Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)
стороны, убыстрялся. Голова и плечи Ираклия плыли в воздухе, как бы
отделенные от тела и ног, слившихся в неуловимых переборах, только
руки в плавных круговых изгибах, как воздушные весла, влекли вперед и
вперед тело несравненного плясуна.
Именитые скучливо переглядывались. Не поймешь, чего хорошего в
этакой неслышной, птичьей пляске? То ли дело, когда бабы и девки, по
старому сибирскому обычаю скинув обутки, в шерстяных чулках, напирая
одна на другую, уточкой и в развалку начнут пятками оттаптывать пол,
да ежели еще какая блазнить умеет... Знай, чеши!
Ираклий, как будто окрыленный раструбами бешмета, в бешеном
вращении вокруг собственной оси ввинтился в землю, в обратном движении
на носках взвился вверх и замер, окаменев...
– Изрядно пляшет твой архитектор, Григорий Иваныч! – довольно
кивнул головой в сторону грузина наместник и вытер вспотевшее лицо
платком, как будто он сам участвовал в огненной пляске.
Мореход подмигнул Щукину: "Твоя очередь, удиви!" Под задорные
балалаечные переборы "Камаря" Афоня вразвалочку, пошевеливая плечами
под белой полотняной рубахой, с миной величайшего равнодушия на
тронутом оспой лице, делая сбои с ноги на ногу, похлопывая по бедрам и
коленкам ладошками, поплыл по кругу... Беззаботный и простодушный
камаринский мужик!
Хмель и скука разбирают мужика, и вот он, чтобы себя показать и
людей удивить, начинает вязать коленца, одно другого замысловатее и
ядренее...
– Жарь! Наяривай! Для бабочек постарайся, бабы... энто самое
любят больше пряников! – не выдержали именитые, подзадоривая Афоньку
на обычные в их кругу коленца "пошишковатее".
Поймав смеющиеся глаза морехода и одобрительную усмешку самого
генерала, Афонька, изображая вконец осоловевшего камаринского мужика,
выкинул такое двусмысленное коленце, что мужская половина гостей
разразилась грохотом неистового утробного смеха. Жены господ
чиновников и именитых, делая нарочито непонимающие глаза, досадливо
отмахивались от потянувшихся к ним мужских рук. Наталья Алексеевна и
виду не подала, что приметила Афонькино коленце, занятая разговором с
дочерьми и зятем, не глядевшими на плясуна.
Мельком взглянув на хозяйку, которую он, как и все, любил и
побаивался, Афонька, несмотря на поощрительную улыбку хозяина и
разжигающие выкрики ублаготворенных гостей, решил отказаться от
имевшихся в запасе скоромных коленц загулявшего с бабами камаринского
мужика и, неожиданно ахнув и свистнув по-разбойничьи, под дробот струн
пошел вязать такие кренделя и фигуры, что даже осоловевших именитых
заразил очарованием русской, ни с чем в мире по молодчеству и
безудержной русской широте несравнимой пляски.
Лихую присядку, которой он уже дважды прошел широкий круг, мячом
взлетая от полу на человеческий рост, Афонька закончил вихревым
волчком.
– Р-р-раздайсь! Зацеплю – убью! – вскрикнул он, взвился в воздух
и, брякнувшись на пол, застыл на каблуках широко раскрытых ног.
– Утешил! Держи, русская сила! – неистово ржали именитые, кидая
под ноги Афоньке полтины и рубли.
Как будто не замечая их, Афонька широко шагнул и нырнул в толпу
баб и девок, крикнув:
– Подбирай, сахарные!
Бабы и девки с визгом кинулись на деньги, хватая их, ползая по
полу, опрокидывая друг друга. Разжигая начавшуюся на полу возню,
именитые подкидывали монеты. Грубая гульба была во вкусе сибирских
нравов.
– Григорий Иваныч, – слышались голоса, – ты сказывал: коняги и
чугачи без ума плясать любят... Ты Афоньку на место Баранова пошли,
Афонька нам враз индейцев под ноги бросит, докажет им...
– К индейцам попавши, и вы заплясали бы, – добродушно отшучивался
мореход, довольный на славу удавшимися именинами.
При отъезде наместника и преосвященного гости подтянулись и взяли
себя в руки. Подходили под благословение к сухонькой ручке архипастыря
и с чувством лобызали замокревшую от умиленных поцелуев руку
преосвященного.
– Святитель! Неосудительный, понимает нас грешных, знает, что
купцом церковь и вера держится, – качали головами именитые, усаживаясь
за столы после отъезда высоких гостей. По сибирскому обычаю гостьба
продолжалась до тех пор, пока последний гость по своему хотению не
покидал дом, где гулял, либо спускался под стол, за которым сидел.
Наталья Алексеевна с дочерьми неприметно ушла к себе. Григорий
Иванович с помощью Кускова и Афони продолжал ублаготворять оставшихся
купцов и господ чиновников. Одного за другим захмелевших гостей
выводили во двор, где стояло наготове несколько запряженных телег с
сеном, грузили в них обессилевшие тела и развозили по домам. Опившихся
до полной потери сознания вытаскивали из-под стола и укладывали в
соседней комнате на принесенные сенники и мягкую рухлядь.
В полночь, уложив спать на сеннике сраженного нарочито
поднесенным большим кубком рому неугомонного отца Павла, Григорий
Иванович поручил Кускову надзор за уборкой комнат и заночевавшими
гостями и отправился к себе, довольный, что всех перепил, всех
пересидел и честь честью принял. Завтра за работу – выряжать Кускова в
позднее и опасное плавание...
Глава седьмая
1
Сибирская осень рано дала себе знать в 1792 году. В начале
сентября упали первые крепкие заморозки, их сменили дожди. Люди,
прибывшие в Иркутск с севера, сообщили, что осенний паводок на Лене
поднял воду аршина на два, так что от Верхоленска до Якутского лежит
прямая дорога, каверзные перекаты у Жигалова и Усть-Кута не грозят
опасностью, не заставят перегружаться, но зато гужевой тракт на Охотск
от Якутска – и подумать страшно, во что превратили глухую таежную
дорогу осенние дожди.
На второй день после именин Натальи Алексеевны Кусков выехал в
Верхоленск принимать и грузить на речные шняки товары и запасы,
доставленные туда для отправки на Охотск летом. А самое нужное и
ходовое, что прибывало из России, наскоро сортировалось и
перепаковывалось в короба и мешки по амбарам иркутской усадьбы
Шелихова. В усадьбе размещались центральный склад и контора
"Северо-восточной американской компании". В амбарах работали днем и
ночью. По ночам под бочками с водой горели смоляные лучины, около
которых стояли следившие за огнем девки. Двор был загружен телегами и
лошадьми. Как только телеги загружались, они ежедневно уходили на
Верхоленск обозами в двадцать – тридцать пар под охраной нескольких
конвойных казаков.
Работа захлестнула Шелихова. Полевой, заправлявший делами
компании, многое упустил в подготовке к плаванию – отчасти по
недостатку опыта, отчасти по нарочитому попустительству Григория
Ивановича. Шелихов был уверен в том, что он перекроет ошибки и
упущения Полевого в последнюю минуту и этим самым, кстати, подчеркнет
свое значение единственного хозяина и распорядителя делами компании.
Возражения Голикова против позднего отправления кораблей в
Америку, поддержанные некоторыми в пылу споров бурного собрания,
совершенно отпали, когда на досуге и поостыв компанионы поразмыслили о
разделе промысла, предстоящего по возвращении Шелихова из Америки.
Никто не знал, что Григорий Иванович отказался от намерения лично
вести корабли и вместо себя посылает Кускова.
Голос морехода гремел в амбарах компании и, казалось, по всему
Иркутску. Наверстывая упущения Полевого, он обшаривал склады
компанионов и заставлял их отдавать товары, затребованные реестрами
Баранова и прежнего правителя на Алеутах Деларова. Огонь по ночам в
комнате Шелихова и в конторе горел до самого утра.
Конторские мальчики из алеутов и индейцев, – их мореход готовил
для работы в будущих торговых городах и факториях своей страны, -
восхищенно мотали головами и, прикусив языки, переписывали реестры
товаров и запасов, отправляемых на их далекую родину. Ребята росли в
собственных глазах, становились важными людьми, перечисляя на бумаге
богатства, которые на больших парусных байдарах перелетят через океан,
– эти бусы, бисер, зеркальца, одеяла, топоры, ножи, котлы, леденцы,
табак. Они мысленно распределяли их там, на родине, между своими
отцами, матерями, братьями и сестрами...
"Ах, это Иннуко! Его три зимы назад взяли от меня, и вот он уже
прислал мне роскошный подарок", – скажет мать, завязывая красный
ситцевый платок поверх десяти рядов бисера и бус, намотанных на шее, и
укутываясь в байковое одеяло.
"Мой сын – большой человек в стране касяков, – важно говорит в
кругу соплеменников старый вождь Татлек, отец Атленчина, пробуя
пальцем блестящее лезвие топора. – Кто знает, может быть, он подарит
мне и ружье..."
Ребята знали еще, что десять человек из них поедут сопровождать
эти богатства туда, где живут и ждут их близкие. Они ревниво
оглядывали друг друга и с замиранием сердца ждали "экзамента" -
страшное слово! После него Григорий Иванович отберет десять лучших,
тех, что быстрее всех умеют читать, писать и класть числа на счетах.
Эти десять поедут домой. Так сказал каиш, а раз он сказал – так и
будет... Они вернутся туда, где ждут их родные скалы, лес, безбрежное
море, где они опять будут есть не хлеб и кашу, а мясо сивуча, сколько
хочешь густого китового жиру, носиться на байдарах по вздымающимся
волнам океана, идти по следам бесчисленных зверей в родных лесах...
Первого сентября, накануне отправки с Верхоленской пристани
последнего обоза, с которым должны были идти и люди, набранные
мореходом в подкрепление Баранову, Шелихов вызвал к себе Щукина.
– Половину кабальной ты отробил, а двести пятьдесят рублей за
тобой осталось, – сказал Шелихов. – Пора тебе, Афоня, к Баранову на
подмогу выезжать. С будущего году он в Америке свои корабли строить
зачинает, без тебя не обойтись...
– Копытца вывязил, а голова и душа, – ответил Афоня и приложил
руку к сердцу, – в твоих руках, Григорий Иваныч... И по остатку
кабальной ты можешь меня куда схочешь сослать.
– Мне твоя голова не надобна, своя имеется, а голова твоя, и
руки, и весь ты нужен там... Долго ли упираться будешь? – недовольно
проговорил Шелихов. – Для чего я тебя от Соймонова откупал? Забыл, как
мы с тобой тогда и о чем договорились?
– Кабальным да по своей охоте в Америку не поеду, а вольным хоть
завтра отправляй, – прямо глядя в глаза, сказал Щукин.
– Ты!.. – вспыхнул было мореход и сдержался. Чего, собственно,
добивается Шукин? Не знает разве, что в Америке каждый человек, если
волей больше головы дорожит, может уйти куда глаза глядят, какие бы
кабальные на нем записи не были. – Ладно, ступай! – сказал наконец
Шелихов.
"Всегда она такая, благодарность человеческая. Уж не я ли ему,
черту рябому, перину в жизни взбил! – кривил губы Григорий Иванович,
размышляя о зазнавшемся слесаре Щукине и о способах, как привязать его
к русскому гнезду в дорогой шелиховскому сердцу вольной земле. – Весь
под ногтем у меня, а кочевряжится: поеду – не поеду... И нет думы о
том, кто при деле своем в горшей неволе находится, я или он? А терплю,
ради себя терплю, что ль? – И невольно по совести сам подсказал себе
правдивый ответ: – А для кого же, Григорий-свет? Ты Щуке толковал о
вольной жизни, о вольных людях и будущих делах их на вольной земле, но
покупал работника на себя, а теперь... Вот Щукин тебя и проверяет,
каков на деле есть человек, что в мыслях на Ермаково место становится,
Ермаковы замыслы задумал вывершить... Лабазник ты, Григорий Иваныч, и
напрасно перед Голиковым и Фереферовым нос дерешь – одного теста..."
Поразмыслив и успокоясь от вызванного набежавшими мыслями
помутнения и обеднения той душевной бодрости, которой он преодолевал
до сего времени все стоявшие перед ним заботы, препятствия и
опасности, Шелихов в полночь вторично вызвал к себе Щукина.
– Теперь поедешь? – спросил он Афанасия, передавая ему выкупное
свидетельство и разорванную пополам кабальную запись.
– Сказал – поеду! – как будто равнодушно ответил "Золотые руки" и
с усмешкой добавил: – Почто кабальную разорвал, Григорий Иваныч? А
ежели я...
– Неволить не буду, на дело это я и сам по охоте встал.
– А будет ли дело, Григорий Иваныч? – с сомнением отозвался
Щукин. – Обсеем дальнюю землю русскими косточками, а жатву кто
собирать будет?
– Кто жнецом ни будет, нас забыть не должон... Иди, Афанасий,
собирайся! – Мореход не допускал сомнений в будущем начатого им дела.
Как везде, Россия твердой ногой стоит в Новом Свете.
Отпустив Щукина, Шелихов уселся за стол и до самого утра, дважды
сменив за ночь свечи, скрипел пером, набрасывая полууставной
скорописью самонужнейшие указания и поручения Баранову. Завтра,
обсудив дело с Натальей Алексеевной и Резановым, даст перебелить их
конторщикам. Связь с заокеанской землей была из рук вон плоха. От
корабля до корабля, отплывающего в Америку, приходило по году, а то и
больше. Дел и расчетов накапливалось для каждой оказии множество.
С восходом солнца войдя в комнату, Наталья Алексеевна застала
мужа за столом, заваленным исписанными листами бумаги.
– Гришата, на тебе лица нет – погляди на себя в зеркало! И за что
ты себя и меня мучишь?
– Добро, добро, как раз вовремя пришла! – не замечая тревоги
жены, загудел мореход. – Я Александру Андреичу писули сочинял на все и
про все, чтоб как мы прибудем... Послушай и, если что упустил,
нагадай. Наперед о городе ему пишу, Ираклия чертежи пересылаю, а
писулю в пояснение к ним... Жаль, Миколеньки нет, дело рассудил бы и
всегда к месту присоветует. С Анютой в саду, поди, гуляет. Эх,
досадно!
– А я перед вами тут как тут, как лист... с цветочком стою, -
послышался вдруг голос Резанова, галантно склонившегося в сторону
вошедшей с ним молодой жены. И год спустя после свадьбы Николай
Петрович неизменно сохранял в отношении жены тон изящной влюбленности
и рыцарской любезности. – Вместе и послушаем ваши предначертания,
Григорий Иваныч, к Америке относящиеся...
– К чертежам приятеля нашего Ираклия разъяснение преподаю! -
проговорил Шелихов и, как всегда, с наслаждением весь ушел в
раздольные планы американского благоустройства.
– "Поставленные ворота, – читал Григорий Иванович, – большие,
крепкие, наименовать "Чугацкие" или "Кенайские" или как-то иначе...
Вообще названия мест писать, как принято от здешних обитателей, а
своими названиями не обезображивать. На батареях надо иметь хотя бы
двадцать пушек. Утром при поднятии флага обученные мальчики должны
бить в барабан, по вечерам играть музыку в крепости или при батареях.
Караулы в гавани и по всем артелям наистрожайше соблюдать.
Подтверждать, чтобы ружья были чистые. Всех не умеющих стрелять
обучать с прилежанием. За повреждение ружья записывать без отпущения.
Секрет огнестрельного оружия накрепко каждому сохранять.
Наименовать город сей, пока дальнейшее от начальства последует
повеление, в честь российской славы – Славороссией... Обелиск
поставить в честь русских патриотов..."
– Гришата, ты все о наружном печешься, опять о пушках, ружьях
пишешь, – перебила морехода Наталья Алексеевна, – а для американских
жителей, братьев Куча нашего, – им защиты ты требуешь?
– Не сбивай, Наталица, выслушай – то, о чем говаривали по
вечерам, все изложил... Ну, о строениях и устройстве градском умолчу -
скучно тебе. О людях хочешь? Изволь! "...Вверенных и подчиненных тебе
мореходов нашей компании, передовщиков и работных без лицеприятия в
строгости и порядке содержать..."
– Опять в строгости! – грустно заметила она.
– Экая нетерпеливая! Сбиваешь меня с порядка, – ворчал муж,
отыскивая прерванную строку. – Ага!.. "...ссоры, драки, несогласия,
развраты строго наблюдать и исправлять". Своих, русских, надо допреж
всего в чувство привести! – пояснил Шелихов. – Они там завоевателями
расположились, испанские и английские обычаи заводят... Сие истребить
надо, а что до американцев касаемо, так вот мое распоряжение! – Он
перебросил несколько исписанных листиков и, с напускным
неудовольствием поглядывая на слушателей, прочел: – "...тамошних
обитателей, аманат, служащих при компании каюрами и в работницах,
содержать в хорошем призрении, сытыми, а работниц обувать и одевать и
никого не допущать до обиды не токмо делом, но и словом. Шить и мыть
каюркам никому не позволять.
...На всех лисьевских алеут нынче и впредь, сколько их будет,
иметь содержание отменно хорошее, одевать и обувать, как русских,
негнусно. Если пожелают восвояси – проводить честно. Об усердных людях
и их жизни иметь верную записку и всякое человеколюбивое попечение".
– Содержать негнусно – это хорошо! А как из земли их вытащить, ты
подумал, Гришенька? Помнишь, мы с тобой вместе дивились, как они в
ямах земляных живут, в них родятся, в них и умирают... До сего дня
горькой жизни их забыть не могу!
– Обо всем думано, ты только дай дочитать. "...Крепости на
Афогнаке..." Помнишь, Наташа, тот крутой за Кадьяком каменный остров,
лесом укрытый? "...на Афогнаке и в Кенаях устроить елико прочнее, а за
крепостью для приезда алеут хорошие и теплые с перегородками избы, у
сеней быть и нужнику, в крыле из сеней – бане, в которой мыться каюрам
и аманатам. И сараи для коз, теплые и добрые, и разные хлевы, потому
что скота я еще пришлю из Охотска и, если сыщу, доставлю собак злобных
и пригодных. А для овощей иметь загороженные огороды.
...Следует потщиться уговорить поболее мужных американцев и
американок к сожительству на новых заселениях, дабы можно было бы все
скорее обработать и возделывать, чрез что и американцы скорее
приучатся к нашей жизни. А особливо к сему можно употребить
выкупленных пленных и впредь выкупаемых и кроткими мерами привлечь к
себе их преданность".
– Ежели ты ему добро сделаешь, никто над индейцем в благородстве
и верности верха не возьмет... У них это крепко! – вздохнул Шелихов,
вызывая в памяти присутствующих тень безвременно погибшего колошского
атаутла Куча. – На сие дело я наказывал Баранову не жаться, всеми
способами простодушных диких к себе приближать. В каждом письме и
сейчас вот про то напоминаю: "...Молодых и хороших ребят и девок к
вывозу для обучения заблаговременно приискать и у себя обучать
российской грамоте и разговору для переводов, а особливо стараться по
простирающейся Аляске к Калифорнии от пятидесяти градусов северной
широты до сорока градусов сколько-нибудь взять переводчиков".
О плаваниях предстоящих, торговлишке и прочем таком особо пишу -
на общее рассуждение моих компанионов... – порылся Шелихов в
исписанных листах и, найдя, что искал, прочел: – "...Всякого рода
зверя выменивать добровольным торгом. В долг никому ни подо что
товаров не давать, покупать наличное за наличность – им веселее, да и
нам такой торг без греха. Долговые дачи, мною самим признаны на
практике вредными".
Подписал: "Морских Северного океана вояжиров компанион Григорий
Шелихов", а компанионам писулю свою и прочесть не могу – закусают, как
гнус оленя в тайге! – с горечью закончил он чтение письма.
– Письмо ваше за трактат почесть можно, Григорий Иваныч!
Цивилизованнейшие мореплаватели обхождению с туземными народами на нем
учиться должны! – живо откликнулся Резанов. – Калиопа, муза
героического эпоса, и Клио, строгая муза истории, будут спорить о
праве занести в свои свитки в назидание грядущим поколениям такое
блистательное свидетельство о величии духа и разума русских людей. Я
переведу ваше письмо и пошлю его аббату Рейналю... Помнится, вам
нравилась и в моем неискусном переводе его "Философическая и
политическая история о заведениях и коммерции европейцев в обеих
Индиях"? Господин Рейналь за счастье почтет вписать хоть одну светлую
страницу в свой обширный и безрадостный труд.
– Не стоит труда писать, где уж нам... Клеопы и Кли... Клии эти
нас и за людей вровень с собой не считают! – путаясь в мифологических
туманах резановского красноречия, смущенно отказывался Шелихов от
чести войти в историю. – Одна такая Клепа – английский посланник, что
ли, – усмехнулся он, вспоминая надменно напыщенную фигуру лорда
Уитворта, – не посовестилась за ужином у самого Гаврилы Романыча
Державина кинуть в лицо русским людям: не бывать-де вам в Новом Свете,
нечего вам, мол, в Америке делать... И что же, проглотили!
– А Рейналь ответил бы: "Англия известна была в Новом Свете
одними токмо разбоями, часто удачными и всегда многозначащими!" Это
его собственные слова о колонизационной деятельности Англии, – сказал
Резанов. Память Николая Петровича цепко удерживала прочитанное.
2
Напоминание о разбойной Англии попало в больное место Шелихова.
Опасности постоянно грозили Славороссии. Шелихов пристально следил за
численно нарастающими морскими и сухопутными попытками Англии
проникнуть в северо-западную часть Тихого океана и присвоить огромные
пространства Америки на далеком Западе – то самое "белое пятно", на
котором, по уверению англичан, не было даже туземного населения. Давно
ли плавал здесь на трех кораблях Кук и дважды приходил в
Петропавловск-на-Камчатке! В прошлом году его помощник капитан
Ванкувер на двух королевского флота кораблях на Кадьяке снова
объявился и сказывал, что прибыл для измерения и нанесения на карту
"открытых Куком" берегов. А какое ему до того дело! Прибыл, говорит, и
пробудет, пока не закончит... А чем закончит?!
Шелихов молчал, подавленный нахлынувшими на него безотрадными
мыслями. Ответ на вопрос, чем закончит капитан Ванкувер свое
ознакомление с ничтожной силой и снаряжением русских на берегах
Америки, не вызывал, казалось, никакого сомнения: выгонит. И хорошо,
если живыми выпустит...
Григорий Шелихов ошибался, он так никогда и не узнал то главное,
что заставило капитана Ванкувера пренебречь инструкциями английского
адмиралтейства и мирно удалиться от берегов, объявленных немногими
встреченными там русскими "землями российского владения".
Три года спустя после смерти Шелихова, в 1798 году, в Лондоне
вышел отчет Ванкувера о том, с чем встретился он в Тихом океане у
северо-западных берегов Америки.
"...Индейцы, – писал Ванкувер, – были весьма живы, ловки и
искусны в торговых оборотах и отнюдь не употребляли во зло оказанную
доверенность... Многие из них говорили русским языком, и, судя по
тому, что мы понимали из их разговора и знаков, казалось, что они
весьма привязаны к русским.
...Хотя русские и не показались нам ни образованными, ни весьма
трудолюбивыми, но тем не менее они во всех колониях берут к себе детей
туземцев и содержат их в особенном для сего выстроенном здании, где
обучают их русскому языку. Покорив туземцев под свою власть, русские
удерживают влияние над ними не страхом победителей, но, напротив,
приобретая любовь благосклонным обращением.
...Участие, которое берут туземцы в успехах и благосостоянии
русских, основано на твердых правилах, и привязанность и уважение
туземцев к русским не легко можно уничтожить влиянием иностранцев,
желающих повредить торговле русских; напротив того, должно
предполагать, что привязанность сия еще более утвердится".
Взвесив отчет Ванкувера и бремя войны с революционной Францией,
английское адмиралтейство не, сочло возможным поддержать королевским
флотом требование Гудзоновой и Ост-Индской компаний, настаивавших на
изгнании русских из Америки.
Малопривычный труд писания, бессонная ночь и, возможно, прием
гостей на именинах жены дали себя знать. Сердце сжимала уже знакомая
щемящая боль. Кружилась голова.
– Мне... того... опять я на риф сел, Наташенька, – стесненно
глядя на жену, признался Григорий Иванович и уронил голову на стол.
– Покличьте людей, Николай Петрович, в спальню Григория Ивановича
снести. Как туман снега, съели его заботы и труды непрестанные, а тут
вы с клеопами... клопами и прочей гадостью! – обернулась Наталья
Алексеевна в сторону сопровождавших ее молодоженов.
Изумленно взглянув на обычно благоволительную к нему тещу,
Резанов молча повернулся и вышел из комнаты.
– Маменька, за что вы Миколеньку обижаете? Чем же он причинен?
Батюшка, сами знаете, только с ним в разговорах душу отводит, -
заступилась Аннушка за мужа. – Ах, когда же Николеньку в Петербург
вернут?
– Нам за океан ехать, а не в Петербург. Петербург этот и погубил
орла нашего... Бережно несите! Глядите, о притолоку не хватите, -
наставляла Наталья Алексеевна приведенных Резановым людей. – И куда
девалась сила-удаль твоя, Гришенька! – горестно шептала она,
вглядываясь в заострившиеся, как у мертвеца, черты мужа.
Спешно прибывший старик Сиверс, прощупав пульс и выслушав сердце
морехода, долго и горестно качал головой.
– Будем еще раз пробовать мой китайски медикаментум, но должный
открыто сказывать – табак... ах, как это по-русски? – а-а, табак дело!
Колумбус наш на место сердца... имеют... пузир от бык...
Сиверс с полной откровенностью растолковал Наталье Алексеевне
тяжелое состояние Шелихова. Нечего и думать ехать в Охотск, а тем
более в зимнюю экспедицию на поиски незамерзающего, неведомо где
находящегося порта.
3
На старом, много испытавшем на своем веку галиоте «Три святителя»
– на нем десять лет назад Шелихов совершал свое первое плавание в
Америку – Кусков вышел из Охотска только в половине октября. На такой
поздний переход через океан не отваживался еще ни один русский
корабль.
Злые "кошки" – боковые песчаные отмели Тунгусская и Уракская -
три раза задерживали перегруженный галиот на своих бурунах. В то время
эти "кошки" с севера и юга стерегли вход и выход из Охотского порта.
Пройти через них было возможно только на гребне приливной или отливной
волны и при попутном ветре. Штурман на "Святителях" Бочаров пил без
просыпа, куражился и не захотел брать лоцмана. На бурунах, во время
тяжкой и опасной работы по снятию с мели, потонуло несколько человек.
Возвращаясь каждый день на берег после неудачных попыток выйти в
открытое море, люди пропились в охотских тайных кабаках-"мухоловках"
до нитки – "срам прикрыть нечем" – и в конце концов взбунтовались,
отказались плыть в Америку.
Кусков с командой, наряженной ему в помощь охотским комендантом,
вылавливал "дезентиров" поодиночке и силой отправлял на корабль,
завязав в мешки... Васька Бубнов выбрался на палубу и, закричав:
"Погибать, так на родной стороне!", в мешке скакнул за борт и потонул.
Рассказы вернувшихся из Охотска людей на этот раз нагоняли на
Шелихова тоску и уныние. Ежегодное отправление и прибытие кораблей из
Америки редко обходилось без происшествий, но они быстро забывались.
Сейчас же тревога не покидала души морехода. Если погибнет
корабль, погибнут эти люди, Кусков, Щукин, выехавший в Охотск в
твердой уверенности, что хозяин разделит с ними опасности позднего
плавания через вздыбленный осенними штормами океан, – на чьей душе
грех будет? Не считаясь с самолюбием, насмешками компанионов и
необходимостью принять на себя тысячные убытки, Шелихов охотно бы
вернул "Святителей" в порт и до весны держал людей на своем коште.
– Передайте хозяину нашему поклон и почтение. Скажите, что на том
свете увидимся, от того света и купец не отвертится, – говорил
шелиховским дворовым Щукин в Охотске перед отплытием в Америку.
В переданном ему вернувшимися привете "Щуки – золотые руки"
мореход почувствовал скрытое к себе презрение, но лишен был
возможности растолковать Щукину причину, по которой он, Шелихов,
остался. От этого растущего раздражения и мрачного предчувствия утраты
былой удачи Григорий Иванович упорно стал нарушать лечебные
предписания Сиверса. Сидя дома, он целые дни проводил в одиночестве за
разглядыванием карт и чтением книг, раздумывая, по какому образцу
издать еще раз проверенный отчет о плавании. С ближними говорил мало и
редко, на жену глядел хмуро, со скрытой укоризной: засахарить готова,
а что честь и удачу утеряю – до этого ей мало дела...
Обычная в доме Шелиховых бодрая и деятельная жизнь замерла. С
приезжими доверенными и приказчиками Григорий Иванович запирался у
себя, забирал к себе и почту, приходившую в Иркутск дважды в месяц. С
домашними ничем не делился. Ходил с изрядно отросшей бородой, которая
даже для Натальи Алексеевны неожиданно оказалась густо посеребренной
горькой солью старости – сединой. Все чувствовали: с хозяином творится
что-то неладное. Николай Петрович Резанов, по-видимому обиженный
непонятным отчуждением тестя, появлялся с женой только за обедом.
Молодая чета проводила время в разъездах по городу или у себя в
отведенных им комнатах.
Неожиданное событие вернуло Григорию Ивановичу утраченное
равновесие. В середине декабря в Иркутск прискакал фельдъегерь из
столицы. С фельдъегерями обычно доставлялись особо важные указы и
распоряжения правительства.
На другой день наместник Сибири генерал-поручик Пиль затребовал к
себе в губернаторский дом Шелихова и Резанова. Чтобы предстать пред
очи начальства неопустившимся, Григорий Иванович надел после
некоторого колебания парадный камзол и вызвал на дом цирюльника снять
бороду.
– Поздравляю обоих с монаршей милостью! – важно приветствовал их
наместник. – Обоих, говорю, потому что монаршая милость господину
Резанову оказана, как явствует из полученных мной приватных сведений,
во внимание к заслугам перед отечеством его тестя – твоих, Григорий
Иваныч! – о них я неоднократно всеподданнейше доносил государыне... -
Наместник передал побледневшему Резанову свиток с привешенной к нему
на шнуре печатью с двуглавым орлом.
– "Указ нашему сенату... – подавив охватившее волнение, читал
Резанов, – коллежского советника Резанова отпустить из Иркутска по
взыскании из утраченных расходчиком, под его наблюдением бывшим,
трехсот двадцати пяти рублей и..."
От волнения у Резанова перехватило дух. Сбылось невозможное и
невероятное! Даже в интимнейшие минуты жизни, поддерживая надежды и
мечтания жены о предстоящей жизни в столице, Николай Петрович сам
этому все же не верил. "Lasciate ogni speranza voi ch'intrate..."* -
непрестанно повторял он про себя знаменитый стих Данте, начертанный
якобы над входом в ад. И вместе с тем Николай Петрович прекрасно
понимал, что великое множество людей, безвинно загнанных в славное
царствование Северной Семирамиды на край света, могли бы почесть
условия, окружавшие его в Иркутске, за избавление от выпавшей на их
долю адской жизни. (* "Оставь надежду всяк, сюда входящий".)
Со слов Григория Ивановича Резанов знал не только о
приготовленном для них в Петербурге гнезде – купленном у вдовы
секунд-майора Глебовой доме, но и все тайные пружины, которые были
заведены хитрым и смелым отцом несравненной Аннет в пользу возвращения
его, Резанова, к жизни в цивилизованном обществе. О-о, теперь Николай
Петрович научился ценить то, что потерял! Он уже продумал свое будущее
и нашел пути служить великому делу просвещения и цивилизации.
– Аль... тести?! – не удержался, чтобы не скаламбурить Николай
Петрович, глядя на тестя с невольным удивлением пред силами,
направляющими движение слепых монад в этом лучшем из мыслимых его
