Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)
корабль, какой попался на абордаж? Все бросили, что с собой забрать не
могли – уничтожили... крепость... строения... Ну, хоть живы вернулись
и за то благодарение господу! – радовался Григорий Иванович.
Постоял еще немного на берегу и, не проронив никому ни слова о
своем превратившемся в уверенность предположении, пошел к себе в
палатку подготовиться к встрече. Неужели все заново начинать придется?
Да и пока он на этом пути соберется с силами, перехватят его место в
Америке. Тот же Голиков пошлет по его следу своих людей или еще более
страшный противник полковник Бентам, о котором он столько наслышался в
последнем году своего пребывания в Америке. Этот полковник, находясь
на службе Гудзонбайской компании, ухитрился заложить английскую
фортецию на какой-то реке, над горой Доброй Погоды, вперерез пути в
Калифорнию, и привел туда из Канады или морем привез – дотошный бес! -
целый батальон английских красномундирных солдат. Лазутчика этого
Бентама, мутившего народ, как припомнил Шелихов, он сам обнаружил,
когда пробыл под Нучеком несколько дней в поисках следов трех
исчезнувших с охотниками-алеутами четырехлючных байдар. Бентам... ох,
Бентам!..
С мыслью о нем, утомленный всем пережитым за последнее время,
Григорий Иванович прилег на поставленные вместо кровати доски и
незаметно для самого себя забылся в тревожном сне.
– Полковник Бентам! – услыхал Шелихов чей-то разбудивший его
голос, открыл глаза и удивился, до чего явственен сон, когда увидел
над собой мясистое и обветренное бритое лицо – таким именно мореход и
представлял себе этого Бентама – с одобрительной и коварной усмешкой,
подмигивающее Шелихову, как уличенному в невинном грешке доброму
приятелю. – Господин полковник Бентам! – повторил голос, и тотчас же
из-за спины полковника выдвинулось знакомое лицо ссыльного поляка
Меневского. Меневский, хвалясь знанием всех языков мореплавателей,
умолил Шелихова взять его из Охотска в плавание на Америку. Григорий
Иванович, возвращаясь в Охотск, оставил Меневского на Кадьяке как
толмача при правителе Самойлове. И вот толмач этот здесь, да еще у
Бентама.
– Ты как сюда попал? – вскочил и грозно надвинулся на него
Шелихов, даже спросонья оценив всю несообразность такого превращения
верткого шляхтича в толмача при своем неожиданно объявившемся
сопернике. – Я тебя сей минут, как беглого, Коху представлю... Кто
тебе машкерад такой дозволил!
– No, no!* – вмешался полковник, заслоняя собой толмача. Потом
спросил о чем-то растерявшегося Меневского, выслушал его объяснение,
отрицательно помотал головой и предложил Меневскому перевести то, что
надо сказать. (* Нет, нет! (англ).)
– Прежде всего мы с вами добрые соседи и не должны ссориться. Я
покрыл не одну тысячу морских миль, чтобы выразить свое восхищение
перед энергией и деловыми способностями человека... О, такие люди, как
вы, немедленно нашли бы признание и широкую поддержку в Британии! – По
смягчившемуся выражению лица Шелихова Бентам догадался, что взял
верный тон в поставленной себе цели приобрести дружбу и доверие
пробравшегося в Новый Свет варварского морехода, и продолжал еще более
уверенно: – Об этом человеке, – Бентам пренебрежительно кивнул на
Меневского, – и говорить не стоит, но в устранение возможного в таком
деле разногласия замечу: мистер Меневский, как свободный человек, – он
пленный офицер войска польского, – добровольно перешел на службу его
величества et ob eam incontominatam causam* пользуется защитой всех
находящихся в распоряжении английской короны сил и средств. Что
касается господина Коха, заверяю вас словом джентльмена, что берусь
лично уладить с ним такой не стоящий вашего беспокойства вопрос. (* И
по такому незапятнанному побуждению (лат. юридическое определение).)
Шелихов понимал, что полковник Бентам неспроста пожаловал в
Охотск, и решил оставить в покое Меневского, не замечать его -
перевертень еще может пригодиться, чтобы выяснить истинные намерения
англичанина.
– В ногах правды нет, садитесь и закурим трубку мира, как делают
союзные нам американцы, – сказал Шелихов, опускаясь на доски своего
ложа. Потом подвинулся к изголовью, чтобы очистить место для
полковника. – Не поставьте в вину, что креслом не запасся, но и в
отечестве, как в лагере, живу... Благополучно ли плавание изволили
провести?
– О да... нет, нет! Собственно, чудом добрался до вас. Где-то
около открытых мной островов... туземцы их называют Чисима,*
замечательные острова, цепь вулканов, они заряжают воздух бурями... я
потерял кливер, потерял фор-мачту, потерял грот, – словом... (*
Японское название Курильских островов.)
– Словом, тяжело далось вам открытие наших... Курилов. Камушки
эnи, как и американские, и самые берега Америки до острова Нутка суть
земли российского владения и давно открыты.
– О-о! Кто же признал вашу географию? – заносчиво удивился
Бентам.
– Мы и кого это касается! – внушительно ответил мореход.
– Ага!.. Понятно, понятно... Спорить не о чем, мы еще будем иметь
время договориться о наших общих интересах в Восточной Азии, -
предупредительно согласился Бентам. – А пока, до времени, которое не
за горами, меня интересует – говорю прямо, как деловой человек с
деловым человеком, – сколь долго вы думаете пробыть в Америке? Как
представитель интересов... – Бентам замялся, – Гудзонбайской
компании... мы...
– ...пришли на Аляксу позже русских, а есть тоже хотим! -
договорил за него Шелихов. – Что же, мы супротив того не пойдем,
ставьте домы и хозяйничайте...
– Прекрасно сказано! Ха-ха! Значит, по рукам? – удовлетворенно
загоготал Бентам, довольный легко и быстро одержанной, как он думал,
победой. – Мы хотим договориться о взаимной пользе и деловом
купеческом сотрудничестве.
– Почему не договориться – места для всех хватит, уживемся: и
худой мир лучше доброй ссоры, – подтвердил Шелихов и встал, решив
оставить последнее слово за собой. – Прошу прощения: заботы призывают,
не своей охотой прерываю беседу...
Меневский так долго и длинно переводил его реплику, а глаза
Бентама так оживились, что мореходу стало ясно: толмач – отличный
осведомитель и рассказывает о столкновении с храпами, о затруднениях в
погрузке, о чем он, конечно, сразу же пронюхал при высадке на берег.
– Я, кажется, смогу вам представить еще более убедительное
доказательство выгод взаимной дружбы, – выслушав Меневского, сказал
Бентам после минутного раздумья. "Угадал, – оказывается, мне и толмач
не надобен!" – самодовольно подумал Шелихов. – Вы дадите мне
корабельного мастера, лес и десяток плотников поставить новые мачты, а
я, – продолжал Бентам, – я передаю в ваше распоряжение пятьдесят
человек из моего экипажа до окончания погрузки.
– Не осилят... лихие буруны, – счел нужным заметить на это
Шелихов, чтобы прикрыть, как он обрадован предложением, позволяющим
ему выйти победителем из столкновения с охотскими варнаками,
вознамерившимися заставить его плясать под свою дудку.
Когда на следующий день старик Кузьмин поднялся на искалеченный
клипер Бентама в окружении своих плотников-устюжан, вооруженных
единственно заткнутыми за кушак топорами, полковник, выйдя к ним
навстречу в расшитом всеми цветами радуги мундире, был неприятно
удивлен бедностью их снаряжения.
– Шелихов, как и следовало ожидать, обманул нас, прислал людей
дрова колоть...
– Скажи ему: пусть за нас не болеет, чем работать будем, – с
сердцем отозвался Кузьмин, когда Меневский спросил старика, справится
ли он с восстановлением рангоута судна одними топорами. – Его дело
принять или охулить нашу работу...
Кузьмин в сопровождении своей безмолвной команды внимательно
осмотрел повреждения судна, дважды прошагал по его длине и ширине,
прикинул веревочкой объем застрявших в гнездах комлей мачт и, не задав
ни одного вопроса хозяину, съехал на берег со всеми своими
"дроворубами", ничем не обнаружившими интереса к предстоящему делу.
Светлобронзовые канаки и желтые малайцы из экипажа "Леди Анна
Бентам" даже в трудных условиях Охотска оказались превосходными
грузчиками. Инстинктом людей, рожденных на море, они успешно
преодолевали каменные западни охотского бара. Шелихов был в восхищении
от их четкой, слаженной работы – в три дня беспорядочно сваленные на
берегу грузы были переброшены на "Святителей", а он избавлен от
унизительной, а может быть, и роковой необходимости задержать отпуск
корабля в Америку и отсрочить свой отъезд в Иркутск и предстоящую
поездку в Петербург, от которой ожидал решения судьбы всего дела.
Перед самым отходом "Святителей" Шелихов убедился, что
затруднение в людях для пополнения экипажа корабля и подкрепления сил
оставленных в Америке промышленников все же стоит перед ним без
надежды на благоприятное разрешение: храпы не показывались и ничем не
обнаруживали прежнего намерения переселиться в Америку.
– Сходи в кабак, прихвати с собой Захарыча, – подозвал Шелихов
Деларова, метившего оставленные на берегу тюки и ящики, – объяви
дуракам, что сегодня до вечера последние контракты подписываю. Кто
поутру, скажи, с остаточной ходкой на "Святителей" с записью не
явится, – Шелихов махнул рукой, – пусть на себя пеняет, а я обойдусь,
за уши к говядине тащить не буду...
Храпы отсиживались в кабаке Растопырихи. С чувством острой злобы
смотрели они на непереносимое зрелище, как чужими руками производилась
погрузка, и еще более тягостно и обидно становилось от сознания своего
бессилия сломить торжество купеческого кулака. Поэтому, когда Деларов
и Пьяных появились в кабаке, храпы встретили их с едва сдерживаемой
враждебностью.
– Отстань, Захарыч, наскучило! – послышались нарочито равнодушные
голоса храпов, едва Пьяных начал рисовать им выгоды, если они примут
предложение Шелихова. – Вот как сыты байками твоими!.. Раскрылись наши
глазыньки на хозяина твоего! – сказал находчивый на слово и жест
Неунывайка, промяв себе руками горло, а потом и протертые на заду
штаны. Круто вдруг повернулся к Деларову и совсем уже злобно
прикрикнул: – А ты, купчина, и вовсе говорить не моги, уноси ноги,
пока цел!..
Шелихов, когда узнал, чем кончились переговоры, помрачнел. Но тут
подвернулся Меневский, который, полагая, что речь идет о найме
матросов, посоветовал:
– Попробуйте закинуть словцо о своей беде полковнику. Он так к
вам расположен, что не упустит случая доказать свою дружбу уступкой на
переход через океан десятка-другого превосходных матросов.
Бентам же, выслушав Шелихова, живо отозвался:
– A friend in need is a friend indeed.* В этом вы теперь,
надеюсь, убедились, мой дорогой друг! Я оставляю на вашем корабле
двадцать канаков, лучших матросов в мире, с Меневским во главе, без
него они не будут понимать вас... Ваш корабль и я, мы пойдем вместе до
вашей фактории на Кадьяке, после высадки я заберу своих людей... О-о,
я охотно пожертвую пару дней, чтобы лишить вас права сказать, будто я
отказался быть вашим гостем, – любезно отвел Бентам какие бы то ни
было возражения Шелихова против появления в кадьякской крепостце
непрошеных гостей. (* Друг в беде есть несомненный друг (англ.
пословица).)
Шелихов прекрасно понял ход англичанина: Бентам хочет лично
проверить полученные от Меневского сведения о боевой способности
русских укрепленных поселений, их вооружении и настроении людей.
Вместе с тем отказаться от удовольствия видеть у себя такого "друга" в
данный момент мореход не находил предлога.
Уверенный в предопределенных самим господом богом преимуществах
английской цивилизаторской миссии на всех морях и континентах земного
шара, Бентам считал Шелихова за удачливого, хотя и недалекого,
подражателя дел великих людей "владычицы морей" – Британии. Чтобы
доказать эту несомненную для каждого британца истину, Бентам готов был
дать наглядный урок и выручить морехода из таких пустячных, по мнению
англичанина, затруднений, как нелады с докерами Охотского порта, этой
нелепой "бородавки", обнаруженной Бентамом на небезынтересном для
Британской империи краю земли.
Так или иначе, соглашение, предваренное ночной беседой Шелихова с
отбывающим в Америку новым правителем российских владений Деларовым -
"всякой ценой не допустить англичан до обозрения нашего расположения
на Кыхтаке", – состоялось.
Отправление "Святителей", как ни хотел Шелихов увидеть парус
исчезающим в серой дымке горизонта, пришлось задержать из-за
неготовности бентамовского клипера: дружба обязывает. Шелихов налег на
Кузьмина. Наконец медленно поспешающий старик Кузьмин со своими
устюжанами пригнал "плавуном" к обезглавленному кораблю обтесанные на
берегу и размеченные на крепление будущих парусных ярусов две огромные
лесины, с помощью лебедок поднял и укрепил на груди "Леди Анны"
основной костяк мачт и в два дня, работая ночью при свете скупых
фонарей, установил стоячий рангоут и сложный подвижной такелаж
корабля.
– Несравненный ship-builder,* и место ему в доках Фальмута.** У
людей его золотые руки... Признаюсь, я был далек от мысли найти в
дикой Татарии таких... Чудо! – восторгался Бентам после тщательного и
придирчивого осмотра восстановленного рангоута и такелажа судна. – В
фальмутских доках не сделали бы лучше! Поднести русским мастерам по
стакану рома и выдать по гинее*** от меня за прекрасную работу! -
мгнул Бентам старшему офицеру. (* Кораблестроитель (англ.). **
Важнейший в конце XVIII века кораблестроительный порт на юго-западе
Англии. *** Старинная английская золотая монета, равная 10 рублям.)
– Счастливого плавания! – важно провозгласил Кузьмин, принимая
стакан. – Ох, осилю ли, давненько не пил... А червонцев ваших не
возьмем, договоренное от Григория Иваныча сполна получили, – отвел
Кузьмин поднос с разложенными на нем полутора десятками блестящих
новеньких гиней. – Людям вашим отдайте, кои воспомогали нам реи и
салинги на бом-брам-марселях крепить. У моих устюжан – плотники они и
ничего больше – копыта плоские, непривычны к беличьей матросской
сноровке...
Хронология того времени ориентировалась на посты и большие
церковные праздники. В середине июля 1787 года, горделиво распустив
паруса навстречу поднимающемуся из океана солнцу, оба корабля покинули
берега России.
"На Покрова, ежели все пройдет благополучно, мои "Три святителя"
причалят на Кыхтаке, а вот попаду ли я в Иркутск к Покрову – бабушка
надвое сказала", – подумал Григорий Иванович, представляя себе четыре
тысячи верст сибирской таежной глухомани, отделявшие его от дома на
пути Охотск – Якутск – Иркутск.
Другой дороги – короче и верней – не было. При одинаковом
расстоянии обогнать во времени корабль на море мог только тот, следуя
тайгой, у кого хватило бы сил и воли слезать с седла или нарт лишь на
время кормежки или замены приставшего коня. И все же Григорий Шелихов,
сменив в пути несколько десятков коней и до полусотни закаленных
проводников – якутов и тунгусов, вернулся в Иркутск, как и наметил
себе, "на Покрова". Дома, как ни в чем не бывало, он сел за щи и
праздничный подовый пирог с нельмой, даже не придав никакого значения
совершенному им "по купеческому делу" очередному подвигу
землепроходца.
2
В Иркутске, увидев на амбарах собственные полупудовые замки и
печати суда нетронутыми, Шелихов окончательно стряхнул одолевшие его в
дороге тревожные мысли о судьбе оставленных в Америке промышленников и
посланных туда припасах.
Тревогу же эту вызвал не кто иной, как Меневский. Перед самым
отправлением из Охотска "Святителей" он, улучив минуту, когда Бентам
куда-то ушел, завел разговор с Шелиховым о жизни оставленных на
Кыхтаке добытчиков. Польский шляхтич, продолжая вести двойную игру,
стремился рассказом о делах на Кыхтаке оправдать свою перебежку к
Бентаму.
– В прошлом году, – говорил он, – после вашего с супругой
отплытия, люди немного приуныли, а к Рождеству, когда увидели, что на
возвращение "Святителей" и вовсе нет надежды, стали негодовать.
"Обшамурил нас купец твой, Константин Алексеич!" – начали они
наступать на Самойлова. А Самойлов, – вы знаете Константина
Алексеевича, – человек твердый и верный, спокойно отвечает: "Чего
кричите, может быть, "Святители" до Охотска еще не дошли, а может
быть..."
– Утопли? – усмехаясь, перебил Шелихов. – Со мной на мель не
сядешь!
– Вот, вот, – подхватил Меневский, – потому-то и не унимались,
особливо когда из хлеба начисто вышли...
– Я, – сказал Шелихов, как бы оправдываясь, – в плавание только
три мешка взял, а триста пуд – последнее – оставил и приказал
Самойлову на сухари перепечь. Сам из-за заботы той в такую перепалку
попал, что, видишь, едва ногами володею, а ты – мука вышла, сухарей не
стало! Через то, что сухарей с Кыхтака не взял, и я ног едва не
лишился!
– Да, – продолжал Меневский, – но сухарей к Рождеству и крошки не
осталось. Как до весны дожили – одному богу известно. Ремни сыромятные
варили и ели. Ворон, мышей землероек, слизняков всех вокруг
подобрали... Ф-фу, вспомнить многое тошно! На ранней весне, в самый
мясопуст, когда людей еле ноги носили, – лисьевские алеуты кита
забили, а за ним и другого. После этого неделю, не отходя от берега,
все китовину кромсали и жрали, пока одни ребра да головы с усами не
остались... Немало тогда наших людей от сырости рыбьей – варить и
жарить не успевали – поносом умерло...
– И много? – с тревогой спросил Шелихов, прикидывая, с какими же
силами придется осваивать в это время свою Америку.
– Человечков пятьдесят, не более, – ответил с деланным
спокойствием Меневский. – Но только и живые-то никуда не годятся. В
возмещение потери в русской силе они женок-алеуток завели, у кого даже
по две появилось, и всякой промысел забросили... Железная рука
требуется туда, чтобы порядок среди хлопов навести! – картинно
распрямился Меневский, сжимая под кружевными манжетами цепкие пальцы в
кулак.
"Уж не ты ли эту "руку" предлагаешь?" – пренебрежительно подумал
мореход, оглядывая принаряженного в английское платье Меневского, и
жестко вдруг сказал:
– Ты на всех языках болтаешь, да веры тебе нет. А еще холопами,
английское подхвостье, добытчиков российских обзываешь! Твои "железные
руки" они вмиг тебе назад скрутят, а не то, и вовсе оторвут!..
Шелихов нахмурился. "Куда ни кинь, повсюду в заклин попадешь.
Корабль и кое-какие припасы отправил, но люди... подкрепить ничтожные
русские силы – этой главной задачи не выполнил, а дело, как и дом,
только людьми строится. Проклятые варнаки! Обманули! Отказались плыть
в Америку. Спасибо Бентам – будь он неладен! – а все же выручил при
погрузке!.. А те храпы – даже к отплытию "Святителей", дьяволы
беспортошные, не вышли, в кабаке Растопырихи засели, из кабака
галдежом провожали".
– "Железная рука"! – насмешливо сказал вслух Шелихов.
Но Меневский помнил наставление Бентама искать примирения с
Шелиховым, войти к нему в доверие и найти путь к тому, чтобы сделать
морехода полезным своим новым хозяевам – Англии и ее представителям в
Гудзонбайской компании. Потому толмач и вида не подал, что ему
неприятна и просто оскорбительна издевка Шелихова. Меневский был
нахален, но умен, гибок и искушен в интригах. Воспитание, полученное в
коллегии отцов иезуитов, панские происки на сеймах времен крушения
польской государственности, панские заигрывания с всепожирающим
русским царизмом, даже собственная судьба и ссылка на каторгу, из
которой извлек его Шелихов, приучили Меневского все переносить, ни
перед чем не теряться, ловить момент удачи, а если нужно, и терпеливо
выжидать...
И, с невозмутимым спокойствием посматривая на морехода, Меневский
думал: "Главное – и это прежде всего – надо как-то втолковать все же
купчине, что я нечаянно к Бентаму попал".
– Досконально знаю, что веры мне нет – вы считаете меня
перебежчиком, но службы своей английскому полковнику я не предлагал,
пан Шелихов! – Меневский грустно покачал головой и на мгновение
опустил глаза, как бы в огорчении перед таким напрасным обвинением. -
Но нет, я не перебежчик, я... Разве смел бы я стать перед вами с лицом
Каина? Пан Самойлов...
– С каких это пор и я, и Самойлов, русские мужики, в паны у тебя
попали? Привык новых хозяев мистерами величать? – ядовито усмехнулся
мореход. – Приласкаться к панам хочешь? Ну, вали, вали, чего сказать
собирался.
Меневский хотел было в отместку за это огорошить Шелихова -
сказать ему о гибели Самойлова, но опомнился и по-прежнему спокойно
продолжал:
– Чтоб отвлечь добытчиков от дурных мыслей о хозяине и унять
смутьянов, господин Самойлов собрал компанию в пятнадцать человек и
выехал в Кенайские земли искать англичан...
– Каких англичан? Откуда попали англичане к кенайцам? -
насторожился Шелихов.
– Мистер Бентам как раз прибыл на Кадьяк и просил Самойлова
помочь выбраться заблудившимся в Кенаях англичанам... За их нахождение
и помощь мистер Бентам обещал доставить не позже будущего года
необходимые нам припасы и продовольствие... Я переговоры эти тогда
толмачил и все знаю...
– Неужто на эту удочку попался Константин Лексеич и бросил Кадьяк
на поток и разграбление? – громыхнул Шелихов кулаком по столу. -
Почему же он тебя для разговора с англичанами не взял, а оставил на
Кадьяке?..
– Я тогда болен был, – нашелся Меневский, чтобы прикрыть неувязку
в своих словах, – при смерти лежал.
– А когда Самойлова выпроводили – воскрес, сбежал и в Охотске
объявился сказки плесть? – начал догадываться Шелихов об истине в
хитросплетенной лжи Меневского, багровея и еле сдерживаясь, чтобы не
схватить перебежчика за ворот. – Самойлова, Константина Лексеича, где
ты оставил, когда к Бентаму сбежал?
– В К-кен... наях, – неуверенно выговорил Меневский, понимая, что
у него не хватит духу сознаться, как он воспользовался дошедшими на
Кадьяк вестями о гибели партии Самойлова и его самого в стычке с
индейцами-кенайцами. Вестники несчастья передавали даже, что Самойлов
и его отряд – все погибли на кострах и под стрелами кенайцев. – Я на
байдарке отправился на корабль к мистеру Бентаму спросить совета, как
быть и что делать... Спустился к нему в каюту, а когда вышел из нее,
увидел, что корабль на всех парусах несется в открытом море и Кадьяк
уже в тумане скрылся, – я попал в плен...
– А теперь из английского плена попадешь в тюрьму к Коху! -
неожиданно прервал Шелихов.
– Куда угодно, – не растерялся толмач, не сомневаясь, что Бентам
найдет способ вырвать его из коховской тюрьмы. – Но Кох... бездушный
палач Кох, – сделал Меневский последнюю попытку смягчить Шелихова в
расчете на неприязнь морехода к Коху после событий, закончившихся
убийством Хватайки, о чем Меневский уже знал во всех подробностях. -
Страшно попасть в руки Коха, он может убить меня и ничем не ответит за
убийство несчастного ссыльного...
За все время пребывания в Охотске Шелихов не мог отделаться от
укоров совести в косвенной причастности к убийству смелого варнацкого
старосты Лучка. Пусть Лучок требовал невозможного и даже оскорбил,
назвав мошенником... Но что вышло? Лучок правым остался – безвинно
пострадал, а он, Шелихов, достойный мореход и купец именитый, покоя не
имеет. Шелихов вспомнил старые беринговские амбары, брошенного в
мусоре убитого Лучка и тяжело вздохнул.
– Убирайся, черт с тобою! – сказал он. – Хоть и чувствую, что ты
виноват, не хочу в кознях твоих пачкаться, неровен час – сам
обмараешься. Да и не поправить дела, если и случилось что недоброе...
В обратном пути на Иркутск воспоминания о смерти Лучка и
предчувствие гибели Самойлова не давали Шелихову покоя, – скорее бы
добраться до дому, рассказать обо всем и поделиться заботами с женой.
С этими мыслями мореход, пробираясь через таежную глухомань вдоль
реки Лены, через редкие, отделенные друг от друга сотнями верст
якутские и тунгусские стойбища, вернулся домой и, окунувшись в сытую,
теплую домашнюю обстановку, не проронил ни слова – нехорошо
перекладывать на плечи жены такую гнетущую тяжесть. Она помнит Лучка,
перед отъездом в Охотск наказывала: "Увидишь Лучка, подари ему теплый
азям..." "Нечего сказать, обдарил я Лучка! А Самойлов, Константин
Лексеич... Нет, лучше и не заикаться, да и тревога раньше времени: без
основания хороню дорогого человека. Вернется старик в будущую
навигацию – посмеемся над моими панафидами!"
Так Григорий Иванович, окончательно утвердясь в намерении утаить
про охотские события и полученные из Америки темные, плохие вести, с
головой ушел в подготовку предстоящего решительного свидания и
разговора с Селивоновым о донесении государыне и, кто знает, может
быть, о поездке в Петербург.
3
– Здоров, здоров, Григорий Иваныч, экий ты двужильный, дважды за
полгода через воды и дебри таежные на Охотск промахнул!.. Ну-ну,
рассказывай, каких дел натворил! – шумно встретил Селивонов морехода,
пришедшего к нему на дом спустя несколько дней после возвращения.
Шелихов сдержанно рассказал об охотских событиях и о том, что Кох
будто бы воспротивился и не разрешил переселения "клейменых" в
Америку. Говоря же об убийстве Хватайки, как о "несуразном обхождении
с русскими людьми", он попросил привлечь Коха к ответственности.
– Нет, таким путем до Коха мы не доберемся, – ответил Селивонов,
выслушав сетования Шелихова. – Да и что Кох сделал противозаконного?
Убил варнака на побеге? За это не взыскание – поощрение полагается. На
себя пеняй, Григорий Иваныч, и – мой совет – плюнь на нестоящее слов
огорчение и подлинного дела не упусти... Сочинил я, рассмотревши твои
бумаги, всеподданнейший рапорт от иркутского и колыванского
генерал-губернатора и кавалера Якобия на имя государыни императрицы...
Видишь, на шестнадцати страницах? Слушай и, ежели что поправления
требует, замечай, потом поздно будет, когда отдам перебелить
борзописцу каллиграфу...
– Отец родной, – растерянно пролепетал Шелихов, которого даже в
жар бросило от того, что он услышал, и, благодарно потянувшись через
стол, схватил руку Селивонова. Тот только отмахнулся и с деланной
досадой проворчал:
– Да ты слушай, что прочту тебе!..
Как зачарованный, внимал Шелихов получасовой повести о своих
приключениях. Искусно выделенное витиеватым канцелярским красноречием
описание государственного смысла в шелиховском почине захватило дух
Григория Ивановича. Все то значительное, что одушевляло морехода и
смутно носилось в его сознании, предстало сейчас перед ним как что-то
безмерно огромное, что он давно уже нес на своих плечах, не совсем еще
понимая суть свершаемого подвига. И все же усилием воли Шелихов взял
себя в руки и трезво вдруг заметил:
– Дозвольте просить вставить: Алексей Ильич Чириков в тысяча
семьсот третьем году, а я сейчас – мы первые возымели отвагу
высадиться на матерую американскую землю выше сорокового градуса...
Перед лицом государыни он хотел опровергнуть сообщения капитанов
Кука, Биллингса и полковника Бентама, которые пытались доказать, что
не Шелихову и вообще не русским людям принадлежит право первооткрытия.
– Давай, давай, – подбодрил Селивонов усилия морехода объяснить,
что ни один испанец, ни один англичанин и даже захваленный Кук не
отваживались ступить на ту землю, где Шелихов основал русские
поселения. – Токмо святцы русских открывателей ты закрой – не
доходчивы до престола имена их: черный народ, мужики да и купцы в счет
не идут... Не криви рожу-то, я никем не брезгую, говорю о тех, кто
читать и решать будет! Ты чего, Григорий Иваныч, добиваешься – чинов,
титла? Ты за Россией просишь удержать новооткрытая, а тебе дозволить
промысел и торговлишку?.. Вот то-то и есть! Тогда так и надо
записать...
Селивонов откинулся в кресле и стал обдумывать, как переложить
нескладно выраженные мысли морехода. Потом склонился над бумагой и
принялся писать. Наконец, после длительного молчания, прерываемого
только скрипом пера, удовлетворенно отставил от глаз исписанный лист и
внушительно сказал:
– Ум – хорошо, два – лучше... Окажем делу твоему со стороны
власти поддержку... Слушай! – И раздельно зачитал шелиховскую вставку:
– "Да и не одна, кажется, торговля тут потерпит ущерб. Присвоения
многих обретенных со стороны России мест, кои со вре-ме-нем, -
последнее слово Селивонов отчеканил по складам, – особо могут стать
полезны, нельзя будет удержать без важнейшего подкрепления на здешних
водах русских морских сил. Следовательно, намерения вашего величества,
претворенные в жизнь чем скорее, тем лучше, окажут государственному
делу великую пользу..."
Здесь Селивонов остановился, чтобы проверить, какое впечатление
произвели на Шелихова последние строки. Ими Селивонов пытался внушить
царице собственную, давно выношенную мысль о необходимости завести в
Тихом океане русский военный флот – мысль, которую, как он знал,
поддерживал перед царицей его покровитель, мудрый старик Соймонов. Из
писем Соймонова Селивонов знал о намерении царицы послать в
Дальневосточные воды четыре военных судна из Кронштадта под командой
талантливого молодого моряка капитан-лейтенанта Григория Муловского.
Восторженно-удивленное лицо Шелихова удовлетворило Селивонова.
"То-то, думаешь, один ты умен, прозорлив и славе отечества прилежен",
– остановил Селивонов движением руки вопросы, готовые сорваться с уст
морехода, и, глубоко вздохнув, продолжал чтение обработанной
шелиховской вставки:
– "Нельзя сумневаться в том, что дорога, которую показал
известный мореплаватель Кук своим соотчичам, Российской державой будет
оставлена, тем более, что похищенные плоды российских приобретений и
прибытки, какие англичане от сего видели, всегда станут поощрять их к
новым захватам. Полагаемые же меры: отправление флотилии из
Балтийского моря и учреждение порта при реке Удь – совершенно могут
преградить всякие сторонние покушения на дальнейшие похищения..."
"Чихнет Бентам, когда столкнется с нашими военными орлами. Это
тебе не купеческие промысловые шитики! Дай мне двояшку таких, я тебе и
сам показал бы, где раки морские зимуют", – завистливо подумал
Шелихов, жмуря глаза как бы в ослеплении перед ширью, развернувшейся в
соответствии с его замыслами и мечтами.
Дальше в рапорте шли выводы и умозаключения государственной
власти на месте, и Шелихов почти не слушал. Он уже думал о том, почему
так скупо и без души отражены в рапорте пережитые им и его соратниками
опасности, бедствия и победы в завоевании дружбы и расположения
алеутов. Хотел об этом спросить и не смел.
А Селивонов вдруг умолк и выжидательно посмотрел на Шелихова.
Шелихов беспокойно посапывал и ерзал в кресле, готовый что-то сказать.
Но правитель канцелярии ухмыльнулся и стал читать дальше, чуть
скашивая глаз на морехода, смущенно затихшего после слов:
– "Донесенные записки оставил я такими, как они мне представлены,
дабы ваше величество благоизволили из них точнее и лучше усмотреть все
поступки Шелихова. Из записок же видно, что Шелихов умел привлечь
