Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)
неслыханных размерах дивиденда. Самые злостные ругатели и те
умилились, а Голиков даже не нашелся выступить с обычными своими
каверзными происками, от неожиданности он просто растерялся, когда
Шелихов вслед за тем сказал и о выделении из прибылей десяти тысяч
рублей на постройку в Америке православных церквей и отлитие добрых
колоколов...
Весна в этом году выдалась неверная и холодная. Даже в последних
числах мая лед на Байкале не сломало. "Родами матушка мучится", -
говорили посадские женщины, глядя с берега на вспученную, но
бессильную скинуть лед Ангару, и чтобы помочь реке, по суеверному
обычаю, бросали в прибрежные полыньи хлебные караваи с запеченной в
них спорыньей. Крепко стоял лед и на Лене, как передавали приезжие из
Якутска.
Шелихов по нескольку раз в день выходил из дому смотреть на реку,
волновался до того, что все из рук валилось: пуститься сухопутьем и
попасть в весеннюю ростепель было бы безумием, да и нет надежной и
легко проходимой дороги к побережью Охотского моря.
Задерживали и торговые, как нарочно запутавшиеся, дела. От успеха
их зависела выплата объявленных дивидендов и спокойствие пайщиков до
его возвращения из Америки. А дело Толстопятова как-никак все же
обнаружило серьезные промахи в управлении далекими поселениями.
Баранов, может быть, не разглядел еще грехов управления Деларова. Надо
будет все на месте самому посмотреть. И мореход с нетерпением
отсчитывал дни, оставшиеся до открытия навигации и отплытия за океан.
Слухи о предстоящем самоличном плавании Шелихова в Америку, как
ни старался мореход сохранить приготовления к нему в тайне, разошлись
по городу.
В один из первых июньских дней к Шелихову пришел один из
чиновников наместника в дымчатых очках.
– Их высокопревосходительство приказали, ежели вы в этом году
собираетесь в Охотск, к нему явиться... Зачем? Не могу знать! -
Чиновник откланялся и исчез.
На другой же день с Байкала потянуло холодом, пошел затяжной
дождь, на Ангаре забелели льдины, они неслись так, как будто
стремились нагнать потерянное время. Прошло еще несколько дней, и
летнее сверкающее солнце прорвало тучи. Застывшие на холоду листочки
черемухи и яблонь в шелиховском саду развертывались прямо-таки на
глазах.
А 12 июня Иркутск проснулся под низко нависшими свинцовыми
тучами. В домах закрыли окна, затопили печи и затеплили перед образами
лампады. И вдруг повалил снег, да какой! Он падал крупными хлопьями,
толсто покрыл землю, окружающие город горы и леса. Поднявшийся ветер,
наподобие осенней "харахаихи", крутил снеговые хлопья. По всему городу
выли собаки, а раскудахтавшиеся на вчерашнем летнем тепле куры, мокрые
и нахохленные, жались под навесами домов и сараев. Бойкие, в летних
рубашках, мальчишки на Соборной горе вытащили сани и пробовали
устроить катанье с гор, но снег был мокрый и тяжелый, сани не
скользили, было холодно, и мальчишки разбежались по домам.
Шелихов стоял у окна и удивленно смотрел на белую снежную завесу,
скрывавшую дома. Никто еще не видывал в Иркутске, чтобы в середине
лета выпадал снег!
– Это тебе, Гришата, знак: не езжай на Аляксу... Откажись! -
подошла к нему Наталья Алексеевна. – Поверь мне, это – знак...
– Один раз поступился снам и знамениям твоим – до сего дня жалею!
Отвяжись, не пророчь, Наталья Алексеевна. – И, видя, что она хочет еще
что-то сказать, добавил поспешно: – Это будет последнее мое
плавание...
Наталья Алексеевна посмотрела на него долгим взглядом и молча
отошла.
Часа через два-три снегопад так же неожиданно прекратился, как
начался. И снова засверкало солнце, яростно сгоняя выпавший снег.
Земля курилась от испарений, в поднявшемся над ней тумане играли
радуги всех цветов. По крутым улицам Иркутска бежали ревущие потоки
воды. Вечер и ночь были окутаны теплым влажным туманом. Проснувшись
утром, иркутяне изумленно искали следов выпавшего накануне снега и с
трудом находили его только в розовевших под солнцем падях между гор.
Гольцы и сопки на западе скрывались в дымке испарений земли, жадно
тянувшейся навстречу солнечному теплу.
Шелихов решил выезжать в Охотск дней через десять, когда стрежень
на Лене достигнет наибольшей высоты и скорости: за неделю-две до
Якутска донесет.
Но тут как камень на голову упал: заболела Наталья Алексеевна.
Июньский буран словно скомкал, смял и унес ее телесные и душевные
силы. В легком сарафане, с непокрытой головой, разыскивая своего
Ванятку, ускользнувшего кататься на санках с обрывов над Ангарой, она
простудилась. Болезнь ее протекала тяжело. Больную тревожила судьба
Григория Ивановича, решившего уйти в плавание, и это беспокойство за
него придало болезни неблагоприятный характер.
– Добром не кончится, Гришата, в этот раз... Не ходи в
плавание... на то предупреждение тебе было... – шептала она,
разметавшись в бреду.
Григорий Иванович перебрался в спальню жены на все время болезни
и в ответ на вырывающиеся у нее в бреду стоны просил:
– Прокинься, очнись, лебедушка... Остаюсь, при тебе остаюсь,
никуда не поеду... токмо ты не покинь меня, не оставь...
Старик Сиверс, снова переселившийся в дом Шелихова, с сожалением
смотрел на осунувшееся лицо морехода и, стоя в изголовье Натальи
Алексеевны, печально качал головой, отсчитывая деления термометра,
столбик которого в течение двух недель не спускался ниже сорокового
градуса. Не помогала даже панацея от всех недугов – отвар
"человека-корня", женьшеня, чудодейственного средства китайской
фармакопеи.
До сознания Натальи Алексеевны, должно быть, дошли заверения ее
Гришаты, единственное необходимое ей лекарство. Ясный взгляд, которым
она в один из июльских дней, после особенно трудно проведенной ночи и
долгого сна, окинула мужа и Сиверса, не отходивших от ее постели,
убедил обоих, что непосредственная опасность миновала.
Наталья Алексеевна быстро оправлялась на теплом летнем воздухе,
под легкой тенью лип в саду, куда ее выводили под руки на скамью,
устланную мехами. Убедясь, что Наталья Алексеевна выздоровела и
вернулась к повседневным заботам и интересам жизни дома, Шелихов также
вернулся к своим мыслям и намерениям. Свои обещания не пытаться идти в
плавание на Америку он считал тем необязательным разговором, который
ведут здоровые люди для успокоения больных. По выздоровлении их не
вспоминают ни те, ни другие. По этой причине, а может быть, из
затаенной предосторожности не вспоминал о них и Григорий Иванович.
5
Между тем, продумав все осложняющие отъезд обстоятельства и
решив: "Долгие проводы – лишние слезы", Григорий Иванович назначил
себе отъезд на 25 июля, в добрый, день четверток, но объявить об этом
Наталье Алексеевне намеревался лишь накануне.
Все необходимые перед отъездом последние дела выполнял
втихомолку, стараясь не подавать и виду о принятом решении, и достиг в
этом такого успеха, что Наталья Алексеевна, находясь целые дни в саду
вдали от дома, поглощенная заботами о запущенном во время болезни
домашнем хозяйстве, не заметила даже того, как Григорий Иванович,
памятуя о полученном от нового наместника приказании явиться перед
отъездом, облачился в парадный белый камзол и о полудни выехал во
дворец наместника.
– Что вам угодно? – остановил его у дверей дежурный чиновник,
когда Шелихов хотел войти в кабинет наместника так же просто, как
входил он к Пилю.
– Я... мне... желательно к его превосходительству...
– Обождите, выйдет проситель – доложу, но должен предупредить:
сегодня нет приема приватных лиц у его превосходительства.
Шелихов оторопел и остался стоять у дверей, несмотря на вежливое
приглашение чиновника присесть. После отъезда Пиля в приемной
появились кресла.
Немного времени спустя дверь распахнулась и в ней показалась
елейно-благообразная фигура Ивана Ларионовича Голикова. Чуть не
столкнувшись с остолбеневшим от удивления мореходом, Голиков прошел
мимо, как будто не замечая рослой и великолепной фигуры Шелихова.
– Приказано обождать! – высокомерно возвестил чиновник, нырнувший
в кабинет наместника после выхода из него Голикова.
"Не оступись, Григорий Иваныч!" – вспомнил мореход прощальные
слова Пиля и подавил в себе желание повернуться и уйти.
После часового ожидания в кабинете зазвенел колокольчик, чиновник
стремительно кинулся в кабинет, затем вышел.
– Можете войти! – сказал он Шелихову.
Шелихов решил использовать тот прием, с которым он уже однажды в
Петербурге предстал перед фаворитом Зубовым и тем самым обратил тогда
его внимание на себя. Отбросив шпагу и притопнув каблуком правой ноги
по-военному, мореход поклонился губернатору.
Нагель приподнялся и снова сел. Скрытого дымчатыми очками
выражения глаз мореход не мог уловить, но тон голоса заставил его
сжаться и приготовиться к недоброму.
– А-а, Шелихов! – наконец сказал небрежно Нагель. – Хвалю за
послушание и еще больше за то, что обращение от господ дворян
перенимаешь. Ты, очевидно, явился просить разрешения ехать в Охотск и
отплыть в Америку? Очень сожалею, что ты не понял моего
предупреждения. Щадя твою репутацию и... и торговый кредит, я не
объявлял тебе высочайшей воли через квартального, но приказал явиться,
чтобы секретно объявить... Плавание в Америку тебе запрещается впредь
до... до... Словом, если будет разрешено, будешь поставлен в
известность!
– В-ваше превосходительство, за что же такое поношение? – едва
мог вымолвить мореход, готовый встретить любую бурю, но не такое
издевательское отношение к тому делу, которому он отдал всего себя. -
Воля ваша, но только плыть мне в этом году беспременно надо, и я...
– Запрещаю! – холодно отрезал Нагель. – А если тайком попробуешь,
прикажу арестовать и... подумай о своей семье, Шелихов, и подчинись...
Можешь идти! Вместо себя пошли достойное доверия лицо... Я шутить не
умею!
Шелихов побагровел, хотел что-то сказать, но махнул рукой и бурей
промчался мимо оторопевшего чиновника к выходу.
– Домой! До-омой! – иступлено закричал он Никишке.
Беглый гайдук Стенька Голован имел перед Шелиховым то
преимущество, что он знал виновников своей злой судьбы, мореход же
лишен был и этого утешения.
Он, как человек своего времени, имел самые смутные представления
о событиях европейской жизни, хоронившей средневековье. Еще меньше мог
понимать он высокую политику самодержицы, в которой династические
личные интересы приспособлялись к помещичье-дворянским интересам.
Шелихов, конечно, и не представлял себе, какой великой мастерицей в
этом искусстве была "государыня-матушка" Екатерина II, делавшая все,
чтобы сохранить до конца дорогой ценой приобретенный ею для себя
"праздник жизни".
Последние годы она доживала в неотвратимом ужасе перед
французской революцией. Участь казненного в 1793 году короля Людовика
XVI часто мерещилась ей, и в страхе сжималось ее сердце, как в те
годы, когда по России катилось крестьянское, возглавленное Пугачевым,
восстание.
В 1792 году, после сражения при Вальми, Пруссия выпала из первой
коалиции. Партнеры самодержицы в большой европейской игре – английский
король Георг III и его министр Питт-младший в 1793 году потерпели
поражение в Тулоне, в котором при поддержке войск и флота английской
короны поднялись сторонники казненного французского короля. Под
влиянием страха царица не разглядела в лице безвестного тогда генерала
Бонапарта, героя тулонской победы санкюлотов, носителя такой же тайной
идеи мирового господства, какою тешилась и сама она, Екатерина II.
В 1794 году Австрия, с царственным домом Габсбургов, близким
Екатерине, урожденной принцессе Ангальт-Цербстской, окончательно
потеряла Фландрию. На месте Фландрии с помощью французского
революционного оружия возникли какие-то "Соединенные Штаты Бельгии".
Пришлось битым соседям – Пруссии и Австрии – ради утешения в
поражениях и в поощрении к дальнейшей борьбе с санкюлотами затыкать
рот кусками разделенной Польши.
Наконец даже в далекой Америке, что лежит за двумя океанами -
Атлантическим и Восточным, хозяйничают купцы, ремесленники, хлеборобы
и пастухи. Эти "бостонцы" уже отказались от собственного законного
короля и "нашего брата" Георга III, а теперь какой-то вот свой
подозрительный полумореход-полукупец пытается вовлечь Россию то ли в
дружбу с ними, то ли в войну...
– В таком коловороте забот и событий не с руки нам это дело.
Америкой и купцом, ее открывшим, займемся, когда придет время, -
недовольно заметила Екатерина в одном из разговоров со своим любимцем
Зубовым, президентом коллегии по иностранным делам, когда он туманно и
невнятно доложил ей о необходимости укротить иркутского купца Шелихова
в его непрекращающихся попытках умножить русские поселения в Америке.
– Шелихова, ваше величество, поддерживают сибирские власти и
особенно этот выживший из ума старый чудак Пиль. Надо бы убрать оттуда
Пиля и послать человека, который попридержит этого
кондотьера-морехода. Купцу надлежит заниматься торговлей, а не
открытиями, причиняющими нам только беспокойство! – заключил свой
доклад Зубов, не сводя глаз со своей покровительницы.
Екатерина подумала, благосклонно кивнула головой, и Пиль уступил
место Нагелю.
– Лису* навесил, немчура проклятый... Шелихова от Славороссии
отставил... Только нет, врешь! Не на таковского напал... в плавание я
уйду... навек освобожусь от вас, правители, галунами расшитые!..
Наташенька, ты знаешь, что он мне сказал? – обернулся мореход к жене.
(* Железная болванка до двух пудов весом, которую носили особо опасные
каторжники. Болванка была прикована к железному браслету на руке.)
Но в этот раз Наталья Алексеевна верным сердцем и гордостью жены
Шелихова поняла, что переживает ее муж, и ужаснулась. Убийство Ираклия
в их доме, оставшееся безнаказанным, перевернуло ее мысли о
благостности и законности порядков в государстве. Она любила свою
родину, все свое, родное, русское. Но какие же супостаты правят в этой
родной ей русской земле! Бежать, надо бежать от них, если есть куда
бежать! Ее муж, Григорий Иванович, прав: подальше от этих людей,
творящих беззаконие, – туда, за океан, в Новый Свет, там и свободно и
мирно, там тоже родина, Россия, часть ее, но без лихоимцев и...
Нагелей. Она смотрела на мужа, и слезы застилали ей глаза...
Запрещение плыть в Америку оказалось для Шелихова непереносимым
испытанием. Он удивлялся даже, как это грудная жаба не остановила его
сердце, когда он стоял перед столом подкупной власти. Нет, теперь он
уже не дастся, устоит и в плавание уйдет...
– Подкрепи, Федор Иваныч, лекарствием надежным, чтобы сил
хватило, – сказал Шелихов, приветствуя Сиверса. Впервые в жизни он сам
попросил жену позвать к нему старого лекаря.
– Не волнайтесь, Григорий Иваныч, – добродушно шутил Сиверс,
раскладывая свои травки и корешки для составления подкрепительной
тинктуры. – Сто лет жить будем... Не так страшни шорт, как его
малютки, – переврал, по обыкновению, Сиверс пословицу и нечаянно
придал ей новый смысл.
25 июля 1795 года, в день, назначенный для отъезда в Америку,
купец-мореход Григорий Шелихов отбыл в последнее свое плавание.
Разговор Шелихова с наместником Нагелем не остался тайной для
Ивана Ларионовича Голикова. Голиков несколько дней употребил на то,
чтобы оповестить вояжиров шелиховских компаний об опале Шелихова.
– Попадет Григорий Шелихов на рудники за передержку беглых и
масонов, казну припрячет, ищи тогда с него! – будил Голиков алчность у
компанионов и тут же разжигал в них купеческое усердие к вере: – Да и
чего от такого человека ждать: в церковь не ходит, затворился с
кержачкой своей и темными людьми в моленной... Предадут их анафеме! В
самом деле, государыня поделила Польшу меж тремя царствами, полячишек
в Сибирь ссылает, а он, видишь, сколько их в компании на службу
подсобрал, патреты государевы писать нанимает... В Америку самых
отчаянных сплавил, а давно ли граф ихний Бейсноска,* русских
перерезавши, с Камчатки бежал? – мешая быль с небылицами, сбивал
Голиков с толку и запугивал людей. – А из Петербурга и наместник здесь
очень даже приглядываются, кто и с кем в дружбе и товариществе
состоит... (* Под этим именем получил в Сибири известность ссыльный
польский авантюрист граф Мориц Бениовский, в 70-х годах XVIII века
наделавший шуму бегством с Камчатки.)
Самые горластые и самые завистливые противники Шелихова, вроде
Мыльникова, Фереферова, Жиганова, грека купца Калофати и язвительного
отставного прокурора Будищева, давно задумавшие сколотить собственную
компанию, сговорились все вместе явиться к мореходу и потребовать
передачи полноты власти коллегии во главе с Голиковым, а в случае,
если откажется, настоять на возвращении капиталов и выйти из
товарищества.
Всем вместе говорить нельзя, решили они, говорить будет прокурор
Будищев, мундир и ордена которого обеспечивают неприкосновенность...
– Вояжиры твои целой шайкой нагрянули... Отвадить? – спросила
мужа Наталья Алексеевна.
– Зови... в большую горницу... – подумав, сказал Шелихов. Он
решил, что компанионы пришли торопить его с выдачей дивиденда.
– Зачем пожаловали, господа компанионы? – спросил мореход, войдя
в комнату и оглядывая рассевшихся посетителей. Глаза и бороды всех
были уставлены в пол.
– По поручению здесь присутствующих и отсутствующих пайщиков
говорить буду я, – встал и расправил грудь, украшенную несколькими
орденами, привычный к жестким выступлениям отставной прокурор Будищев.
– Блюдя пользы общественные и государственные, мы решили отринуть
единовластие и пагубное самовольство в распоряжении нашим трудом и
капиталами... Не желаем больше терпеть!
– И в убытках быть! – не удержался Фереферов.
– Прошу не перебивать, – обернулся к нему прокурор – и снова к
Шелихову: – Долг перед отечеством превыше всего, и мы требуем передачи
дел коллегии, кою выделят пайщики, во главе с почтеннейшим Иваном
Ларионовичем Голиковым... или возвращения капиталов, коим найдем...
– Иваном... Голиковым? – загремел Шелихов, но сдержал себя
непокойно уже спросил: -А сколько паев у тебя, господин прокурор?
– Три...
– А у тебя, Иван Максимыч? – обратился мореход к Фереферову.
– Дванадесять полных! – огрызнулся тот и добавил: – А какой
прибыток... Слезы! И сколько за крохи эти людей погибает, а расходы
какие...
– Слыхивал я от бродячих по морям английцев, – живо откликнулся
на жалобу Фереферова Шелихов, – что в теплых местах водится зверь
такой, коркодилом прозывается... Он завсегда, когда живность
заглатывает, костями хрумкает, а сам плачет. Я радуюсь большому
промыслу и полагаю, что людей, в Америке на нас хребет гнущих, в
довольствии всяком, отменно хорошо против сибирского обычая содержать
нужно, а вы все, труд их заглатывая, над долей их плачете и меня
спихнуть норовите, чтобы муку затхлую и бушлаты лежалые без
препятствия за океан посылать...
– То-то буйственники американские никого, окромя тебя, не
признают, а ты из прибыли нашей воруешь – на паи ворам начисляешь! -
выкрикнул Голиков.
– Ни люди наши не воры, наипаче и я вором не был! – вскипел
Шелихов. – Это ты воруешь, Иван Ларионович, против чести, против
товарищества, против себя ухитрился своровать!.. Кто Толстопятова на
скупку паев подбил, двести пятьдесят тысяч с компании содрать хотел?
Ага... на образа закрестился! И что тебе досталося – шиш конопляный?
Кто Ираклия, архитекта, самонужнейшего компании человека, под пулю
подвел?! У-у, гад, Юда алтынный, ты и меня проглотить готов! Только
врешь – подавишься, апостол плешивый!
Ярость туманила сознание морехода. Через Полевого он знал об
усилиях Голикова вызвать распадение компании. Голикову эта компания
под главейством Шелихова претила. Какое Голикову дело до того, что -
плохо ли, хорошо – Шелихов несет на своих плечах все трудности такого
огромного и сложного предприятия, как приобщение к российским
владениям никем пока еще не захваченных, безмерно богатых, но сурово
неприступных и почти безлюдных пространств на северо-западе Нового
Света?
Не помня себя, мореход схватил за плечи вставшего перед ним
Голикова, встряхнул его, как пустой мешок, и отбросил на скамью у
стены. Голиков вскрикнул жалобно, по-заячьи, не удержался на ногах и
свалился со скамьи боком на пол.
– А-а... ты и бить нас зачал, я те покажу! – засучил рукава
Фереферов.
Но Шелихов, потеряв голову, охваченный, как в молодости, пылом
кулачного бойца, страшным ударом залил кровью лицо и бороду
Фереферова, пнул его ногой – и тот вдруг исчез из глаз Шелихова;
огромная туша грохнулась на пол – и кинулся на пайщиков, шарахнувшихся
к двери...
В опустевшей комнате замешкался один прокурор Будищев в попытке
трясущимися от страха руками извлечь из ножен прицепленную к мундиру
шпажонку.
– Я помогу тебе, ярыжка поганая, дорогу найти, – бормотнул
мореход и, ухватив за воротник прокурорского мундира, бросил Будищева
к дверям с такой силой, что тот распластался на пороге у ног входившей
Натальи Алексеевны.
– Распустил собрание, – криво и беспомощно улыбнулся Григорий
Иванович, увидев жену и приходя в себя словно бы после безобразного
сна. – Посадит меня Нагель в холодную и засудит за поношение чести
именитых купцов... Довели, аспиды, до потери разума!
Подошел к поставцу, достал штоф водки, налил стакан, но не взял
его в руки.
– Ох, неладно со мной... саднит на сердце... – и, не понимая, что
делает, смахнул стакан со стола на пол.
– Не пей, Гришата! – беззвучно не то прошептала, не то подумала
Наталья Алексеевна и увидела, как медленно-медленно, силясь захватить
судорожно раскрывающимся ртом хотя бы глоток воздуха, Григорий
Иванович сползает со стула, как он пробует удержаться за край стола.
– Прости... Наташ... всегда бахвалился, а не выдюжил... Пока не
доведались о... к-конце моем... пошли про то... весточку...
Баранову... Алексан... Андр... реич... Чтоб держался... г-говорю...
крепко стоял за... Слав... россию... Мне... три аршин... нужно, а
России... Рос... – задыхался мореход, приподняв руку, словно пытаясь
ею взмахнуть в ту сторону, где перед мысленным взором, за океаном,
остается его единственно надежный преемник. – Прости... чем владел...
тебе и детям остав... Славоросс... отечеству... – и замолк.
Подхватив на руки голову мужа и жадно глядя в теряющие живой
блеск глаза, Наталья Алексеевна даже не замечала тонкой кровяной
змейки, сбегавшей из углов его плотно сжатого рта на ее руки и с них
на пол.
Мореход Шелихов ушел в последнее плавание.
Весть о смерти купца-морехода облетела за несколько часов весь
Иркутск и привлекла к дому Шелиховых множество людей, приходивших
проститься с его телом.
Работные люди шелиховского дома слонялись сумрачные и молчаливые.
Глаза женщин вспухли от слез. Мужчины вздыхали от чувства какой-то
непонятной обиды. В молчании толпившиеся вокруг усопшего воспитанники
американской "семинарии", алеуты и индейцы, недобро оглядывали снующих
людей, будто высматривая среди них виновников смерти своего друга и
покровителя.
Никишка, по-своему переживая смерть хозяина, напился и валялся за
перегородкой при конюшне. Восхваляя дела и подвиги батыра Шелихова, он
тянул бесконечную, как бурятская степь, песню.
Тело морехода, обмытое и прибранное, стояло среди парадной
горницы, усыпанной хвойными ветками, в просторном кедровом гробу.
Распоряжение похоронами взял на себя купеческий сын Михаил Матвеевич
Булдаков.* Молодой вологжанин, он уже больше года занимал место
доверенного на службе компании. Его привлекла проникшая в народ слава
о новых заокеанских прибыточных землях, открытых сибирским
купцом-мореходом Шелиховым. Булдаков был дружен с Ираклием и часто
заходил полюбоваться его чертежами, а после гибели Ираклия стал все
чаще наведываться в дом и был замечен Григорием Ивановичем как человек
с понятием. (* М. М. Булдаков женился на Екатерине Шелиховой и стал
потом директором-распорядителем Российско-Американской компании. Через
25 лет был отставлен от дел за покровительство правителю дел компании
декабристу К. Ф. Рылееву.)
В обрушившемся несчастье Наталья Алексеевна не уронила и единой
облегчающей горе слезы. Стояла в ногах своего Гришаты, не сводя глаз с
его лица, словно ожидая – вот-вот взметнет он бахромчатые ресницы,
взглянет светло и ясно, скажет... Ничего и никогда уже не скажет,
словечка не вымолвит ее орел!
Проводы усопшего проходили под наблюдением Булдакова по строго
установленному в народе обычаю.
Знаменитая в Иркутске плакальщица Фетисья Мудрова, стоя у
изголовья покойника, разливалась жалобно и проникновенно:
Охти мне кова-то, беднушке,
Бессчастной молодой жене!
Как по сегодняшнему денечку
Уж не знала я, не ведала,
Что-то сталося, случилося,
Ново в доме объявилося -
Я жена стала не мужняя,
А вдова-то стала бедная,
Стали сироты малы детушки.
Скороборзая смеретушка
У меня взяла да отвалила
Удалу тую головушку.
У роженых малых детушек
Отняла кормильца-батюшку...
Голиков и Фереферов, узнав о неожиданной смерти человека, для
которого не находили достаточно сильных обносных слов, решили молчать
о случившемся и, полные христианского смирения, пришли убедиться в
гибели своего врага.
– Гляди-ко, матрозка... как статуй бесчувственный стоит, – дохнул
Фереферов в ухо Голикова. – Нет того, чтобы, как у добрых людей, по
купеческому заведению, жена по мужу убивалась, голосила, оплакивала...
Фетисью за себя наняла! И то сказать, без исповеди и покаяния пес
бешеный издох...
Фетисью сменили попы во главе с протопопом Павлом Афанасиевым и
хором соборных певчих, отслужившие первую панихиду.
А Наталья Алексеевна все стояла в ногах мужа. Не видела, не
слышала1 не понимала, что вокруг нее творится.
Попы разоблачились и пошли в столовую "помянуть" покойного.
– Глухую исповедь дал, отпустил рабу божьему Григорию все вольныя
и невольныя, – не моргнув глазом, солгал протопоп Афанасиев на
коварный вопрос соборного ктитора Голикова, как мол, хоронить будем
человека, умершего без покаяния. – Ты не суй носа, ктитор, не в свое
дело, я между ним и господом стою – я и в ответе буду!
А над гробом плакала, разливалась жалобщица Фетисья:
Принесите-ко, пожалуста,
Мне дубовую скамеечку...
Кто-то услужливо пододвинул Наталье Алексеевне стул, и она
послушно опустилась на него.
Уж как сяду только, бедная,
Да головушка обидная,
Уж как буду я выспрашивать:
"Ты изволь-ко мне рассказывать,
Ты куды нынь снаряжаессе,
Ты куды нынь отправляесе?"
"Не бередь души, Гришата, – как о живом, думала Наталья
Алексеевна, глядя в мертвое лицо мужа, – не покину я твоего дела, не
забуду мечты твоей..."
Не жалейте, люди добрые,
Не унимайте, православные,
Мое личико не бумажное,
Бежат слезы не замцюжныи
Текут слезы горя горшии... -
причитала и лила слезы Фетисья.
"На пути великих предприятий, в самом пылу цветущей жизни
неумолимая смерть..." – предавался горестным размышлениям, забившись в
угол и не замечая катившихся слез, мечтатель Полевой. Он чувствовал,
что смерть оборвала жизнь большого человека, горячего патриота, о
котором история еще скажет свое слово. Полевой не мог, конечно,
предвидеть, что столетием позже слово о Шелихове будет произнесено и
одним из потомков "бостонцев", американским историком Банкрофтом. "С
него, – пишет о Шелихове Банкрофт в своей многотомной "истории
Аляски", – начинается новая эпоха в истории Аляски. До того в ней все
сводилось к открытиям, поискам и охоте за пушными животными с очень
слабой мыслью о постоянном устройстве. Но вот появляется Григорий
Иванович Шелихов..." И, перечисляя его дела и начинания, историк
называет Шелихова "отцом и основателем русских колоний в Америке".
Похороны Шелихова превратились в общественное событие. Несколько
тысяч людей провожали гроб с телом морехода в Знаменский женский
монастырь, в стенах которого корабль Григория Шелихова нашел свою
"незамерзающую" гавань.
– Дайте людям место, свои понесут, – решительно отстранил
Булдаков Голикова, Фереферова и еще некоторых именитых компанионов,
сделавших попытку подставить свои плечи под тяжелый гроб.
Когда гроб, закрытый черным воздухом, как бы повисая над тысячной
толпой провожающих, плыл по иркутским улицам на плечах шелиховских
работных людей, Наталья Алексеевна вспомнила вещий сон, виденный ею в
утро своих именин два года назад, и словно куда-то провалилась...
Она не скоро собралась дать знать в Петербург дочери и зятю
Резанову о смерти Григория Ивановича. С большими усилиями и медленно
возвращалась она к обыденной, опустевшей для нее жизни.
События того времени заслонили в глазах многих смерть сибирского
морехода. Третий и последний раздел Польши вызвал трения между
союзниками: Австрия требовала возвращения Правобережной Украины с
Киевом, Пруссия домогалась Курляндии – каждая считала себя наследницей
былых владений польской короны.
Русская армия под командованием брата Платона Зубова, Валериана,
понесла поражение, и Россия позорно проиграла войну с полудикой
Персией.
Афонские травки Ламбро Качиони не помогали матушке-царице, и по
мере того как ухудшалось ее здоровье, возрастала агрессия гатчинского
двора престолонаследника Павла. "Гениальное дитя" Платон Зубов ходил
за императрицей следом и домогался указа о назначении наследником не
Павла, а любимого внука императрицы Александра.
Гаврила Романович Державин был озабочен мыслями о том, что ждет
его в случае смерти единственной его покровительницы и благодарной за
"Сон мурзы" заступницы.
Смерть "матушки" в ноябре 1796 года, приключившаяся в месте,
"куда и цари пешком ходят", так или иначе разрешила напряжение и
вернула людей к событиям жизни, долгое время ускользавшим от их
внимания.
Зубовым и их окружению после восшествия на престол Павла I было в
полном смысле слова "не до жиру, быть бы живу". Смерти Шелихова никто
из них не заметил. Только одна Ольга Александровна, случайно узнав от
своего мужа о торжественных похоронах пленившего когда-то ее и так
оскорбительно пренебрегшего ею сибирского "Бовы", задумалась,
всплакнула, разбила в поисках платка хрустальный флакончик с амброю и
приказала высечь за это новую, служившую ей после Ташки горничную
Софку...
Гаврила Романович Державин, оставшись не у дел и разбирая на
досуге в милом его сердцу Званке скопившуюся и нераспечатанную за
последние полгода корреспонденцию, нашел письмо со знакомой печатью
"Р. А. К.". Вскрыл и прочел написанное рукой Булдакова короткое
сообщение о смерти именитого рыльского гражданина и открывателя
американских стран, иркутского 1-й гильдии купца Григория Ивановича
Шелихова, безвременно последовавшей июля 25 дня в 1795 году. Прочел и
погрузился в раздумье...
Муза Гаврила Романовича была в то время настроена меланхолически:
Колумб здесь росский погребен!
Проплыл моря, открыл страны безвестны,
И, зря, что все на свете тлен,
Направил парус свой во океан небесный -
