Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)
обжег самолюбие и неприятно озадачил Григория Ивановича. С потерей
Ираклия-жениха Шелихов не без угрызений совести в глубинах души готов
был мириться. Житейская мудрость услужливо подсказывала: "Была бы
честь предложена – от убытка бог избавил", – но с потерей для
Славороссии зодчего он не мог и не хотел примириться.
– Станешь ли ты мне в зятево место – не будем загадывать, и,
правду сказать, много до того воды утечет, – после некоторого раздумья
примирительно сказал Григорий Иванович. – Но... с этим делом кончать
надобно. Того, что случилось, в городе не скроешь. Ты в чалдоны
уйдешь, а меня... мне ворота дегтем мазать зачнут. Врагов и
завистников у меня хватает, – захотят ударить по коню, а попадет по
оглобле – так через моих друзей и ты пропадешь! Пока они догадаются,
чем меня огорчить, и пока о тебе еще не вспомнили, отправляйся, мой
совет, в наступающем девяносто четвертом за океан, под начало к
Александру Андреевичу, к Баранову. Этот не выдаст, и там пока моя
сила!
– Навсегда отказаться? – взволнованно перебил его Ираклий.
– Чего ради отказаться? – продолжал Григорий Иванович, увлеченный
нечаянно найденным, наилучшим, как ему казалось, выходом из трудного
положения. – Ты от дочери моей отказался, я от тебя не отказываюсь и
все тебе предоставляю... Съедешь в Америку – фьють! – в Гижигу не
попадешь. Воздвигнешь Славороссийск и порт при нем, нам и себе домы
отстроишь, а там, гляди, и невеста через океан переберется, и прощение
тебе исхлопочу, как Николаю Петровичу сделал... Не захочешь и тогда
жениться? – Шелихов улыбнулся и, будто отпуская кого-то на волю,
развел руками: – Неволить не буду – наш товар не залежится! Домой, на
Кавказ, кругом света отправлю – к тому времени компанейские корабли
кругом света пущу! – и денег дам... десять тысяч денег дам, слово мое
твердо! Токмо за это... за спасение свое, пять лет ты в Новом Свете
отработать должен и отстроить и украсить грады его, и в том клятву с
тебя беру... По рукам, сынок, что ли?
Григорий Иванович, как обычно, когда речь касалась Америки,
загорался бодростью, говорил с важной искренностью и уверенностью в
своих силах. Не упускающий своей пользы, он, купец и расчетливый
хозяин, с широким размахом и всегда сопутствующей ему удачей вел
огромное хозяйство трех сколоченных им торговых компаний. Компании эти
разбросаны по многочисленным поселениям, факториям и складам в
Охотске, Кяхте, на Камчатке, Алеутских и Курильских островах и на
материке Америки.
Волнение молодого грузина не укрылось от зорких глаз Шелихова.
Григорий Иванович заметил, как пылкая душа зодчего с живостью
откликнулась на то, что открывалось вдохновенному труду в неведомой
стране. "Ай да и молодец же ты, Гриша!" – похвалил себя Шелихов за
предусмотрительное распоряжение, посланное с Кусковым Баранову, -
заготовить зимой побольше кондового строительного леса, "чтобы целый
город из него поднять удалось".
– По сырости климата там из кирпича строить не дюже способно, но
сосна тамошняя – цугой зовется – нашего кедра стоит... Башню и шпиль
адмиралтейский не забудь только повыше вытянуть, – деловито говорил
Григорий Иванович, как будто Ираклий уже дал ему согласие стать
архитектором Славороссийска, – и золотого маку глав церковных -
страсть красиво! – не жалей подсыпать, побольше разбросай... С моря
глядеть, чтобы сердце дрожало!
Эта "дрожь" передалась и Ираклию. Он заражался шелиховской верой
в мечту, в возможность наполнить жизнь творчеством, трудом и красотой,
хотя прекрасно знал из рассказов Натальи Алексеевны, что представляет
собою Славороссия в действительности. Живые и теплые глаза Катеньки
заклинали его: "Если откажешься искать меня, уйдешь – я в монастыре
себя похороню". Ираклию было только двадцать семь лет – пора
наибольшей силы, надежд и дерзаний. В Катеньке молодой грузин видел
все качества идеальной подруги жизни: следуя его указаниям, она
раскрашивала проекты, рисовала цветы, научилась понимать красоту. В
Наталье Алексеевне и самом Григории Ивановиче, так родственно и
по-русски просто принявших в свой дом безвестного ссыльного, он нашел
мать и отца, которых утратил в раннем детстве во время одного из
кровавых налетов турецких диких орд на Грузию. Чем же он отплатит
шелиховскому дому, бежав из-под его крова?
Глаза Ираклия горели. Только родной язык и высокие слова могли
выразить победившие в нем чувства:
Мепета шиган сиухве, вит едемс алва ргулиа;
Ухвса морчилобс ковели, игица, вин оргулиа.
Сма-чама-дидад шесарго, деба ра саваргулиа.
Расаца гасцем шениа, рац ара-дикаргулиа.*
(* 19-е четверостишие 1-й песни поэмы "Витязь в барсовой шкуре"
Шота Руставели:
Щедрость царская подобно древу райскому цветет;
Даже подлый покорится воздаятелю щедрот.
Снедь полезна, а хранимый бесполезным станет плод.
Что отдашь – твоим пребудет, что оставишь – пропадет.
(Перевод Петренко).)
Твердые звуки гортанной грузинской речи произвели на Шелихова
ошеломляющее впечатление. Не понимая и не поинтересовавшись смыслом
сказанного, он загрохотал в восторге, как будто с корабельной мачты
увидел цветущую неведомую землю.
– Ираклий, архитект преславный, чего ж ты до сей поры хоронился?
Не сказывал, что ты по-американскому знаешь и говорить умеешь... Да
тебе цены нет за океаном! Ты учеников там наберешь и краснокожих
архитектов понаделаешь... За каждого из них, на самосильного строителя
обученного, пятьсот... нет, тысячу рублей тебе плачу, за десятника -
сто... Ну и ну, в бродяги сойти хотел, чудотворец этакий!
Несмотря на всю торжественность минуты, Ираклий неудержимо
рассмеялся, когда понял, что вообразил себе мореход, услышавший
прекрасную строфу.
– Нет, Григорий Иваныч, хоть ты много видел и слышал, походив по
белому свету, в этот раз ты ошибся, – с грустью и уже без улыбки
проговорил Ираклий. – Откуда мне знать язык американских жителей?
Слова твоей дружбы и щедрой души победили меня – я еду в Америку! В
ответ тебе благодарность пробудила в моей памяти не слова американцев,
– нет, это драгоценное шаири* из "Вепхис ткаосани" – "Витязь в
барсовой шкуре" – великого месха** Шота из Рустави, золотого колокола
Грузии. Следуя их смыслу, я вверяю тебе мой малый талант и все надежды
на счастье, позади себя оставляю горькую память о прошлом... Да
сгинет! (* Особый стихотворный размер грузинской поэтики -16-сложная
стопа. ** Одно из основных племен грузинской народности.)
Глубокая серьезность и доверие, с которыми молодой грузин, не
ставя никаких условий, передавал в его руки свою судьбу, заставили
Шелихова задуматься, и он тут же дал себе клятву все предоставить
Ираклию за океаном, чтобы он только мог принести там пользу, и, если
не захочет остаться, отпустить домой на первом же надежном иностранном
судне...
"И куда как хорошо с семейством мне перебраться за океан да
Катюшку ему отдать, лучшего она не встретит", – вернулся Григорий
Иванович к своему первоначальному решению. Вспомнилось: "Жители
тамошние плодущи... девица шляхетная, не хотя быть монахиней...
выходит замуж за простого детину..." "А купецкая дочь и подавно за
архитекта выйти может!" Подумал о внуках, которых вырастит он людьми
образованными и сильными. Им ни перед кем не придется шапок ломать...
"Хорошо, за чем же дело стало, в девяносто пятом и двину!"
– Ну, подписную дал, пошли обедать... Ты, замечаю, давно
постишься, аль тебя враны, как Илью пророка, акридами питают... А-а? -
по обыкновению шуткой заключил Шелихов подбодрившие его мысли.
– Н-нет... я не пощусь. Наталья Алексеевна по работной моей
занятости горячее сюда присылает, и Катерина Григорьевна тоже...
жалеет...
– И ты жалостью сыт? Ну, пошли щи хлебать и под контракт выпьем!
– Шелихов легко повернул рослого Ираклия и подтолкнул к дверям.
– Дайте архитекту американскому тарелку... жалости со свининой! -
победоносно сказал, оглядывая жену и дочь, Григорий Иванович,
усаживаясь за стол.
– Что случилось? – спрашивала, переводя глаза с Ираклия на отца,
зарумянившаяся от смущения Катенька.
5
Незаметно прошел день официального Нового года. Екатерининская
Русь времена года определяла церковными вехами, мореход же отсчитывал
годы жизни и труда по открытию навигации в Охотском море, когда в
июне-июле оно очищалось от плавающих льдов.
В конце великого поста перед крыльцом большого дома шелиховской
усадьбы остановилось десятка полтора крытых кошев с монахами. Толпа
доброхотных проводников из женщин и детей с большим интересом
разглядывала прибывших.
– Не иначе, на похороны слетелись черные, – зловеще шамкала
беззубым ртом древняя бабка Секлетея, подосланная Иваном Ларионовичем
Голиковым проследить, как встретит варнак Гришка царских посланцев,
направлявшихся в Новый Свет по его, Голикова, как он был уверен,
благочестивому почину. Иван Ларионович до глубины души был уязвлен
тем, что посланцы в черных клобуках предпочли остановиться в
шелиховском доме, а не у Голикова. "Это все зять его масон Резанов
нашептал и подсучил", – с горечью думал иркутский "златоструй".
Рослые монахи в клобуках, выпиравших из воротников волчьих
нагольных шуб, высыпали из кошев и топтались, приплясывая на снегу,
недовольно оглядывая запушенные морозом окна. Некоторые, задрав кверху
бороды, с любопытством разглядывали искусно расписанную Ираклием над
крыльцом дома вывеску северо-американских компаний Шелихова. В
обрамлении шкур и морд невиданных зверей, райских плодов и цветов на
вывеске был изображен в человеческий рост полуобнаженный, с копьем в
руке, медно-красный, свирепый лицом воин американской земли.
– Истинный сын дьявола, исчадие адово! – переглянулись и отошли
монахи, осенив себя крестным знамением.
Хотелось есть, с морозцу не грех было бы пропустить чарку доброй
водки. Чего-чего, а такой малости, отправляясь на край света
проповедовать слово божие, постники вправе были ожидать от хозяев,
богобоязненного и усердного к делу церкви семейства Шелиховых, – так
рекомендовал возглавившему американскую миссию архимандриту Иоасафу
семью морехода Николай Петрович Резанов.
По совету кавалера Резанова, в кошевы, груженные инвентарем для
будущих в Новом Свете православных храмов, каждый из десяти членов
миссии подбросил по тюку или коробу своего товарца – суеты и
побрякушек. Такой товарец пригодится для лучшего внедрения веры в
языческие души. Что это за души, монахи смутно себе представляли. Это
что-то заключенное в нелюдскую оболочку из красной кожи и падкое до
суетных прикрас.
Голоса, шум и возня, слышавшиеся за дверями красного крыльца,
замолкли. Ходом с этого крыльца давно не пользовались, и потому
разбухшие, скованные морозом двери не поддались усилиям хозяев.
– Не расторопен купчина! – недовольно пробасил отец Ювеналий,
когда понял, что двери эти и не откроются. За клобуком у Ювеналия
спадал черный шлык – отличие сана иеромонаха. У иеромонаха мерзли
ноги, по его росту волчьей шубы едва хватало до колен. – Должен бы
понимать, сибирский облом, приличие. Духовных особ на снегу и навозе
ждать заставляет.
Бывший офицер горного корпуса Семен Васильевич Вязьмитинов, после
нечаянного, в пьяном трактирном угаре, убийства любовницы, цыганки
Стеши, решил поставить крест над карьерой своей светской жизни и с
принятием иноческого сана под именем иеромонаха Ювеналия пополнил ряды
неудачливых людей всех сословий, находивших в те времена убежище за
монастырскими стенами.
Монахи даже не заметили, как неожиданно заскрипели и распахнулись
ворота усадьбы с едва различимой, под гребнем замшелого навеса, иконой
старого письма и на площадь вырвалась стая ездовых собак, которых
Шелихов всегда держал при усадьбе в великом множестве.
Увидев под окнами дома монашеский поезд в окружении толпы
добровольных проводников, Григорий Иванович преисполнился невольной
гордости: не к Голикову или Ласточкину, а к нему заявились почетные
гости – его имя, значит, чего-нибудь да стоит в Петербурге.
– Эх, не приготовились принять, как подобало бы именитому купцу и
во все концы света известному мореплавателю! – заволновался Шелихов. -
Наташенька, оленины, что просил, не ставь на стол... Пост ведь! Рыбки,
омулей, хариуса, нельмы, икорки, гриба всякого, яблок моченых вывали.
Боронись святых отцов оскоромить! – усмешливо наставлял он жену. – А
водки, наливок и меду не жалей, постное – это питва... по-церковному!
Наскоро условившись с Натальей Алексеевной о приеме и размещении
гостей, мореход появился в воротах усадьбы в камзольном костюме под
шубой, накинутой, несмотря на крепкий мороз, поверх плечей.
– Добро пожаловать, честные отцы! Не осудите, что не с красного
крыльца встретил, – заели двери проклятые! – широким жестом пригласил
он гостей вовнутрь огромной усадьбы и, сложив руки лодочкой,
направился к отцу Ювеналию, по росту и дородности принятому за
главного, под благословение.
– Не мне... не я, – толкнул его огромный иеромонах в сторону
невзрачного архимандрита Иоасафа, поддерживаемого под локти двумя
услужливыми черноризцами.
– Рад внийти в дом твой, во христе возлюбленный сын, истинно рад,
понеже гордятся россияне подвигами твоими и усердием к вере.
Всемилостивейшим произволением государыни доверено нам совместно
потрудиться над умножением богатств державы российской и просвещением
новоприобретенных верноподданных... До отправления нашего за океан о
способах и чине, уповаю, дружески договориться...
"Востер!" – подумал Шелихов, пропуская мимо себя гостей.
– Не медведя ли везете, разлютовались мои песики? – спросил он
задержавшегося в дверях Ювеналия, увидев оставшиеся за воротами три
кошевы, вокруг которых бегали со свирепым подвыванием волкоподобные
колымские собаки.
– Не наши... Паяс балаганный! – равнодушно отозвался иеромонах,
снисходя на ответ поразившему его камзолу и шпаге. – От Красноярска
тянется. В Иркутске комедии собачьи будет ломать и в Америку с нами
плыть собирается, соглядатай иезуитский... Только – на, выкуси! – отец
Ювеналий ткнул в сторону отставших кошев кулаком, сложенным в огромный
кукиш.
Сказанное Ювеналием возбудило в Шелихове любопытство, и он
направился за ворота к кошеве. Завязанная голова "паяса" беспомощно
выглядывала из возка, куда его загнала волчья, как он был уверен,
стая.
– Кто будешь, эй! – спросил Шелихов, пинками ноги разгоняя своих
свирепых северных псов.
– Никколо Миколетти синьор, artista delia piazza.* Я – на
канате... малолетние дочки поют и танцуют, как ангелы, и собачки тоже
танцуют, бьют в барабаны, стреляют из ружья, играют комедию "Мушкетер
и маркитанка"... Надеюсь заслужить вашего высокого одобрения, коего
всегда удостаивался от особ, – лепетал скороговоркой небольшой смуглый
человечек, выскочив навстречу Шелихову с маленькой кудрявой собачкой
на руках. – Примадонна моей труппы Марикита исполняет маркитанку...
Гоп, Марикита! Гоп, гоп, танцуй! Покажи синьору, что мы истинные
артисты... Гоп, гоп! Ослабла, бедняжка, и мы тоже два дня ничего не
ели, денег едва хватит с ямщиками рассчитаться, – добавил он, опасливо
поглядев на стоявших в стороне хмурых ямщиков. – Мы собирались
показать наше искусство в Новом Свете... Мне только бы до господина
Шелихова добраться, мне в Ирбите о нем... (* Уличный артист (итал ).)
Наивность и отвага смуглого канатоходца забавляли Шелихова.
Такого чудака и вправду невредно в Новый Свет спосылать для
развлечения одичавших промышленных и показа американцам игрушек
российской цивилизации.
Шелиховские представления о театрах и артистах не шли дальше
балаганов, которые он видывал в наездах на ярмарки в Ирбите, Макарьеве
и в Москве – на Лубянке и Разгуляе. В Иркутске, со дня основания не
видевшем в своих стенах ничего подобного, собачью труппу канатоходца
встретит несомненный успех, а в диком краю... Мореход зажмурил глаза и
представил себе лица алеутов и индейцев, когда те увидят, что у
русских даже собачки умеют плясать, бить в барабан и стрелять из
ружья, в – Америке канатоходец, с его собачьей труппой, будет дороже
полка солдат!
– Не по годам глуп ты... Мимолетй! – сказал Григорий Иванович с
хмурой и сожалительной улыбкой, чтобы не показать, сколь он доволен
неожиданной находке. – Пока ты разыщешь Шелихова, пропадешь у нас, как
заяц забеглый... Кто тебя с собаками в дом пустит? Сворачивай, что ли
ко мне, накормлю девчонков твоих с собачеями, обогреешься, а там
поглядим, чего делать будем... Может, и впрямь дозволю тебе за океан
плыть.
Миколетти догадывался, что перед ним стоит сам Шелихов, но раз
столь важному господину нравится быть неузнанным, Миколетти будет
дурачком. Канатоходец, лепеча слова благодарности, въехал в усадьбу.
На Пасхе дом Шелиховых превратился в ярмарку. В двух лучших
комнатах устроили выставку товаров шелиховских компаний: шелка и
цыбики чаю из Китая, моржовые клыки, тюленьи шкуры, искусная резьба по
кости с Чукотской земли и Камчатки, китовый ус, драгоценные меха
морских бобров и другого зверя с островов и материка Америки. В
большом же складском амбаре, очищенном от товаров, для представлений
Миколетти возвели помост с канатом над ним.
Впереди в беспорядке стояло несколько кресел для почетных гостей,
за которыми были расставлены скамьи для господ чиновников, офицеров и
купцов, а за ними – отделенные барьером, доской на уровне груди,
стоячие места для прочего народа.
Иркутские мальчишки, пролезая под барьером, выбирались к самому
помосту и самозабвенно наслаждались искусством канатоходца, танцующих
в газовых юбочках ангелов – дочек Миколетти и невиданных доселе
собачек в фесках, в киверах, с барабанами, с ружьями.
Когда Миколетти, по окончании представления, со шляпой в руках, а
его дочери с поднятыми фартушками обходили публику за сбором
доброхотных даяний, мальчишки набрасывали в шляпу и фартушки поверх
монет и ассигнаций много пасхальных крашеных яиц.
– К американцам езжай – они тебя бобровыми и медвежьими шкурами
закидают, за благодарностью с носильщиками выходить будешь! – шутил
Шелихов, похлопывая по плечу Миколетти.
Монахи, жившие в доме Шелихова, на амбарные представления не
ходили и с явным неодобрением относились к собачьим комедиям бродячего
итальянца.
Как-то вечером, возвращаясь перед сном с обхода усадьбы,
возбужденный крепким воздухом весны, Шелихов решил пройти в комнату,
где остановился отец Ювеналий. Огромный и мрачный иеромонах
интересовал Шелихова. Архимандрит Иоасаф рекомендовал Ювеналия как
знаменитого рудознатца и рассказал всю подноготную его похождений на
Урале и в Москве, подведших дворянина и горного офицера под монашеский
клобук. Шелихов надеялся с его помощью поставить за океаном разведку
руд и железоделательное предприятие.
– Сгинь... исчезни... уйди! – услыхал Шелихов рокочущий бас
Ювеналия в ответ на свой стук в дверь. – Чего ты хочешь? Зачем
приходишь терзать меня... чур, сгинь! – выкрикивал монах.
– Наше место свято! – прошептал удивленный мореход, но отступить
не захотел и толкнул дверь. – А-а... – понимающе протянул он, когда
увидел обезумевшие, испуганно выпученные глаза иеромонаха,
вздыбившегося над уже пустым водочным штофом на столе.
– Это ты, а я думал... – шумно вздохнул Ювеналий.
– Не добро одному в ночи думать, отец, – весело отозвался
Шелихов, будто не замечая его странного поведения. – Ежели приемлешь,
а ее, – кивнул на штоф, – и монаси приемлют, доставай еще, повторим и
погуторим, как в Америке искать и лить железо... Без своего железа не
осилить нам дела!
Огромный человек взмахнул гривой черных с проседью волос, хотел
что-то сказать, охнул и молча пошел к стоявшему в углу коробу, достал
и поставил на стол непочатый штоф.
– Хорош! Не нашего курения... А закусить-то и нет ничего?
Монах кивнул на краюху черного хлеба и рассыпанную по столу соль.
– Э-э, да это спиритус, первак, морское питье! – побагровел
мореход, хлебнув из налитой кружки. – Ничего, он языка не вяжет и
разума прибавляет. Так вот, отче, чего я хотел просить: возьми труд
разведать руды железные и медные и обучи людей тамошних железо и медь
варить, к вящей славе и пользе нашего отечества. И с меня за то, чего
похочешь, взыщешь...
– И рад бы – не смею! Она на все запрет наложила, – таинственно
прогудел Ювеналий, дикими глазами всматриваясь в тьму за окном.
– Не думал, отец, что ты к бабьим, шепотам прислуживаешься, -
хмуро сказал Шелихов.
– Не шепчет – поет она и танцует... цыганка... Стеша... кружит
вокруг меня, а сама шею... рукой прикрывает, и кровь – палашом я
рубнул ее – кровь через пальцы брызжет фонтанчиком... то-онким...
О-о-ах!
Вздох, вырвавшийся из огромного тела Ювеналия, показался так
страшен, что Шелихов и сам готов был поверить в присутствие среди них
какой-то зарубленной цыганки, присвоившей таинственную силу и власть
над судьбой убийцы.
– Нехорошо тебе... друг, – встал и направился к дверям Шелихов,
невольно отказавшись в обращении от уважительного слова "отец". -
Скучаешь ты, я пойду пришлю кого-нибудь.
От Ювеналия Шелихов пошел было к архимандриту Иоасафу поговорить
об иеромонахе, но у самых дверей комнаты Иоасафа раздумал и круто
повернул к себе: о чем говорить? "Бесы одолевают, – скажет страж души
Ювеналия сухой архимандрит, – наипаче любострастия и гордыни
человеческой – сих не допускай в душу", – и опять же свернет разговор
на промыслы и доходы компании, на готовность принять бремя контроля и
руководства деятельностью управителя Баранова, "понеже тот наемный и
из простых мужиков". В какой раз повторит "не трудящийся да не ест",
перекрестится и попросит письменного приказа об освобождении духовных
лиц от мирских работ для ради сана и успеха проповеди слова божьего.
Войдя к себе в спальную, Григорий Иванович увидел при ярком свете
перенесенного сюда кулибинского фонаря светлое лицо жены, спокойно
читавшей какую-то книгу. Не захотелось омрачать это дорогое лицо
рассказом о душевных муках монаха-убийцы.
– Натальюшка, навигация на носу, собери меня в дорогу, через
неделю в Охотское выеду – корабли под монахов и прочих людей проверить
надо... Не шуточное дело через океан благополучными перевезти людей,
самой царицей посланных, да и клади сколько! – с наигранной
беззаботностью обратился он к жене. – Без меня опять тебе доведется за
делами досматривать, как и что, учить тебя не буду, знаю – все в
наилучшем виде произведешь. Один наказ оставляю: ровно через месяц
вслед мне монахов этих под распоряжением Ираклия вырядишь, да и
Мимолетй с собачеей, с женкой, девками и прочих людей по списку,
оставлю реестр, еще скот и кладь...
Наталья Алексеевна во всех подробностях знала о соглашении между
мужем и их будущим – она хотела так думать – зятем, "всея Славороссии
генеральным архитектом", – как в шутку стал называть его Шелихов.
– Ложись опочивать, родной! – спокойно ответила она, ни о чем не
расспрашивая. – Будет день – будет и забота...
Глава четвертая
1
В конце мая, вслед за паводком на Лене, Шелихов в
восьмивесельном, проконопаченном мхом, легком паузке с мачтой и
парусом на случай попутного ветра двинулся в Охотск. Дело предстояло
нешуточное: в Охотске нужно было снарядить корабли, приготовить их к
намеченной в конце лета отправке в Новый Свет большой партии
поселенцев, мастеровых, промышленных да и прибывших из Петербурга
монахов-миссионеров и собачьей труппы бродячего канатоходца Миколетти.
Отъевшийся и отдохнувший Миколетти легко согласился на уговоры
Шелихова.
– Не обмани, Мимолетй, приезжай! Из-за океана богачом вернешься,
дочки в бобрах ходить будут. А для верности паспортишко мне отдай, в
Охотском, как прибудешь, назад получишь, – и, заметив укоризненный
взгляд Натальи Алексеевны, передал ей паспорт, сказав больше для нее,
чем для Миколетти: – Пустое! Здесь человеку он ненужный, а спросят,
скажешь – хозяину отдал.
После напутственного молебна, присев по обычаю перед дорогой под
образами, Григорий Иванович решительно встал и, отдав земной поклон
жене, сказал тихо:
– Благослови, Наташенька...
Наталья Алексеевна припала к плечу мужа лицом, подобным восковой
маске, и, забыв о присутствии служившего молебен архимандрита Иоасафа
и ревнительных к православию монахов, часто и мелко закрестила
кержацким двуперстным знамением склонившуюся перед ней любимую, теперь
такую седую и, казалось ей, слабую голову своего Гришаты.
– Будя, будя! – усмехнулся смущенно Григорий Иванович. -
Перепустишь во мне святости, святым до Охотского не доберешься и в
Охотском дел не справишь... Ираклий, архитект генеральный! – обернулся
Шелихов к грузину. – Гляди в оба, чтобы в сохранности довел караван,
людей и кладь. На тебя возлагаю, а в помощь тебе Мальцев, Максим
Максимыч, пойдет. Он мужик бывалый, тертый, слухайся его. Дело большое
и строгое!
Ираклий молча кивнул: слушаю, мол, и понимаю, выпрямился и
расправил сухие широкие плечи.
– Управишься! – подтвердил мореход и подумал: "В зятья выходит,
пускай к делу приучается". – Ну, счастливо оставаться и нас
дожидаться!
Шелихов вышел на крыльцо к своей молодец к молодцу подобранной
ватаге, разместившейся на полутора десятках двухколесных высоких
тележек, которые в Сибири, как и в степной России, зовутся "бедою".
По тяжкой дороге, прихотливо кружившей в диких горах Прибайкалья,
устремились на Качуг, первую пристань в верховьях Лены. Лена здесь
зачинается из горного ключа, в полутораста верстах от Иркутска.
Трудно себе представить, сколько мужества, сил, умения и
предприимчивости требовали эти каждую весну совершавшиеся вояжи
Шелихова и шедших за ним людей из Иркутска в Охотск для приема клади с
кораблей и отправления этих кораблей, которые связывали Россию с ее
мало кому известными заокеанскими владениями.
На Улахан-юрях* – Великой реке – русские люди появились лет за
полтораста до Шелихова и оседлали Лену на протяжении пяти тысяч
километров ее течения, имея самую примитивную технику: свои руки да
широкий уральской топор. Ценой неисчислимых жертв и усилий подчиняли
себе русские одну из самых больших рек мира, возникшую на месте
древнего Ангарского моря. Из года в год, от ледохода до ледостава, они
спускали свои утлые шняки на Лену и плыли. А плавать по Лене
приходилось с немалой опаской: после каждого половодья река капризно
меняла фарватер, этот фарватер загромождался несущимися по весне и
осенью в Ледовитый океан ледовым салом и стволами таежных великанов
кедров и сосен, подмытых и снесенных сибирскими непогодами в реку; на
сотни верст тянулись под Жигаловом и Усть-Кутом перекаты; "щеки"
отвесных скал на обоих берегах под Киренском сужались до того, что не
проскочишь, а посредине ко всему прочему еще злой камень "Пьяный бык"
и такие же "Ленские столбы" под Сыныяхтатом! Удивительно ли, что они,
эти русские люди, пройдя такой путь и подготовив себя к трудностям и
опасностям, смогли на своих без единого гвоздя собранных шнитиках
пересечь океан и одолеть необоримые сулои, непроходимые горные хребты,
ледники, вулканы и лесные дебри негостеприимного побережья Нового
Света? (* Якутское название Лены.)
Плавания по Лене и рассказы русских землепроходцев о
странствованиях по Камчатке и Чукотке открыли душе Шелихова еще тогда,
когда он был молодым и безвестным приказчиком сибирского туза
Лебедева-Ласточкина, прекрасные свойства русского человека – дерзателя
и натолкнули его на свершение великого подвига.
Шелихов и в зените своей славы любил плавать по Лене и
волновался, беспокоился за удачу каждого плавания
"Коль по Лене благополучны прошли, – все океаны и прочее одолеем,
– думал он, сходя с паузка на Якутской пристани в этот двенадцатый
свой вояж на Охотск, и не удержался, чтобы озорно не пошутить:
– Лена... – мореход сделал строгое лицо, – она баба хучь ладная,
да злая... Кто с ней уладится, тот и с чертовой бабкой уживет. Не
робейте, мужики, женитесь!
Ватага встретила шутку хозяина взрывом хохота. Работу морехода за
кормовым веслом на перекатах, между "щек" и под "столбами", люди
видели и вспоминали с одобрением.
Из Якутска, поднаняв проводников из надежных якутов, Шелихов на
местных малорослых, лохматых, но необычайно выносливых лошадках
тронулся в Охотск через тайгу и горные хребты. Он не захотел терять
время на передвижение вверх по течению Алдана, Майи и других больших и
малых рек, связывавших Якутск с охотским побережьем.
Обычно сибирские купцы-торговцы и господа чиновники пробирались в
Охотск, если имели в том нужду, на паузках вверх по сбегавшим с
Яблонового хребта притокам Лены – Алдану, Майе, Юдоме. Ватага нанятых
или согнанных по повинности храпов, из русского таежно-бездомного люда
и "немаканых" якутов и тунгусов, тянула паузок против быстрого течения
изо всех сил, хрипя и задыхаясь под лямками, закрепленными на голове и
груди. Крутой же водораздел между реками Юдомой и Охотой одолевали
волоком, спускали паузок с загорбков на охотской стороне и долго потом
перевязывали ветошью пораненные в буреломе ноги. Зато совсем иначе
чувствовал себя купец под охраной нескольких приказчиков и подручных
людей с ружьями или господин чиновник с солдатами. И тот и другой,
вальяжно отлеживаясь на палубе паузка, лишь постреливали временами
через головы яремных в померещившегося в прибрежной чаще медведя.
Чиновники ездили бесплатно, "по государственному делу", купцы же
платили гроши. Словом, и те и другие крови и поту людского брали
много.
Шелихов пренебрегал таким обычаем передвигаться, да и временем
всегда дорожил. И в этот раз посадил он ватаги на-конь да в телеги,
нанятые в дороге, и сам уселся – ноги до земли – на мохнатого буланого
жеребчика под якутским, бисером расшитым, с серебряными поковками
седлом. В защиту от страшнейшего врага в тайге – сибирского гнуса -
наготовил медвежьего сала с дегтем, сам обмазался и людям приказал
сделать то же.
– Не жалей дегтярки, мажься, душу и кровь сбережешь, а в Охотском
в бане отпаримся! – хохотал Шелихов. Под деготной раскраской он
уподобился в своем волчьем малахае всамделишнему лешему.
Проводники-якуты, нечувствительные к таежной мошке, боязливо
оглядывали людей ватаги, отыскивая за деготной маской знакомые черты
веселого купца и его товарищей.
Последний, самый трудный тысячеверстный переход прошел гладко. В
середине июня Григорий Иванович с ватагой спускался со взгорий к
Охотску. Убогий городок распластывался в низине между устьями рек
Охоты и Кухтуя и походил скорее на кучу больших черных раковин,
неведомо кем разбросанных на плоских болотистых берегах Охоты, чем на
сборище людских деревянных домишек.
В разговорах с большими людьми столицы, в бесчисленных докладных,
подававшихся в правительственные коллегии, в письмах к Баранову
Шелихов не упускал случая пожаловаться на "гнусность" и непригодность
этого единственного в его время выхода России в Тихий океан. Попадая
