Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)
закончить разговор об Америке...
– Гм... кх... – кашлянул он. – Так говори, американский барон, в
чем нужда твоя ко мне, а то мне некогда, пора ко двору ехать...
Досадуя на негаданно накатившуюся слабость и упущенную из-за нее
возможность подробно рассказать о нуждах новозаложенных колоний,
Шелихов, путаясь и сбиваясь, мешая первостепенное и необходимое с
маловажным, заговорил с хрипотой и натугой:
– Первое, ваше сиятельство, указ издать о присоединении
американской Аляксы и Алеутовых островов к скиптру российскому...
Правителя нового послал я туда – Баранова, Александра Андреева... в
должности утвердить прошу и чин, равнозначный месту и интересам
державы нашей, дать Баранову надо... Денег, ваше сиятельство, прошу из
казны государственной в ссуду беспроцентную на двадцать лет пятьсот
тысяч рублей на судостроительство, на домы, заведение хлебопашества и
прочие нужды... Я реестр составил, дозвольте подать, ваше сиятельство!
– Шелихов извлек из заднего кармана камзола и подал Зубову объемистую,
исписанную и разграфленную тетрадь "Опись первоочередным
коммерциальным, навигационным и воинским надобностям северо-восточной,
северной и курильской Торговой Компании".
Зубов брезгливо, двумя пальцами, взял тетрадь и, усевшись за
стол, начал было читать, скомандовав стоявшему за спинкой кресла
Альтести:
– Переворачивай страницы, да не спешно... Любопытно, во что
колумбы русские Америку нам ставят?
– Великий открыватель Америки Христофор Колумбус генуэзский
поднес ее испанским государям безденежно! – мгновенно отозвался
Альтести и, не угадав настроения патрона, осекся, услышав резкое:
– Дурак!
Просмотрев несколько перевернутых Альтести страниц и убедившись в
скучности и бесплодности занятия – Зубов не понимал назначения
большинства предметов, на приобретение которых испрашивались
разрешение и средства, – временщик захлопнул тетрадь и, не забыв
предварительно осмотреть, по свойственной ему мелочной аккуратности,
взятое с подставки севрского фарфора "Фавн и пастушка" гусиное перо,
начертал поперек заглавного листа размашисто и не задумываясь:
"По высочайшему повелению предлагаю утвердить. Зубов".
"Президенту коммерц-коллегии графу Александру Романовичу
Воронцову. Выдать по сему двести тысяч рублей ассигнациями. Зубов".
"Правителю дел коммерц-коллегии д. с. с. господину Жеребцову.
Проверить реестр, особливо в части огнестрельного запаса и
корабельного снаряжения. Доложить мне об исполнении повеления
государыни. Зубов".
– Доволен, Шелихов? – вслух прочитав наложенную резолюцию,
спросил временщик.
– Премного доволен, ваше сиятельство... только чин положить
правителю американских колоний запамятовали и дозволения не дали
моряков военных на службу нанимать без перерыва государственной
выслуги.
– А не боишься, что перед правителем своим и офицерами флота
шапку ломать придется?
– По нашим делам перед кем только не приходится спину гнуть, ваше
сиятельство, – с горечью сказал Григорий Иванович на колкость
фаворита.
В глазах Альтести промелькнула насмешливая искорка: "Что, патрон,
скушал?" Авантюрист готов был видеть в Шелихове собрата по судьбе,
заставляющей умных служить дуракам.
– С ним, – кивнул Зубов Шелихову на Альтести, – закончишь, чего
мы с тобой не договорили, он доложит мне. – И добавил: – Безденежно
выполнит... денег не давай, ежели и моим именем будет вымогать...
Взглянув на брегетовы часы, стоявшие перед ним в настольном
футляре, фаворит встал и поспешно, не кивнув даже головой на прощанье,
удалился в смежную с кабинетом туалетную комнату. Опытные руки и
изобретательный ум массажиста-англичанина, рекомендованного Уитвортом,
куафера-француза и портного-поляка превращали расслабленного и
блеклого по утрам красавца Платошу в блестящего вечернего папильона,
неутомимо развлекавшего, с помощью советов сестрицы Оленьки,
старческую дремоту пресыщенной Семирамиды...
Альтести выжидающе смотрел на Шелихова, лицо и фигура которого
выражали уныние.
– Отложим?! – уверенно спросил Альтести. Авантюрист и сам был не
прочь выиграть время, чтобы на досуге прикинуть цену своих услуг и
хранившихся у него кляуз Деларова. Америки продаются и покупаются не
каждый день. Чего бы он стоил, упустив справедливый куртаж с обеих
сторон. – Вам еще с Ольгой Александровной управляться предстоит... -
И, не поняв недовольного взгляда Шелихова, поспешно добавил: – О, je
ne suis pas jaloux... Acceptez mes sentiments.* (* О, я не завистлив!
Примите наилучшие пожелания (франц.).)
– Устал... не могу! – невпопад ответил мореход и направился
следом за Альтести на площадку лестницы, разделявшую половину Ольги
Александровны от апартаментов ее брата.
– Вам направо и... прямо в рай! – игриво напутствовал морехода
Альтести.
Все тот же рослый красавец гайдук, который встречал Григория
Ивановича у подъезда, подкарауливал его теперь на площадке лестницы.
– Ольга Александровна просят...
– Скажи, прошу прощения... занемог, скажи... не могу, не могу...
– бормотал Шелихов, отмахиваясь от заступавшего ему дорогу гайдука.
Непереносимая боль в сердце снова разгоралась и не давала вздохнуть.
Григорий Иванович сходил, шатаясь и оступаясь. Его провожали
испуганно-удивленные и сочувственные взгляды зубовских дворовых людей,
под разными предлогами пробравшихся в нижнюю гардеробную поглядеть на
сибирского купца. Про диковинные приключения купца и об его умершем
индейце-слуге, а может быть, и вовсе не слуге, а сыне – кто их знает,
этих путешественников, – они уже прослышали от держа-винской дворни,
не скупившейся на фантастические подробности.
Волоча за собой поданную ему внизу и всех изумлявшую белую
медвежью шубу, Григорий Иванович вышел на воздух и, схватив с земли
комок снега, сунул его себе под кружевное жабо рубашки – словно на
уголь, горевший в груди...
Уставясь мутными глазами в бледное и испуганное лицо гайдука,
вышедшего следом за ним на улицу и пытавшегося что-то сказать, Шелихов
понял вдруг, что этого рослого и красивого парня страшит ожидающая у
Ольги Александровны неминуемая расплата за его, Шелихова, невежливое и
непонятное бегство.
– Посади меня, друг... сам видишь – на ногах не держусь. А Ольге
Александровне скажи, что явлюсь по первому приказанию, ежели жив
останусь...
Гайдук бережно подсадил его в возок и угрюма оглядел верхние
окна, в одном из которых увидел госпожу, яростно грозившую ему сжатыми
кулачками. Неистова была в своем гневе и расправах Ольга
Александровна. Зубовская дворня знала это на собственном опыте.
Озираясь по сторонам, рослый малый пришибленно направился с докладом к
обманутой в волнующих ожиданиях барыне.
Сбежавшая вниз Наташка, бойкая горничная Жеребцовой,
неравнодушная к красивому гайдуку, схватила его за руку и плачущим
голосом, смахивая рукавом набегавшие слезы, залепетала:
– Иди, бегом беги, Стенюшка. У нас ужасть что творится. Все
фалфоры побила... За тебя и мне с пяток оплеух досталось... Как смел,
кричит, его выпустить! Запорю Степку, на каторге сгною. Господь
помилуй, что будет, господи... Стеня, родненькой...
Как бык, поставленный к убою, тоскливо поводя вокруг глазами,
Степан слушал причитанья девушки. Краска сбежала с румяного черноусого
лица. Стецько Голован был вывезен из киевского имения графа Зубова. С
барыней, Ольгой Александровной, у него сложились тяжелые, непонятные
отношения. Никому столько не приходилось терпеть от ее капризов, как
Степану. Заставляя красавца раба служить при своем туалете, во время
которого, едва отвернувшись, она меняла рубашки, барыня не упускала
случая, чтобы не ущипнуть Степана за неловкость и неумелость его рук.
Не раз из туалетной комнаты, наполненной приторными запахами, Степан
шел на конюшню и ложился под розги на навоз, расплачиваясь за разбитые
пудреницы и склянки с притираниями. Но хуже всего был стерегущий,
хищный взгляд кошки, которым барыня провожала каждое его движение...
– Иди, Степан, из барской воли не вырвешься, хуже бы не вышло, -
как бы угадывая его мысли, проговорил находившийся при гардеробе
нижний гайдук Афанасий и с усмешкой добавил: – И ты, Ташка, с ним
пройди, может, тебя барыня застыдится – не размахнется...
"Фриштык" с мореходом Ольга Александровна, сохраняя за собой
выгоднейшие позиции, готовилась провести в своей спальной.
Комната, обтянутая персидскими шелками и турецкими коврами, была
пропитана запахом мускуса и входивших тогда в моду духов пачули.
На стенах висели перекочевавшие из Эрмитажа через братца Платошу
картины Ватто, Буше и Фрагонара. В твореньях этих мастеров преобладали
сюжеты острые, мифологические и галантные, – все это было в пряном
вкусе хозяйки.
У стен высились горки с хрусталем, изделиями из фарфора, дерева и
кости. Знатоки после осмотра, повертев их в руках, ставили на место с
многозначительным: "Гм! гм!" Ольга Александровна обожала свои изящные
игрушки и предвкушала удовольствие показать их наивному сибирскому
богатырю.
Но сейчас нарядной комнаты нельзя было узнать. На полу валялись
осколки разбитых безделушек, хрусталя и зеркального стекла. Столик,
сервированный Степаном в углу между двух канапе, лежал на одном из
них, опрокинутый со всем содержимым. Разлитые вина и настойки
зловещими пятнами покрывали голубую обивку канапе, сброшенную скатерть
и паркет пола.
Такой погром могли произвести только пьяные гвардейцы или
спущенная с привязи взбесившаяся обезьяна.
Прославленная французская couturiere* мадам Жерве, поставлявшая в
дома столичной знати моды и сплетни, не угодив однажды чем-то
Жеребцовой, попала в положение свидетельницы неистовой ярости русской
барыни. (* Портниха.)
Француженка отомстила за пережитый страх и унижение чем могла: в
высшем свете Ольгу Александровну Жеребцову, невзирая на всемогущество
ее братца, сторонились и обходили comme un sapajou furieux.* (* Как
яростную обезьяну.)
Но если портниху Жерве защищало звание подданной французского
короля, то гайдук Степан, стоявший с помертвевшим лицом на пороге
барской спальни, был беззащитен как подданный русской самодержицы.
Степан был дворовым человеком графа Зубова, подаренным сестрице
Оленьке, облюбовавшей широкие плечи Стеньки и голубые глаза на румяном
черноусом лице...
Стецько Голован, вырванный из вишневых садов Украины, став среди
зубовской дворни Степаном Головановым, уже давно с ненавистью постиг
весь ужас бесправия крепостных. Он стоял перед лицом госпожи, вольной
в его животе и смерти.
– Занедужили господин Шелихов, барыня... Снегом душу
примораживали. Вышедши на улицу, ком снегу под рубашку положили, -
пытался объяснить Степан Ольге Александровне, бесновавшейся перед ним
в чулках: в ярости она не могла найти туфель.
– Ему снег, а тебя на угли!.. Розгами запорю, в солдаты сдам!..
На каторгу сошлю, сгною в рудниках!..
Обезумевшая от злобы душевладелица выхватила из обсыпанного
серебряной пудрой головного шиньона подарок лорда Уитворта – золотую
шпильку, похожую на кинжал, с голубой из индийской бирюзы мухой, и
намеревалась выколоть глаз Степану, как тут вмешалась Наташа.
Девушка проскользнула в комнату Жеребцовой за Степаном и,
притаившись за ширмой у двери, трясясь как в лихорадке, стерегла
каждое слово и движение разгневанной госпожи.
– Помилосердуйте, Ольга Алексан... барыня!..
Ольга Александровна от неожиданности отступила на шаг и затем
неистово закрутила над головой схваченный со стола серебряный
колокольчик.
– Досифея! Чтоб сей минут явился! – закричала она вбежавшему
лакею.
Стенька и Наташа переглянулись – что-то недоброе задумала
госпожа. Конюшего Досифея, угрюмого и равнодушно-жестокого исполнителя
барского гнева, боялась и ненавидела вся зубовская дворня.
– Этой... Ташке, – встретила Досифея бешеными глазами Ольга
Александровна, – сейчас же обрежешь косу, в людской при всех снимешь,
и сегодня же отправишь в симбирскую деревню, я напишу старосте, чтобы
отдал ее замуж за Никишку...
Наташа, стоявшая перед барыней с низко опущенной головой,
всплеснула руками и без сил опустилась на пол. Пастух Никишка, старый,
дурашливо-нечистоплотный, злобный горбун пользовался дурной славой в
деревне, из которой была взята Наталья.
Степан, знавший Никишку по Ташкиным описаниям, сделал невольное
движение в сторону барыни, которое не укрылось от ее взгляда.
– А этого на конюшню... сто... нет, двести... двести розог
всыплешь! – закричала барыня. – Со всей строгостью, и солью
присыпать... На ночь в подвал посади, а утром еще раз выпорешь и
отвезешь к полицмейстеру, я и о нем сама напишу, его в Сибирь надо, в
солдаты навечно, чтобы и там меня помнил!.. Да не забудь, Досифеюшка,
квитанцию рекрутскую взять – мне доставишь...
После этого мартышка почти успокоилась и подошла к зеркалу
взглянуть, как отразилось на ней перенесенное волнение.
Степан и Наташа в безнадежном молчании смотрели на
охорашивавшуюся перед зеркалом барыню.
– Пошли! – махнув рукой на дверь, деловито бросил Досифей.
Соприкосновение Шелихова с жизнью и нравами столичного общества
принесло, таким образом, печальный и неожиданный конец любви Натальи и
Стеньки – людей простых и далеких от целей и действий открывателя
Америки. Размолвка за державинским столом между Уитвортом и Ольгой
Александровной имела некоторую связь и с другими, более значительными
событиями. Эта размолвка совпала во времени с поворотом
зигзагообразной высокой политики императрицы, отразившейся в конечном
итоге и на дальнейших судьбах всего шелиховского предприятия.
Разрыв связи английского посла с Ольгой Александровной, умело и
незаметно внушавшей своему брату-фавориту все те же мысли и желания,
которые Питт-младший передавал через Уитворта, Екатерина использовала
по-своему – она охладела в своих дружеских чувствах к Англии. Для
Питта это тем более было досадно, что английская политика, душившая
континентальную промышленность и торговлю под предлогом борьбы с
французской революцией, все больше стала вызывать сопротивление
России. При такой обстановке Екатерина отказалась в конце концов от
намерения послать русских солдат в Париж на обуздание гидры революции.
Ход дел сложился вскоре совсем не так, как хотелось бы Англии, – не
только было снято запрещение на ввоз в Россию французских товаров, но
и сборы за вывозимые в Англию хлеб, пеньку и сало оказались
повышенными.
Глава четвертая
1
Встретив Григория Ивановича, Аристарх увидел, что с полюбившимся
ему и всей державинской дворне человеком случилось что-то неладное.
Позванные люди бережно провели морехода в дом, на пороге которого их
уже ждал обеспокоенный Гаврила Романович, незадолго перед тем
вернувшийся из сената.
– Бережливо... эй, вы, бережнее ведите! – покрикивал Гаврила
Романович, теряясь в догадках по поводу неприятной оказии. Не вышло ли
чего худого – унеси моя печали! – между Григорием и Платоном
Александровичем, от этого враз дождешься...
– Сердце схватило... жжет – мочи нет, – проговорил Шелихов,
заметив наконец перед собой встревоженное лицо Гаврилы Романовича.
– Заложить мои сани!.. Ты, Аристарх, сам езжай за господином
Роджерсоном, проси моим именем срочно пожаловать... Ан нет, пошли кого
потолковее, я письмо передам, а ты проберись в зубовский вертеп и
разведай досконально, что там приключилось, и ко мне... Живо!
Часа через два в дом Державина прибыл популярный в высшем свете
собственный ее величества лейб-медик сэр Реджинальд Роджерсон.
Дородный медлительный англичанин заслуженно пользовался славой
искусного лекаря, несмотря на то, что щепетильно избегал шарлатанских
приемов и поражающих воображение лекарств медицинской науки своего
времени.
Чуть ли не целый час осматривал и выслушивал сэр Роджерсон
уложенного в постель морехода. Доктор заинтересовался приключениями
больного, о которых ему рассказал Державин.
– Very well!* Очень карошо... Горячий артрит!.. Он пил много
виски и джин... Лечение? Строгий диэта и лежать, еще лежать и еще
лежать – conditio sine qu non!** Полезно випустит немного кров...
Лекарстви? – задумчиво и сомнительно протянул Роджерсон. – Никакой
лекарстви... Давайте мне знайт здоровье этой славный капитан... (*
Превосходно (англ.) ** Обязательное условие (лат.).)
Две недели пролежал Григорий Иванович в красной гостиной
державинского дома, борясь со смертью, притаившейся в натруженном
сердце. Гаврила Романович, получив вечером того же дня через Аристарха
представление о разыгравшихся на половине Ольги Александровны событиях
и уверясь, что они ничем не угрожают его личным отношениям с Зубовым,
окружил своего сибирского дружка внимательным уходом.
Две недели от постели Шелихова не отходила ни на шаг определенная
Аристархом в сиделки кружевница Варька, и сам Аристарх не упускал
случая в каждую свободную минуту проведать больного. Ежедневно, иногда
и дважды на день, к нему захаживал Гаврила Романович, урывая минуту от
дел и гостей, не переводившихся в его хлебосольном доме.
– Лежи, лежи да помалкивай, Григорий... отдышишься, будет время -
поговорим ужо... Я скажу Аристарху бруснички тебе подать, – с
добродушной улыбкой торопливо бросал Гаврила Романович и исчезал на
призывные звуки роговой музыки, доносившиеся до постели Шелихова.
В конце второй недели, когда Григорий Иванович начал уже
вставать, к державинскому дому неожиданно и без приглашения подъехал
сэр Роджерсон.
– Сидяйте, сидяйте, капитан, – дружески остановил он вставшего от
окна навстречу ему морехода, – я хотел проверять, как ви здороф, и
приекал... дать вам совет на дальши жить... Я нашел у вас сериозни
беспорядок – еще один такой пароксизм и ви будете плавайт в безвестни
океан... Виски, джин ни-ни! Плавайт Америкэн – ни-ни!
После вторичного и последнего осмотра Роджерсон разрешил Шелихову
приступить к делам.
– Какое, ах, какое здоровье поглотила ваша жизнь! – сказал
англичанин, прощаясь со своим случайным пациентом и помахивая без
всякого смущения связкой драгоценных шкурок белых песцов, поднесенных
ему мореходом в благодарность за лечение и правдивый, как он сам
смутно чувствовал, хотя и бесполезный прогноз.
Вечером того же дня к Григорию Ивановичу забрел, не зная, куда
себя девать от скуки, Державин. Жизнерадостный поэт после смерти жены
не любил оставаться один. Гостей в этот вечер не было, он и решил
навестить Шелихова.
– Наконец-то выдался свободный часок поговорить о планах твоих,
Григорий Иваныч... С Платоном Александровичем, слышал я, ты все
уладил. Пригодилась нить путеводная, которую я тебе в руки вложил, -
говорил Гаврила Романович, заметно напирая на собственное "я". -
Поедешь теперь в Иркутск, положив Америку в карман... Помнишь, обещал
я тебе, Григорий, все получишь, чего душа твоя пожелает? На мое и
вышло... Ну, расскажи-ка, расскажи, что от жмота молодого выцарапал...
Ох, тяжел Платон Александрович, хуже гостинодворского лабазника...
Таврический князь, покойный Григорий Александрович Потемкин, перед
этим поистине водопадом щедрот изливался...
– Ничего не достиг я, Гаврила Романович... Читайте, вот! – и
Шелихов подал Гавриле Романовичу извлеченную из кармана висевшего на
кресле камзола тетрадь американского устроения, с наложенной поперек
резолюцией Зубова.
– "По вы... высочайшему повелению... пред... предлагаю... ут...
вердить", – еле разбираясь без очков, читал Державин. – Ишь, кутенок,
сколь много на себя берет, силу, верно, чувствует... Скажи пожалуйста,
как уверен, – ворчал, качая головой, Державин, но остался верен
основному правилу своей жизни и с улыбкой сказал: – Не будем судить
промысел божий, Григорий Иваныч, нам что... наша изба с краю...
Помнишь, ежели читал, стих мой "Вельможа"?
А ты, второй Сарданапал,
К чему стремишь всех мыслей беги?
На то ль, чтоб век твой протекал
Средь игр, средь праздности и неги?
Чтоб пурпур, злато всюду взор
В твоих чертогах восхищали,
Картины в зеркалах дышали,
Мусия, мрамор и фарфор?
Читая свои стихи, он их по моде времени почти что пел...
– Не любит Платон Александрович виршей моих – по сей день
"Водопад" забыть не может. Страсть ревнует он Потемкина! – и голосом,
натужным от возбуждения, Гаврила Романович продекламировал пышную
строфу, где было сказано о Фирсе. В этом Фирсе, сиречь Терсите,
прославленном лгуне и трусе "Илиады", Зубов, захвативший власть,
принадлежавшую Потемкину, якобы узнавал себя.
...Алцибиадов прав! – И смеет
Червь ползать вкруг его главы?
Взять шлем Ахиллов не робеет,
Нашедши в поле, Фирс? – увы!..
– Во-о, то-то и оно, Гаврила Романович! – живо откликнулся
мореход, неожиданно обнаруживая способность к пониманию литературных
выпадов Державина против зла, просачивавшегося через все поры народной
жизни. – Все у нас в Фирсовых руках... лучше от них подале стоять и
милости ихней не искать, не то они и Америку мою к своим рукам
приберут, руки у них загребущие...
Державин, раскрывши рот, изумленно глядел на Шелихова.
– Опять ты ересь порешь, Григорий Иваныч... Чужой кто услышит, по
головке не погладит за этакие речи... А ты подумал про отечество свое,
Русь-матушку, державу российскую? Сойдете вы на вольный берег, двести,
пятьсот, ну, тыща удалых головушек. Кто вы, чьи вы, чей флаг над
домами своими подымете? Губернии Нетевой, Тараканьего княжества, герб
государственный – кистень с лаптем... Эх ты, Емеля! – пренебрежительно
улыбнулся Державин, как государственный муж, поучающий стоящего перед
ним дикаря. – Русское подданство тебя отяготило и твоих оглашенных с
тобою... Нет, Григорий, в наш век нового царства не построишь с шайкой
очуманелых добытчиков и беглых рабов... Если не соседний какой
краснокожий царек вас перестукает, так англицы заберут, испанцы,
голландцы, любая из мореплавающих наций, имеющая подмогу с родины.
Сумлеваюсь, чтоб они всех вас в губернаторы и купцы произвели, а если
и пообещают для приманки, то все едино, только надобность минует, в
солдаты, в матросы, в холопы поверстают безродных, безотечественных
людей... Ей-ей, правду говорю!
По унылому лицу Шелихова Гаврила Романович видел действие своей
отрезвляющей речи и охотно продолжал громить ересь, обуявшую человека,
которым, по его мнению, могла бы гордиться Россия.
– Америка поделена... Америкой, Григорий, англицы владеют да
новоявленная американская штатная республика... даже мы ее признали!..
Да кое-где испанцы еще держатся – этих не будем в расчет брать. Но
англицы либо бостонцы беспременно вас сожрут, а Россия, отечество,
скажет: "Туда им и дорога, изменникам и предателям отечественного
интереса!" Неужели такой памяти добиваешься в потомстве, Колумб
росский? – патетически воскликнул Державин, увлеченный собственным
красноречием. – Забыл, что и твою державу аляксинскую защищать нужны
пушки, солдаты, ружья, амуниция, огнестрельный запас – порох да
пули!.. Кто же тебе их даст? Англицы, бостонцы, которым ты и сейчас
бельмом в глазу сидишь? Или Россия, отечество, от которого ты отрекся?
За англицами стоит король и Англия, за бостонцами – Штаты Американские
и их президент... Георгием Вашингтоном зовут, слыхал про такого?
– Слыхивал, – вяло ответил мореход.
Гаврила Романович, сам о том не догадываясь, обнажил все
затаенные шелиховские до конца не выношенные думы и одну за другой
разбил, растрепал до пустой, как оказывается, середины. Как утопающий
за соломинку, мореход ухватился за упомянутое Гаврилой Романовичем имя
Джорджа Вашингтона, славного вождя недавней, победоносно закончившейся
войны "бостонских" американцев за независимость обрабатываемой ими
земли. Смогли же они сокрушить тиранию английских владетельных
лордов...
– А как же, Гаврила Романович, разъясните мне, хлебопашцы,
ремесленники и купцы на восточной стороне Америки побили генералов и
войско английской короны, волю полную и права человеческие себе и
потомкам своим завоевали?.. За ними никто не стоял, а отечество ихнее,
Англия, мачехой над ними изгалялось...
– На кого равняться вздумал, Григорий! Бостонцы двести лет
терпели, силы копили... У них, когда они на мятеж поднялись, пять
миллионов народу было, они в армию миллион набрали! – В понимании
Гаврилы Романовича Соединенные Штаты Северной Америки, несмотря на
признание их правительством Екатерины – в пику Англии, оставались
сомнительным продуктом мятежа и измены. – Англия, – говорил Гаврила
Романович, – в войне с французами чего только туда не навезла, какие
только арсеналы и крепости там не воздвигла – пушки, амуниция, порох!
Они изменой сколько добра захватили, выждали время подходящее. Вот чем
бостонцы взяли! Только не верю я, чтоб они лучше нашего зажили...
Заведутся через малое время и у них дворяне поместные, хуже будут
менялы и лавочники, когда в знать вылезут... Помяни мои слова, доживем
– сам увидишь!..
Но лицо Шелихова вдруг просветлело, в глазах исчезли напряжение и
задирчивая озлобленность. "Переломал ушкуйника", – с удовлетворением
подумал Державин. А "ушкуйник", передумывая сказанное Державиным,
сделал неожиданный для себя вывод: "Терпеть надо, силу копить, а там
видно будет", – и радовался этой мысли, как ценной находке.
– Правильно, – воскликнул он, – вот как правильно сказали,
Гаврила Романович!.. На всю жизнь и во всех делах вашим научением
руководствоваться буду. Я и сам так думал, но до концов не добирался.
Вовек не забуду!
– Нигде, кроме отечества, доли не найдешь, Григорий!.. Ты знаешь,
я неправды не терплю... Через то и враги мои, сколь ни ярятся, не в
силах меня погубить. Государыня знает, что не лжив язык Гаврилы
Державина, и ценит за то, что сама говаривала – "горяч и в правде
черт", за то же и к виршам моим снисходит и под защиту всегда берет! -
И с плутоватой усмешкой Гаврила Романович, театрально взмахнув рукою в
перстнях, проскандировал:
...Снисходишь ты на мирный лад,
Поэзия тебе любезна,
Приятна, сладостна, полезна,
Как летом вкусный лимонад.
– Вот, учись, Григорий Иваныч, – с неожиданной серьезностью
сказал Державин. – Подвиги, истинно геройские дела в наше время тоже
подавать надо, как вкусный лимонад... Жаль, не слыхал ты, как
Александр Васильевич Суворов о победах своих докладывает -
ку-ка-ре-ку!
– Перед кем же Суворов кукарекать о своей доблести принуждается?
– наивно спросил не искушенный в загадках жизни высоких сфер мореход.
– Перед самой... перед государыней-матушкой! – живо ответил
Гаврила Романович и, спохватившись, добавил в пояснение: – Чудак он
преестественный, Александр Васильевич, всегда коленце какое ни на есть
выкинет... Ничего не поделаешь, братец, не лимонад, так квас подавай!
Гаврила Романович замолк, подумывая, не пора ли на покой. Молчал
и мореход, напряженно усваивая столичную мудрость, преподнесенную его
государственным другом.
– Завтра по делам своим направишься, Григорий Иваныч? – спросил
Державин, вставая с кресла. – Будешь, конечно, перво-наперво
добиваться к президенту коммерц-коллегии графу Александру Романовичу.
Без его внимания, хоть и расчеркнулся на нуждах твоих Зубов, ничего не
достигнешь. Затаскают, замуторят тебя коллежские ярыжки... Один
Жеребцов чего стоит – любое дело в чернилах, ежели захочет, утопит.
Разве что помилует в благодарность за разыгранное тобой бегство Иосифа
от жены Пентефрия, от супруги его, Ольги Александровны... Кстати,
знаешь, кто за невежество твое, охальник ты этакий, расплатился?
Гайдук Стенька, Степан, ражий малый, карету за заднее колесо
удерживал, и девка какая-то, горничной при Ольге Александровне
ходила...
И Гаврила Романович рассказал финал, которым закончились
неистовства "бешеной мартышки", сестрицы блистательного фаворита
Зубова.
– Девке косу обрезали и в деревню замуж за дурака горбатого
выдали... За что надругалась над человеком бешеная мартышка, один
господь знает! Вот так-то помещики безумные на нас народ подымают! – с
брезгливым возмущением воскликнул Державин. – А Стенька этот, когда
его барыня приказала сдать в солдаты, ободравши розгами до костей, со
двора сбежал, да мало того, – Державин злорадно захохотал, – умудрился
к дверям барской спальной – хорошо, она на ключ была заперта! – ножом
писульку приколоть. А на бумажке написано: "Молись ключу, курва
ненасытная, я же тебе Наталию вовек не прощу". Весь Петербург сегодня
знает, чего сестрица Платона Александровича от холуя своего дождалась,
а она, перепугавшись насмерть, две недели из комнаты не выходит -
везде ей Стенька мерещится. На ночь караульных к дверям спальной
приставляет и супругу своему, Ивану Акимовичу Жеребцову, милость
вернула – в кровать – тьфу! – к себе укладывает. Всем губернаторам
Платон Александрович, разгоревшись за сестрицу самолично указ написал
ловить – ищи ветра в поле! – Стеньку этого...
– Такого молодца я бы к себе на Алеуты передовщиком взял на
полный пай, – с обычной несдержанностью отозвался Григорий Иванович,
припоминая тоскливые глаза и растерянное лицо красивого малого, почти
на руках донесшего его до возка.
– А я... я без шуму в солдаты его сдал бы, – охлаждая морехода,
внушительно ответил Гаврила Романович. – Пугачевщину не разводи,
Григорий... Но пошли спать... Свети, Мишка!
Запахнув полы халата, Державин торжественно прошествовал на
покой.
Поглядев на закрытую за ним дверь, Григорий Иванович задумчиво
поскреб в затылке и подошел к окну... "Эх, скорей бы отсюда на волю,
трудно здесь", – подумал мореход, вглядываясь в огромный занесенный
снегом двор, залитый прозрачным светом зимней луны. То ли дело
просторы океана, шумящего у берегов Нового Света. Столпились на этих
берегах, как суровые воины этой земли, красные горы в черных полосках
ущелий и теснин, под белыми снежными шапками. Стоят, грозно курясь
вулканическими дымками, покрытые до седой головы вековечными хмурыми
лесами, сторожат проходы в глубь заповедной земли от непрошеных
пришельцев. Горят над ними несказанные американские зори... раздолье,
простор... Эх!
Махнув рукою, Шелихов отошел от окна и бросился на кровать.
2
Роскошный дворец президента коммерц-коллегии графа Александра
Романовича Воронцова находился на правом берегу Невы, на Березовом
острове, нынешней Петроградской стороне. В этот дворец, к графу
Воронцову, стал собираться с утра Григорий Иванович.
Откушав утреннее кофе, заведенное Гаврилой Романовичем в
подражание дворцовой моде, после которого следовало несколько мясных и
рыбных блюд обычной барской кухни, Шелихов уже поднялся из-за стола,
как неожиданно увидел входящего Альтести.
– С вас куртаж, неотменно куртаж получаю, крез американский! -
как бы не замечая удивления Шелихова, затрещал скороговоркой грек. -
Вы дом желаете купить, как сказывал мне Гаврила Романович и препоручил
подыскать... Готово! Я, как Фигаро у славного французского комедианта
Бомарше: "Фигаро тут, Фигаро там" – Альтести там, Альтести тут... Как
