Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)
как полагается. – И, вынув из штанов тяжелый кошель, мореход, не
считая, сунул в руку оторопевшего Аристарха несколько червонцев. – На
требы и прочее... Пойдем, покажи мне, где спать укладешь? Да принеси
штоф пенного, для сна, Архипушка, – уже мягко закончил Шелихов.
– Вот это хозяин, друг слуге своему. Вишь, как заскорбел душевный
человек! – сочувственным шепотом проводили переглядывавшиеся дворовые
крепкую фигуру сибирского купца. Он понравился им с первого взгляда. -
Понимает и сочувствует нашему брату, кабальному человеку, – по-своему
оценили они молчаливо отданный Шелиховым прощальный низкий поклон
Кучу.
Под ночлег Шелихову отвели красную гостиную, расписанную
целившимися из луков во все стороны розовыми толстозадыми купидонами,
обвитыми кружевом гирлянд и розовых лепестков. Сразу же, как только
вошел, он сел на кровать и начал раздеваться.
В голове роились невеселые мысли. Застольный задор державинского
ужина-пира и легкий угар многообещающей, необычной приветливости и
ласки могущественной барыни Жеребцовой уже исчезли. Шелихов правильно
оценил, что может дать ему участие в его деле взбалмошной Ольги
Александровны. Но сколь ничтожны наполняющие его заботы и хлопоты пред
лицом смерти. Как огорчена будет смертью Куча Наталья Алексеевна!
Григорий Иванович знал, что она бережно любила всегда молчаливого,
неотступной тенью державшегося около них Куча. "Умер, погиб, за меня
кровь свою отдал Куч", – думал Шелихов.
Поцарапавшись в дверь, как мышь, вошел Аристарх с пузатым штофом
пенного.
– Спасибо, Архипушка, за сон принесенный... Иди и ты спать,
напрыгался, чай, за день, – поблагодарил он, отклоняя попытку
Аристарха помочь ему раздеться. – Утречком, когда поп придет, разбуди
меня к панафиде...
Лишь только закрылась дверь за старым дворецким, Шелихов наполнил
золотистого стекла рюмку, посмотрел через нее на свет стоявшего в
головах кровати трехсвечника и, крякнув, разом опрокинул в рот: "За
упокой души твоей, Куч!"
Но пенник не отогнал одолевавших Шелихова печальных мыслей: "Без
времени пропал... Тридцать лет, не больше, было Кучу, и он мертв, а за
мной полвека лежит, скоро, видно, и мне туда, иде же несть болезней,
печали, ни воздыхания".
Неожиданно для самого себя мореход ощутил гибель индейца как
потерю некоего залога удачи, живого талисмана. Этот талисман как бы
связывал Шелихова с найденной в Новом Свете свободной землей, а с ней
– и с затаенными в душе до времени, когда накопятся нужные силы,
великими мечтами и планами. Планы и мечты знали пока только он,
Наталья Алексеевна и Куч да угадывал, может быть, не показывая виду,
зять, Николай Петрович Резанов.
Еще и еще, рюмку за рюмкой опорожнял, словно искал истину в
пузатом штофе, мореход.
Далеко за полночь, проводив последнего гостя и переоблачившись в
синего бархата теплый халат, подбитый белкой, Гаврила Романович, с
сонным казачком, державшим в руках свечу, вошел в комнату Шелихова.
Заслышав его голос за дверью, мореход задул догоравшие свечи и, как
был, полураздетый, в сапогах, кинулся на постель. Не было охоты да и
не о чем ему разговаривать с Гаврилой Романовичем.
– Пш-шел, пш-шел... пш-шел к такой матери! – притворно бурчал
Шелихов на оклики Державина.
– Ах ты, сибирская душа, не знал я, что ты сему привержен, -
добродушно выговаривал понимавший русскую слабость к зелену вину и
дружески настроенный государственный муж. – Мишка, разбуди Григория
Иваныча, надо ему два слова сказать! Григорий Иваныч, ты не забудь,
друг милый, – продолжал он не допускающим возражений голосом, увидев,
что Шелихов открыл глаза, – не забудь, что тебе завтра о полудни к
фриштыку Жеребцовой, Ольги Александровны, в подобающем ордонансе
явиться должно... Платон Александрович на нем присутствовать будет.
Она наказывала, чтобы ты его не боялся и беспременно был. Лучшего
случая и вообразить нельзя, а меха твои, рухлядь, с которой ты
назвался к ней и очень умно подъехал, – она любит этакое – утром
пораньше с черного хода к ней доставь, чтобы богатства американские
перед Платоном Александровичем тебя делом репрезентовали. Сам на
тройке своей прямо к парадному подкатывай, да не забудь камзол надеть
и медаль с портретом, жалованную матушкой нашей, повидней где нацепи.
Слушай меня во всем, Григорий, я друг тебе, слушай во всем, что
говорю, и все сбудется, чего душа твоя пожелает. С Ольгой
Александровной церемоний кавалерственных не разводи, бери сразу, что
предлагает. Она в тебя по уши врезалась...
– Ладно! – коротко бросил Шелихов и откинулся на подушку. Он
действительно был в крепком угаре.
Державин посмотрел на него, пожевал губами и, не сказав больше ни
слова, направился к выходу.
2
Присущее мореходу острое чувство времени подняло Шелихова с
кровати задолго до утреннего прихода Аристарха.
Просунув с поздним петербургским рассветом голову в дверь красной
гостиной, старый дворецкий застал Шелихова разглядывающим из окна
занесенный снегом простор державинской усадьбы.
– Рано вставать изволите, Григорий Иванович... Отец Сидор,
приходский наш, с причтом для отпевания, как приказывали вы, прибыл,
да хитер поп, глянул на краснорож... красного слугу вашего, в сумление
пришел, сколь я ему ни толковал...
– Поставь пред попом гроб, и если не заплатишь – скажет "клоп", -
досадливо проговорил Шелихов. – Проведи, Архип Сысоич, к попу-то да
раздобудь рассольцу огуречного – жжет в нутре, дышать тяжко...
Аристарх, польщенный величанием по отечеству – откуда, скажи,
дознался? – во мгновение ока доставил Шелихову освежающего рассольцу,
очевидно про всякий случай заранее нацеженного в хрустальный жбан.
Сочувственно проследив, как жадно пил мореход, он повел потом Григория
Ивановича по лабиринту ходов и сенец державинского дома в людскую.
Людская была полна народу. Посреди комнаты стоял на двух
сдвинутых скамьях наскоро сколоченный из тесаных досок гроб с телом
Куча, на который старанием Аристарха был наброшен кружевной занавес из
барских покоев. В головах высился канделябр и горело несколько тонких
домодельных восковых свечек, прикрепленных к краям гроба в изголовье.
Мореход, идя за Аристархом, намеревался яростно опровергнуть и
высмеять сомнения попа Сидора, но под влиянием ли огуречного рассола
или торжественного молчания державинской дворни, обступившей гроб,
круто положил руль вправо и, сложив лодочкой ладони с зажатым в них
империалом,* почтительно подошел к батюшке под благословение. (*
Десятирублевая золотая монета того времени.)
Испытанный купеческий аргумент Шелихова без труда убедил
столичного попа.
– Свидетельство господина – рабу всяческое оправдание... Ежели
преосвященный удостоил таинством крещения, не нам отказывать в
напутствии христианской душе, – здравомысленно вслух произнес отец
Сидор, торопливо заправляя на место отстегнутую епитрахиль, под
покровом которой исчез империал.
Рассеянно слушая отпевание, Шелихов обдумывал дела предстоящего
дня и, вспомнив о мехах, еще не отправленных Жеребцовой, и о
полученном на сей счет наставлении Гаврилы Романовича, подозвал
Аристарха.
– Суму кожаную, из всех наибольшую, тесьмою красной прошитую,
доставь, Архип Сысоич, сейчас же Жеребцовой, Ольге Александровне.
Только распорядись, чтобы не вякали, снесли споро и через черное
крыльцо...
– Сам представлю, Григорий Иванович, в точности исполню, не
извольте заботиться, – с пониманием отозвался услужливый Аристарх и,
отдав поклон гробу и спине батюшки, вышел, мигнув следовать за собой
двум дворовым мужикам.
Через четверть часа тело краснокожего Кирилла-Куча, в
сопровождении Шелихова, попа с диаконом и двух дворовых, усевшихся
около гроба на расшивные сани, выплыло из распахнутых ворот усадьбы в
последнюю дорогу к кладбищу у Московской заставы.
"Опоздает к фриштыку Ольги Александровны! – досадливо подумал
проснувшийся Гаврила Романович, наблюдая из-за спущенной шторы в
спальной съезжавшую со двора убогую процессию. – Чудной человек
Григорий этот, но уж истинно из русских русской – без всякого
понимания, индейца ради, случай такой упустить готов".
Досада Гаврилы Романовича лишь свидетельствовала, как даже
широкие и даровитые люди русской империи мало понимали силу и волевое
своеобразие народной души. Колумб русский, Григорий Шелихов был
типичным русским добытчиком и землепроходцем. Потери, неудачи и
опасности лишь пробуждали деятельность, расчет и предприимчивость
этого из народных низов поднявшегося русского человека.
Отец Сидор понял, что богатый сибирский купец спешит и не
погонится за велелепием и чином, а так как и сам изрядно прозяб -
поторопился с отпуском.
– Во блаженном успении вечной покой подаждь, господи... – с
чувством возгласил отец Сидор, отдавая тело Куча болотной ижорской
земле.
– Со святыми упокой... – простуженным баском отозвался наспех
диакон. Глухо застучали о крышку гроба мерзлые комья. Погребальные
костры в Северной Пальмире не положены и для самых славных атаутлов
Америки.
С кладбища, доставив по дороге попа и диакона к их домикам,
Шелихов вернулся в тех же расшивных санях. Сунув провожавшим гроб
дворовым мужикам целковый на водку, мореход, встреченный у порога
Аристархом, прошел в свою комнату и спешно – времени оставалось
немного – занялся туалетом. Он волновался – встреча предстояла с
капризным фаворитом, рука которого, как казалось Шелихову, держала
ключ в будущее...
– Все сделал, как приказали, Григорий Иванович, – докладывал
Аристарх, помогая Шелихову облачиться в белый атласный камзол и
расправляя брыжи кружевного галстука и манжет. – Я уже докладывал
Гавриле Романычу пред отъездом их в сенат... Эх, разгладить бы
кружевца не мешало, слежались в дороге... Мишка! – закричал он, зная,
что за дверями стоит неотлучный при нем казачок. – Мигом доставь сюда
Варьку с утюжком горячим!
До прихода Варьки старый дворецкий, обнаруживая тонкое понимание
людей и обстоятельств, повторил Шелихову доклад, сделанный Гавриле
Романовичу.
– Как внесли мы суму, откуда ни возьмись сама Ольга
Александровна, велят за нею идти и привели нас к себе в спальную...
Через короткое время – меня даже изумление взяло – вошли Платон
Александрович, в шлафроке, и к сестрице своей по-французски
обратились, а оне в ответ как затарахт... заторопятся, слова вставить
не дадут – он и обмяк... Разглядывать шкурки начали, в руки берет и
даже принюхивает, какие лучше – отдельно в кучку бросает, а она ему со
смехом про англица этого... Вытвора... рассказывает. Платон
Александрович бровки нахмурили... "Не дам, ничего не дам, ни армии, ни
флота! – ручкой взмахнувши, крикнули – и потом: – Это ко мне, Оля,
отошли, а к фриштыку, когда американец твой явится, – про вас это, как
я понимаю, Григорий Иванович, – дай знать, я выйду".
Закончив одевание, Аристарх отошел и со стороны критически
оглядел Шелихова.
– Теперь, Григорий Иванович, все на вас как надо, хоть к самой...
пред самой, – запнулся Аристарх на мысли, испугавшей его своей
дерзостью, но, взглянув еще раз на ладно скроенную фигуру морехода,
уверенно закончил: – Истинно говорю, не стыдно вам и пред государыни
светлые очи предстать.
– Эв-ва, хватил, Архипушка, где уж тут с суконным рылом да в
калашный ряд, не нам, купцам, на таких местах стоять, – с нарочитым
смирением отозвался Шелихов, удовлетворенно оглядывая в зеркало свою
статную, преображенную кавалерственным костюмом фигуру. Мелькнула
мысль о том, что, поставь их судьба рядом, не уступил бы ни в чем
первому фавориту государыни, силачу и красавцу графу Алексею
Григорьичу Орлову-Чесменскому, о приключениях которого ходило много
фантастических рассказов.
В белом атласном камзоле, при шпаге, пожалованной в прошлый
приезд вместе с нагрудной медалью – портретом государыни в алмазах,
Шелихов выглядел мужем в расцвете сил – типичным сколком не вымирающей
в народной памяти породы русских витязей-богатырей.
Григорий Иванович с удовольствием подметил простодушное
восхищение своей особой в глазах Варьки. Лицо и бархатный голос
кружевницы он запомнил еще с банной встречи.
– Спасибо, деваха, должок за собой – не забуду, – ласково кивнул
он зардевшейся от похвалы пригожей девушке, умевшей в нужных случаях -
он прекрасно помнил это – держаться с бесстрастностью китайского
божества Будды. – Проводи меня, Архип Сысоич, без тебя не выйду из
ваших хором, – подмигнул он Аристарху, подставляя плечи под
принесенную догадливым Мишкой белую медвежью шубу.
3
Каурые, отдохнув в тепле и на овсах державинской конюшни, рванули
как в степную даль. Только шелиховский ямщик-бурят мог через мгновение
остановить их бешеный разбег. Кони замерли перед колоннадой подъезда
зубовско-жеребцовского дворца.
Рослый гайдук с непокрытой головой вырос как из-под земли перед
выбиравшимся из возка мореходом:
– Пожалуйте! Ольга Александровна к себе просят...
Шелихов не заметил фигуры Зубова, промелькнувшей в ближайшем к
подъезду окне второго этажа. Зубов отошел от окна в раздумье,
неприятно удивленный вылезшим из возка белым медведем. Игрушечный
красавчик питал антипатию к людям большого роста и внушительной
осанки.
– Что хорошего? Обыкновенный гвардейский солдат! – говорил он в
интимном кругу, вспоминая огромного и великолепного князя таврического
Григория Александровича Потемкина, своего тогда обойденного, а теперь
уже умершего соперника.
Платон Александрович, не задумываясь, отослал бы купеческого
верзилу обратно к подославшей его старой лисе Державину, если бы не
женский интерес, открыто заявленный к ражему купчине сестрицей...
В высшем петербургском свете, с легкой руки заграничного
острослова, российского посланника в Англии графа Семена Воронцова,
сестра Зубова, Ольга Александровна, навсегда прослыла comme un
sapajou.* (* Обезьяной (мартышквй) (франц).)
Капризный нрав и манеры Зубовой-Жеребцовой лишь закрепили во
мнении света авторитет зоологических познаний и наблюдательности
Воронцова. Ольга Александровна стала причиной вражды двух ближайших к
солнцу фамилий: молодого фаворита Зубова и сиятельного, образованного
Воронцова. Масло в огонь подливала протекавшая на глазах у всех
затяжная связь "мартышки" с английским посланником при петербургском
дворе лордом Уитвортом.
История сохранила в фамильном архиве Воронцовых глубинную
подоплеку влияния Жеребцовой на брата-фаворита и проявляемой к ней в
свою очередь нежности благородного милорда Уитворта.
Узы королевской службы и личной приязни связывали Уитворта с
Уильямом Питтом-младшим. Питт, лидер вигов – партии английских буржуа,
в страхе перед успехами республиканской Франции проделал в последнее
время политическое сальто-мортале в лагерь своих недавних противников
– "кавалеров" тори, защищавших самый косный во всем мире английский
феодализм. В борьбе за сохранение британской монополии в
промышленности и торговле Питту очень важно было иметь на своей
стороне Россию, которая бы с готовностью согласилась воевать с
французскими промышленниками не чем-нибудь, а русскими солдатами. Эту
политику при дворе Екатерины II как нельзя лучше можно было проводить,
используя интимную связь английского посла в России Уитворта с Ольгой
Александровной Жеребцовой. Она, сестра могущественного фаворита графа
Зубова, имеет на своего брата влияние, а через него, следовательно, и
на императрицу.
Оно так и было.
Сестрица Оленька, бесстыдная обезьянка, как бы шутя, с хохотком,
забавными ужимками и большим остроумием начиняла Платошу уитвортовой
мудростью. Не стеснялась она делиться с братом и женскими секретами,
применительными к его обязанностям "гениального и милого ребенка"* в
интимных покоях престарелой императрицы. (* Так в переписке с
Потемкиным Екатерина называла Зубова.)
Магическая сила советов и поучений сестрицы помогала Зубову
держаться на головокружительной высоте. Он привык ее слушаться и с нею
одной, может быть, считался всерьез...
Утренний разговор с сестрой задел в душе Зубова самые
чувствительные струны.
Бесцеремонный намек Уитворта на "бабьи юбки", из кружевной
колыбели которых вырастают российские вельможи, пробудил всегда живший
в Зубове страх за свое положение: вдруг дойдет что-нибудь до ушей
самой да заставит оглядеться и прислушаться? Завистников, подлых душ
много, позволь только рот раскрыть – они-то... Бр-р-р!
Допустим, поклеп англичанина пройдет незамеченным – пятном только
на Ольге останется, – тоже простить ведь нельзя, иначе каждый начнет
тебя дегтем мазать... Уитворта из Петербурга придется выгнать, чтоб
другим неповадно было... Черт с ней, с Англией, найдем других
партнеров!
Оленька говорит, купец ее – сущий испанский конквистадор. Он сам
и его предприятие, ежели как следует взяться, сулит немалые выгоды.
Медведь российский хочет берлогу себе в Америке устроить. Что ж, если
для того имеет трезвую голову и понимает, кого и как за помощь
благодарить, – можно посмотреть. Подумаем и, гляди, двух зайцев убьем
– в Новом Свете милордам английским и купчишкам бостонским покрепче на
ногу наступим, а там и дорогу гладкую себе к золоту, к несметным
богатствам откроем.
Алчность разогревала кровь временщика. В конце своей жизненной
карьеры, умирая одиноким стариком в отнятом у Радзивиллов литовском
имении Янишках, он оставил состояние в пятьдесят миллионов рублей,
В какое-то мгновение Зубов вдруг решил перехватить морехода у
сестры – Ольга подождет, пока он хорошенько, с глазу на глаз, у себя в
кабинете, прощупает сибирского медведя, чтобы зверь понял, перед кем
стоит и от кого удостоился чести говорить...
Платон Александрович хлопнул в ладоши и, как был в бухарском
халате, в сопровождении двух выскочивших из-за дверей черных арапов в
ослепительно пестрых восточных костюмах, увенчанных зеленой
башнеподобной чалмой, вышел на мраморную площадку с двусторонней
лестницей цоколя, крытой красным сукном, широкой, что улица.
Остановившись и взглянув как бы невзначай вниз, Платон
Александрович голосом приятным и мелодичным, с французским оттенком
чуть в нос, – тем волнующим голосом, которым он читал перед
царственной Като* Вольтерова "Магомета", – окликнул поднимавшегося в
сопровождении гайдука Шелихова: (* Интимное имя Екатерины в ее
переписке с Вольтером.)
– Эй, кто там? А-а, это ты, открыватель Америки! Наслышан про
тебя, со всех сторон жужжат... Ну, входи, подымайся бодрее, и пройдем
ко мне... Здесь прохладно что-то, – зябко повел плечами изящный
фаворит, оглядывая в лорнет с ног до головы остановившегося ступенькой
ниже морехода.
Молча стоявший под графским лорнетом, Шелихов еще острее
почувствовал свою отчужденность от этих людей, а гнуть спину перед
ними заставляла судьба. Припомнились простые и суровые, полные
уверенного в себе достоинства фигуры бостонских купцов и английских
шкиперов на вольных просторах океана и у берегов американской земли.
Голова морехода, которой он давно определил гнуться пониже ради
заветной цели, неожиданно поднялась.
Он был поражен роскошью покоев, убранных дворцовой мебелью,
гобеленами и картинами, подаренными Екатериной своему фавориту из того
Эрмитажа, куда доставляла сокровища искусств обширная агентура из всех
уголков Европы, – рубль мужицкой России был тогда в цене.
Зубов привел морехода в комнату, из окна которой подозрительный
фаворит предварительно высматривал всех подъезжавших к его дому. Эта
обширная комната – рабочий кабинет фаворита – была обставлена просто и
даже бедно. У наружной стены между двух окон – огромный стол,
заваленный книгами и бумагами; разбираться в них был приставлен все
тот же Симон Альтести, особо доверенное лицо при Зубове.
Весь левый угол занимал двухэтажный иконостас с неугасимой
лампадой, горевшей перед образом святой великомученицы Екатерины,
работы молодого Боровиковского. Портрет императрицы и образ в
иконостасе поражали сходством Екатерины земной и Екатерины небесной.
Перед иконостасом стоял обтянутый черным сукном узкий аналой, с
псалтирью, развернутой на покаянном псалме царя Давида.
Иконостас Зубова оттенял возвышенный идеализм хозяина и, в
особенности, религиозный пиэтет его пред высокой покровительницей.
Убранство кабинета государыне было прекрасно известно, но она,
конечно, не знала того, что поддерживать вечное пламя в лампаде и
сметать пыль с псалтири относилось к обязанностям того же Альтести.
Над столом, в простенке между окон, висел кусок белого атласа в
витой серебряной раме. Посредине поля, окаймленного гвоздиками и
бутонами роз, незабудковой гладью, были вышиты слова оды,
преподнесенной упоительному красавцу в день его совершеннолетия,
пепиньерками* Смольного для благородно-рожденных девиц монастыря: (*
Выпускницы институтов.)
Monseigneur! Joyau de la patrie,
Pour Votre prosperite nos coeurs sont attendries.*
(* Ваше высочество! Сокровище родины, Вашим преуспеньем восхищены наши
сердца (фращ ).)
Очаровательные ручки, вышивавшие на атласе, не теряли связи с
предметом своих устремлений через того же Альтести. Разбитной грек,
содержавший в Стамбуле "веселый дом", сохранил навык устраивать тайные
свидания девиц со своим высоким патроном.
В ожидании возвращения временщика Альтести валялся, утопая в
подушках, на широкой турецкой софе. Над его головой, увековеченные
кистью Григория Лукича Левицкого в знаменитом групповом портрете
"Воспитанницы Смольного монастыря", красовались, застыв в прощальной
фигуре менуэта, тайные жертвы екатерининского фаворита.
– Опять валялся и пачкал софу... Исчезни, нечистый дух! – грубо
бросил вскочившему при его появлении клеврету Зубов. Шелихова этот тон
насторожил. Альтести держал себя вчера в державинском доме на равной
ноге с немаловажными особами, а тут – ни тени человеческого
достоинства.
– Почто гоните, ваше сиятельство, – понадоблюсь... А с его
степенством мы очень хорошо знакомы, и дело купца я знаю от
соотечественника моего, Евстратия Деларова, знаю лучше, чем наши
колумбы в Иркутском в нем разбираются по приказчичьим отпискам из
Америки, – как будто безобидным и нарочито простодушным тоном
отозвался Альтести, не трогаясь с места.
Зубов заметил, как мореход удивился, услышав имя Деларова.
Кляузный и трусливый грек Деларов три года управлял поселениями и
делами торговой компании Шелихова на Алеутах и Аляске и только в
прошлом году был заменен новым правителем Александром Андреевичем
Барановым, о даровании которому государственного чина по должности и
для представительства намеревался просить Шелихов.
– Видишь, братец, как обо всем мы осведомлены? – не упустил Зубов
подхватить вовремя подброшенный догадливым Альтести пузырь для
плавания в американских делах.
Имя Деларова Зубов услыхал впервые. Невежественный, поглощенный
дворцовыми интригами временщик имел самые скудные и сбивчивые
представления о подвигах русских добытчиков и землепроходцев, на утлых
шитиках добиравшихся до самого Нового Света, но высокое положение
обязывает знать и вникать в мельчайшие дела и нужды подданных. К тому
же мореход со своей Америкой набежал в руки, как заяц на охотника, -
нельзя более кстати...
– Выкладывай, купец, товар – Америку свою... Что подойдет и
понравится, все откупим, за деньгами и честью не постоим! – шутливо,
подделываясь под презираемый в душе "скаредный", как он называл,
русский язык, прощупывал Зубов морехода.
Большой и тяжелый, с потемневшим суровым лицом, стоял Шелихов
перед надменным щуплым юношей, капризно развалившимся на софе. И вдруг
в душе его померкли все крепкие мысли, живые слова и яркие краски,
накопленные для описания чудного видения – открытой им за туманами
океана богатой и вольной американской земли.
"Аркан нужен, без аркана с таким не договоришься, – думал
Григорий Иванович, не зная, как держать себя дальше. – Душа в ем
ежовая – малая и, видать, колючая, а обволочка на ней моржовая: не то
что словом – пулей не пробьешь... Помогай, заступница наша Рыльская,
на мель не сесть, своего не потерять и для людей найти. Блоху на слюни
ловят, а князей на золото... Воюй, Григорий!"
– Дозвольте просить, ваше сиятельство, секретного разговора
касательно государственного дела странствований и открытий моих, -
пророкотал Григорий Иванович голосом, придавшим Зубову на софе сидячее
положение. В глазах временщика, до этого скучливо скользивших по
комнате, минуя стоящего перед ним Шелихова, отразилось нескрываемое
изумление, когда мореход, склонив голову в английском суховатом
поклоне и придерживая рукой эфес отброшенной вбок от себя шпаги,
притопнув ногой по-военному, еще настойчивее повторил свою просьбу.
В голове Зубова промелькнула смутная мысль об Эльдорадо -
затерянной в Америке сказочной долине сокровищ. Может быть, сибирский
флибустьер нашел ее и хочет поделиться тайной... Взглядом он показал
Альтести на дверь и, заметив недовольно-удивленную гримасу на лице
грека, прикрикнул:
– Исчезни! Да скажи Ольге Александровне, чтоб не ждала меня,
вместо себя купца ей, скажи, пришлю... Ну? – с деланным равнодушием
обратился он к Шелихову. – Выкладывай свою сказку, только денег за нее
не проси...
Григорий Иванович меньше кого бы то ни было мог быть подготовлен
к пониманию того, насколько русские интересы в Америке оказались вдруг
связанными с тем, что разыгралось в его присутствии за державинским
столом между Ольгой Александровной и Уитвортом, но чутье добытчика и
морехода и в этот раз счастливо провело его через подводные камни не
только капризных и зыбких настроений неверной души временщика, но и
тех сложных отношений, которые складывались в придворной политике при
решении серьезных дел.
– Купец я, ваше сиятельство, и сказками не промышляю, – в том же,
перенятом от иностранцев, сурово-сдержанном тоне ответил Григорий
Иванович, а сам подумал: "Врешь, вьюноша, и деньги дашь, и в компанию
попросишься". – Американской землей кланяюся великой государыне, новым
царством, как некогда Ермак Тимофеич Сибирью...
– Ты задавить нас, Шелихов, хочешь! Мы с Сибирью управиться до
сегодня не можем, – с насмешкой в голосе перебил временщик Григория
Ивановича. – Вот если бы ты... Персию... – мечтательно продолжал
Зубов, зацепившись за излюбленную тайную мысль, развернувшуюся три
года спустя в неудачную для России войну с Персией. – На такое дело я
бы деньги дал, а Америка...
"Эх, лишнее болтнул, Григорий", – подумал мореход, слушая
насмешливую реплику Зубова, но... отступить – наверняка проиграть, и
пустил в ход последний и опасный козырь, прибереженный на решающий
момент игры за волю и долю в будущем.
– Англицы и бостонцы о той земле правильнее нас понимают и рыщут
вокруг да около наших владений. Полковник ихний Бентам неподалеку от
нас на реке Чилкат изрядную английскую фортецию возвел да зачастил к
нам с дружбой... По долгу присяги не смею, ваше сиятельство, от
государыни тамошних дел утаивать – однажды он, этот Бентам, прибывши в
Охотск, после того как мы рому ямайского для знакомства полведра
выпили, взял да и выложил, за чем ездил: переходи, грит, господин
Шеликоу, – так меня англицы окрестили, – на королевскую службу. Дадим
тебе майорский чин, триста солдат, запас огнестрельный, положим на год
сто галлонов рому и тысячу гиней жалованья, чтобы ты подвел всю
американскую землю под английский флаг. России там делать нечего...
– Чем... гм... еще, купец, тебя англицы покупали? – с деланным
равнодушием спросил Зубов морехода, вставая с софы. Воображение
фаворита разыгрывалось: Уитворт в Петербурге и английский полковник из
Америки дословно повторяли друг друга... Заговор? Мы найдем чем
огорчить вас, милорд Уитворт...
– Подведешь Америку под королевскую руку, баронский титул
получишь и, захочешь, губернатором над нею останешься, – без запинки
ответил Григорий Иванович. В сущности, Шелихов ничего не выдумывал и
не лгал. Такие разговоры и посулы он не раз слышал, сидя за бутылкой
рома с мимолетными друзьями – английскими шкиперами и другими
искателям приключений на просторах Тихого океана.
– Баронет... как, бишь, тебя... Шелихоу? Барон Шелихоу! Уморил,
ха-ха!.. Об этом надо рассказать ее величеству, от души посмеется... -
Деревянный смешок фаворита не смущал морехода. "Смеешься, игрушечный,
а сам давно ли и за какие славные дела графом стал, герой
постельный..." Григорий Иванович спокойно, ничем не выдавая своих
мыслей, смотрел на вдруг забегавшего перед ним по комнате временщика.
Внезапное решение осенило Зубова. Он остановился перед мореходом,
запахнул полы бухарского халата и, расставив ноги, процедил голосом
важным и строгим:
– Покупаю, купец, сказку твою, но много, еще раз говорю, не
проси. Сказывай – первое, второе, третье – в чем нуждаешься, да
покороче...
Григорий Иванович даже опешил от столь, он чувствовал это,
пустого и неверного поворота в деле, ради решения которого готовился к
долгому хождению по мукам, предполагая обсуждение этого дела в Совете
с седовласыми государственными мужами. Без расспросов, без
представления обстоятельных сведений, карт и чертежей географических,
без издания указов и законов обдуманных разве мыслимо такое решать?
Неужто ему, Колумбу русскому, ненужное мерещилось – поставить Великий
океан на службу родине, как срединное море российское? И неужли
русские люди не будут вспоминать подвига именитого гражданина и
морехода Шелихова со товарищи, – вспоминать из колена в колено, когда
наступит, а оно обязательно придет, золотое времечко?.. Нет, нет! Этой
мысли не могла допустить пламенная душа Григория... Заплошала ты,
Россия-матушка, после великого государя Петра Алексеевича – он-то
знал, за каким делом Лужина и Евреинова, Беринга и Чирикова и прочих
землепроходцев на восход солнца за океан посылал...
Голос внутреннего долга и совести, присущий русским людям, со
всей силой протестовал против такого "торгово-выгодного" для него, но
бездушного, по-птичьему легкого решения судеб родины, завязанных на
Великом океане.
4
Захваченный бурным потоком этих противоречивых мыслей, мореход
внезапно ощутил острую боль, будто раскаленным гвоздем пронизавшую
сердце. Он зашатался, хватая воздух руками в поисках опоры. Еле
передвигая непослушные ноги, добрался до письменного стола и здесь
плашмя вытянулся на покрывавших стол бумагах.
Зубов видел, что с мореходом происходит что-то неладное, но ни
одного движения не сделал, чтобы помочь, и только когда Шелихов упал
на стол, захлопал в ладоши, вызывая слуг. Зубов, кажется, даже был
доволен проявившейся на его глазах немощью морехода.
– Помоги ему и вызови доктора, если надо, – равнодушно кивнул он
в сторону Шелихова вошедшему вслед за слугами Альтести.
Но мореход уже оправился и встал, неловко оглаживая себя руками.
Допуская, что Шелихов переволновался в приливе благодарных чувств,
Платон Александрович снизошел до того, что вспомнил о необходимости
