Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)
Проживая у Осокина, Шелихов изнывал в унылом бездействии, топя
тоску и отчаяние во французском шипучем вине. По вечерам молодой
хозяин, сорвавшийся с узды после смерти родителя, таскал морехода по
злачным местам столицы.
Однажды в таком злачном месте, прикрытом дворянским гербом,
Шелихов, раздраженный жеманством танцоров в русской пляске, неожиданно
вышел на середину зала, скинул кафтан и, оставшись в расшитой руками
Натальи Алексеевны цветастой рубашке китайского шелка, крикнул
музыкантам: "Играй то же, да позабористей, я спляшу!.."
– И отчебучил я такое, – рассказывал потом Шелихов жене, – что
посадил меня рядом с собой вельможа один, да так и не отпускал, пока
не уехал. Обласкал, расспросил про имя-отчество, кто таков, откуда
приехал, чего ищу в Питере. Я, понятно, рассказал, ну и... Александр
Андреевич Безбородко был вельможа сей. Наобещал с три короба, к себе
позвал, я на другой день к нему поехал... Только все напрасно!.. Нет,
если влезут чиновные в мое дело, – пропала Америка!
Шелихов ошибался, он так и не узнал никогда, что Безбородко
сделал все, чтобы довести до сведения государыни докладную морехода и
испросить открывателю Америки аудиенцию. Но в аудиенции было отказано.
Безбородко прекрасно учел коммерческие перспективы дела Шелихова
и решил поддержать купца, имея в виду потребовать от него потом для
себя долю в американском предприятии. Не учел он лишь одного -
непригодности в таком деле графа Воронцова. Правда, Безбородко знал,
что царица недолюбливает чопорного Воронцова не только за его
англоманство, но и за самостоятельность мнений, как и за неприязнь
графа ко всем очередным ее фаворитам. Больше того, Безбородко упустил
из виду две вещи: мелочно-изощренную, недальновидную политику царицы,
ее боязнь осложнить отношения с Китаем, бостонцами и особенно с
Англией – в Европе и без того неспокойно, – это с одной стороны, и с
другой – надо было понимать и то, что императрица неспособна забыть
личной неприятности в прошлом – тех чувств ревности, которые часто
вызывала у нее сестра графа, "грубая толстуха" Елизавета. Она,
фаворитка покойного Петра III Федоровича, злополучного мужа
государыни, бывала причиной многих невидимых миру слез Екатерины,
негодовавшей на подчеркиваемую неверность своего августейшего супруга.
Сидя в утренней теплой тальме на скамеечке тенистого парка своей
интимной резиденции в Саари-Сойс – Царском селе, под Петербургом,
царица перечитывала врученную ей личным статс-секретарем по прошениям
на высочайшее имя докладную записку Шелихова с рапортом Якобия.
"Все разумно будто бы и даже величественно, – думала государыня.
– Подвиг купца-мореплавателя и занятие Америки восхитит ее родных в
Германии и друзей во Франции... Воображаю, какая интересная переписка
может возникнуть по этому поводу с английским и испанским двором!"
Императрица вспомнила забавного "Инженю" – Дитя природы -
наивного гуронца господина Вольтера. Отныне она включит гуронцев в
число своих подданных и обеспечит им жизнь и благоденствие, но...
"Только зачем в это дело влез Воронцов? Опять какая-нибудь гадость со
стороны этого низкою семейства!" – неожиданно встревожилась царица,
увидев вдруг в конце рапорта Якобия подпись Воронцова под словами:
"Присоединяюсь к мнению генерал-поручика Якобия, поддерживаю и
ходатайствую о всемилостивейшем удовлетворении нужд компании".
Скромный гриф президента комиссии по делам коммерции, выпрошенный
у него Безбородко, оказался просчетом хитрого украинца. Первоначальная
благожелательность царицы к подвигу сибирских землепроходцев сменилась
нарастающим раздражением.
Отвратительный в представлении Екатерины образ "петой толстой
дуры" Елизаветы Воронцовой встал в ее воображении и заслонил леса и
горы Америки и гуронцев, жаждущих счастья вступить в подданство
российской императрицы. Ядовитая улыбка зазмеилась на тонких губах
Екатерины, рука потянулась к угольному карандашу, с которым она, читая
что бы то ни было, не расставалась, и на прошении Шелихова появилась
первая пометка:
"Пятьсот тысяч на двадцать лет без процентов. Подобный заем похож
на предложение того, который слона хотел выучить говорить через
тридцатилетний срок и, быв вопрошаем, на что такой долгий срок,
сказал: "Либо слон умрет, либо я, либо тот, который даст мне деньги на
учение слона..."
Воспоминания о перенесенных в молодости оскорблениях от
полоумного мужа и близких ему женщин все больше раздражали царицу, а с
этим рос и протест против навязываемых ей, государыне, новых забот.
Особенно обеспокоили Екатерину неведомые Курильские острова: "Тут
накрепко подтвердить надлежит, чтоб с китайцами не заводили о владении
спор. Избегать надо споров и по поводу островов, находящихся под
другими державами".
Докладная Шелихова, вызвавшая множество неприятных воспоминаний,
разочаровала императрицу. "Дочитаю позже, когда время будет", -
подумала она и пошла переодеваться к назначенному перед полуднем
"малому выходу", на который приглашался и малый круг избранных и
ближайших к царице лиц.
Через час царица вышла в недавно отделанный зодчим Камероном
янтарный зал дворца, сияя своей обольстительной, прославленной
современниками улыбкой. Заканчивая мимолетную аудиенцию, Екатерина
заметила настойчивые, искательные взгляды Безбородко, нахмурилась и
тут же, ласково улыбаясь, сказала:
– Сейчас мне не до торговли, да еще где – на Тихом море! – И с
облачком величайшей озабоченности добавила: – Я ума не приложу, как
удовольствовать требования Григория Александровича* на войну с турками
и на то, и на се, а вы мне Америку подкидываете... Le jeu ne vaut pas
les chandelles.** Я приказала Храповицкому бумаги купца отослать в
комиссию о коммерции еще раз на суждение графа Воронцова... (*
Григорий Александрович Потемкин ** Игра не стоит свеч (франц.
пословица).)
3
Рука Безбородко нигде не давала застрять бумагам Шелихова.
Шелихов совершенно напрасно приписывал свои неудачи отсутствию в
Петербурге Державина. О влиянии Гаврилы Романовича в дворцовых кругах
мореход имел преувеличенное представление.
– Ванятка, помнишь, как мы с Гаврилой Романовичем у вас в доме, в
Казани, ели-пили и в картишки перекидывались, а он нам еще "Фелицу"
читал? – горестно сетовал мореход Осокину на то, что нет Державина в
Петербурге. – Читал и говорил: "Теперь, ежели что понадобится, прямо
ко мне обращайся: все сделаю!"
– Мм... – мычал в ответ Осокин. – Высоко взлетел господин
Державин, превосходительством величается. Да, в Тамбове губернатором
сидит... Душевный человек! – убежденно кивал головой Осокин, не зная
того, что Державин находится в негласной отставке и, сидя в своем
имении в Званке, пытается восстановить себя во мнении царицы.
В конце марта Шелихов уже собрался двинуться в обратный и еще
более трудный, весенний, долгий путь, как Соймонов сообщил ему, что
комиссия по делам коммерции за подписями Воронцова, Христофора Миниха
и соймоновского двоюродного братца "Петьки" – тоже его
превосходительства генерал-майора Петра Александровича Соймонова -
представила государыне доклад, полностью поддерживающий начинания в
Америке и на Тихом океане.
– Дельный экстракт, братец ты мой, они из бумажек, тобой
представленных, составили, – помахивал Соймонов перед носом морехода
копией, выпрошенной у Воронцова "для ознакомления". – И сильный
фундамент подвели. Слушай, что пишут о тебе и Якобии: "В самом их
прошении заключается не единая их польза, но общая, весьма важная и
достойная милостивого вашего императорского величества воззрения..." И
далее государыню словно под локоток подводят на такой сюрприз, коего
ты и ожидать не смел... Нет, нет, не скажу! – возбужденно смеялся
Соймонов. – Ежели пройдет, а пройти беспременно должно, сам узнаешь...
Шестого апреля невидимая "рука" все того же Безбородко добилась
составления протокола Непременного Совета на поднесенный ее
императорскому величеству доклад комиссии по делам коммерции.
Хитроумный Безбородко, заметив, как поджала государыня губы,
когда мельком просматривала донесение Шелихова, счел за благо внушить
господам членам Непременного Совета мысль уменьшить казенную ссуду
компании с пятисот до двухсот тысяч рублей и выдачу ее указать "из
тобольской казенной палаты сибирской монетой".
Безбородко как будто бы все предусмотрел, чтобы не вызывать у
государыни горьких мыслей о том, что ссудою открывателям неведомых
земель она урезывает деньги, столь нужные роскошному князю Тавриды,
или – того хуже – что она должна будет уменьшить вознаграждение как
раз удаляемому в это время от двора очередному "любимцу" – графу
Дмитриеву-Мамонову. И все же принятые меры никакого успеха Безбородко
не принесли. Сопротивление царицы он встретил с совершенно неожиданной
стороны. Екатерина, с неизменной неприязнью к брату "толстухи
Елизаветы", заподозрила Воронцова в неблаговидных намерениях.
По свидетельству того же Храповицкого, по записи его в "Дневнике"
27 апреля, раздражение Екатерины сказалось в словах, что такого
доклада, как о Шелихове, она не видела еще за все время своего
царствования. Требуют отдать в монополию купцу не что-нибудь – Тихое
море! "Дай только повод! Президент гр. Александр Романович Воронцов
распространит дальнейшие виды для своих прибытков".
"В новых открытиях нет великия нужды, – сделала царица пометку на
полях доклада, – ибо хлопоты за собой повлекут, наипаче каждое
открытие обратится в монополии".
Таким образом, протокол Непременного Совета не был утвержден
царицей и вместе с докладом комиссии лег в секретный ящик ее стола. А
мореход, не подозревая, на какой опасный подводный камень он наскочил,
продолжал ждать решения и обещанного ему Соймоновым "суприза".
Решающая резолюция к докладу комиссии о коммерции, положенная на
основании сделанных замечаний, была еще резче и короче. Ознакомившись
с нею, Безбородко решил отступиться от дела и коротко сообщил
генерал-прокурору сената князю Вяземскому: в ссуде "на подкрепление
дальнейших деяний" – отказать, в преимуществах плавания и торговли,
несходных "принятым от ее величества правилам об истреблении всякого
рода монополий" – отказать, в снабжении "военной командой до ста
человек и артиллерийскими служителями" – отказать.
"Немногим тебя, добродий, утешить могу", – подумал украинец
Безбородко о Шелихове, прописывая в письме Вяземскому строки о
всемилостивейшем награждении купцов шпагами, похвальными грамотами и
золотыми нашейными медалями, с портретом ее величества и изъяснением,
за что даны.
В июле 1788 года союзная с Турцией Швеция, бредившая возвращением
Ижорской земли, исконно русской, но присвоенной шведскими наемниками в
"смутное время", собрала флот и грозила высадкой под Петербургом.
Купцы и мещане городской думы и мелкопоместный дворянин Александр
Радищев сплотились в патриотическом порыве: купцы одели, экипировали и
кормили ополчение из беглых крестьян и безработных мастеров. Ополчение
воодушевлял и выводил на воинское учение быстроглазый, звонкоголосый
дворянин Радищев.
Народный почин в этот раз под угрозой наскока шведов на столицу
удостоился высочайшего одобрения. Царица обещала после отражения врага
вернуть "беглым душам" даже свободу, а купцов, занявших офицерские
должности, наградить дворянством.
Общее патриотическое одушевление захватило и Шелихова. Он как
будто забыл о своем деле, каждый день ходил на топкий Царицын луг,*
присматривался к ратным учениям ополченцев и через несколько дней
подал прошение в адмиралтейств-коллегию: зачислить, как опытного
морехода, во флот командиром капера, обещая внести требуемый законами
о каперстве денежный залог. Казенные моряки оглядели его поддевку,
посмеялись, не скупясь на соленую морскую словесность, и отправили
домой, сказав, что будут иметь в виду, если встретится на Балтике
надобность в каперской войне. (* Марсово поле.)
Мореход понял, что купеческая поддевка кладет предел его усилиям
быть полезным отечеству. Огорченный таким открытием, Шелихов перестал
ходить на Царицын луг и прекратил искать случая познакомиться с
дворянином Радищевым. А познакомься он в то время с ним, кто знает,
может быть, это повлияло бы и на судьбы их обоих и на течение истории
самой русской Америки.
В морских сражениях среди шхер Финского и Ботнического заливов
флот шведов был разгромлен, а подготовленный десант их пущен ко дну. В
одном из боев у острова Эланд на брандере, взорвавшем флагманский
корабль шведского флота, смертью храбрых пал капитан первого ранга
Григорий Муловский. Этот человек, как о том было известно Шелихову,
должен был провести кругосветным маршрутом в Дальневосточные воды
русскую военную флотилию. Узнав об его гибели, мореход пришел в такое
уныние, что потерял всякую охоту ждать решения по своему делу и какого
бы то ни было обещанного ему "суприза".
Была еще одна, и последняя, капля, переполнившая чашу терпения.
Шелихову стал известен высочайший указ о роспуске думского градского
ополчения, с предписанием генерал-полицмейстеру Архарову вернуть
беглых черных мужиков из ополчения их хозяевам, а "души", не нашедшие
владельцев, поверстать в рекруты.
Государыня не сдержала своего обещания. Шелихов не мог, конечно,
предвидеть в то время, что царской милостью не будет забыт позже и
единственный представитель благородного сословия в этом ополчении,
дворянин Радищев. Спустя два года, когда шведов под Петербургом и в
помине не было и турецкая война блистательными победами Суворова
приближалась к победному концу, дворянин Радищев получил из рук царицы
свою награду – замену смертной казни ссылкой в Илимский острог.
Но Шелихову довольно было и того, что он уже знал и видел.
Он рванулся домой. С Осокиным попрощался наспех. К покровителям
совсем не явился.
"Суприз" догнал морехода в дороге под Красноярском: фельдъегерь
не жалел ямских лошадей и того менее людей.
"А я-то ждал, время терял и на поездку тратился", – горько
усмехнулся мореход, узнав из врученных ему указов и бумаг, что
единственным результатом его пребывания в столице, наградою за
основание русских поселений на американских берегах стала нагрудная
медаль да право ношения шпаги.
"Полдворянином стал... И с кем наравне? С Голиковым, Иван
Ларионовичем! То-то он теперь нос задерет! Он, если и плавал когда, то
в банном корыте, – невесело думал мореход, приближаясь к Иркутску. -
Наташенька засмеет. Она упреждала не надеяться на калачи..."
В пути летнее солнце развеяло тяжелое настроение морехода. Свежий
ветер, напоенный запахом пробужденной природы, казался Шелихову ветром
с океана, наполнял душу бодростью, отгонял мысли о выпавшей в
Петербурге неудаче и вынесенных из столицы тяжелых впечатлениях и
наблюдений над столичными людьми. Григорий Иванович самому себе не
хотел признаться, как поколебалась его вера в царицу и царскую
признательность за подвиг во имя родины. "С мужиками, что на шведа
вышли, неладно получилось, – раздумывал мореход, – и на меня в
адмиралтействе, когда я каперство предложил, как в грязь плюнули...
Запомни это, Григорий!" – предостерег себя Шелихов, невольно
припоминая собственное поведение в прошлогоднем столкновении с
охотскими храпами.
За Уралом он совсем отделался от петербургских воспоминаний.
Сибирская равнина пестрела бесчисленными, с весны не просохшими
озерками, по которым важно бродили журавли в поисках лягушек и вились,
блистая на солнце белыми крыльями, чайки. Кибитка, несшая Шелихова,
казалась ему судном в море: колыхавшаяся под ветром степная трава
расстилалась без конца-края, куда глаз ни глянет, изумрудной морской
волной, вспененной на гребнях белыми полосами одуванчиков.
Приближаясь к Иркутску, Шелихов придумал в дороге целую повесть о
своем пребывании в Петербурге, сделав для себя назидательный вывод:
война идет, и пока не кончится, надо добиваться всего своим хребтом -
раскошеливайтесь, господа компанионы, ежели барышей ожидаете!..
4
Шелихов вернулся в Иркутск вместе с нагнавшим его в дороге
фельдъегерем и решил использовать обстановку в своих целях.
Иван Ларионович Голиков удовольствовался нашейной медалью и
шпагой, с которыми стал появляться на богослужениях в царские дни.
Никто из пайщиков ничего не знал об отрицательном отношении государыни
к шелиховскому почину в Америке, а тем более к широким замыслам
морехода о плавании в Тихом океане.
– С Урала, обнадеживаясь в первопрестольной мягкую рухлядь сбыть
и связь покрепче на будущее время установить, махнул в Москву, -
объяснил Шелихов пайщикам свое долговременное отсутствие. – А Москва,
она слезам не верит, низкую цену давала, я и повернул на Петербург...
Доказал там необходимость возобновления Кяхтинского торга и затеи
Якобия объяснил...
Иркутянам и в голову не приходило усумниться в словах Шелихова.
Ненавистный Якобий на их глазах сдал должность вновь прибывшему
генерал-губернатору Пилю и с остатками собственного оркестра по
первопутку выехал из Иркутска.
– Умен Григорий Иваныч, – начали шептаться иркутские купцы, -
сильную руку в Петербурге нашел, сумел вызволить нас и от "нужной"
войны, и от солдатских обысков на Кяхтинском тракте.
Дела и новости, компанейские и семейные, захлестывали Шелихова и
не оставляли времени разобраться в причинах петербургской неудачи.
В почте из Америки, принятой Натальей Алексеевной, первым в
порядке важности известий лежало письмо Деларова с сообщением об
отправлении вверх и вниз по меридиану от Кадьяка двух галиотов на
поиски новых земель и островов и о появлении в американских водах
инодержавных кораблей – английских, бостонских, испанских.
"Приверженные нам народы не допустили те суда ни до торговли, ни
до мены", – дочитал Шелихов сообщение до конца и довольно усмехнулся.
Он не стал откладывать ответа и сейчас же набросал черновик
письма Деларову, в котором наряду с множеством хозяйственных
распоряжений сдержанно сообщил о своей поездке в Петербург: "Ведомо
вам да будет: я и Иван Ларионович Голиков от монархини получили
великую милость и обнадежение всем людям компании ожидать милости
монаршей".
Потом особо подчеркнул необходимость мер против вторжения на
русские земли в Америке иностранцев:
"От иностранцев будьте осторожны: Англия, Пруссия, Швед,
Голландия и Турция – российские неприятели, они могут переменить и
флаги; а потому и должны вы всех иностранцев опасаться и быть во
всяком случае осторожными, наставления храня".
В конце письма Григорий Иванович давал указание:
"Грамоте, пению и арихметике учить более мальчиков старайтесь,
чтоб со временем были из них мореходы и добрые матросы; также
мастерствам разным учить их надобно, особливо плотничеству. Книг
учебных горных, морских и прочих множество к вам пришлю. Кто учится
хорошо, тем гостинца пришлю на судне. Затем всем добрым молодцам
объяви мое доброжелательство и поклоны..."
Но Шелихов, составляя черновик этого письма, и не подозревал, на
каком тонком волоске висела его собственная судьба, если судить по
негодующей записи в "Дневнике" Храповицкого, сделанной примерно в это
же время:
"Читал донесение Биллингса и описание варварства Шелихова на
американских островах, очевидцем коего был некто из его же, Шелихова,
команды фельдшер Бритюков. Особо отмечено, как все старались за
Шелихова, чтобы доставить ему монополию. Он всех закупил, и если будет
таким же образом продолжать свои открытия, то привезут его скованным".
5
Покончив с почтой, Шелихов спустился вниз на семейную половину.
Здесь с некоторых пор часто стал появляться присланный в Иркутск не то
в ссылку, не то к папаше в гости сын совестного судьи молодой дворянин
Николай Петрович Резанов.
Молодой человек держался в Иркутске скромно и замкнуто, ни с кем
не знакомился, нигде не бывал и в доме Шелиховых появился случайно,
перехватив лошадей, понесших на крутом спуске к Ангаре кибитку, в
которой находились Наталья Алексеевна со старшей дочерью.
Самоотверженный поступок молодого человека вызвал горячую
благодарность Шелиховых, завязалось знакомство, и Резанов стал бывать
в их доме. Гостеприимство Натальи Алексеевны, обаятельная внешность и
свежая непосредственность ее дочери, равно как и слава имени
купца-морехода, способствовали завязке романа.
Иркутские жители всеми обстоятельствами жизни были приучены не
проявлять любопытства к прошлому появляющихся в городе столичных
людей. Представленный главе дома по его возвращении из Петербурга,
молодой Резанов, уловив в рассказах Григория Ивановича отрицательное
отношение к порядкам и людям столицы, счел за лучшее не таиться.
Удачно изображая действующих лиц, с их манерой столичного разговора,
он поведал за ужином в тесном кругу семьи Шелихова о приведшем его в
Иркутск "возмездии". Возмездие он получил за вольный образ мыслей,
проявленный по возвращении в Петербург из "содома Парижского бунта",
как уже называли в столичных сферах события, предшествовавшие
французской "конституанте" 1789 года.
Неуместное восхищение молодого человека остроумием парижской
черни, окрестившей супругу короля Людовика XVI Марию-Антуанетту
уличным прозвищем "мадам Дефицит", навело высоких людей петербургского
общества на мысль о нежелательности пребывания Резанова в столице.
– В столичной жизни, вьюноша, у вас дефицит объявился, -
многозначительно просипел начальник якобы упраздненной Тайной
розыскных дел канцелярии Степан Иванович Шешковский, разглядывая
вызванного к себе молодого человека. – Прор-реха, по-русски сказать! -
угрожающе гаркнул он, не замечая того испуга в лице Резанова, который
обычно овладевал людьми, когда они попадали в эту канцелярию. -
Отправитесь в Иркутск впредь до восполнения дефицита...
– Помилуйте, за что же...
– Если бы я не помиловал, – на Камчатку, а не в Иркутск сослал
бы... А касаемо "за что" – вам лучше знать и будет время обдумать...
Ступайте!..
– ...В бумаге, направляющей меня под надзор папаши и губернатора
иркутского, сказано и того проще, – улыбнулся Резанов и, сделав паузу
для усиления эффекта, проскандировал: – "За растрату казначеем, в моем
ведении состоявшим, эстольких рублей и копеек..." Но я не ропщу на
судьбу, мой дефицит покрыт с избытком, – бросил он красноречивый
взгляд в сторону Анюты Шелиховой, вставая, чтобы поблагодарить хозяев
и откланяться.
Заметив краску смущения, залившую лицо Аннушки при этих
незначительных и, казалось бы, не относящихся к ней словах Резанова,
Шелихов пришел в дурное настроение, объяснить которое и сам не мог.
– К чему эти заведения, дворянские затеи, – фыркнул Григорий
Иванович после ухода гостя на украсившие гостиную комнату клавикорды.
Он ревниво приглядывался к жене. В домашней суматохе и в каком-то
праздничном настроении глаза Натальи Алексеевны мерцали так же молодо
и призывно, как и десять лет тому назад.
– Уж не прикажешь ли... матрозкой весь век провести? – задорно
возразила она. – Мол, не полагается купеческой жене и на клавикордах
играть? А я вот буду!.. Одним пальцем, а буду бренчать... "Заходи-ка,
мой хороший, заходи ко мне, пригожий, вечер долгий коротать", -
пропела она густым бархатным голосом. – С тобою до сих пор токмо что
на тунгусском барабане стучать, выучилась... Ну, ну, не охмуривайся, -
ласково остановила она готовящуюся вспышку мужа. – Неужто сам не
видишь, дочка... Аннушка в невестах ходит. Ко мне, что ли, в дом
Николай Петрович повадился?.. Эх ты, простофиля, слепая старинушка, и
как это ты Кыхтак-остров еще не проглядел?..
Жена открыла глаза Григорию Ивановичу на готовящееся в доме
событие. Падчерица Аннушка давно стала его любимицей. Постоянными
расспросами об Америке и наивным девичьим восхищением перед чудесами
неведомой земли она купила сердце отчима, к тому же Аннушка была живым
портретом матери в молодости. Посматривая на падчерицу, он и любовался
ею, и грустил о невозвратном прошлом, в котором столь много ему дала
любовь с Натальей Алексеевной.
Известие о Николае Петровиче Григорий Иванович принял с
предубеждением, но с выводами не спешил, надо присмотреться к молодому
человеку. Все чаще снисходя до участия в веселом времяпрепровождении
семейной половины дома, он вскоре убедился, что Наталья Алексеевна и
на этот раз права в своей линии.
Николай Резанов прочно овладел сердцем любимицы Шелихова. Жених
привил простодушной купеческой девушке любовь к чтению и, ласково, но
упорно заговаривая с Аннушкой на французском языке, заставил ее
взяться за его изучение. Это понравилось мореходу, он не имел
купеческого предубеждения к светскости и образованию, наоборот -
сожалел, что такими качествами не обладают ни он сам, ни жена, и
охотно усваивал крупицы их, подхваченные у "благородного сословия".
С одним не мог примириться Шелихов – с легкомысленным, как
казалось ему, и даже насмешливым отношением Николая Петровича к
открытию, заполнившему жизнь морехода. По склонности Резанова к
парадоксальным мнениям выходило, что мореход намеревается величие
России и собственное благосостояние построить на неверной опоре – на
котиковых и бобровых шкурах.
– Когда-нибудь, лет этак через сто, а может быть и больше,
Григорий Иванович, поверьте слову русского дворянина, который кое-что
видел и на собственном опыте испытал, – отшучивался Резанов от попыток
Шелихова привлечь его к своему делу, – в России появятся люди, кои
смогут понять, поддержать и даже, кто знает, осуществить ваши
намерения. Господин Гийом Рейналь, – я имел честь встречаться с ним в
Париже и Санкт-Петербурге, – подарил мне свои труды "Историю
философическую и политическую обзаведений и коммерции европейцев в
обеих Индиях..." Благодарю покорно, я не прельщаюсь принять участие в
таких делах с русской стороны!
– Мало ли какие враки господа сочинители печатают, – без смущения
отверг Шелихов ссылку на Рейналя. Он не имел и представления о том,
какое бессмертное обличение чудовищных преступлений европейских купцов
и промышленников оставил потомству аббат Рейналь. В одном из салонов
столицы он не постеснялся сказать людям, неумеренно превозносившим
благодеяния императрицы Екатерины: "Не принимайте слова за
действительность".
Однако вскоре чтением и переводом a livre ouvert* того же Рейналя
Резанов завоевал расположение морехода, хотя и убедился при этом, что
слушатель его лучше усваивает и запоминает устройство колоний, чем
страстные филиппики автора против рабства и жестокости колонизаторов.
(* Перевод без подготовки, с листа (франц).)
Весной Аннушка Гуляева стала мадам Аннет Резановой. Во избежание
лишних толков о том, что он сбывает падчерицу за кого попало, за
ссыльного "фармазона", каким Николай Петрович Резанов успел прослыть в
Иркутске, мореход и Наталья Алексеевна постарались принять меры против
широкого оглашения события. Свадьба состоялась дома, обычной на
купеческих свадьбах гулянки не было, но все знали, что венчание
совершал соборный протоиерей отец Павел Афанасиев и на торжестве
самолично присутствовал генерал-губернатор Пиль.
– Только варнак Гришка и мог такое неприличие сочинить, -
возмущались иркутские обыватели, – допустил на свадьбу всех
краснорожих американцев, коих наукам дома обучает... И как его
превосходительство стерпел такое поношение!..
Не теряя надежды привлечь зятя к своим предприятиям, Шелихов
настоял, чтобы молодая чета после свадьбы жила в его доме. За это он
обещал выхлопотать Николаю Петровичу возвращение в Петербург. Дом
Шелиховых давно уже стал местом встреч и сборищ передовых людей
Иркутска, как и мореходов и наезжающих промышленников и купцов из
России и далеких углов Сибири. Зять с молодой женой и Наталья
Алексеевна сумели внести в атмосферу дома веселие и непринужденность
молодости, радушие и широкое сибирское хлебосольство, надолго
оставлявшие воспоминания у посетителей этих "масонских сборищ" – так
окрестили их завистливые иркутские языки.
– Любо-дорого поглядеть, как Шелиховы открыто на людях живут, -
шипели жены и дочери иркутских толстосумов, изнывавшие в клетках
угрюмых домов своих мужей или родителей. – Потому деньги и удача к
нему идут, что он от людей не бегает.
– Молчите, дуры! Гришка ногами уже немощен и оструплен...
Поглядим, чем кончит...
6
В конце 1790 года, зимой, в жарко натопленную комнату Шелихова в
мезонине, которую мореход называл "каютой", не предварив стуком,
ворвался прямо с улицы в волчьей дохе и бобровой малице зять, Николай
Петрович.
– В Иркутск Александр Николаевич Радищев прибыл!.. Я, как увидел
его, подскочил, спрашиваю, какими судьбами, а он стихами:
Чувствительным сердцам и истине я в страх
В острог Илимский еду...
– Радищев? В Илимск, говорите, едет?.. Да что же это на самом
деле такое! – растерянно отозвался мореход. Он видел в Радищеве, как в
бывшем управляющем петербургской таможни, человека в высшей мере
полезного. "Все законы и правила об охране торговли знает и в военном
деле разбирается, – вспоминал Шелихов дворянина Радищева уже как
командира петербургского ополчения на Царицыном лугу. – А много ли
времени прошло, – подумал он, – и защитник отечества врагом отечества
оказался. Что же это такое?.."
– Спрашиваю: "Где остановиться изволили?" – "В трактире у
Семиволосых, продувного мужика", – отвечает. Говорю: "Переезжайте в
наш дом... к Шелиховым". А он усмехается: "Не перееду, говорит, но
видеть этого человека – вас, Григорий Иванович,– беспременно
должен..." Помахал рукой и пошел вниз на Банную, в заведение
Семиволосых, а я к вам кинулся...
"Государственный злодей" Александр Николаевич Радищев прибыл в
Иркутск раскованным, но между двух фельдъегерей, сидевших по бокам.
Явился к генерал-губернатору Пилю с письмом Воронцова, которому Пиль
считал себя обязанным знакомством и содействием в устроении каких-то
личных дел. Радищев попросил разрешения пробыть в Иркутске некоторое
время для сбора сведений по поручению Воронцова о Кяхтинской торговле.
– Отчего же, милости просим, – охотно согласился Пиль и с
солдатской прямотой добавил: – Прошу только воздержаться от надомных
посещений, при вас два этаких цербера состоят. А чтоб свободным быть,
заезжайте в трактир Семиволосых, дайте церберам десять рублей на
водку. Пока они их пропьют и вытрезвятся, вы гуляйте себе на здоровье,
где пожелаете... Я пошлю пристава в трактир сказать, чтоб егерей, при
вас состоящих, поили-кормили – от стола до кровати дойти... Не
поставьте в вину, что по занятости своей визита отдать не смогу! -
придерживаясь светского тона, заключил беседу находчивый старик Пиль.
Позже, по приезде в Илимск, Радищев выслал Воронцову свой
экономический трактат – "Письмо о китайском торге", в котором
суммировал сведения, извлеченные из архивов губернского правления, а
также бесед с жителями Иркутска, извозчиками и купцами, занятыми
