Текст книги "Григорий Шелихов"

Автор книги: Владимир Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

Руби! – и индеец вытянул шею, ожидая удара.

– Нет, русские сильны и справедливы... Пойдете домой... Кусун

хунас? Где твои родные? – спросил правитель. – Отнесете им от нас

посох дружества, убранный цуклями и бисером. Тойону скажите: жду его в

гости. Он и вы, когда придете с ним, получите табак, огненную воду и

большие русские ножи...

Индейцы с недоверием смотрели на правителя и толмача Семейку,

принявшего такой важный и торжественный вид, будто он сам был

источником неожиданной милости и щедрот.

Шум и крики в дальнем конце лагеря прервали допрос. Демид

Куликалов в сопровождении охотников своего отряда появился перед

Барановым. Подходя к правителю, люди опускали на землю носилки с

засоленным мясом убитых животных. Солонина была сложена в мешки из

коры хаача – душистого кипариса. Такие мешки у индейцев, сплетенные из

древесного лыка, служили в летнее время для хранения мяса, жира и

заменяли ведра для доставки воды.

– С удачей, однако, Демид Софронович! – приветствовал правитель

утомленных людей.

– Пудов сто промыслили, – не входя в подробности, коротко

подтвердил Демид результаты опасной и нелегкой экспедиции в

окрестностях, занятых враждебными и неведомыми красными племенами.

4

Баранов был необыкновенно доволен благополучным возвращением

Куликалова. Правитель понимал, что охота в глубине края, на которую не

мог отважиться даже смелый Мор, укрепит в глазах англичан прочность

положения и престижа русских на берегах далекой и оторванной от России

страны, к которой по русскому следу тянутся руки претендентов на

разделение, – но не труда и лишений, нет! – только бобровых и

котиковых шкурок...

Несмотря на добрые отношения и доверие, которое вызывал Мор,

Баранов не хотел обнаружить перед иностранцами богатства залива Нучек.

И было досадно, что уходило драгоценное время летних промыслов...

Судно Мора приведено в порядок, вода доставлена, оставалось снабдить

провизией, – и пусть плывет восвояси. Баранов подозрительно оглядел

слонявшихся по лагерю матросов с "Феникса". Некоторые держали в руках

по нескольку шкур бобров и котиков, выменянных у алеутов на разные

безделки. Промышленным запрещалось менять и продавать пушнину кому бы

то ни было помимо компании, и в другое время правитель не постеснялся

бы отнять добычу у нарушителей правил компании, но с храбрыми

матросами "Феникса", пришедшими на выручку в минуту грозной опасности,

так поступить нельзя было.

– Пуртов, людей с "Феникса" и Измайловских покормить надобно и

Демидовых не забудь. Нажарь мясца, бочонок рому выкати. Ларкин, собери

людей, чтоб по лагерю не мотались! Усади, поднеси, да спой чего – ты

мастер на эти дела! – таким маневром Александр Андреевич надумал

пресечь "развращение" промышленных и вместе с тем отблагодарить

храбрых соратников.

Через час веселый и беспутный Джим Ларкин, среди русских его

звали Яшей, поднося гостям и не обходя себя кружкой доброго рому,

горланил с земляками с "Феникса" песни, которые он привез на дикие

берега Америки из времен своего студенчества в Тринити-колледж*

зеленого города Дублина. В Тринити-колледж Ларкин изучал богословие,

но разгром тайного общества "Бравых ребят",* а Ларкин был его

деятельным членом, побудил богослова искать спасения на палубе

кораблей, бороздивших океаны вдали от родины. Лучшим номером своего

репертуара Ларкин считал одну бодрую песню прославленного поэта

крестьянской Англии Роберта Бернса.*** Ларкин пел с заразительным

чувством, как будто видя через необозримую даль свою бедную родину,

угнетаемую ворвавшимися в нее чванными лордами. (* Старейший

университет Ирландии Основан в 1591 году. ** Тайная террористическая

организация ирландских крестьян во второй половине XVIII века, которая

вела борьбу с английскими помещиками и представителями власти. ***

Песню Бернса автор романа дает в своем переводе.)

Что из того, что хлеб наш груб

И платье бедное дано,

Хотя в шелка одет, кто глуп,

И плуты пьют вино.

Земляки Джима, матросы с "Феникса", с восторгом хлопая в ладоши,

дружно подхватили боевой припев:

Все ж, несмотря на шум вокруг

Таких и этаких потуг,

Бедняга честных, всех бедней, -

Король среди людей!

Александр Андреевич, большой любитель и знаток песни, сам

повинный в грехе "сочинительства", повсюду в скитаниях возивший с

собой подаренный Шелиховым модный в те времена "Песенник" Михаилы

Чулкова, с удовольствием, хотя и не понимал ни слова, слушал крепкий

голос Ларкина, покачивая головой в такт песне. Поощренный общим

вниманием Ларкин с еще большим воодушевлением начал второй куплет:

Мы ждем и верим – сгинет тьма

И будет то, что ждут:

К признанью чести и ума

По всей земле придут...

– Дружней, ребята! – крикнул Джим, и слушатели, подогретые

очередной кружкой рома, подхватили припев:

И это будет – день придет,

Какого не было вовек,

Что человека человек

По-братски обоймет.

– Ладная песня, и спели складно... Будто свою, русскую слушал! -

задумчиво проговорил Баранов. – О чем песня, перетолмачь, Яша... Ишь

ты, какая она! – продолжал он, вникнув в нескладный перевод Ларкина. -

Будто на российский край пригнана... Спасибо за песню, друг!

Матросы "Феникса" хлопали Ларкина по плечу, жали руку, галдели и,

стараясь перекричать друг друга, убеждали "плюнуть" на контракт,

которым, как они думали, опутали их земляка русские.

– Ларкин! Джимми! Ты родился артистом, ты поешь во сто крат лучше

О'Сюливана, а по нему все знатные люди, посещающие Дрюри-Лэн,* сходят

с ума. И ты похоронил себя в этой богом проклятой стране, где научился

у русских медведей жрать сырую рыбу... Марш на корабль! Капитан Мор

никому не позволит насильно держать нашего земляка, и мы это докажем.

(* Наиболее популярный в XVIII веке театр Лондона.)

Сочувственная добродушная улыбка на лицах русских, с которой они

слушали звуки песни Ларкина, не понимая ни слова по-английски, была

понята матросами арматора Мора как дань восхищения бородатых дикарей

английской доблести и цивилизации. С этим они встречались во всех

концах вселенной и умели, как им казалось, показать, что заслуживают

этого.

Матросы "Феникса" были убеждены, что колоши бежали, устрашенные

их появлением, и достаточно им или их капитану заявить, что они берут

Ларкина с собой, как русский губернатор согласится на это без всякого

спора. Но Ларкин за два года хорошо узнал Баранова и имел не один

случай убедиться, как он ревниво отстаивает честь и суверенность

Московии на этом далеком и оторванном от нее клочке земли.

– Яша, чего, однако, заершились твои земляки? – с неудовольствием

спросил Баранов, почувствовав что-то неладное в поведении моровских

матросов.

– Хотят меня взять с собой, уговаривают... просят вашу милость

отпустить меня домой... Если будет на то ваша милость, я тоже... -

смущенно лепетал Ларкин, благословляя в душе барановское непонимание

английского языка.

– А зачем пистолетами размахались?

– Салют в честь вашей милости...

– А ну-ка, Яша, – возвысил голос Баранов, заставляя русских

добытчиков насторожиться, – скомандуй землякам: марш на берег, по

одному, гуськом, сто шагов интервала... Батарейку, скажешь, я сам

арматору доставлю! И еще скажи, что благодарим, мол, за помощь и честь

хлеба-соли наших отведать...

Растерянный лепет и бледное лицо Ларкина, а главное -

настороженная зоркость русских добытчиков, сразу после слов Баранова

вставших на ноги с разобранными по рукам ружьями, убедили моровских

матросов, что странный приказ правителя, хотя они и считали себя

обиженными, надо исполнять беспрекословно. Своевольничать и

дебоширить, как привыкли они к этому во всех портах мира, в этой дыре

опасно, слишком опасно...

Русские стояли спокойно, но, оглядев их нахмуренные бородатые

лица, матросы "Феникса", пожимая плечами и криво улыбаясь, один за

другим вставали и шли к берегу гуськом, провожаемые удивленными

взглядами собравшихся на пути алеутов.

На берегу Баранов передал через Ларкина матросам, что он первым

плывет на "Феникс" с батарейкой, присланной арматором на помощь, и

байдарами, груженными мясом для продовольствия в предстоящем им

далеком пути.

– Друзья, умоляю, подчинитесь... с правителем нельзя спорить,

умоляю! – уговаривал Ларкин заволновавшихся земляков. – Да и

бесполезно... Вы видите! – кивнул он на множество вышедших провожать

гостей добытчиков, которые и не подозревали разыгравшейся на их глазах

трагикомедии.

– Ты, Ларкин, и Чандра со мной поедете! – сказал правитель, сходя

к спущенному на воду боту. – Герасим Тихоныч, тебе за старшого быть!

Этих, – показал он на моровских матросов, – беспрепятственно

отпустишь, когда с "Феникса" флажком поманят... Понял?

Мор встретил поднявшегося на корабль Баранова с некоторой

тревогой. Лицо ирландца было желтым, глаза запали.

– Бесконечно рад, господин губернатор, видеть вас целым и

невредимым. Я провел ужасную ночь! Приступ странной болезни,

захваченной в тропиках, – китайские врачи говорят, что ее разносят

комары и мухи, – свалил меня с ног... Я не в состоянии был лично

прийти вам на помощь, эту честь вынужден был уступить моему помощнику

и Чандре... Ты здесь, Чандра, а где же остальные люди? Неужели...

Чандра успокоительно закивал головой. Мор в недоумении перевел

взгляд на Баранова, затем на беспокойно переминавшегося Ларкина.

– Протрезвиться оставил, – добродушно, как будто ничего не

случилось, отозвался правитель. – Все целы-целехоньки! Флажком

помахайте... А пока мясо принимать будут, попрошу напоить меня кофеем,

господин арматор, за кофеем и о расчете договоримся... Яша, -

обратился Баранов к Ларкину, – ты не раздумал на родину возвращаться?

– Если ваша милость... – растерянно начал Ларкин.

– Звал Александром Андреевичем, а к своим попал – "вашу милость"

вспомнил. Не раздумал покинуть нашу жизнь, говори?

– Отпустите, Александр Андреич! – после минутного колебания

ответил Ларкин.

В каюте, с наслаждением прихлебывая черный кофе, Баранов коротко

рассказал О'Мору события минувшей ночи.

– Только мы колошей сбили и в лес погнали, а тут и ваши

появились, по пятам индейцев из штуцеров и батарейки на ускорение

ретирада смазали... Премного дружбе и помощи вашей обязан, господин

арматор! Ну, сели поутру победу отпраздновать, однако неприятность меж

нас вышла... Богослов сей, – Баранов с усмешкой кивнул на Ларкина, – и

люди ваши пистолетами вздумали меня постращать, чтобы домой его

отпустил. Я прогулку им присоветовал, а батарейку сам взялся

доставить...

Пояснения Ларкина, переводившего слова Баранова, сопровождаемые

неодобрительным покачиванием головы Чандры, привели Мора в великое

смущение. Мор припомнил, что Ларкин в прошлый приезд, пользуясь

барановским непониманием английского языка, просил его избавить от

русского плена, и он, арматор, в присутствии своих людей обещал

бесшабашному богослову возвращение на родину.

Престиж капитана в те времена держался на острие ножа. Экипаж

"Феникса" после плавания на Молукки и встреч с малайскими пиратами был

пополнен из портов Бомбея и Калькутты. Кто знает, чего можно ожидать

от людей, избалованных авантюристическими нравами и порядками,

усвоенными англичанами в Индии? Настаивать на отпуске пленного земляка

– он не знал, что Ларкин был дезертиром, нашедшим приют у русских, -

Мор не решался. Мужество и смелость правителя, помимо личного интереса

и симпатий, которые он вызывал, исключали мысль о столкновении.

Пришедшее накануне русское судно хотя и было меньше "Феникса", но Мор

видел, как ловко и уверенно лавировало оно в этом забитом островами и

подводными камнями заливе. "Ночной десант отлично удался русским, а

моя шлюпка, – думал Мор, – едва успела к шапочному разбору..."

– Господин арматор, – сказал Баранов, как бы угадывая в молчании

Мора его затруднения, – чтобы дружба наша крепкой была, не сделаем ли

менку? Я вам богослова этого предоставлю, а вы мне Чандру отдайте,

если пойдет Чандра к нам на службу.

– Ричард! – обрадовался Мор найденному выходу. – Его матросы мои

Ричардом зовут, господин губернатор... Ричард! Господин губернатор

берет тебя к себе на службу...

– Душой и телом буду служить сахибу до конца! – скрестив руки на

груди, низко поклонился Чандра Баранову.

– Прощай, Яков! Тебе и на берег съезжать не надобно. Рухлядишку,

ежели какая имеется, пришлю. В получении долга, что остался за тобой

компании за водку, чай, сахар, я распишусь, а младенца, которого ты

прижил с каюркой Ульяной, без тебя воспитаем. Небылиц про нас в

отблагодарение за хлеб-соль нашу не сочиняй... Прощай на счастливую

жизнь!

Все закончилось к взаимному удовольствию Мор был доволен, что

престиж капитанского имени и слова остался непоколебленным и он так

или иначе сумел внушить даже диким русским зверобоям уважение к

свободе и личности природного англичанина.

А Баранов тоже был доволен мирным разрешением происшествия.

Жизнью простого народа в Англии, особенно земляков своих ирландцев,

Ларкин не хвалился, но соблазнял промышленных бреднями о благоденствии

мужика и рабочего в американских Штатах.

Сбывая Ларкина с рук, правитель был доволен не меньше Мора.

– Мясо принято, сэр! – войдя в каюту, весело доложил боцман. -

Девяносто пудов и... весьма порядочное мясо! Рыбы тоже доставлено

пудов сто. Бочки налиты водой. Фок-мачта исправлена. Люди с берега

вернулись без единой царапины, а угостили их там... – боцман лукаво

взглянул на правителя, – только затылки чешут. Какие будут приказания?

– спохватился вдруг боцман, заметив предостерегающий взгляд арматора.

– На рассвете поднять паруса, курс зюйд-вест! Возвращаемся в

Калькутту, – ответил Мор и, заметив одобрительный кивок Баранова,

добавил: – На север в этом году не пойдем... Но чем я могу оплатить

вашу помощь, господин губернатор? Если бы провидение не устроило нашу

встречу... Ступайте, Кадоган, и передайте мое приказание мистеру

Конелли! – отослал Мор боцмана к вернувшемуся с берега помощнику. – Я

говорю: не поставь провидение вас на нашем пути, мы погибли бы от

голода и жажды или еще чего-нибудь худшего среди изобилия, которым

дышит эта дикая земля и которым она поделилась с нами рукой своего

хозяина...

– А как же иначе? – просто ответил Баранов. – Я не получал

вестей, что англичане нам неприятели, и кто мы, чтобы осмелиться

нарушить связи и мирные трактаты высоких дворов! – Правитель всегда

говорил голосом официального представителя русских государственных

интересов в Америке, если опасался их умаления или отрицания с чьей бы

то ни было стороны. – Что до меня касаемо, как есть я, Баранов

Александр, сын Андреев, каждый может надеяться, что никогда я не

нарушу священных прав страноприимства и человечества. Мы вам, вы нам

подмогли – и квит!

– Дружба дружбой, а деньги счет любят, – настаивал Мор.

– Что ж, извольте – посчитаемся! – охотно согласился Баранов.

Нужды "губернаторства" были бессчетны, а касса пуста, к тому же убытки

от прекращения промысла на все время стоянки "Феникса" в Нучеке были

немалые. "На покрытие этих убытков и корабля твоего не хватит, друг

мой распрекрасный", – подумал Баранов, принимая поданные Мором счеты.

– Ну, первое мясо. Говорит боцман – девяносто пудов доставили? Второе

– рыба. Рыбы сто пудов. Мясо положим на пуд два рубля серебром – сто и

осемьдесят рублев, рыба по рублю за пуд – сто... Теперь, доставка воды

– пятьдесят сорокаведерных налили – двести, скажем, рублев, и лесина

на мачту – двадцать... Пятьсот рубликов серебром или – на кантонские

пиастры перевести – тысяча пиастров, ежели недорого будет, причитается

с вас.

– If you like! О, thank you... If you please* – растерялся

арматор, удивленно глядя на счеты. – Ларкин, спросите господина

губернатора, не ошибся ли он? – Учитывая обстоятельства места и

времени, Мор ожидал услышать гораздо большую сумму. (* Пожалуйста! О,

благодарю... Прошу... (англ.).)

– Все чохом тысячу пиастров! – подтвердил Баранов и, подозревая

желание Мора оспаривать поставленные им низкие цены, холодно добавил:

– Не торгуемся! Ежели дорого али денег нет, как потерпевшего

ослобоняю... И скажи: денег не ищу, огнестрельным запасом нуждаюсь -

порох, пули...

Мор был огорчен неудовольствием, которым правитель встретил его

благодарность, и с тем большей охотой старался доказать свое

расположение, когда Ларкин перевел ему слова Баранова.

– Пороху? Свинца? О, понимаю! Могу десять пудов пороху и столько

же, а если нужно – втрое свинца...

Довольный пополнением огнестрельного запаса партии, истощенного

ночным нападением колошей, Баранов встал и начал прощаться, желая Мору

попутного ветра и счастливого плавания.

– Вы понимаете, мои молодцы, что сделал для нас господин

губернатор? – счел нужным обратиться к своей построенной на палубе

команде арматор, пожимая руку отъезжающему Александру Андреевичу. – Вы

были на берегу и сами убедились, чего может стоить мясо и вода,

добытая в лесах этих гор! Простив ваш петушиный задор и недостойное

поведение после боя, господин губернатор по моей просьбе отпустил

Джима Ларкина... Господину губернатору и русским отважным людям -

hourra!

Залпом всех своих пушек, о котором Мор заблаговременно

распорядился, и многоголосым "Hip! Hip! Hourra!" провожал "Феникс"

Баранова. Когда Чандра заставил упиравшегося Саргача прыгнуть в

шлюпку, правитель в последний раз махнул картузом и, сев к рулю на

корме, тронулся к берегу, и до самого берега, причудливо залитого

багрянцем закатного солнца, провожал арматор глазами утлую шлюпку и

сопровождающие ее, чуть видные в пене кипящего сулоя, байдары. Русские

на диком побережье южной Аляски, о жизни и делах которых Мор получил

достаточно ясное представление, были для него непонятнее и загадочнее

всех чудес, встреченных в многолетних скитаниях по свету.

"Если сами не уйдут, их никто не выгонит из этой земли!" -

подумал Мор, вспоминая напутственные инструкции Ост-Индской компании

действовать силой и страхом, если окажутся бессильными убеждение и

золото...

5

– Ты с песиком при мне будешь, хозяйство мое поведешь. Нехитрое

дело: сковорода да чайник, ложка да плошка! – сказал Баранов Чандре на

берегу, жестами поясняя круг его обязанностей. – И по-русски,

по-русски, спик рашэн... научайся! А-а, понял? – довольно усмехнулся

правитель, когда Чандра радостно закивал головой в ответ.

Тут же на берегу Баранов приказал Пуртову, несмотря на

надвинувшийся вечер, доставить на "Феникс" рухлядишку Ларкина.

– Да у Яшки, окромя рваных порток, ничего не было! – недовольно

буркнул Пуртов, пожимая плечами.

– В таком разе отвези, как собственный, бушлат суконный, сапоги

морские лафтаковые, чаю фунт и... пучок лозы березовой, что за иконой,

скажи, пущай держит – в память, что лоза сия его обминула! -

безулыбчиво пошутил правитель. – Да фонарь на байдаре поставь.

Англицы, в темноте не разобравшись, чего доброго, стрелять учнут! -

заботливо напомнил он Пуртову. – А ты, Демид Сафроныч, – обернулся

Баранов к Куликалову, караулы на ночь удвой – береженого бог бережет!

– и дозоры из чугачей своих к лесу вышли... Ежели кому что надобно, я

у себя буду.

Ночь прошла совершенно спокойно. Отпор, данный Барановым, был так

решителен, потери нападающих настолько велики, что якутатские индейцы

со своими союзниками с юга отказались от дальнейших попыток разогнать

промыслы алеутов, которых, как они думали, защищают бородатые

"косяки", подкупленные островными людьми.

Как всегда, с восходом солнца Баранов был уже на ногах. Вокруг

все было затянуто влажной пеленой тумана, сползавшего с ледников

северо-западного склона Агассицу – Большой горы – на берег и море.

Такие внезапные и капризные перемены погоды на побережье Аляски в

разгаре лета не были в диковинку для Баранова, но в этот раз он

обозлился – туман срывал принятые ночью решения.

– Изгаляется анчутка американский над православными за то, что

детей его побили, – ворчал правитель, двигаясь на приглушенные туманом

голоса людей на берегу. – Эй, кто там есть, корабль английский видать?

– Как его увидишь... – нерешительно отозвался кто-то из мглы.

– Ушел перед зарею, когда луна в море купаться спускалась, а Илья

туманом к ней с гор подкрался, – перебил отвечавших уверенный голос. -

Я видел, как исчезал в море огонь на корме Коксова брата и слышал...

да, да, слышал, как свистела дудка на подъем парусов.

– Кто говорит, выдь ко мне, хочу видеть твои волчьи уши и рысьи

глаза... А-а, это ты Лаврентий? Хвалю, что стараешься, – внушительно

сказал правитель, оглядывая выросшую перед ним фигуру Лур-кай-ю с

державшейся позади него Марьицей. За спиной Марьицы вздыбился горб

лотка, в котором алеутки повсюду таскают за собой своих младенцев. – И

ты видела и слышала? – ласково спросил ее Баранов.

– Я тоже видела, господин, я тоже слышала все, что говорит

Лур-кай-ю! – подтвердила женщина. – И он... он тоже тебе служил -

слышал и видел! – добавила она, мотнув головой на лоток, болтавшийся

за ее спиной, после чего Баранов окончательно поверил сведениям,

добытым глазами и ушами Лур-кай-ю.

Александр Андреевич знал, что алеуты никогда не лгут, выставляя

детей свидетелями справедливости своих слов.

– Выдать обоим по папуше табаку! – приказал правитель. – А

Марьице новую кухлейку, – добавил он, зорко оглядев ее лохмотья.

Баранов повеселел. Ночью он решил, если Мор, как объявил вчера,

уйдет в море, вырядить все партии под охраной Измайлова на "Симеоне"

наверстывать упущенное в промыслах за время стоянки чужеземного

корабля, а самому на баркасе, под парусом и с восьмеркой гребцов, с

Чандрой и Саргачом, вернуться в Воскресенскую крепость – принимать и

окрестить первенца компанейского флота, построенного на американской

земле... То-то Григорий Иванович возрадуется!

– "Добрыня", "Илья Муромец"... нет, краше всего – "Феникс"! -

любовно придумывал Баранов название своему детищу. – Дивная птица,

куда восхочет, туда и унесет...

В середине дня ветер разогнал туман и принес сорвавшийся с гор

грозовой ливень. Хлынувшие потоки воды едва не смыли лагерь на берегу

в море. К вечеру бледное солнце, пробиваясь сквозь разорванные тучи,

осветило вывешенный на шестах для просушки одежды скарб людей.

Желтокожие алеуты, мужчины и женщины, без малейшего смущения голяком

бродили по лагерю и деловито готовили пищу у разведенных после дождя

костров.

Лур-кай-ю с женой в таком же райском виде сидел у своего очага и

важно угощал собравшихся вокруг соплеменников полученным табаком.

Белотелые бородатые русские оставались в портах и начальственно

похаживали по лагерю, уламывая алеутов к завтрашнему выходу с утренней

зарей на промысел.

– Не будет удачи, – упрямо твердили некоторые. – Мы не молились,

не постились, не приносили жертв духам охоты... Не будет удачи – беда

будет!

– На Кадьяке постились, на Кадьяке камлали, когда в партию шли...

Духи довольны! – веско изрек Лур-кай-ю, когда его спросили, как быть и

выходит ли он на промысел. Слова его облетели лагерь и прекратили

ропот недовольных. Большое Брюхо еще раз доказал Баранову, как умно

тот поступил, сохранив ему жизнь.

Острогин, с пушкарями русскими и полусотней индейцев-чугачей и

алеутов, оставался на охране лагеря и раненных в ночном бою, пока не

закончится промысел в окрестностях и не перенесут лагерь в другое

место.

На другой день до восхода солнца лагерь опустел. Около трехсот

байдар вышли на промысел морских бобров, растянувшись на десять,

двадцать, пятьдесят верст вдоль по побережью, зорко высматривая на

всех лайдах* драгоценных зверей. (* Морские отмели, обильно заросшие

водорослями.)

Неуклюжие и как будто беспомощные на земле, алеуты на просторах

океана преображались в отважных, неутомимых и искусных охотников, -

равными им из белых людей могли быть только русские, родившиеся на

побережье Колымы и Камчатки.

Стоя на носу баркаса, державшего под крепким предутренним бризом

курс норд-вест-вест, в обход запирающего Чугацкий залив острова Цукли,

правитель, как флотоводец на смотру, с помощью неразлучной

дальнозрительной трубы выискивал среди вздымавшихся к горизонту

тяжелых волн океана черные щепки байдар своей флотилии. Всмотревшись,

Баранов видел, как тут и там над этими крутящимися в пене волн

скорлупками вставала, как будто танцуя над водой, темная человеческая

фигура и пускала из прикрепленного к дощечке лука стрелу в

пространство, где зоркие глаза морского охотника углядели качающуюся в

волнах над зарослями морской капусты черно-бурую тушку морского бобра

– калана. Истощенный потерей крови от поразивших его после первой еще

нескольких стрел, драгоценный зверь всплывет на волнах и будет поднят

на деку байдары.

Под вечер, покрыв на утлом баркасе за долгий июльский день около

ста двадцати верст хляби морской, Баранов пристал на ночевку к

лесистому и безлюдному мысу острова Цукли, с тем чтобы на зорьке снова

пуститься в путь и при дневном свете пройти последние

шестьдесят-семьдесят верст вояжа через усеянную бесчисленными

островками и подводными камнями Воскресенскую губу.

В глубине этой губы, в расщелине узкого и длинного фиорда,

лепилась у подножия крутых скал, заросших прекрасным корабельным

лесом, заложенная два года назад крепость Воскресенская. Место, где

быть крепости, еще семь или восемь лет назад выбрал сам Григорий

Иванович Шелихов и наперед дал ей пышное имя – Славороссийск, но так

как закладка пришлась на день воскресения господня, промышленные

окрестили ее Воскресенской.

"Рано еще ей Славороссийском именоваться! – разглядывал Баранов с

баркаса лепившиеся к скалам, подобно черным грибам, шалаши и землянки

и среди них полтора десятка изб и две казармы. Сложенные из обтесанных

бревен постройки почернели за год от сырости и ветров сурового края. -

Вот направит ум российский промыслы, принесет с собой заведения

добропорядочные, тогда и окрестим Славороссийском... А так, пустым

местом, чего отечество срамить!" – укрепился Баранов в правильности

своего решения.

6

Сойдя с баркаса, приставшего к свайной пристани в центре

поселения, Баранов спешно зашагал по берегу к остову корабля,

стоявшего в стороне на рештовках стапелей. От корабля навстречу бежал,

размахивая руками, небольшого роста голубоглазый человек в

непромокаемой кухлейке.

– Здоров будь, Яков Егорыч! – приветствовал правитель

Джемса-Георга Шильдса, искусного кораблестроителя-англичанина,

обрусевшего на службе в только что зарождавшемся на купеческие деньги

российском тихоокеанском флоте. – Медленно с делом поспешаешь,

однако... С прошлой осени, как я на Кадьяк вернулся, не можешь

"Фениксу" нашему крылья приладить! А промедление в деле, как говаривал

великий государь Петр Алексеевич, смерти подобно... Что же и чему

помеха?

– О-о... – задохнулся Шильдс от негодования, теребя рыжую

бородку. – С кем вы меня оставили? Разве это люди? Бездельники,

бунтовщики и пьяницы! Что вы мне оставили? Обещали весной все

прислать, а где пик, смола и деготь для засмолки? Я буду жаловаться, я

дойду...

– Уже дошел, друг... Криком, однако, делу не поможешь, – спокойно

перебил его Баранов. – "Святители" с Кусковым и людьми только этой

весной, без мачт и снастей, добрались до Кадьяка, а из Охотска еще в

прошедшем году перед Покрова вышли... Пришлось им зимовать на

Уналашке! Чего не натерпелись люди, а кои и поумирали, однако семена,

картофель, коз и собак на Кадьяк доставили. И твои человечки не хуже,

Яков Егорыч. С людьми умеючи надо! – Правитель решил перейти в атаку.

– А еще доставили извещение, Яков Егорыч, что соплеменник твой Кокс

взялся по научению Швеции поселения наши разорить и русских в Америке

со свету сжить, – вот и рассуди, что мне было делать? Кинулся я Коксу

навстречу, чтоб до Воскресенской не допустить, а про твою нужду,

каюсь, и забыл... Не будем людей в соблазн вводить – пойдем в избу,

пораскинем, чем делу помочь: ум хорошо, а два лучше! – заметив

растерянность Шильдса, смягчился Баранов.

На вечерней заре пронзительный свист боцманских дудок собрал

полторы сотни работных Воскресенской перед избой Шильдса. Баранов

вышел к ним без картуза, в сопровождении вызванных в дом десятников,

Шильдса и Чандры с Саргачом. В разноязычной и пестрой толпе

промышленных в Воскресенской было втрое больше белых людей, чем в

партии, оставленной в заливе Нучек, – кроме русских, в ней были финны,

плотники из Або, попавшие в Америку из Охотска, куда их насильно

переселили после недавней войны со Швецией. С помощью неотразимого

аргумента, "барашка в бумажке", Шелихов уговорил охотского коменданта

Готлиба Коха списать этих людей на корабельные верфи компании в

Америке. Финны, несмотря на привилегированное положение, держались

враждебно и угрюмо.

Еще больше хлопот и огорчений доставляли работяге Шильдсу десятка

полтора беглецов с английских, датских и испанских кораблей. Они чаще

и чаще забирались в эти далекие воды в погоне за пушниной, китовым

жиром и усом. Несколько рослых негров и гавайских канаков, сбежавших

от тяжкой неволи с кораблей пронырливых "бостонцев" со страхом

разглядывали Саргача, как бы узнавая в нем одного из свирепых псов

бывших хозяев: те с такими же вот псами держали в повиновении "черную

скотину". Неужто справедливый правитель – в его руках они никогда не

видели кнута, которым бы он стегал людей, – преобразился в

"инпич-босса"?

Баранов, – а ему уже были известны имена отпетых лодырей и

зачинщиков беспорядков и разбойных действий в его отсутствие, – молча

оглядывал притихшую толпу.

– Господа промышленные! – начал он спокойно и внушительно. -

Благодарю всех трудившихся и душевное удовольствие чувствую, видя в

долгую мою отлучку успехи трудов ваших к славе отечества и к чести

российского народа, но удовольствие то, кое я желал ощутить,

затмевается, с другой стороны, досадой и огорчением... Узнав здесь про

разные скопы и заговоры, разделение на партии, обиды одних к другим,

наглое своевольство и разврата, почитаю себя крайне несчастливым, что

в управление мне вверены люди таких развращенных нравов. Имеете ли вы

право отказываться от послушания в работах и прочем? – Голос Баранова

приобрел неожиданную силу. – Требовать таких кормовых запасов, каких

либо вовсе нет, либо мало и сберегаются на непредвиденные нужные

случаи? Бездельники, стараясь истребить юколу, бросали ее собакам,

требовали всегда пироги, оладьи и затуран... – Правитель грозно

оглядел чужеземцев-беглецов и стоявшего с ним "богомола" Яшку

Плотникова, метившего выйти в попы, но не раз уже уличенного в

склонении наивных алеуток к таинствам отнюдь не христианской любви. -

Требую чистосердечно объявить, был ли здесь недостаток в кормовых

припасах и кто голодовал?! Поелику целость общественная, успехи и

благосостояние зависят от доброго и единодушного согласия, буду

ожидать от всех вас чистосердечного объяснения и признания в