Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)
с горечью подошел к столу, где лежали развернутые листы маршрутов
поиска незамерзающей гавани. Еще и еще раз проследил затуманенными
глазами замысловатую, проложенную через горы и реки Даурии и Малого
Хингана линию красного сурика. Где-то выше 40o красный сурик вырывался
к океану – в уже найденное воображением незамерзающее пристанище.
Такие же фантастические красные дорожки тянулись, огибая с севера
японский Мацмай* и с юга Курильские острова, к берегам Америки. Здесь
красными звездочками были обозначены русские поселения, ими фантазия
морехода покрыла даже солнечную Калифорнию. (* Остров Хоккайдо.)
В немой мгновенной ярости Шелихов схватил кусок угля и перекрыл
карту жирным черным крестом.
– Вам не надобна, а что же мне!.. Я лавку открою, в краснорядцы
заделаюсь, – шептал он дрожащими губами. В памяти вставало напутствие
Пиля после конфуза: "Иди, иди, Григорий Иваныч, ничего не говори...
Это нам из Петербурга пальчиком погрозили и для острастки посекли,
чтобы знал сверчок свой шесток... ха-ха!.. за печью..."
Сорвав со стола пачку карт, Шелихов одним рывком располосовал их
сверху донизу, оглядел оставшиеся в руках половинки, с отделившейся от
России Америкой, и, еще больше ожесточаясь, стал рвать их в мелкие
клочья.
Клочья расчерченной бумаги покрывали пол, когда вошла Наталья
Алексеевна с будничной однорядкой в руках.
– Гришата, почто убиваешься? Гляди-ко, как помучнел,* -
опустилась она на колени у кресла, в котором сидел муж. Невидящими,
будто слепыми глазами он вперился куда-то вдаль, за Ангару, и молчал.
– Мучился ты с этой гаванью, мудровал, а охлестыши столичные и свои
иркутские аспиды бородатые по насердке, зависти, что на славе ты, и
присадили... Оскудел ты всем, чем радовал, – силой-удалью, орлиными
крыльями... – И потом чуть слышно уронила: – А как недаве жили-то! (*
Побледнел (сибирск. диалект.).)
Малиновый диск солнца бессильно опускался и потухал в свинцовой
купели разлившихся в западной стороне туч. Правее, в северной части
неба, пробегали тревожные не то сполохи, не то зарницы магнитного
сияния, которое, как думал мореход, всегда стоит над льдами,
прикрывающими северные окраины русской земли.
Слушая ласковые слова жены, Григорий Иванович чувствовал правоту
ее – своего единственного друга. Он один. Стоит один под ударами
судьбы. С проклятой поездки в Петербург, со дня Кучевой гибели, все
пошло прахом: что ни задумаешь – оборачивается супротив, сходят на нет
почет и уважение от людей, завоеванные отважной игрой со смертью,
когда, зажмуря глаза, бросал кости на чет-нечет... С буранами
сибирскими, с камчатскими вьюгами, в ураганах морских развеяны силы и
здоровье. "Того и жди, задушит, проклятая!" – думал Григорий Иванович
о своей болезни – грудной жабе. В воображении Григория Ивановича эта
нудная хвороба вырастала в мерзкий образ когтистой жабы, с лицом вдовы
секунд-майора Глебовой...
– Лебедевских рук дело и Ивана Ларионовича выдумки! – уверенно
сказала Наталья Алексеевна, выслушав во всех подробностях рассказ мужа
о событиях дня. – А и что ни говори, безвинная кровь вопиет... Казнить
тебе Коновалова за зверство его следовало, а ты потачку дал...
– Как это потачку дал? В трюм кинул и в Охотск на суд отослал...
– То-то на суд! А какой ему был суд? Опять он там, опять над
беззащитными изгаляется, кровь людскую, пес хрипучий, слизывает и твои
труды и Баранова старания под корень ссекает. Александр Андреевич враз
бы его обезвредил, а ты не дозволяешь, к Голикову прислухиваешься,
Лебедева как бы не обидеть опасаешься.
– Недаром говорится: волос долог, да ум короток, – попробовал
мореход прикрыться грубоватой шуткой от упреков Натальи Алексеевны.
Много неприглядного осталось в ее памяти из первого плавания, и крепко
тревожили сообщения Баранова о разгуле лебедевских ватаг под
предводительством снова объявившегося в Америке Коновалова. – Пусть уж
люди сплетки плетут, а тебе не пристало корить меня... Ты-то знаешь,
какой шум Лебедев поднял по нашем возвращении. Голиков и по сей день
усердствует дело подорвать, не гляди, что компанионом считается...
– Кто старое помянет, тому глаз вон, а я... Григорий Иваныч, и не
судья тебе. Знаю, в каком обложении ты трудишься, – как всегда
уступчиво согласилась Наталья Алексеевна. – Тебе виднее! Об одном молю
господа, не упала бы на деток наших кровь безвестных и безыменных,
погубленных нашим небрежением...
Уж кто-то, а Наталья Алексеевна знала, сколько греха принял на
свою душу ее Гришата в погоне за славой и богатством, сколько молитв,
обетов и милостыни положила она за его удачу, когда, выбиваясь из
подлого состояния в именитые люди, кидался он на самые что ни на есть
опасные дороги, улыбчиво и бездумно ставил на кон свою и чужие жизни.
Самым дорогим кладом Натальи Шелиховой, правдивой и сильной духом
русской женщины, была вера в то, что муж ее больше мореход и
открыватель, чем купец и охотник до золотишка. Неугомонная
предприимчивость и беспокойные смелые планы рождены не низменной
страстью его к золоту, а из благородного стремления к подвигу, из дум
о своем народе, из усердия к славе и чести отечества...
– Ну-ну, не накликай беды, Наташенька, – смущенно защищался
Шелихов, не раз уже побаивавшийся душевного зрения и чуткости жены. -
Людей, на Китай нанятых, завтра распущу, а в Славороссию вместе
поплывем наводить порядок... Вот только от Николая Петровича, как дела
наши идут, вестей дождусь да с компанионами договорюсь, – к тому
времени корабли снаряжу...
Разговор был прерван появлением старого Сиверса. Шелихов получил
полное удовлетворение от неожиданных вестей, рассказанных доктором.
Наезжий петербургский ревизор, потерпев позорное фиаско с поручением
высоких особ сокрушить Шелихова и обремизить Пиля, выйдя от
наместника, поехал, как оказывается, прямо на дом к заварившему эту
кашу Козлятникову и, застав пакостника за штофом водки и блюдом
байкальских омулей, так измолотил его тростью, что Козлятникова,
забившегося в испуге под стол, вытащили оттуда без языка...
– Козлятник, котори лежал под стол, – рассказывал Сиверс, – после
столични угощенья, ganz moglich,* ляжет на стол... Скоротечни
покойник!.. Но этот крючок все же имел сил и надобность просить меня
составить fur Ordnung** медисински протокол, что он битый насмерть...
(* Очень возможно (нем.). ** Для порядка (нем.).)
Лебедев и Голиков, по словам Сиверса, услышав, что представитель
крепкомочного столичного правосудия, избивая Козлятникова, обещал так
же расправиться и с другими виновниками конфуза, струсили и поехали к
Пилю искать защиты.
– Excellenz* были ошень довольный, ошень смеялся, ошень ругался,
кричал "по делам ворам и мука", мигнул мине передать медисински
conclusium,** чтоб отослать в Петербург, а полицмейстеру сказаль, что
господин Капканов обязани в одни сутки убираться из Иркутска... (* Его
превосходительство (нем.). ** Заключение (лат.).
Шелихов хохотал до колик и заставил Сиверса дважды повторить
рассказ, смакуя испуг и растерянность личных врагов от такого
неожиданного афронта. Поношение сословной чести и достоинства
купеческого звания залетным столичным вицмундиром в этот раз не
вызвало обычных жалоб на неуважение и униженное положение купечества
среди прочих сословий российского государства.
Купец-землепроходец Шелихов держался никем не разделяемых в его
время представлений о движущих силах русской истории. В отличие от
враждебных, как он понимал, народу бездельных дворян и служилого
чиновничьего сословия, он ставил первыми подобных себе купцов,
добытчиков и предпринимателей. В его представлении русские люди искони
были купцами и землепроходцами. Где торговой смекалкой, а где и
воинской силой раздвигали они пределы и крепили мощь русской державы.
Настойчивый меркантилизм Петра I, давший выход таившимся в народе
подспудным силам, представлялся мореходу золотым веком России. "Иные в
графья и бароны повылезли!" – вспоминал Шелихов фамилии удачливых
хищников Строгановых и Демидовых. Священным напоминанием о лучших в
представлении Шелихова временах отечества был хранившийся в отцовском
доме золоченый ковш с гербом, подаренный великим государем их прадеду,
рубежному стрельцу и парусинному мастеру Григорию Лукичу Шелихову.
Ковш этот Петр подарил за поставку добротно сработанного рукотканного
полотна на окрыление Азовской флотилии.
Через несколько дней после пережитого негласного судьбища Шелихов
рассчитывался с людьми, набранными в поиск незамерзающей гавани.
Многих из них – добрые ребята! – Григорий Иванович убедил подписать
отбывные обязательства – ехать в будущем, девяносто четвертом году в
Америку. Среди всех этих дел мореход узнал, с досадой на собственную
догадливость, что петербургский ревизор только-только выехал из
Иркутска. В доме Лебедева-Ласточкина, у которого остановился его
благородие, было такое трехдневное гульбище, что дым стоял коромыслом.
Даже иркутский полицмейстер присядку там откалывал. И все вояжиры
шелиховских компаний три дня из лебедевского дома не выходили.
Кончилось же тем, что с господином чиновником ушла запасная, груженная
доброхотными иркутскими подношениями кибитка, а вместе с ними и
поклепы на него, Григория Шелихова, – какие – сам догадывайся
Лето кончилось. Утра вставали туманные и прохладные. Яблони,
березы и черемуха осыпали желтым листом полянки просторного
шелиховского сада. В начале сентября, на Рождество богородицы, выпали
первые заморозки, и с ними в одно багряное предвечерье распахнулись
ворота шелиховской усадьбы, впуская долгожданный обратный обоз с
огнестрельным запасом и другим закупленным в столице добром.
Исхудалые, оборванные, иссушенные солнцем и ветрами, дважды
перекрыв за десять месяцев путь между 30 и 100o восточной долготы, без
малого треть земной окружности, вернулись домой шелиховские люди.
– Из шестинадесять лошадок, что на Расею пошли, возвернулись
двенадцать, достальных менкой либо куплей добывали... Колес, оглобель,
лаптей и онуч без счету сменили, я все тута записал, – степенно
докладывал приказчик Мальцев, явившийся к мореходу после бани, в
которую немедленно по прибытии были отправлены все ямщики. – А из
человечков одного, Ваську Махалова, не углядели – на Урале жениться
захотел и от нас сошел... Его девка Змеевка, Полозова внука,* так
понять надо, на золото сманила... (* Легендарные образы уральского
фольклора, стоящие якобы на страже золота и драгоценных каменьев.)
– Ладно, сбежал, так сбежал! Ты лучше скажи, Максим Максимыч,
клади он не схитил? Сколько пороху принял и сколько доставил?
– Триста пудов принял, триста и приставил... Да что ты, Григорий
Иваныч, впервой, что ли, сходить пришлось? Хитника я у самого Полоза
достал бы, – обиженно прогудел Мальцев. – С весов принимал, с весов и
сдавать буду...
– Это завтра... Завтра, скажи ребятам, и ветошь их на пониток*
новый сменяю, а теперь идите ужинать и спать ложитесь... Караульных на
ночь при клади оставь, Максим Максимыч, у меня к китайской партии
много неведомых людей прибилось – не поблазнило бы кого! (* Верхняя
одежда из домотканого сукна на льняной основе.)
Отложив в сторону сданные Мальцевым подотчетные записи, казенные
квитанции, накладные и ярлыки, Шелихов взял в руки небольшое письмо
Николая Петровича. "Письмишко малое, значит и добра в нем мало", -
думал он, не вскрывая пакет, пока не вернется Наталья Алексеевна. Она
захлопоталась во флигеле с распределением прибывших людей, большинство
которых не имело жилья в городе.
– А ну-ка, ну, чего пишут детки наши? – еще с порога, волнуясь,
заговорила она, увидев в его руках нераспечатанное письмо.
– На твою легкую руку открыть дожидался! – сказал Шелихов,
вскрывая маленький конверт. – Нюхнем столичных новостей... – и
медленно, с расстановкой начал читать письмо зятя:
– "Милостивый государь, батюшка наш, Григорий Иванович, и
милостивая государыня, матушка наша, Наталья Алексеевна! Безмерно
тонкой и долгой стала нить, связующая наши жизни, а казенной почте
нельзя довериться.
В Петербург приехали здравы и невредимы за сто дней. Наблюдения и
картины нашей дороги живописать опасаемся. Ранней ростепелью
принуждены были сменить полозья на колеса, а для того в Москве
двухнедельную остановку взяли.
В столице гнездо, уготованное вами, нашли в сохранении. Гаврилы
Романовича Державина дворецкий Аристарх, прелюбопытный старикашка,
смотрение за домом имел денно-нощное. И чудо из чудес – сверчок
родительский прибыл с нами в столицу благополучным и, спущенный за
печь, к хору поварни глебовской тотчас присоединился. Аннет уверяет,
что голос его, исполненный сибирской дикости, и посейчас от прочих
отличается. В Петербурге на сверчков мода. Поварня генерал-прокурора
его сиятельства князя Вяземского сверчками весьма знаменита, сверчки в
кушанье валятся..."
– Пустомелит Николай Петрович по обычаю своему, заместо того
чтобы о делах серьезных известить, – недовольно заметил Шелихов. -
Дались ему сверчки...
– Читай, бога ради, читай, Григорий Иваныч... Эка невидаль, дела!
Жизнь уйдет за делами, а ты на дела жадничаешь...
– "...Приехав в столицу, через черные кафтаны и траурные робы
сорокоуста, предписанного свыше по случаю казнения десятого генваря
несчастного Людовика Шестнадцатого, принуждены были не показываться на
людях. Только через неделю печаль улеглась и траур снять дозволили.
Исправно делаю мою должность, но за нею поручений ваших не
забываю. Визитировал графа Чернышева, Александра Романыча Воронцова,
адмиралов Грейга и Чичагова, имел бессчетные консультации с господином
Альтести и множество дружеских бесед с Гаврилой Романычем, за всем тем
и единой строки утешительной передать не могу. Слуха и разума
лишаешься, сверчков столичных наслушавшись!
Историей парагвайских отцов-иезуитов, создавших "Индейское
государство", я немало в Петербурге высоких особ духовных и светских
восхитил и в интерес вовлек. Для посылки в наши американские земли
подбирают из монахов Соловецкого монастыря людей, в мирской жизни
причастных к воинскому делу, занаряжены десять боевых черных коней. С
первопутком в гости будут.
О духоборах же и помыслить нельзя. Одно напоминание о них князей
светских и духовных в ярость приводит. Мужиков и баб духоборствующих
не иначе "детьми дьявола" называют. На этом примере сказывается, что
все люди сотворены так, чтоб каждый был или тиран или жертва. Правда,
невежество попов часто вызывает поношение всей нации, но из сих двух
крайностей я предпочитаю попов-невежд, нежели тиранов.
В столице живут веселехонько, отчего другим скучненько
приходится. Чтобы получить сполна порох из Кронштадтского арсенала,
пришлось наполовину убавить отпущенные вами запасы пушного. Без помощи
Альтести, правду говоря, я и вовсе успеха не имел бы в этом пустом
деле. На Альтести вся Америка ваша держится...
Через Альтести я удостоился предстать и пред его сиятельством
графом Платоном Александровичем Зубовым, председательствующим в
коллегии иностранных дел. Доложил о вашем намерении искать
незамерзающую гавань и просил о дозволении войти с Китаем на сей
предмет в дружеские сношения. Великий муж, недослушав и отваливши
нижнюю губу в означение жестокого неудовольствия, крикнул: "В
удивление себе принять должен, как это вы, дворянин и даже родственник
Воронцовых, в купеческие лабазные интриги входить себе дозволяете! Мне
все очень известно... Позвать Кайданова! А вы... ступайте!"
Как видите из сей аудиенции, дельфийскую пифию легче было
понимать. Альтести обиняками впоследствии дал понять, что такое
Кайданов. Вы уже, вероятно, познакомились с Кайдановым? Альтести
сказал, что двумя десятками американских бобров и соответствующей по
чину суммой российских ассигнаций Кайданова можно привлечь на свою
сторону.
В утешенье себе возьмите то, что нельзя отнять от потомства той
справедливости, чтобы оно не распознало истины от лжи. Потомству
предоставлено разбирать и утверждать славу великих мужей, и те большие
люди, коих история писана во время их жизни, должны твердо верить, что
судить об них будут не по тем описаниям, которые они сами читали, а по
тем, которые по их смерти свет увидит.
Стремясь в столицу, не предполагал я, что будем скучать по
иркутской жизни. В должности делать нечего, все дела производит
господин секретарь, а я разве для рифмы буду тварь, а кому хочется
быть такой тварью, которая создана для того только, чтобы служить
рифмой другой?
Ласкаюсь уверенностью в вашем добром здравии и надеждой сообщить
в следующих письмах о благоприятных переменах. Н. Резанов".
А на обороте листа знакомыми буквами-кривульками вверх и вниз
приписка рукой Аннушки:
"Маменька, родненькая, батюшка мой добренький, я – ой, стыдно и
страшно сказать! – тяжелой стала, а с какого времени, не припомню. Мы
с Миколенькой без счету ссоримся, как назвать мальчика: я говорю -
Петенькой, на честь деверя Петра Яковлича, а он твердит – Гришатой,
Гришенькой. Порешили назвать и крестить, как маменька велит и
отпишет... И страшно мне, и радостно, как-то оно будет?"
– С этого бы и начал письмо Николай Петрович, а то, вишь, про
сверчков, – довольно распуская нахмуренные брови, сказал Шелихов и
передал Наталье Алексеевне письмо: – Ты, может, еще чего вычитаешь,
возьми... За сверчка Гришатку отдарю дочку!..
– То-то! Теперь и тебе от сверчков польза понятною стала, -
улыбнулась Наталья Алексеевна, расцветая надеждой, что, став дедом, ее
Гришата укротит беспокойную душу и причалит расшатанный бурями корабль
к тихой, давно поджидаемой гавани.
4
Письмо зятя явно призывало к выжиданию перемены в людях и
обстоятельствах, враждебных предприятиям и начинаниям Шелихова в Новом
Свете и на азиатских берегах Тихого океана.
– Что ж, потерплю, покуда терпится, – вздыхал Шелихов и, как
всегда, стараясь наверстать упущенное в просвещении, заполнял
вынужденное безделье чтением авантюрных романов и путешествий, книг
исторических и по разным наукам.
– И в этом нет у тебя меры, Гришата, как только голова не
опухнет! – заглядывая, будто ненароком, в двери его кабинета днем и
ночью, пыталась остановить "книжный запой" мужа Наталья Алексеевна.
– Не любишь ты Америки моей! – хватал жену за руки и усаживал
против себя в кресло Григорий Иванович. – А как в ней люди живут, ты
только прислухайся!..
В ящике книг, присланных зятем с пороховым обозом, оказалась
любопытная переводная книжица неведомого автора, отпечатанная в
Петербурге в 1765 году, с заманчивым титульным листом – "Описание
натуральное земель Северной Америки и тамошних природных жителей".
В книжке этой, наряду с чинной и размеренной жизнью стяжательных
и деятельных бостонцев, копировавших тугомочных купцов и владетельных
особ своей метрополии – Англии, были даны широкие картины быта и
нравов вольных лесных жителей и охотников Канады. "А все же скверно
квакают бостонцы!" – решил Григорий Иванович, читая о засилии в жизни
тогдашней американской столицы квакерских сект.
Явное предпочтение он оказывал описаниям суровой, но не
отягощенной предрассудками общественного лицемерия жизни потомков
французских гугенотов, искавших на вольных землях северо-восточной
Америки спасения от раздиравших Францию во времена Валуа религиозных
войн и дворянских междоусобиц.
– Гляди, как не обидно живут люди, Наташенька, – вычитывал он
что-либо поражавшее его и радовался за людей, как за своих: "В сей
земле каждый работает, дабы чем жить, и люди бывают при том весьма
довольны. Каждый живет в своей хижине спокойно и ест также, что
припас, и греется, ежели студено..."
– "Нигде, – читал он жене вслух, – не сочетаются браком столь
легко, как здесь, невзирая на чин свой и состояние. Дворянин берет за
себя крестьянку, девица шляхетная, не хотя быть монахиней, оставя
шляхетство свое, выходит замуж за простого детину..."* (* "Описание
земель Северной Америки и тамошних природных жителей". Перев. с нем.
на российский язык А. Р. Печатана в СПБ 1765 г.)
– Кто-то пишет и врет, а ты веришь. Я никогда не поверю, чтобы
этакое было! – недоверчиво качала головой Наталья Алексеевна.
– Зачем же вру, доподлинная правда! – оправдывался он, как будто
сам все это и писал. – В российской Америке мы получше канадских
порядки учредим. Там... э-э... – Григорий Иванович запнулся и все же
не удержался: – Дай срок – переберемся, я там и Катерину за... замуж
Ираклию отдам!
Наталья Алексеевна воззрилась на мужа – нет, слова эти брошены не
на ветер! – и слезы радости сверкнули в ее глазах, в неудержимом
порыве она кинулась к нему на грудь и, отпрянув на шаг, склонилась в
земном поклоне.
– Исполать тебе, Григорий Иваныч, не обманулась в тебе моя душа!
А уже сколь боялась я, что почет и богачество, как на всех людей, и на
тебя навели порчу...
Верховенство в семейных делах, давно и без борьбы предоставленное
ей мужем, в последнее время тяготило Наталью Алексеевну. Она мучилась
и не знала, на что решиться, когда ей открылась взаимная любовь
Катеньки и подобранного мужем с каторги архитектора-грузина, на
котором тяготело страшное обвинение в оскорблении величества.
Сравнивая возможных претендентов на руку и сердце дочери, Ираклию она
отдавала решительное предпочтение, но... сколько бесчисленных "но"
было против их любви!
– Где видано, чтобы дочку за поносителя царского имени выдавали?!
Гришата, думаю, за доброту к такому не поплатился бы, – склонившись на
грудь мужа, каялась гордая женщина в материнской и женской слабости к
изведанному в свое время самою и столь понятному ей великому счастью
жизни – молодой любви. – С тобой посоветоваться? Заделья* не найду!
Катерине ослабу дала, а сама в страхе живу: вдруг ты сам догадаешься,
загремишь, ударишься, хоть это и не схоже с тобою, в спесь
купеческую... С тобой бывало этакое... Вот, думаю, Катюшку, чтоб
порухи чести не нажить, по своему выбору, за кого ни попало и выдаст,
тогда Ираклия из дому выгонит, обидит насмерть человека, бессчастного
и безродного... Сохрани нас от такого зла, матерь божия! (* Предлога
(сибирск. диалект.).)
– А ты думаешь, я не углядел, не доведался, чем Ираклий с
Катериной дышат? И какой Ираклий человек есть – весьма понимаю и о
судьбе его забочусь не женским разумом... Ты не кручинься, как-нибудь
обойдется, – отвечал Григорий Иванович, понимая, что свадьбой в
далекой и чуждой Америке он не успокаивает тревогу своей подруги. – Я,
тебе ли не знать, камни и мели подводные за сто верст носом чую,
глазами вижу... Катьша и Ираклий давно у меня на ладони, и оказия эта
для нас особливо опасна. Враги мои, и здесь и в Петербурге, ничего не
пожалеют, чтобы Ираклия наново на Гижигу угнать, Катюшку в монастырь
запереть, замотать нас... Так и скажи обоим – ты им лучше меня
растолкуешь, и чтоб до свадьбы и думать не смели... и виду не
показывали, а на свадьбе... в Славороссии из пушек палить будем!
Благополучное, казалось бы, окончание щекотливого разговора
оставило Наталью Алексеевну не удовлетворенной, настолько они оба
по-разному искали и находили выход из великого затруднения.
Пушки, гремящие на свадьбе пичужки Катеньки в американской земле,
прозвучали в душе Натальи Алексеевны похоронным салютом ее надежде в
совете с мужем найти здравое и достойное решение вопроса. "Гришата
земли под собой не видит, невесть чего начитавшись из книг", -
удрученно думала она.
Шелихов же оставался верен себе: в переселении с семьей за океан
он искал спасения не только счастья дочери, но и заветного дела своей
жизни, встретившего в последнее время столько неудач и препятствий на
родине. В Славороссии Шелихов отводил Ираклию почетное место. Славный
зодчий прославит молодую страну как строитель ее дорог и портов,
адмиралтейства и сената. Николай Петрович Резанов на многое раскрыл
глаза именитому рыльскому гражданину: Шелихов научился ценить людей с
той стороны, которую российские купцы не умели в них разглядеть и сто
лет спустя.
Так, среди почета и довольства, пришедшего к Шелиховым на закате
жизни, мысли и чувства купца-морехода и его жены потеряли драгоценное
единство. Только при этом единстве Наталья Шелихова нашла в себе силы
разделить с мужем все превратности изумительного похода русских
корабликов-ладей в поисках восхода солнца, – похода, который оставил
за ней славу первой русской женщины, вступившей по своей воле на землю
Нового Света.
– Что б оно такое было, артишоки и спаржи? – неуклюже попытался
Григорий Иванович найти поворот в разговоре, продолжая читать книгу.
– Не слыхивала. Зверушки али рыбы какие? – холодно, вопросом на
вопрос ответила Наталья Алексеевна. – Аль на свадьбе угощать задумал?
– добавила с невеселой усмешкой она и ушла, ссылаясь на заботы по
хозяйству.
Наталья Алексеевна не делала больше попыток вернуться к трудному
разговору о судьбе Катюши и Ираклия.
Прикинув на досуге возможности и виды переезда с семьей за океан,
Григорий Иванович не мог не согласиться в душе, что сказал он жене о
свадьбе в Америке необдуманно, сгоряча. Не отдавая в том самому себе
ясного отчета, он больше, чем почетом и славой, дорожил мнением о нем
своей жены, неподкупной свидетельницы и судьи всех его дел и помыслов,
и боялся отказом от благородного и мужественного решения умалиться в
ее глазах. И все же уступать ей он больше не может: в уступках женским
просьбам и желаниям он дошел до предела.
Не слыша с некоторого времени оживлявшего дом звонкого смеха
дочери и приметив, что Ираклий не появляется за столом даже во время
обеда – эк их настращала мать! – Григорий Иванович решил подбодрить
упавшую духом молодежь.
Однажды как бы ненароком он зашел в девичью, где Катенька
проводила теперь целые дни за прилежным рукоделием с работными
девушками, среди которых было и несколько алеуток. Появление хозяина,
никогда почти не заглядывавшего в женское царство, всполошило девичью.
– О чем плакала, Катерина? – подходя к пяльцам и будто желая
разглядеть узор, с напускной строгостью спросил отец и поднял пятерней
за подбородок сморщившееся в испуганной гримасе лицо дочери. – Неужто
опять кошка наша нашкодила – котят принесла да потеряла? А я... гм...
я думал ее с приплодом в Америку забрать, как переезжать будем... Там
кошки вот как надобны. Баранов пишет, житья там нет от мышей и крыс! -
говорил он, придумав тонкий и обнадеживающий, как ему казалось, намек
на свадьбу с пушечной пальбой. – А я Ираклия ищу не сыщу в целом
доме... Не знаешь ли, где он хоронится? Ну, чего, чего ты? – привлек
он к себе дочь, заметив навернувшиеся в ее глазах слезы. – Все-то вы,
девки, обидел вас господь, на мокром месте стоите... Отвечай, коли
спрашиваю!
– Батюшка... не гневайся на него, батюшка! – чуть слышно
проговорила совершенно растерявшаяся Катенька. – Он... он ума решился,
день и ночь листы рисует, на полу разложивши... "Кончу урок, говорит,
сдам хозяину – тебе, батюшка, – и в скит уйду, нет мне жизни..." А
я... я тогда тоже в монастыре затворюсь и... маменька сказала, б-б...
благословит меня на это...
Рыдая, Катенька в изнеможении опустилась к ногам отца. Работные
девушки, чуткие к горю и беде ласковой и дружной с ними хозяйской
дочери, одна за другой тоненько заголосили.
– Тьфу, пропасть! – бурчал, растерянно оглядываясь по сторонам,
Шелихов. – Развели сырость и эти... С Порумбы, вот с кого пример
берите! – кивнул он на меднолицую кенайку, вывезенную в Иркутск из
Америки для обучения домоводству. Порумба с присущим краснокожему
племени стоическим спокойствием оглядывала плакавших девушек. -
Бережет девка слезы на важный случай... Сходи, умница, на склад,
получи фунт леденцу и плаксивых угости, чтоб гусли-мусли не разводили,
– проговорил Григорий Иванович, как бы прикрывая этим сладким выкупом
и свое отступление.
"Какой уж тут секрет любовь Катюшки с Ираклием, если двадцать
девок слезами над нею исходят? – тяжко вздыхал и безнадежно крутил
головой Шелихов, выбравшись из девичьей. – За такую вожжу компанионы
сибирские и столичные дружки не замедлят ухватиться и побольнее
хлестнуть, а за океан сбежать от гнусовых укусов – на лучший конец
полгода ждать".
– Отблагодарил, нечего сказать! – воскликнул растравленный
набежавшими мыслями мореход и ударом ноги распахнул дверь отведенной
Ираклию светлицы. – Чертил, чертил да и начертогонил такого, в чем и
главный бес ногу сломит... Ну, чего с тобой делать будем? – безнадежно
глядел Григорий Иванович на Ираклия, стоявшего на коленях среди
разложенных по полу чертежей.
Ираклий неторопливо встал, распрямился и широким движением
смахнул с черного бешмета приставшие соринки.
– Не имею вины пред тобою, хозяин мой и покровитель, – вспыхивая
румянцем, но тихо и сдержанно ответил молодой грузин. – Ни в чем не
порушил я честь кровли твоей, доверия и дружбы, которыми дарил ты
меня, а что полюбил и люблю твою дочь – это моя горькая судьба...
Наталья Алексеевна говорила с нами, я знаю твою отеческую заботу, но
я... я не могу жениться на Катерине Григорьевне. Я должен покинуть
твой дом... Ты знаешь, господин Шелихов, славный мореплаватель и
почетный купец, как я попал в беду и за что был сослан, куда и ворон
костей не заносит. У меня могли отнять родину, солнце и море, но чести
и разума отнять у Боридзе никто не сможет – я уйду!
– Куда ты уйдешь, беспрописная душа? – почти закричал Григорий
Иванович, взволнованный благородством и мужеством молодого грузина.
– Россия велика, из нее много дорог ведет на Кавказ, и на них я
встречу немало добрых людей – я знаю русских, которые помогут мне
вернуться на родину...
– Не заблудишься и пособят ли, это бабушка через решето видела.
На тех границах, через которые твоя дорога лежит, война с турками идет
не переставая и с Персией. – Шелихову припомнилось мечтательно-хищное
лицо Зубова, высказавшего ему открытое предпочтение гадательной и
безвыгодной войне с Персией перед почти бескровным закреплением за
Россией богатой, идущей в русские руки страны в Новом Свете. – С
персами вот-вот вражда загорится... По этой дорожке пойдешь – на ней
тебе и голову сложить!
Шелихов тяжело вздохнул. Да, он не добился в Петербурге указа о
присоединении открытых им островов и северо-запада американского
материка к скипетру российской державы. И вот теперь, чтобы не
расхолодить пайщиков своих компаний и удержать их от изъятия из дела
средств и прибылей, он вынужден выставлять Зубова доброжелательным
протектором и покровителем русских интересов в Новом Свете.
– Так на дочке моей жениться отказываешься?.. Сбил девку с пути и
отказываешься? Неладно выходит. А я хлопочу, жизнь свою перевернуть
намерился, чтобы...
Шелихов хотел показать себя оскорбленным в лучших чувствах, но не
хватило духу кривить душой. Отказ бесправного ссыльного от женитьбы
