Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)
одиночку, а с народушком Сибирь покорил. Строгановы царю ее передали,
а себе оставили одно только право ясак собирать да ясырь в рудники
гнать – это, поверю, купеческое дело. В Ермаках ты побывал, с тобой и
я судьбы-доли ермацкой отведала... Много довольна! Но искушать волю
божью в другораз тебя не пущу. Чтобы в силу войти, нам крылья надобно
– капитал приобрести... Ты в большие годы вошел, сорок, почитай,
стукнуло, а какая у нас сила?.. Мечтанья, пух!..
Сидя на берегу Охотского моря, можно сказать, на пороге
новооткрытой земли и вертя так и этак мысли о способах овладения ею,
Шелихов вспоминал бархатный, певучий голос Натальи Алексеевны и
высказанные женой жесткие, но правильные, как он понимал, слова. Все
права имеет Наталья Алексеевна купчихой именитой век доживать.
Держит он себя на людях, что и говорить, хозяином, а настоящей-то
силы в нем, денег-то нет, – одни птичьи слезы. Деньги-то в мягкой
рухляди, сваленной на пол иркутских амбаров. Даже при благоприятном
решении совестного суда рухлядь эта превратится в деньги не раньше чем
года через два: ее ведь еще надо доставить в Китай, Москву, Петербург.
Да там и продать, а до той поры варись в собственном соку. Нет и
кредита, – в глазах купечества имя Григория Шелихова стоило не много.
Кладовые в Америке пусты. Люди, людские пополнения? Они еще нужнее
американским поселениям, – а где их взять? Да и чем платить им будешь,
владетель новой земли, пустой шиш Григорий Иванович?! Выходит, прав
Селивонов: "Сколько шкур ни добывай, американские земли шкурами не
удержишь. Закрепить ее за Россией мочно токмо пахарем, землепашеством
да мастеровым человеком с рукомеслами". И эти слова правителя дел
канцелярии губернатора не выходили из памяти морехода. Ими Селивонов в
один голос с Натальей Алексеевной неизменно заканчивал продолжавшиеся
после первого знакомства встречи и разговоры. "Вольных сибирских
мужиков, чалдонов, в Америку не сманишь, – не раз говорил Селивонов, -
не захотят люди от добра добра искать. Ты "несчастненьких", тех, что
из кулька в рогожку переходят, подбирай, их тысячи по нашему краю
перекатываются. С умом да заботой на землю сажай, тогда лет за десять
Америку, глядишь, и освоишь".
"С умом и заботой – сказать легко, а как выполнить!" Ценой
великих усилий и жертв Григорий Шелихов, не смущаясь окриками и
недовольством своих алчных к наживе компанионов, только и мог
доставлять в Охотск пока один порох да пули, – Сибирь и сама-то едва
зачинала земледелие. И все же он из Сибири через тысячи верст океана
перебрасывал на Аляску семена невиданных на американском побережье
растений.
"...Остается мне сказать вам, – писал он на обороте реестра
каждой посылки, как бы незначительна она ни была, – что вы и без
назначения моего о времени посадки семян сами знаете по имеющимся уже
на Кадьяке опытам, когда, в какие месяцы положить начало сему
преполезнейшему делу. Господину Поломошному, вашему сотруднику, я
вручил здесь хлебных семян: ржи 59 п. 39 ф., овса 2 п. 4 ф., ячменю 7
п. 12 ф., семени конопляного 33 ф., гречихи 23 ф., пшеницы 10 п. 35
ф., а сверх того огородных всяких семян: редьки, репы, свеклы, капуст
разных и огурцов, луку, дынь, арбузов; да таковыми же в изобилии
снабжен отец архимандрит. Опытность ваша, как и святых отцов и
посланных хлебопашцев, научит вас поступать в сем важном деле со всею
осторожностью и по лутчей методе".
На доставку семян, перевозку их через океан в двойных рыбьих
пузырях, заботы у Шелихова хватило. Не хватило лишь заботы о людях, о
пахарях, сеятелях, руки которых только и могли обсеять русскими
семенами новооткрытую землю.
Золото не ржавеет, но человека ржавит. Случайное богатство и
огромное выросшее на нем дело постепенно погасили в душе именитого
гражданина Григория Ивановича Шелихова воспоминания о той голодной,
бродяжнической жизни, которую он сам испытал в юности. Кусок хлеба из
сумы калик-перехожих когда-то ведь поднимал на ноги ослабевшего в
дороге от голода мальца Гришку, а черная изба пахаря укрывала до
выздоровления пригожего парня Григория от захваченной в скитаниях
огневицы.
Посылая драгоценные семена на Аляску и давая наставление сеять
"по лутчей методе" для обеспечения больших прибылей от хозяйства,
Шелихов, этот "вот-вот миллионщик", с большой беззаботностью к жизни
человека указывал:
"Что же принадлежит до способа, кем орать новую землю, ежели
недостаточно будет кадьяцких взрослых быков, то рассуждаю я в сем
случае употребить на первый раз и людей, в сем необходимом деле можно
и не пожалеть излишних человеческих трудов... Что принадлежит до
бережливости хлеба и скота и протчего экономического устройства... во
всем на вас полагаюсь".
На охотском досуге Шелихов в ожидании каравана Деларова проведал
настроения тех самых "несчастненьких", которых Селивонов советовал
обратить на заселение Америки. Не расспрашивая в разговорах с храпами,
за что тот или другой лишился ушей или носа, мореход успел выведать
подноготную жизни каждого и убедился, что артель по первому зову
готова сняться в Америку. Добрая половина людей, оказывается, полна
одной думой – найти в новой стране семейный очаг и спокойный труд над
мирной пашней. Выход, казалось, был найден.
"Мужицкое нутро цело. Любови к земле и каты не вырвали. Годятся!
– подумал Шелихов. – А фортуна? Не мужицкое дело фортуна, что им
фортуна! Их судьба – землю пахать... Попади я в их шкуру, не выдержал
бы, в душегубы ушел бы и душегубом до конца живота ходил бы".
Душегубом Григорий Шелихов не был и навряд ли мог превратиться в
душегуба, слишком жизнелюбив был сам и любил жизнь вокруг себя, но
купеческие вороватые повадки, неотделимые, как говорил Хватайка, от
природы купца, предпринимателя и всякого человека, стремящегося к
богатству, проявлялись в нем легко и бездумно. Эта легкость и
бездумность были даже непонятны в Шелихове, человеке большого размаха
и добытчицкого пренебрежения к тем же деньгам.
"Вот напасть, люди есть – денег нет; нос вытащил – хвост увяз, -
растерянно ухмылялся собственным противоречивым размышлениям мореход.
– Деньги горы взрывают, безденежье же дела, куда большие, чем гора, в
пыль превращает. Ну, ничего, как-нибудь выкручусь, не допущу себя до
срама, в Америку же напишу что-нибудь подходящее, а если и останутся
недовольны, из-за океана все одно жалобы не долетят..."
В конце концов мысль Шелихова остановилась на нанятых работных -
валяются целый день на песке да еще посмеиваются над его "позорной"
трубой, над тем, что он в ожидании каравана в хозяйской заботе
каждодневно обшаривает взгорья. Им что? Вываляются за день до одури,
вечером получат по полтине, подтянут портки и закатятся в кабак
пропивать хозяйские кровные денежки... На человека истратить полтину в
день не жалко, а выкладывать лежебокам тридцать рублей всякий день,
тысячу рублей за месяц – покорно благодарю! "Не то что новую землю,
портки сам потеряешь... Завтра же скажу: баста!"
На другой день с утра Шелихов, выйдя на берег моря к работным,
без долгих околичностей объявил:
– Распущаю братцы, артель!.. Доверил караван бездельному человеку
– не скоро приведет, а я не в силах за ожидание платить по соглашению,
кое заключил на срок до отправления "Святителей". Придет же караван,
всю артель в первую голову на погрузку приму, до последнего человека,
и, как договаривались, – по полтине в день... За сей день плачу так и
быть, где наша не пропадала!..
– Фи-ить! – пронзительно, по-разбойничьи свистнул Хватайка. -
Уразумели теперь, чья правда была: Прохора али моя? Ах, и слюни-люди,
об Америке возмечтали... купец вам покажет Америку! Воистину
благодетель: примет, когда горбы наши занадобятся, а жрать что мы
будем, пока тебе надобны станем? Отблагодарил уже раз, когда мы тебя
замерзлого к бабе твоей привезли, эх ты... миллионщик! Да что с тобой
толковать, волк в себе неволен, когда овцу режет, купец есть всегда
купец – одна подлость!..
– Хватит бобы разводить! – прикрикнул на Лучка мореход, торопясь
не дать Хватайке разжечь страсти. – Подходи за деньгами! – Шелихов,
допуская, что его поступок может вызвать возмущение, даже пистолет за
пазуху сунул, выходя к артели.
Но решение Шелихова при установившихся почти дружеских отношениях
между хозяином и работниками было настолько неожиданно, что многие
приняли это за испытание их доверия к хозяину и готовности на жертвы и
потому молчали, слушая выкрики Хватайки. А кое-кто даже пытался
остановить его брань:
– Будет тебе, Лучок, будет... Велико ли дело полтина, нам твоя
правда обидна...
В том же молчании люди брали последнюю полтину и с беззаботной,
но смущенной улыбкой, не оглядываясь, исчезали в дверях стоявшего на
бугре гостеприимного и столь утешительного кабака Растопырихи.
– Дай штоф, Родионовна! – кидали входившие на прилавок последнюю
полтину. – На достальные щец с мясом подкинь...
Более осторожные хмуро оговаривали:
– За полтину неделю строго по чашке подносить будешь...
– Ладно, – хрипела довольная Растопыриха, подбирая сыпавшиеся
полтины. – Что, охтимнеченьки, пропиваете?
– Долю...
– Доля – дело наживное, пока воли не пропили, гуляйте...
Нет, воли они не пропьют, а в Америку попадут и долю наживут.
Однако через неделю всем стало ясно, что суждено им остаться при
старой доле. Произвол хозяина, проявленный так грубо и безнаказанно,
рассеял розовые облака над Америкой, навеянные волшебными сказками
Пьяных. Не приходится ждать добра в Америке, там и податься будет
некуда, если купцу-прибыльщику даже шкуру снять с тебя занадобится.
Очень немногим удалось найти работу и прокормление.
Когда храпы приходили к старожилам и спрашивали что-либо
"поработать", те в отместку за отказ пособить в начале летней страды с
притворным равнодушием отвечали:
– Уж как-нибудь и без вашего брата дело справим. – И, глядя на
храпов, на их поникшие головы, отягощенные хмельком, соболезнуя,
замечали: – Скажи, пожалуйста, выбросил?.. Вот не зарьтесь впредь на
купеческий ярушник,* вырвет с него... (* Ячменный хлеб.)
Обманутой и обиженной артели некуда было деваться. Слонялись
кучками, как бродят по Охотску стаи собак, которых хозяева отпускают
летом на волю кормиться тем, что ни попадет.
Хватайка, как староста, считал себя обязанным отстоять права
артели, заставить "толстопузого" сдержать уговор. Он глазами, более
острыми, чем подзорная труба, и чаще Шелихова вперялся во взгорья и
ждал, не покажется ли караван с особо важными для торговли в Америке
товарами, ради погрузки которых Шелихов два месяца просидел в Охотске.
Невзгоды товарищей терзали Лучка сильнее собственного голода: он,
ротозей, договариваясь с купцом, не догадался подписать "бумажку" на
уговор. В очищение совести Хватайка тайком от товарищей выдал на себя
"запись" Растонырихе на пятьдесят рублей, чтобы она как бы по доброте
своей, "Христа ради", давала каждому чашку щей раз в день. Лучок
боялся распыления артели. С голодухи и самые сильные, самые отважные
могут разбежаться в поисках счастья в тайге или на Камчатке. Кто ему
тогда поможет свести счеты с Шелиховым?
5
Караван Деларова прибыл только в конце июня. Караван большой -
тысяч двести пудов груза в шестипудовых вьюках, доставленных от самого
Якутска на двухстах с лишком лошадях, быках и оленях, с полсотней
проводников – якутов и тунгусов, непригодных для какой бы то ни было
работы на море. Сразу же по прибытии в Охотск проводники стали
торопить с разгрузкой и расчетом. Они спешили еще до осенних дождей
вернуться по домам. Дорога им предстояла не только дальняя, но и
трудная. Сложность была в том, что вьючный свой скот, поскольку
наниматели на обратный путь фуража не давали, проводникам предстояло
гнать домой попасом.
Щеголеватый грек Деларов, впервые оказавшийся в глуби Сибири, на
ее караванных тропах, прибыл в Охотск в неузнаваемом виде. Лицо
Деларова, багровое и опухшее от бесчисленных укусов гнуса – бича тайги
и тундры, походило на расписанный кровью рыбий пузырь, на какую-то
плясочную маску алеутов. Шелихов только охнул, взглянув на него, но
послабления решил не давать.
"Разве я или Баранов, скажем, допустили бы гнуса обезобразить
себя, как этот болван!.." – злорадно подумал мореход и, чтоб
подбодрить унылого грека, весело прокричал:
– С такой рожей, Истрат Иваныч, алеутские женки тебя вмиг на
пляску подхватят и женят, а пока собери моих работных на перегрузку
добра!.. Где найти?.. В кабаке, конечно... Вон над нами на бугре
стоит... Спроси человечка, Лучком зовут, – он те их и сгонит... Да
чтоб сейчас же выходили! Тебе на Петра и Павла надо в море выйти, а
мне – на Иркутск, иначе все убытки на твое жалованье поверну...
Хватайка, нырявший в пестрой толпе проводников, слышал слова
Шелихова и поспешил сторонкой пробраться в кабак, чтобы встретить там
Деларова.
Лучок сидел уже в кабаке, когда грек показался на пороге.
Хватайка молча слушал его и не проявлял никакого интереса. Грек даже
растерялся, а потом стал кричать, видя, что Лучок как бы забавляется
его горячностью.
– Вот что, – сказал наконец Хватайка. – Ты не кричи, господин.
Сегодня распочать никак не спроможемся, народ невесть где бродит.
Завтра поутру всей артелью на берег выйдем, – ухмыльнулся вдруг Лучок.
– Давно ждем...
А вечером Лучок рассказал собравшейся артели о том, как
рассчитаться с Шелиховым за "подлость", за обманутые надежды и за
голодное урчание в брюхе в ожидании каравана.
– Вдругораз не дождемся ухватить толстопузого за жабры, а упустим
такое, нас комары заедят! – поднимал Лучок дух артели. – Перво дело,
скажем, – заплати по полтине в день за прожидание... Целый месяц не
жрамши сидели! Друго дело – по рублю в день тому, кто через бар возить
будет, а кто утонет али задавит кого на камнях – пятьдесят рублей
семейству и... на это на все – словам не верим! – подпиши бумажку на
всю артель... По выбору на работу никто не становись – убьем! Не
удовольствует нашей обиды, посмотрим, как сам грузить будет с тем
компанионом, что ко мне приходил... Купец нам сказал "баста", и мы ему
бастанем, а свое получим...
Утром на берегу у пристани Шелихов встретился с собравшимися
работными и, махнув в знак приветствия рукой, сразу начал:
– За три дня погрузите – всю артель в Америку заберу. А
перво-наперво баркасы в порядок произвести.
– Погоди, Григорий Иванович, перво-наперво договоримся и бумажку
подпишем, – остановил его Лучок и тут же не удержался, чтоб не
съехидничать: – Тебя с благополучным прибытием долгожданного, а нас с
получкою по полтине... за поджидальные дни...
– Какие такие поджидальные?..
– До выхода "Святителей" в море! Мы... хоть мы и храпы, уговору
держимся... Видишь, все как один, только мигнул ты, явились! Полагаем,
что и ты слову своему хозяин... А еще те мужики, коих ты через бар
возить назначишь, надумались по рублику спросить, уж больно тяжко и
опасно через камни переваливать, сам знаешь... а в случае кто...
– А в случае я прикажу тебя за бунт арестовать! – прервал Шелихов
Лучка.
– Что?! – закричали храпы, окружив Шелихова плотным кольцом. – Не
дадим козла! Всех сажай! Гляди у нас: Лучка обидишь – себя пожалей...
Шелихов слушал и не верил собственным ушам. Не было никаких
сомнений – артель вышла на берег с обдуманным и закрепленным круговой
порукой решением сломить его хозяйскую волю, заставить платить по
необдуманному обещанию...
Положение безвыходное. Люди нужны сейчас до зарезу, и именно эти
люди, с их отвагой и сноровкой, столь важными при опасной погрузке,
когда дорогу на рейд перерезают кипящие буруны. Мореход был суеверен:
в прошлом году, отчасти по своей вине, он не вернул "Святителей" в
Америку, а в этом году отправит корабль с летящей ему вслед людской
злобой и проклятиями – быть беде в далеком пути, не дойдет корабль до
Америки, погибнут оставленные в ней без помощи товарищи и соратники...
"Где и когда я людей на погрузку соберу? Дался идолам клейменым себя
поймать – надо платить и кончать миром, ежели половину артельных с
кораблем отправить хочу", – думал Шелихов, успокаиваясь и приходя к
единственно разумному и справедливому разрешению спора.
– Признаешь нашу обиду, Григорий Иваныч? – прервал затянувшееся
молчание Хватайка. – Решай! Коли не по праву с тебя спросили – откажи,
ежели справедливо требуем – плати и прикажи к работе приступать, а
пнями перед тобой стоять нас... оторопь берет, – прикинулся простачком
Хватайка. – Вот и Кох выручать тебя спешит... при его благородии нам
спорить с тобою несподручно...
Из-за бугра на котором стоял кабак Растопырихи, показалась в
сопровождении вооруженных "братских" – так называли принятых на
русскую службу бурят – жердеподобная фигура коменданта порта и
совестного судьи Коха, совместившего в своей особе всю полноту власти
в городе. Кох издалека уже посылал приветственные знаки Шелихову.
– Стервятники завсегда в кучу сбиваются. Сейчас и этот клевать
нас зачнет... Держись, голытьба! – букнул Лучок. – Грозы не бойся,
гроза не из тучи... на уговоры не поддавайся!..
Подбодренный приближением коменданта, Шелихов решил поторговаться
с насевшей на него артелью. И если уж удовлетворять законное
требование захвативших его врасплох храпов, то только в порядке
добровольном, сделать это как снисхождение со своей стороны.
– Не припомню, чтоб обещал поджидальные до прихода каравана
платить, но раз уж вы делу моему крепко стояли, не разбежались и на
берег как один вышли – верю и должон... наградные платить... По
двугривенному за день получайте...
– Не согласны! – зашумели храпы. – Не на паперти за милостынькой
стоим! Полтина, как договорились! Наше полностью подай...
– Зарядила сорока одно про все – полтина, полтина! Вот идет
совестный судья господин Кох, вы ему и представьте обещание мое: как
он рассудит, так и будет! – поднял голос Шелихов, предвидя не роняющий
достоинства выход из положения. Кох, конечно, отклонит претензию
каторжных. – Да не галдите, беспорядка, гомона не терплю!..
– Я пришел, Григорий Иваныч, осмотр товарам сделать, – начал Кох,
подойдя вплотную к обступившей Шелихова толпе, – не надо ли вывозные
пошлины уплатить? Боже сохрани нас государственную копейку упустить, -
бормотал Кох, прощупывая глазами сваленные неподалеку горы мешков и
ящиков. – Почему крик и беспорядок? Почему не работают, в чем дело? -
оглядывая толпу, начальственно приосанился Кох.
– В том и дело, что пошлины высматривать вы тут как тут, – в
раздражении ответил Шелихов, догадываясь, что Кох ищет и обязательно
найдет повод затормозить погрузку припасов. И, не желая вмешивать Коха
в спор с артелью, опрометчиво добавил: – А от беспорядка в порту
навигацию избавить – ищи ветра в поле...
– Какой в порту беспорядок? Кто зачинщик?
– Да нет... пустое... Поспорили малость... – Шелихов оглядел
артельных и неожиданно для самого себя, поймав презрительную усмешку
Хватайки, ткнул в него пальцем: – С энтим, чумазым! Ограбить
захотел...
– Эй ты, выходи! Взять его! – заорал Кох, обрадовавшись случаю
замять назревавшее столкновение с Шелиховым. – Смирно-о! – закричал
Кох, входя в начальственный раж.
Казаки из бурятов, страстные ненавистники варнаков, мгновенно
подняли ружья на прицел.
Сибирское начальство всех рангов всячески разжигало и поощряло
враждебные действия туземцев Сибири против варнаков, то есть людей,
так или иначе вырвавшихся на волю с места ссылки или каторги. Дикие
кочевые охотники, буряты и тунгусы, в тайге гор и долин Сибири создали
своего рода промысел из охоты на варнаков, живых из-за трудностей
доставки брали редко. Варнаки со своей стороны также не щадили
охотников.
Один из "братских", отдав ружье другому, направился к Хватайке с
наручниками. Храпы сдвинулись вокруг Хватайки. Казак-бурят в
нерешительности остановился перед сгрудившейся артелью.
– Выходи! Встань передо мною и скажи, чего вы требовали от
господина навигатора... не то по всем стрельбу открою! Трусишь ответ
держать, сукин сын! – кричал Кох, вытаращив помутневшие от ярости
глаза.
– Этот шалый и впрямь стрелять прикажет. Я – староста, я за вас и
в ответе... Пропустите, братцы, пойду с ним, как-нибудь вывернусь, не
впервой, – сказал Лучок и, оценив положение, вышел из толпы. -
Отвяжись! – отмахнулся он от подбежавшего с наручниками "братского". -
Видишь, сам иду его благородию жалобу изложить на купецкое
мошенство...
Услышав эти слова, Кох, обрадованный в глубине души
представляемой возможностью причинить Шелихову неприятность хотя бы
комедией расследования, кивнул казаку головой: не надо, мол,
наручников.
– Взять под ружье! Кругом марш – и вперед!
Кох окинул грозным взглядом понуренных храпов, повернулся и с
принужденной усмешкой бросил Шелихову:
– И вас прошу последовать за мной, как... как ответчика.
Предложение Коха идти в портовую канцелярию в качестве
обвиняемого по жалобе варнаков жестоко обожгло самолюбие Шелихова. Он
оглядел их со злобой и вмиг перерешил: "Никакого примирения с артелью
и никакой отправки ни одного храпа на "Трех святителях" в Америку!"
– Останься на месте, оберегай кладь, Истрат Иваныч, – сказал он
греку. – С этой рванью никаких тары-бары не разводи! Через короткое
время вернусь, тогда решим, как грузить будем!
И, негодующе сдвинув морскую шляпу-блин на затылок, Шелихов
нарочито неторопливо зашагал в портовую канцелярию в след скрывшемуся
за бугром Коху.
– Ишь, рвань голозадая, я ее кормил-поил, а они под какой срам
подвели, – бурчал он, отбрасывая ногой попадавшиеся на дороге камни. -
Галдеж подняли, прямой бунт учинили, Лучок в лицо мошенником обозвал,
бродяга, купца именитого, и я же виноват! Кох, крыса канцелярская,
ответа спрашивает, чего доброго – всамделишно судить будет... И за
что, за кого терплю! – Шелихов вспомнил спокойное лицо Хватайки, когда
тот вышел из толпы к Коху, и с отвращением сплюнул. – Погоди ужо, я
твоего изгальства не забуду!..
Вдруг впереди себя он услышал гортанные вскрики невидимых за
холмом казаков-бурят и визгливый голос Коха: "Держи его! Стреляй!"
Прогремело несколько выстрелов, и все смолкло...
"Что такое? Неужто... – Григорий Иванович остановился,
почувствовав неприятный холодок под ложечкой. – По Лучку стреляли, -
мелькнула мысль, а с ней – предчувствие какой-то непоправимой беды,
которая темным пятном может лечь на едва пробивающиеся ростки русского
дела в Америке. – В который раз немчура проклятый мне карты путает! -
досадливо морщился Шелихов, стараясь собрать бессвязные мысли. – Не
иначе – убили... "братские" белку в голову без промаха бьют... Как я
людям в глаза смотреть буду? Докажи теперь народу, что неповинен я в
крови дуролома этого... По всей Сибири разнесут: заспорил, мол, с
Шелиховым несчастный варнак о деньгах заработанных, а тот мигнул немцу
Коху: мол, прикончи... Одна надежда была укрепить дело – заселить
новую землю гулящими, все же русским корнем, а ныне – ау! Перебежит
черная слава вольную дорогу... И дернул же бес меня в Лучка пальцем
тыкать! – сокрушенно вздохнул Шелихов над участью Хватайки. – Чего
доброго этот не столь уж важный в таких условиях случай затруднит, а
может даже приведет к полному крушению намеченный на первое время план
действий..."
Несмотря на одышку в ходьбе, мореход в несколько прыжков взбежал
на холм. Вниз с холма спускалась дорога в порт, по сторонам ее серели
первые, еще командором Берингом лет пятьдесят назад выстроенные и
теперь уже полуразвалившиеся, каменные портовые амбары.
На дороге и у амбаров никого не было. "Сбежал Хватайка. Молодец!
За ним, видно, и побегли все, ловят", – обрадовано подумал Шелихов и
быстро двинулся вниз, чтобы помешать расправе с беглецом в случае
поимки.
Проходя мимо разрушенных амбаров, отходивших от дороги в глубь
портовой территории цепочкой, Шелихов увидел через пролом стены
глубинного амбара Коха с его людьми. Они копошились и разглядывали
что-то лежащее на земле.
– Кончал! – услышал мореход торжествующий возглас бурята.
Лучок лежал неподвижно, перевернутый лицом в загаженный мусор.
Задранные на голову лохмотья пестрого азяма открывали на обнаженной
спине четыре кровоточащих раны под лопатками и на пояснице. "Стреляют
косоглазые точно, на смерть", – содрогнулся Шелихов, хотел сказать
что-то резкое и крепкое Коху, но вместо того снял с головы свой блин,
поклонился мертвому телу и вышел.
– От Коха не убежишь, – самодовольно укорил убитого совестный
судья. – На небе бог, а в Охотске Кох! – послал асессор свое
излюбленное словечко в адрес выходившего на дорогу морехода. -
Оставить на месте, варначье сами подберут, – сказал он бурятам и тоже
пошел на дорогу.
В кабаке Растопырихи, где уже сидели вернувшиеся с берега
артельные, слыхали выстрелы. Высмотрели возвращение одного только
Шелихова к оставленной на берегу под присмотром приказчиков клади,
заметили, что Лучка среди выбравшегося из разрушенных амбаров отряда
Коха нет, увидели, как погрозил кулаком Кох в сторону собравшихся на
бугре беглых, и все поняли...
– Видать, навеки доказал наш Лука Прокофьич Хватов купецкую и
чиновную подлость, сумневаться не приходится, – махнул рукой в сторону
Беринговых амбаров безносый и безухий храп Неунывайка, впервые назвав
хлопотливого и неустрашимого Лучка его полным человеческим именем.
В сумерки десятка два храпов спустились на дорогу, обшарили
брошенные амбары и нашли тело Лучка. Скрестив три пары рук, они,
подменяясь на вьющейся в гору скользкой тропе, перенесли на них своего
старосту в кабак и положили на стол, выдвинутый на середину избы.
Потом уселись вокруг, кто на чем стоял, и справили хмурые поминки.
Ночью, когда выставленный Растопырихой по такому случаю
безвозмездно бочонок водки подходил к концу, без попа отпели
бесстрашного предстателя артельных интересов.
Приканчивая бочонок, храпы пустили с злыми прибаутками вкруговую
объемистую посудину. Они словно наливались из нее решимостью выйти с
мертвым телом в ночь, под зарядивший во тьме охотский холодный дождь.
Надо было успеть до утра захоронить убитого без помехи. Мало ли что
может забрести в голову Коху или охотскому старосте!..
– Споем, други, на прощание любимую Прокофьича, проводим
товарища-бродягу в могилу честь честью, – предложил кто-то из храпов,
когда уже подняли тело Лучка на подведенных под него, вместо носилок,
заступах и кайлах.
– Дельно... ты и заводи голос, а вы, мужики, согласно
подхватывайте, да не горланьте: и ночь ухи имеет... Покладите его
обратно на стол!..
И понеслась над телом Лучка, замотанным в неведомо откуда
раздобытый кусок издырявленной парусины, широкая, как река в разливе,
бытовавшая среди наводнявших Русь бродяг, замечательная сложным
многоголосием песня:
Ах, станы ли вы, станочки, станы теплые!
Еще все наши станочки поразорены,
Еще все наши товарищи переиманы,
Я остался добрый молодец одинешенек в лесах.
. . . . . . . . .
Как задумал я перебраться на ту сторону,
На ту сторону на далекую...
– ...на да-а-леку-ую... – замер, взвившись на предельную высоту,
подголосок, и за ним:
Сам кончаться стал -
горько вздохнули голоса основной мелодии.
Сам кончаться стал... -
подтвердила чья-то рокочущая октава.
И снова, словно оторвавшись от бездыханного тела Луки Хватова,
многоструйным и бодрым потоком разлилась песня, в единодушном слиянии
чувств и чаяний "клейменых" с хранимым в народной памяти грозным и
широким, как море, именем:
Вы положите меня, братцы, между трех дорог,
Между Киевской, Московской, славной Питерской,
И пойдет ли, иль поедет кто – остановится,
Что не тот ли тут похоронен вор-разбойничек,
Сын разбойника, сын удалого Стеньки Разина.
Ночь, как оказалась, действительно имела уши. Шелихов, вернувшись
на берег к клади, сваленной в облюбованном для погрузки месте, не
нашел решения, как начать работу, и остался ночевать при своем добре,
опасаясь налета обиженных храпов.
Разбуженный зачастившим с полуночи дождем, начал он возиться в
темноте с установкой наспех одной из отправляемых за океан палаток и
услышал песню, доносившуюся из кабака на бугре. Вслушался и догадался,
что это каторжные приволокли туда убитого Хватайку и по-своему
снаряжают его в последний путь. "Поминают богов своих: наибольшего
Стеньку Разина... сейчас и молодшего Емельку Пугачева вплетут...
Воровские боги, сколько от них безвинных людей загублено, сколько
купцов ограблено", – раздраженно и зло думал Шелихов. Но сознание
своей виновности в бессмысленной и безнаказанной гибели человека
росло. Он боролся с голосом совести, приводил, казалось, правдивые
доводы здравого смысла и ничего сделать все же не мог, как не мог и не
слушать долетавшую до него в ночной тьме кабацкую песню.
"Видит бог, не хотел я смерти Лучка!" – перекрестился Шелихов в
испуге перед собственной слабостью, подобрался и залез в расставленную
палатку. "Где я завтра людей на погрузку найду? Старожилы – воры
записные, да их и не уговоришь, забоятся отместки каторжных – красного
петуха под крышей... Ин, ладно, не застряну... Храпы тыщу вымогали -
три отдам, а "Святителей" через неделю в море выряжу!" В защиту от
беспокойных дум и бессонницы мореход завернулся с головой в брошенный
на промокшую землю медвежий мех и, как полагается человеку, уверенному
в своей силе и правоте, сумел заснуть.
Глава пятая
1
Фортуна, капризная богиня удачи, неизменно покровительствовавшая
своему избраннику, выручила морехода и в этот раз.
На пятый день бесплодных поисков рабочих рук на догрузку
"Святителей" Шелихов пришел в бессильную ярость. Старожилы
отговаривались неотложными работами, а храпы как вымерли и на берегу
не показывались. Мореход с ругательствами стал тогда вымогать согласие
от тех работных, которых привел из Иркутска Деларов. Их было человек
десять, и никто как они должны были начать опасную переправу тяжелых
тюков и ящиков на рейд через каменную сеть бара. Но и они, непривычные
к такому труду, отказывались. И вот, когда отчаяние уже готово было
помутить разум морехода, на горизонте показался вдруг парус корабля,
медленно, но явно направлявшегося к охотской гавани.
– Под одной бизанью идет, а грот и фоку,* видать, потерял... Не
наш – чужак... будто английский клиперишко, – непререкаемо определил
гостя старый корабельный мастер Кузьмин, до которого никто из
высыпавших на берег охотчан не осмеливался выступить со своим
предположением. (* На трехмачтовых парусных судах фор (или фок) -
носовая мачта, грот – основная центральная, бизань – кормовая мачта.)
– И кто бы это в наш гиблый закут наведаться вздумал? – говорил
Шелихов, беспокойно передвигая фокусный конец неразлучной с ним
подзорной трубы. – Темноликие какие-то... не разгляжу... и волосья
лохматые... Неужели мои, кадьяцкие сидельцы... захватили чужеземный
