Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)
Наташенька, бери сына...
– Будет тебе, Гришата! – недовольно отозвалась Наталья
Алексеевна. – Защекотал младенца, застращал мокретью аляксинской, он
тебе и показал, сколь сладко в мокрети этой сидеть... Он умненький у
меня! Лежи, лежи, сыночек, я сейчас тебе пелюшку сухонькую подстелю,
терпи Аляксу...
И только Наталья Алексеевна склонилась над люлькой сына, на
пороге комнаты выросла нарядная фигура затянутого в мундир капитана
Биллингса.
– Здравствуйте, господин Шелихов, – сдержанно помахал англичанин
шляпой перед хозяином и тут же кавалерственно до полу опустил ее перед
Натальей Алексеевной. – Your servant, mistress Chelechow,* – отдавая
поклон хозяйке, притопнул ногою Биллингс. (* Ваш слуга, сударыня
(англ.).)
С той же невозмутимой уверенностью в правильности своих действий
англичанин прикрыл шляпой букли, взял стоявшую у стены скамейку,
поставил ее перед мореходом и сел верхом, не забыв обмахнуть полой
расшитого золотом капитанского кафтана верх скамейки.
– Я сделал предполагание, что вы уже здоров, – тщательно
выговаривая русские слова, объяснил Биллингс цель своего посещения, -
и пришел, имей к вам самое важное дело – мне очень любопытный map* и
объяснение вашего блудания в нашем Pacific ocean.** Мистрисс усмирял
мое нетерпение приятным сюрпризом, что я могу ожидать от вас, – хитро
улыбнулся англичанин в сторону Натальи Алексеевны. (* Карта (англ.).
** Тихий океан (англ.).)
"Вот куда метит англичанин, – подумал Шелихов, – на Славороссию.
Хочет к рукам прибрать честь и славу русского открытия и выгоды
освоения неведомой земли. На нее и сам Кук, коего этот индейский петух
превозносит выше всякой меры, высадиться не отваживался. Я тебе покажу
карту и блудодеяния мои в океане!" – Шелихова в особенности рассердило
исковерканное англичанином слово "блудания", и он, скроив гримасу
сожаления, ответил плачущим голосом:
– Огорчаюсь, не могу вас, господин Биллингс, удовольствовать...
Чего нет, того нет – отослал карту гонцом в Петербург с
верноподданническим донесением, где и сколько диких в российское
подданство привел...
Поначалу англичанин растерялся. Но потом быстро справился со
смущением и решил выбросить последний прибереженный в запасе козырь:
им он думал склонить морехода к уступчивости.
– Придется и мне, – сказал Биллингс как можно приветливей, – с
гонцом послать известий Бритюкова на жесткости ваши, когда вы
человеков тамошних государыне в подданство склоняли. Самая лучшая
медаль имеет оборотный сторону, – растянул он свой широкий рот в
любезной улыбке. – Подумаем и вы и я еще раз, или, как русские
говорят, семь раз будем резать и один раз отмерим: я вам – скверный
известий Бритюкова, вы мне – double copy глупый map's* – и никому ни
слова об этой благоразумной accomodation.** По рукам? – без стеснения
хлопнул он ладонью по столу. (* Копия карты (англ.). ** Сделка
(англ.).
Шелихов со слов Натальи Алексеевны, которой Биллингс читал донос
Бритюкова, все уже знал и не сомневался, что сумеет опровергнуть
поносную кляузу, если она и дойдет до высших властей. Попытку же
Биллингса прикрыть бездеятельность своей экспедиции результатами,
добытыми Шелиховым с товарищами, мореход понял как прямое
посягательство английского лазутчика на овладение его только что
родившейся Славороссией.
Перед столь явным, как казалось Шелихову, покушением англичанина
Биллингса на его открытие, – нет нужды, что англичанин на царской
службе, – в глазах Григория Ивановича разом померкли все недавние
подозрения по поводу замыслов нарядного и надушенного,
золотомундирного капитана на его семейную честь, и он, преодолев
ярость в себе, выговорил:
– Допреж продолжения приятного разговору и визитации ко мне
предварить вас должен: у русских людей, войдя в избу, испокон веку
положено перед святыми иконами шапку скидывать и под шляпой в избе не
сидеть... Извиняйте, держусь обычая предков моих! И думаю, что
привычек тунгусов немаканых,* у которых пушнину на складские товары
вымениваете, вам, сидя у меня, не след придерживаться! – дал Шелихов
понять, что он знает о главном занятии экспедиции Биллингса. (*
Некрещенных.)
– Jes...* да... шляпу, да, надо перед икон снять, – заерзал
Биллингс на скамье. (* Да (англ.).)
– И перед русскими шляпу скинете! – до крика возвысил голос
Шелихов, отстаивая права первородства русских в открытой им земле. -
Вы Бритюковым меня изобличаете, а обитателей страны сей, коих я по их
же охотному соглашению и мужеска и женска полу, и больших и малых, до
сорока человек взял с собой и в Охотск привез, – этих вы допросили?
То-то! Не спрашивали, предавал ли я их отцов и матерей разорению и
смерти? А я треть вывозных американцев по показанию отечества нашего с
наградой обратно восвояси отправлю, другую треть намерен доставить ко
двору ее величества, а тех малолетних, что остались в Охотске или в
Иркутске, обуча грамоте за свой кошт, в Америку по их воле перешлю.
Через них, обученных и просвещенных, тамошние роды могут много о
довольствии нашей державы услышать, а потому к поправлению своему
захотят у себя лучшего учреждения и порядка...
– Этим вы насилий своих, о коих от Бритюкова все уже дознано, не
опровергнете, господин Шелихов... Государыня ревностно оберегает славу
покровительницы диких народов, европейским мнением за нею
установленную, – возразил Биллингс.
– Если сподоблюсь быть перед стопами у ее императорского
величества, обо всем по долгу усердия моего к отечеству беспристрастно
поведаю... И поистине готов, как вы сами молвили, семь раз отрезать:
карты по памяти изготовить не берусь, Бритюкова враньем не
интересуюсь, а за бобрами, обещанными женой моей на шубу, не постою...
– В последнее мгновение мореход решил смягчить резкость своего ответа
таким испытанным в сношениях с начальствующими людьми средством, как
взятка, и повторил: – Бобры выбрать самолично в амбар ко мне
пожалуйте...
Биллингс понял, что открытий на Алеутских островах, а тем более
на американском побережье за счет Шелихова ему не удастся осуществить,
но десять – двадцать бобровых шкур упустить тоже не хотелось, и
поэтому, приспосабливая треуголку к пышным буклям парика, он
примирительно бормотал:
– Вы еще имеете время подумать... О, да, пожалуйсто... if you
please...*. Я тоже имею время не торопиться отсылать рапорт
Бритюкова... I hope we shall meet again, mylady.** Очень, очень
сожалею, что супруг ваш не хочет видеть своих истинных друзей... (*
Пожалуйста (англ.). ** Я надеюсь на встречу, сударыня (англ.).)
– Ему виднее! – отрезала Наталья Алексеевна.
Кох во всех событиях, предшествовавших этой встрече, держался в
стороне. Он был напуган вмешательством Биллингса, в лице которого
Наталья Алексеевна сумела найти "палку", чтобы в отсутствие мужа
отогнать всех, кто попытался бы похозяйничать в амбарах компании.
Управитель Охотска стушевался, как песец перед волком, предполагая,
что Шелихов благодаря своей "бабе" – Кох обо всех людях думал грубо и
грязно – в лице Биллингса нашел себе сильного покровителя и сообщника.
Не жалея денег и спирта, Шелихов развил бешеную энергию и в две
недели, разослав повсюду нарочных, собрал огромный транспорт для
отправки промысла на Якутск, откуда после перегрузки на новых вьючных
и упряжных животных предстояло по льду Лены доставить тысячи тюков в
Иркутск.
"У меня длинные уши и короткий ум", – в злобе на себя и о себе же
думал асессор Кох, когда накануне выхода шелиховского каравана
убедился, что между блестящим начальником петербургской экспедиции
Биллингсом, облеченным, как казалось Коху, великими полномочиями, и
отчаянным сибирским купцом, вывезшим из Америки без всяких полномочий
несметные богатства, нет ни дружбы, ни согласия.
– Разве вы не знаете, что Шелихов забрал под свою меховую
торговлю всех собак и оленей, нужных для моей экспедиции на север?! -
в ярости бегал Биллингс по комнате у Коха. – Шелихова нужно задержать,
вы понимайте?! Его задержать, а собак и оленей передать мне!..
Потрудитесь, господин комендант, немедля исполнить мое требование!
Как ни боялся Кох полномочий Биллингса, но трусливое желание
досадить вельможному начальнику возобладало. Кох злился на Биллингса,
так как из-за него он упустил долю в привезенной мореходом пушнине.
– В силу присвоенных вам полномочий, – поднялся из-за стола Кох,
– сделать это можете только вы, господин капитан. Этот купец есть
опасный человек и окружил он себя такими людьми... А двадцати
инвалидов, оставшихся в моей команде, совершенно недостаточно, да они
еще к тому же все работают у него. Казаки? Но они по вашему требованию
ушли в Анадырский острог, капитана Сарычева сопровождать... Нет, нет,
я не имею силы, только вас этот дикий купец по дружбе может
послушать... Попробуйте!..
Но Биллингс не стал доводить дело до неблагоприятной развязки.
Ничего не подозревая о попытке Биллингса показать когти, Шелихов
на другой день беспрепятственно тронулся из Охотска, провожаемый Кохом
и хмельными инвалидами комендантской команды.
– Доброго пути – Крестовую благополучными перейти! -
напутствовали морехода жители Охотска, поражаясь огромным размерам
шелиховского каравана.
А в середине марта 1787 года все население Иркутска высыпало на
улицы встречать этот пестрый и шумный караван с трофеями трехлетней
экспедиции в Америку. Лошади, быки, олени в санях и под вьюками,
бесчисленные собачьи упряжки в нартах, в сопровождении проводников -
тунгусов и якутов, – все это, вперемежку с подростками, обряженными в
невиданные для Иркутска уборы, со свирепой татуировкой лиц,
поднималось с Ангары в гору, прямо на Соборную площадь, к амбарам
шелиховского дома.
– Богатствам счет потеряли! – растерянно говорили иркутяне,
оглядывая стоявшего в воротах усадьбы виновника невиданного события
Шелихова, который считал входившие в ворота упряжки.
Он с женой и новорожденным на легких собачьих нартах опередил
караван и за несколько дней до его прихода незаметно въехал в Иркутск.
Здесь надо было заблаговременно подготовить и помещения и разгрузку
добра.
2
Привезенные Шелиховым вести и наглядные доказательства чудес
Америки недолго занимали иркутское население.
"Хороша Маша, да не наша", – подавляя зависть, сказали иркутяне и
вернулись к той поглощающей их интересы и воображение войне с властью
из-за распоряжения губернатора убрать нужники в глубь дворов. Эту
войну они назвали "нужной" войной.
Свара между компанионами из-за дележа добычи, борьба
морехода-купца Шелихова со своими полухозяевами-полукомпанионами -
Лебедевым-Ласточкиным и Голиковым – поначалу иркутянами была не
замечена, она протекала скрытно, в стенах домов, и не бросалась в
глаза.
А между тем мытарства "росского Колумба" начались как раз по
возвращении его в Иркутск. Здесь мореход оказался, как он горько
отшучивался в своих разговорах с Натальей Алексеевной о нарастающих
неладах с компанионами, "на приколе". Иркутская земная тишь и твердь,
столь привлекательная после морской кипени, пахнула на него тоской, и
он почувствовал всю злобность судьбы, не дававшей ему хода.
Только десятая частица из большой, стоившей так много труда и
здоровья добычи приходилась ему, а все остальное компанионам-купцам, -
нет, такой несправедливости мореход принять не мог. Да и не наживы
ради клал он жизнь и труды. Помыслы и усилия открывателя земель
направлены были прежде всего на то, чтобы прославить отечество...
Места себе не находил Шелихов и в конце концов стал искать
утешения в запойном чтении жизнеописаний великих мореплавателей. В
особенности его трогала "История адмирала Христофора Колумба",
составленная сыном великого мореплавателя и переведенная с испанского
Федором Коржавиным. В жизни потомка генуэзских ткачей-суконщиков
Шелихов находил большое сходство со своей судьбой.
– Гляди, Наташенька, в одном разнствуем: королевской милостью
пока не взыскан и в тюрьме не сидел, – говорил Григорий Иванович,
сравнивая книгу-отчет о своем плавании, которую он писал с оглядкой на
судьбу Колумба.
Мореход находился всецело под впечатлением состоявшегося на днях
объяснения с компанионами по разделу промысла, и, читая жизнеописания
мореплавателей, он особенно остро переживал злобу и грызню из-за
дележа добычи, которыми обычно завершался подвиг каждого из них.
– Пока до королей не дошел, нечего на них и жалобиться, а
Голиковы с Лебедевым, ежели дурить будешь, до сумы и тюрьмы
беспременно доведут, – напоминала ему о кривде жизни Наталья
Алексеевна.
Однако Гришата не послушал ее совета разделиться в промысле так,
как было обозначено в договоре, а потом уже судом требовать и
увеличения своей доли. Григорий Иванович собрал компанионов и без
обиняков выложил пред ними свои мысли и решения удержать равную с ними
долю промысла силой, пользуясь тем, что промысел сложен в его амбарах.
– Доверие ваше, господа вояжиры, я и люди, отданные под мое
управление, оправдали, – сказал Шелихов усевшимся за его столом
компанионам. – Нашими трудами и подвигами, в коих, часто бывало, и
жизнь на кон ставили, нагромоздили мы на каждый учредительный пай по
двести пятьдесят тысяч рублей в мягкой рухляди и иных американских
товарах...
– Земной поклон тебе, Григорий Иваныч, за усердие и попечение об
нашем интересе, – умильно проблеял Иван Ларионович Голиков и огладил
пухлой рукой свою мочалистую бороду, в которой уже серебрились нити
седого волоса. На него, вместе с посланным в Америку племянником,
"капитаном" Михаилом Голиковым, было записано шесть учредительских
паев. Иван Ларионович, прикрывая веками острые, как шильца, глазки,
прикинул тут же в уме прибыль и спрятал улыбку, снова оглаживая
бороду: полтора миллиона нежданно-негаданно упало в кубышку его. -
Земной поклон, земной поклон тебе, Григорий Иваныч, – говорил он,
кланяясь над столом и искоса посматривая на сидевшего рядом Ивана
Андреевича Лебедева-Ласточкина, бывшего хозяина Шелихова.
– Выходит... – начал тот и сердито заворочался на скамье,
облезло-мохнатый, что медведь по весне. – Выходит, просчитался я, на
три пая согласившись?! Из пустой, думалось, затеи, на кою Григорий
подбил, дело получилось, а! – и грохнул своим массивным, волосатым
кулаком по столу.
У морехода в ответ на это только глаза потемнели от
всколыхнувшегося, но не вырвавшегося наружу гнева. Шелихов знал, что
этот купчина следом за ним, мореходом, послал на Алеутские острова
свою ватагу, непозволительно враждующую с шелиховской компанией, и
двойной этой игрой медведеобразный купец внушал особенную неприязнь
Григорию Ивановичу.
Григорий Иванович, выждав, когда компанпоны успокоятся, сказал:
– Поклоны богу бейте, а просчеты уж при себе оставьте. Что же
касаемо меня и людей наших, поимейте совесть рассчитаться по
человечеству...
Купцы при таком неожиданном обороте речи аж замерли, Голиков и
рот даже открыл, уставясь на морехода. А тот, сжимая рукой угол стола,
говорил:
– Мы ли хребты не ломали, крови-жизни для вашего прибытку не
щадили!.. И потому полагаю: до того как к дележу приступать, одну
десятую промысла отделить в награждение усердных и добронравных
работных по моему списку. Я обещал, что мы их награждением не забудем,
тем паче, что и выдать-то пустое придется – по три тысячи рублей на
пятьдесят человек, что в живых состоят, да еще тысячи примерно по две
– семьям-сиротам сорока погибших передать... Это ведь за три года, что
мы под смертью ходили! Что до меня касаемо... – Шелихов снял со стола
руку, встал и резко, как вызов, бросил: – то требую: достальной
промысел поровну промежду нас разделить на четырех на учредителей,
хотя племяш твой, Иван Ларионович, и жалования капитанского отробить
не в силах был.
– Очумел ты! Али крест в Америке потерял? – вскочив из-за стола,
тоненько вдруг заверещал от Гришкиной продерзости Иван Ларионович
Голиков и подался ближе к Лебедеву-Ласточкину, как бы ища у того
защиты.
– От варначья храбрости набрался, – презрительно наконец
отозвался Лебедев-Ласточкин, словно теперь только сообразивший, чего
от него хочет Шелихов. – Не на боязких напал, – устоим, а нашего не
отдашь... в долговую посадим! Через три дня пришлем оценщиков и
понятых приемку делать и... На чужой каравай рта не разевай, Григорий!
– закончил он уже угрожающе. – Самого себя заглынешь...
3
И еще раз Григорий Иванович Шелихов мысленно обозрел свой
пройденный путь, который сегодня уперся в город Иркутск.
Иркутск конца восемнадцатого века, несмотря на сравнительно
небольшое население – около пятнадцати тысяч душ, – слыл среди людей
старой веры "четвертой столицей", после Петербурга, Москвы и Киева.
Иркутское купечество и посадские работные – ремесленники, извозчики и
многочисленные вольные и гулящие люди, бравшиеся ради куска хлеба за
всякую работу, – считали себя преемниками той благодати, которую вынес
им из своей ссылки в Даурию знаменитый расколоучитель протопоп
Аввакум.
В каменных приземистых домах, что стояли в глубине просторных
усадеб, окруженные каменными же и деревянными амбарами несокрушимой
долговечности, расположились гнезда столпов старого обряда
купцов-миллионщиков Свешниковых, Поповых, Голиковых, Лебедевых,
Сибиряковых и многих других, имена которых теперь никому и ничего не
говорят и свидетельствуют лишь о преходящей и неверной власти
накопленного золота.
Из этих домов принудительная сила и власть купеческого рубля
тянулась к самым тяжелым тогда промыслам Сибири – к хлебным пашням по
Селенге, к избушкам зверобоев в тайге, к солеварням Усть-Кута, к
пропитанным сибирской язвой кожевенным чанам посадов Иркутска, на
старательские золотые прииски и серебряные рудники Нерчинска и Акатуя.
Не легка была доля мелких служащих, также и приказчиков, губивших
здоровье, а часто и жизнь при выполнении разных поручений торговых
домов, в бесконечных тысячеверстных разъездах по сибирскому разбойному
бездорожью.
Шелихов пробрался в Сибирь из далекого Рыльска, с Украины. Сменив
здесь сермягу и лапти, в чем скитался годами, на купеческую однорядку
и юфтовые сапоги новонайденной оседлости, Шелихов не утратил понимания
страданий и недовольства народной массы, среди которой он сам еще так
недавно был никому неведомым и нищим искателем счастья. Корень зла
русской жизни своего времени он видел только в засилии
дворян-тунеядцев и во всем подражающих им чиновников.
На пороге девятнадцатого века в далеком Иркутске при новых
исторических условиях жизни русского народа в деяниях Шелихова, как и
в его образе, ожила и заблестела свежими красками тогдашней
современности сказочная былина седой русской старины о Садке, богатом
госте:
Во славном во Нове-граде
Как был Садко купец богатый гость,
А прежде у Садка имущества не было:
Одни были гусельки яворчаты.
Случай, поднявший Гришату Шелихова, бойкого и предприимчивого
приказчика купцов-миллионщиков, начался, как уже сказано, со встречи
со старым Трапезниковым в Охотске, у берегов студеного Ламутского
моря.* Трапезников в поисках свободной земли для преследуемых
правительством людей старой веры растратил большое состояние и выбыл
из среды именитого сибирского купечества. Но за ним осталось прозвище
"морского царя". Прозвище это дали Трапезникову по его же рассказам об
островах и землях, которые он находил в своих странствованиях на всех
широтах океана выше сорокового градуса. (* Под таким названием на
картах петровского времени и позже среди сибиряков-старожилов было
известно Охотское море.)
"Морской царь" высказал однажды Гришате Шелихову дружелюбный
совет:
...Ступай во Новгород
И ударь велик заклад,
Заложи свою буйну голову.
. . . . . . . .
И спорь, что в Ильмень-озере
Есть рыба – золоты перья.
. . . . . . . .
Дам три рыбины – золоты перья.
Тогда ты, Садко, счастлив будешь.
С той поры Григорий Шелихов без остатка отдался одной мысли:
найти обещанную "морским царем", старым Трапезниковым, сказочную "рыбу
– золоты перья", скрывавшуюся на востоке, в водах Великого океана, -
сиречь "богатую землю" Америку.
Шелихов не упускал случая раздразнить спесь и алчбу сибирских
купцов-богатеев и славой и барышами "от вылова" такой "рыбины – золоты
перья". "Рыбина" эта не что иное, как открытие Америки и проникновение
на ее материк с того далекого северо-западного конца, который неведом
был и великому Колумбу. Оконечность эта только стала подозреваться
мореплавателями позднейшего времени. Ценой великих усилий и тонкого
подхода раззадорил все же Гришата Шелихов именитых купцов принять в
заклад его буйну голову – он возглавил дерзкое по отваге плавание на
трех утлых суденышках к суровым Алеутским островам и к не захваченным
еще людьми Западной Европы берегам Америки.
– Ударим-ка о велик заклад:
Я заложу свою буйну голову,
А вы залагайте лавки товара красного. -
Три купца повыкинулись,
Заложили по три лавки товару красного.
. . . . . . . .
И поехали ловить в Ильмень-озеро
. . . . . . . .
Добыли рыбку – золоты перья.
Стал Садко поторговывать,
Стал получать барыши великие.
"Морской царь" – старый Трапезников – и впрямь не обманул Гришату
Шелихова. Карта и приметы Трапезникова помогли ему найти в Восточном
океане неисчерпаемую кладовую драгоценных мехов – чудесную
Славороссию. Наградил он отважного морехода и еще большим, чем
богатство, – умной красавицей женой.
Много женщин встретил на своем жизненном пути Григорий Шелихов,
много девичьих кос распустила его рука, много приветливых очей
затуманилось в день последнего расставания, но жизнь его текла по
былинному складу, а из песни слова не вывернешь.
– Как станешь выбирать девицу-красавицу,
Так перво триста девиц пропусти,
И друго триста девиц пропусти,
И третье триста девиц пропусти:
Позади идет девица-красавица,
Красавица девица Чернавушка;
Бери тую Чернаву за себя замуж -
Будешь, Садке, во Нове-граде...
Шелихов знал и любил больше других бывальщин знаменитую
"старинку" о Садке, госте Новгородском. Восхищался ею, находя
родственные черты между собой и героем бывальщины. В одну из поездок
перед плаванием в Америку привез с Урала из Невьянского завода и
подарил Наталье Алексеевне сборник таких "старинок", собранных, как
говорили, старым казаком Киршей Даниловым и отпечатанных в Москве на
деньги знатного богача Демидова.
"Надо бы у Наташеньки поспрошать, куда книжицу девала, я-то
забыл, а любопытно поглядеть, как Садко с купцами разделался и куда
золоты перья девал", – забеспокоился как-то мореход, поймав себя на
смутных воспоминаниях о поразившей когда-то его воображение чудесной
старинке-бывальщине.
– Скучаешь? – догадливо отозвалась Наталья Алексеевна на
расспросы о книжке. – Цел вернулся, на сухом сидишь, хочешь хоть по
книжке у морского царя в гостях побывать?
– Да нет, не то... – смущенно отрекся Шелихов от такого
несообразного желания. – Хотел посмотреть, как он с купцами-богачами
разделался.
– Это я тебе и в книжицу не глядя скажу, – смеясь ответила
Наталья Алексеевна. – Перво-наперво церковку построил, а потом купцом
именитым зажил, а золоты перья в сундук сложил... Чего тебе еще? -
переставая смеяться, строго спросила она.
– Хватит, – отшутился Григорий Иванович, стремясь скрыть от жены
свои фантастические мечтания. – В купцы именитые запишусь, а церкви
строить не буду, да и тебе не церковь – моленная, нужна...
– Ничего мне, Гришата, не нужно, кроме спокойствия твоего! -
убежденно закончила Наталья Алексеевна непонятный разговор.
4
Шелихов, конечно, не смог бы устоять в борьбе с миллионщиками, на
стороне которых был закон и общественное мнение, зависимое от
могущества денег, если бы не слепой случай, неожиданно открывший
мореходу двери в покои всесильного сибирского сатрапа – иркутского и
колыванского генерал-губернатора Ивана Варфоломеевича Якобия.
С давних пор, чуть ли не с самого основания города, иркутские
жители придерживались причудливой планировки своих строений. Конюшни,
хлевы и в особенности отхожие места они выносили подальше от своих
домов, на переднюю линию усадеб. Немощеные улицы Иркутска, проходившие
в каменистом, несколько углубленном грунте, оказывались стоком всех
нечистот, шедших из-под стен этих столь необходимых в хозяйстве
пристроек.
Ни в ком из градоправителей, как и из обитателей города, такая
упрощенная канализация не вызывала сомнений. Приказ
генерал-губернатора сломать возвышавшиеся над улицами Иркутска
конюшни, хлевы и отхожие места и перенести их в глубь усадеб вызвал
даже всеобщий ропот и хитроумные изворотливые обходы.
– По улицам только шпыни да люди подлого звания пешком ходят, и
не беда, если они ноги подмочат. Где это видано, чтобы нужники и хлевы
в садах позади дома ставить?! – жаловались владельцы усадеб частному
приставу, вручавшему им приказ губернатора под расписку.
– А вы помаленьку, не торопясь отодвигайтесь, а там, бог
милостив, и начальство смилостивится, видя ваше послушание, -
уклончиво советовал им блюститель градоустройства.
Злосчастные пристройки после всевозможных проволочек, связанных и
со штрафами и со взятками, постепенно отодвигались с уличной линии. В
посадах Иркутска, с бедными насельщиками, дело подвигалось успешнее -
воля начальства здесь осуществлялась более решительными мерами:
штрафов тут с медлительных владельцев не брали, а прямо тащили в
холодную на высидку. Зато в центре города потеки разной дряни по
канавкам, проложенным дворниками, продолжали нарушать благоустройство
иркутских улиц.
Начало этой нелепой "нужной", как окрестили ее иркутяне, войне
положил долетевший до генерал-губернатора из Петербурга слух о
предстоящем путешествии наследника-цесаревича или даже самой
государыни-матушки на восток для ознакомления на месте с интересами
необъятной империи. Не делай Якобий из этого государственного секрета
и объяви об ожидающей Иркутск высокой чести, жители на месте "нужных"
строений возвели бы по фасаду своих усадеб греческие портики и
китайские беседки – такие же, какими были украшены берега Днепра
Потемкиным во время путешествия Екатерины Алексеевны по Украине.
Якобия в Иркутске не любили еще и за то, что он, высказывая свои
воинственные замыслы против Китая, противодействовал возобновлению в
Кяхте русско-китайской торговли, к которой население Иркутска, от
больших до малых людей, давно уже приспособилось всем своим
экономическим укладом.
Начальник прикрывающей Кяхту Троицкосавской крепостцы и
блюститель кяхтинского торга с русской стороны майор Перфентьев,
старый служака из сибирских солдат, набрался смелости оспаривать
потребованную Якобием огромную сумму "интереса" в торговле России с
Китаем. Поддержанные Перфентьевым, русские купцы осмелели и сказали:
"Таких денег нам не поднять". Тогда Якобий, сочтя вопросы своего
личного благосостояния делом все же "не казенным", настаивать на
взятке не стал, а принялся бомбардировать Петербург своими донесениями
о подготовке Китая к войне с Россией: "Из Индии уже и слоны приведены
и под Кяхтой спрятаны".
Внимание царицы было поглощено Ближним Востоком и Польшей, -
здесь пролегала кратчайшая и легкая дорога к обмену хлеба на новинки и
моды культурных народов Запада.
– Какая там война с Китаем!.. Дуроломит Якобий! – отмахнулись в
Петербурге, но на всякий случай послали инструкцию: усилить гарнизон
Троицкосавской крепостцы батальоном солдат и двумя сотнями из
уральских – после Пугачева – ссыльных казаков.
Получив это неожиданное распоряжение, правитель канцелярии
Селиванов удивился – "с чего бы сыр-бор загорелся?" Но вскоре разведал
дело, съездил под каким-то предлогом в Кяхту, убедил Перфентьева
написать в Петербург об истинной подоплеке донесений Якобия "о
готовящемся к войне Китае" и сам одновременно отправил письмо в Москву
семейству Соймоновых о "немецкой механике" своего патрона. Часы
пребывания Якобия у власти были сочтены...
– На наших даяниях немец не только живет, но и музыку содержит, и
нас же еще по миру пустить собирается, – возмущались иркутяне, ища
способов свалить чужеземца-сатрапа. – Музыку, твердит, люблю, а
музыкантов своих побираться посылает...
Генерал-поручик Якобий, немецкий ландскнехт, появился в России в
бироновские времена. Для поправки расстроенного состояния он на склоне
лет выхлопотал себе назначение в Иркутск. Привезенный губернатором
оркестр из сорока крепостных музыкантов стал для него воспоминанием о
бироновском раздолье, пользуясь которым он присваивал себе имущество
множества загнанных в Сибирь раскольников и людей более высокого
звания.
Якобиевские служители Эвтерпы* и впрямь бродили по Иркутску
голодные, в поношенных долгополых казакинах, с вышитой на груди
эмблемой многотрудного искусства – желтой флейтой. (* Одна из богинь
греческой мифологии, покровительница музыки и элегической поэзии;
атрибутом ее была флейта.)
– Исполняйте "Stabat mater"* великого Перголезе, и она вас всегда
накормит! – напутствовал своих выучеников якобиевский капельмейстер
синьор Реббиа, отпуская их тайком от хозяина "играть перед кем ни
придется". – А деньги потом пополам... (* "Страдание матери",
патетическая песня скорби.)
На кормление синьор Реббиа жаловаться не мог – как иностранец и
маэстро, он пользовался правом кушать на нижнем конце губернаторского
стола, но в деньгах всегда нуждался; генерал-поручик забывал платить
ему жалованье, так же как крепостным музыкантам выдавать месячину.
После нескольких крупных скандалов на почве увлечения купеческих
дочек генеральскими музыкантами, среди которых было немало молодых к
талантливых людей, пред якобиевскими скрипками и флейтами закрылись
двери богатых иркутских домов. В кабаках посадов и знаменитых
пригородных "хмельниках" по берегу Ангары, где приходилось теперь
музыкантам играть перед простонародием, патетическую "Stabat mater"
слушали внимательно и серьезно, после чего кидали в брошенную на пол
шапку медные пятаки.
Но домой музыканты возвращались с пустыми карманами и пьяные.
Синьор Реббиа сердился и грозил не пускать их больше в город.
– Сарынь на кичку! Не иначе, братцы! Придется по купеческим
амбарам пошарить, чтобы дракона нашего Репья ублаготворить, – подал
мысль Яшка Цыганенок – лучшая скрипка оркестра.
Для этой цели облюбовали прежде всего амбары Шелихова,
славившиеся в Иркутске вывезенными из заморских стран богатствами.
Много дней похаживали вокруг да около шелиховских строений,
высматривая и набираясь храбрости. И как раз через два дня после
размолвки морехода с компанионами сторожа усадьбы приволокли к
Шелихову рано утром нескольких изрядно побитых музыкантов губернатора.
Их поймали с поличным в ночной час, когда они подкапывались под стены
кладовой, заваленной мехами.
Григорий Иванович сидел за столом в гостевой трапезной, самой
большой комнате дома, пестро украшенной заморскими привозными
