгравирована латинская надпись. Шелихов долго рассматривал

надпись с любопытством и попросил Николая Петровича прочитать ее.

– Мне известно, что англицы Магнусу Казимировичу за спасение

Куковых кораблей благодарность высказывали, – доведи мне, Николай

Петрович, это надписание по-русски!

– Не знаю, хватит ли моей латыни... Ну, если что не так, Магнус

Казимирович меня подправит, – озабоченно потер Резанов лоб и перевел

изложенную торжественной церковной латынью благодарность британского

адмиралтейства русскому начальнику Камчатской области полковнику Бему

за спасение и починку кораблей мореплавателя Кука и снабжение их

продовольствием и необходимым снаряжением для обратного плавания на

родину.

Закончив перевод, Резанов вопросительно посмотрел на Бема.

– Превосходно переложили, Николай Петрович, – проговорил Бем,

склонив седую голову. – Не скрою: подкупили меня британцы игрушкой

этой, а наипаче надписью – поверьте, не золотом! Все же оказанную

помощь людям иногда даже англичане оценить умеют, а я за

воспомоществование мореплавателю Куку без дозволения высшего

начальства абшид* получил, да еще и начет – тысяча четыреста рублей и

сорок шесть копеек, – глаза Бема вспыхнули презрением, – из пенсии до

сего дня выплачиваю!.. (* Отставку.)

– Начальник! – жена Бема упорно продолжала называть так мужа в

присутствии посторонних, хотя бы и знакомых ей людей. – А я и чаем

гостей напоить не могу, самовар в короб уложен.

– Не хлопочи, Татьяна, они не осудят, – доверчиво улыбнулся

полковник Бем из-под седых усов, прощаясь с приехавшими.

В день Нового года поезд Резанова, к которому присоединились две

кошевы Бема, выехал из Иркутска. Шелихов с Натальей Алексеевной

провожали вылетавших из родительского гнезда дочку с зятем до Олонка,

верст за тридцать от Иркутска вверх по Ангаре. Григорий Иванович

подарил Резановым на дальнюю дорогу возок, побывавший уже с ним и

Кучем в Петербурге.

Выйдя из возка, в котором они вместе с детьми ехали до Олонка, на

проложенный в снегу след, Шелихов с Натальей Алексеевной долго

наблюдали, как обшитый волчьими шкурами дорожный кораблик, катившийся

по снежной долине на запад, исчезал в дымке солнечного заката

морозного сибирского дня. Затем возок слился с полоской нагнанного

обоза, наконец в сизой заволоке на горизонте растворился и самый обоз.

– Они к жизни, а мы... – вздохнул Григорий Иванович и закончил

поспешно и бодро, заметив слезы, застилавшие глаза Натальи Алексеевны:

– Домой, за работу! Колюч ветер с Ангары – и мне глаза застил...

Никишка вмиг вскочил на передок кошевы и гикнул на лошадей. При

полном месяце, светившем в лицо, въехали Шелиховы в давно уже спящий

Иркутск.

Наталья Алексеевна, утомленная двухнедельными сборами и проводами

детей в столицу, крепко уснула, а Григорий Иванович зажег в своем

кабинете кулибинский зеркальный фонарь, разложил на столе бумаги и

карты и с наслаждением углубился в составление новых заманчивых планов

продвижения по американской земле и завоевания просторов Тихого

океана...

Зеркальный фонарь горел ярко и ровно: многочисленные зеркальца в

двадцать пять раз увеличивали силу света вставленной в фонарь свечи.

"Полуночным солнцем", вспоминал Григорий Иванович, называли

туземные американцы дивный светец русского мужичка-самоучки, такого

же, как и он, Шелихов, беспокойного человека – Ивана Петровича

Кулибина. "Страждает, поди, бедняга в столице среди дворянского

скудоумия. Эх, таких бы людей в российской Америке собрать... Но

условий нет, ничего еще там не налажено, самая жизнь людей не

обеспечена". И мысли Григория Ивановича тут же перенеслись к Баранову

и его сподвижникам, борющимся в великих трудах и опасностях за будущее

края.

"Александр Андреевич Баранов чем же не сила? Изрядный химикус, и

стекловар, и винокур, и рудознатец, из истории начитан, в географии

учительно разбирается и карты не хуже любого морехода читает!.. А

Щука? Природный механик – какой он ворот на зубчатых колесах для

якорей морских наладил!.. А Цыпанов, кузнец, не гляди, что к вину

привержен, – блоху подкует, ежели нужда в этом будет... Или вот еще

Ираклий, архитект мой из грузинов кавказских. Он за Катьшей и на Край

света потянется, – думал Григорий Иванович, замечавший робкие нежные

взгляды, которыми обменивались смешливая егоза Катенька, вторая дочка

Шелиховых, и молчаливый, всегда грустный грузин. – Отдам за него

Катерину... Какими строениями украсит этот человек страну, принесшую

ему счастье!"

Взволнованный подсчетом сил из народа, двинутых им на завоевание

Нового Света, мореход вспомнил буквально без году неделя примкнувшего

к его делу разумного и степенного купеческого сына Михаилу Матвеевича

Булдакова. Молодой вологжанин подавал надежду освоить дело и повести

самостоятельно любую доверенную ему часть. Вспомнил и

офицера-кораблестроителя, обрусевшего англичанина Шильдса, и Пурюва, и

Медведкова, и многих-многих, чьи имена и лица всплывали в его памяти.

Отъезд Резанова в Петербург, встреченный с таким огорчением,

Шелихов склонен был сейчас рассматривать как перст судьбы, указующий

путь к осуществлению его смелых проектов и зачинаний, погребенных в

столичных канцеляриях чиновными ярыжками вроде Жеребцова.

Даже неуемная тревога за позднюю отправку корабля стихла,

сменившись уверенностью в успехе отчаянного осеннего рейса: слов нет,

риск велик, но в таких ли переделках русские бывали – хотя бы и его

самого, к примеру, взять, – да сухи из воды выходили... "Кусков

доведет "Святителей" до Кадьяка – за него мать молится! – убеждал себя

Щелихов. – Кусков доставит огнестрельный припас, продовольствие и

товары, без которых Баранову не удержаться до лета. На "Святителях" и

семена огородные, и картофель – год не упустят, обсеются и огороды

засадят. Собак ездовых, колымских, получат, подкормят на летней рыбе и

будущей зимой, закончив промысел бобров, в глубь страны на обыск

двинутся – давно пора, за десять лет от берега оторваться не можем..."

Тяжело одному за все и всех в ответе быть, но... отправить корабль в

Америку надо было неотложно!

Отдавшись течению своих мыслей, Шелихов тут же за столом, уронив

голову на руки, незаметно уснул.

Так, распростертого над картами в чаду догоревшей в фонаре свечи,

и застала Григория Ивановича Наталья Алексеевна, когда, проснувшись

под утро и не найдя около себя мужа, встревоженная, кинулась искать

его в пустых и темных комнатах спящего дома.

Во сне Григорий Шелихов выкрикивал слова команды, плавая на

каком-то утлом суденышке вместе с Барановым в яростных брызгах сулоя,

который все размывал и размывал сползающие в океан вечные ледники

Агассицу...

* ЧАСТЬ 3 *

Глава первая

1

С незапамятных времен, измеряемых жизнью сотен и сотен людских

поколений, ледовая река Тауанса в невидимом человеческому глазу

движении сползала с укрытых туманом гор в воды океана. Горы вздымались

над диким, пустынным берегом залива Нучек и ревниво скрывали тайну ее

рождения там, вверху, где высился под дымчатой шапкой вулкан Агассицу,

или, как называли его, посетив первыми эти места, русские, гора

святого Илии.

– Ой, и тепла шапка у преподобной горы: накроет – не вырвешься! -

рассказывали на Кадьяке старовояжные, побывавшие здесь еще лет восемь

назад с самим Григорием Ивановичем Шелиховым. – У нас на что смел был

хозяин, а и он нучекских сулоев забоялся...

Поверхность ледника была укрыта пухлой подушкой почвенных наносов

и обросла, как иглистой шерстью, высокоствольными деревьями, и только

далеко в заливе обнажалась хребтина ледяного потока, – падая, поток

как бы врезался в воды океана прозрачными белыми отвесами в сорок -

пятьдесят саженей высоты. Изо дня в день, в часы прилива, около них

вскипал неистовый сулой – хаос встречных, сшибавшихся между собой в

дикой ярости течений. Время от времени, в какие-то мгновения вечной

жизни природы, подточенные морской соленой водой, размягченные солнцем

и ветрами чудовищные глыбы застывшей реки внезапно рушились и исчезали

в глубинах залива со всем, что было на их поверхности, чтобы дать

место новым, безостановочно сползавшим в океан заледенелым волнам

Тауансы.

В этом первобытном земном уголке человеку явно не было места. И

все же он пришел сюда, подвигаемый неутомимой, все подчиняющей силой

искания, творчества и труда. Пришел и без смущения расположился среди

величавого безлюдья со своим лоскутным хозяйством.

На краю ледяного мыса, в куче угрюмых серых валунов, вынесенных

ледником, маячила одинокая человеческая фигура.

Приземистый человек, в черном сюртуке и наброшенном поверх

индейском шерстяном плаще в цветных узорах, напряженно шарил подзорной

трубой в опаловой дали океана. Далеко внизу, в глубоком овале отлогого

берега, дымили костры и копошились люди среди островерхих шалашей,

связанных из мелкого кругляка и обтянутых парусиной и кожей. Вытянутые

на берег выше пенистой кромки прибоя черные байдары, обшитые сивучьей

кожей, и сами походили на стадо сивучей, доверчиво выплывших к людским

кострам.

– Пуртов и ты, Демид, поглядите, однако, в дальнозрительную

трубу! – начальнически обернулся человек в плаще к валунам. На голос

его как из-под земли выросло двое людей в кухлянках.* Они укрывались

за валунами от свежего ветра с океана, которого как будто не замечал

человек в плаще. – Ветер глаза слезит, а мне все будто судно

мерещится, – пояснил он, передавая им трубу. – Да не оба сразу! -

улыбнулся начальник, заметив, что бородачи, наступая друг другу на

ноги, стараются одновременно заглянуть в трубу. (* Меховые

полукафтанья.)

– Мне стеклы не надобны, Александр Андреевич, глазом вижу

корабль, – отказался от трубы чернобородый великан. Его звали Демидом.

– Трехмачтовый! На губу идет, только... не наш корабль, не "Симеон"

это...

– Демид правильно говорит, Александр Андреевич. Ох, и гляделки!

Орлиные очи! Уступи, Демид, твои гляделки! – восхищенно заметил

коренастый русобородый Пуртов, смотря в подзорную трубу. – На всех

парусах летит к Нучеку, и не иначе – аглицкий корабель...

– Не наш, говоришь? Та-ак... Айда-те, ребята, к партии, встречать

будем... – неопределенно отозвался на слова спутников начальник и

молча двинулся по крутым облесненным спадам ледовой реки в сторону

далекого табора на берегу залива.

Демид Куликалов шел впереди, уверенно лавируя между

двухобхватными серебристыми стволами цуги – драгоценной для

кораблестроителей американской красной сосны. Сейчас цуга заслоняла

небо и все ориентиры берега и гор. В сумрачном безмолвии лесной чащобы

одни только белки-летяги подавали признаки жизни, роняя на

пробиравшихся гуськом людей полновесные шишки.

Человек в индейском плаще, прикрывавшем столь неожиданно-странный

в чаще девственного американского леса европейский сюртук, хранил

важное молчание. Он неторопливо продвигался, стараясь попасть в след

ноги великана Демида. Безошибочным чутьем лесного охотника Демид

угадывал за мшистым ковром под ногами все опасные капканы из обломков

камня и гниющего бурелома, точно сама природа дикого края была