Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)
самого морехода...* В натуре, вижу, он куда лучше, Синбад** морей
гиперборейских!.. Жаль, одна только первая часть издана, второй,
боюсь, не приведется прочесть, смерть не даст дальше отсрочки, -
грустно проговорил Денис Фонвизин. (* Собственноручное описание
Шелиховым своего первого плавания на Алеутские острова и к берегам
северо-западной Америки. Издано Сопиковым в 1791 г.; 2-е изд. 1812 г.
Переведено на немецкий и английский языки. ** Герой одной сказки из
"Тысячи и одной ночи".)
– А и чем, Аристарх, кормишь-поишь нас сегодня? – обратился
Гаврила Романович к стоявшему с каменным, бесстрастным лицом за его
стулом дворецкому. – Так... Роспись столовому кушанью, – начал читать
Державин вслух для гостей, чтобы каждый мог управлять своим аппетитом
и ограниченной самой природой вместимостью желудка, – месяца
фебрауария, в день пятнадцатый, в навечерии, в восьмом часу...
– Давно девять пробило, Гаврила Романович, – бесцеремонно перебил
его сидевший за столом Альтести.
– Не доверяй курантам жизни своей, господин Альчести! -
недовольно отозвался Гаврила Романович. – В восьмом часу!.. Так...
Коврыга монастырская, калачи хомутанные, сельди соловецкие, икра
астраханская, тулова ершовые в студне, звено белуги ставное, свежее...
водка хлебная, да сухарная, да рябиновая, да анисовая, да мятная, да
калуферная, да бонбарисовая... Добро, добро! Пироги подовые московские
да уха стерляжья, из живых.., рябцы и тетерки дикие... спаржа
голландская, гретая... вина французские и рейнские... поросенок
молочный, тамбовский, с хреном... Лапша кудрявая в меду литовском...
так!., бланмажея сливочная, клеевая... Добро, Архипушка, на славу
накормить вознамерился... Начнем, в добрый час, гости дорогие! И
первую здравицу возгласить хочу за матушку нашу, человечества
благодетельницу, преславную государыню... Ур-ра!
Подстерегавший здравицу хор роговой музыки на антресолях, под
потолком столовой, мгновенно откликнулся бурным тушем. Гости
разноголосым "ура" заглушали музыку.
После жаркого в сопровождении множества вин Ольга Александровна
Жеребцова, рожденная Зубова, уже немилосердно надавливала под столом
каблучком красной, золотом расшитой туфли сапог Шелихова. Возбужденная
вином и мощью своего красавца кавалера, она пыталась разогреть его
спокойную простоту и, как она думала, робкую застенчивость
бесчисленными бокалами водок и вин, которые он, по ее настоянию,
осушал один за другим, не обнаруживая и малейших признаков опьянения.
Такая способность к поглощению вина, какой она, несмотря на свой
большой жизненный опыт, никогда еще не видела, окончательно покорила
ее сердце: поистине Геркулесовы подвиги может творить сей сибирский
мореходец.
– Расскажите из страшных самое страшное свое приключенье,
Григорий Иваныч, – взволнованно просила она, хватая его то за руки, то
за отвороты поддевки и не обращая никакого внимания на презрительные
гримасы сидевшего напротив лорда Уитворта, общепризнанного и давнего
ее друга. – Самое страшное, чтобы... кровь была, смерть... женщина...
– Не было такого у меня, Ольга Александровна. Не лил я крови
беззащитных... от страха смерти бог миловал...
Скромное упорство Шелихова в глазах Ольги Александровны предстало
как что-то такое новое и обаятельное, в сравнении с чем отступили все,
кто пользовался до того времени ее мимолетной благосклонностью.
Жеребцова неожиданно вскочила на стул и, придерживаясь рукой за
кудрявую голову соседа, закричала Державину:
– Гаврила Романыч, я и гости ваши чрезвычайно заинтересованы
узнать, как воевал notre vaillant compatriote, glorieux navigateur...
chevalier* Шелихов, – она вызывающе подчеркнула слово "шевалье". -
Какие чудеса видал... (* Наш славный соотечественник, прославленный
мореплаватель... кавалер (франц.).)
– О la-la! – пренебрежительно отозвался лорд Уитворт с чисто
британской грубостью. – Comme c'est facile chez vous autres russes
d'etre tire de son neant et de devenir un gentilhomme... en se
cramponnant a la jupe d'une noble dame.* (* О ла-ла! Как легко среди
русских перешагнуть свое происхождение и влезть в дворянство,
уцепившись за юбку знатной дамы (франц.).)
– Too much drunk, mylord!* – нарочито по-английски отозвалась
Жеребцова на чрезмерно вольную реплику своего старого друга и
продолжала как ни в чем не бывало: – Как народы тамошние живут и
правда ли, что они одних аглинцев любят и ласково встречают? Я сколько
прошу, а кавалер мой нелюбезный не хочет... Неужели и вас не
послушает? (* Вы перепили, милорд! (англ.).)
Шелихов не понимал французского языка и глядел на надувшегося,
как сердитый индюк, англичанина с чистосердечным простодушием. Однако
лица застольных гостей Гаврилы Романовича и выражение лица самого
хозяина, с которыми они встретили обмен репликами между Уитвортом и
Жеребцовой, заставили его насторожиться и почувствовать в словах
англичанина вызов, направленный именно ему, Шелихову.
Окинув расшитую золотом фигуру англичанина равнодушным взглядом,
Григорий Иванович инстинктивно нашел победоносный выход из положения.
– Дозвольте, ваше сиятельство, за здравие ваше и ласку в особицу
выпить! – поднял он и подвинул свой бокал к Жеребцовой.
"О, да ты совсем не такой простак!" – прочел Шелихов в несколько
удивленном, но милостивом взоре своей дамы, которым она приняла его
стоящий самых острых слов ответ Уитворту. Кривая, натянутая усмешка
англичанина подтверждала понесенное им неожиданное посрамление.
Державин, который исполнял обязанности личного секретаря при
государыне-матушке, мгновенно почувствовал в только что происшедшем
обмене "любезностей" едкое дыхание крупной ссоры. Любой каприз сестры
графа Зубова имел силу закона для окружающего ее общества. Грубая
выходка Уитворта касалась не только Жеребцовой, – она очень плохо
будет принята и там, в верхах. Кроме того, Гаврила Романович не мог
отказаться от удовольствия пережить впечатление, которое должен
произвести рассказ Шелихова на его гостей и, в частности, на лорда
Уитворта. Заносчивого англичанина нужно было чем-то побудить к большей
сговорчивости в обуздании претензий Турции на Крым, что наполняло
Державина, бывшего в курсе намерений высоких и высочайших персон,
немалой заботой.
– Окажи нам, собравшимся здесь, Григорий Иваныч, честь, расскажи
что-нибудь из твоих странствований, коими держава российская обогачена
землями Нового Света и множеством краснокожих жителей его, приведенных
тобою на верное подданство государыне нашей... Лорду Уитворту – он
думает, что русским делать нечего в Новом Свете, – очень любопытно
будет услышать, что ты сотворил там, где прославленный Кук на землю
боялся сойти... Господа кавалеры, повремените слушать звон бокалов!
Зачинай, Григорий Иваныч!
Откинув движением головы запутанные Жеребцовой волосы, Шелихов -
эх, была не была! – ровным былинным голосом начал свой рассказ.
4
– Как в Сибирь перебрался и с Китаем в Кяхте торговлю завел,
начал я примечать, что богатеют едино те промышленные купцы -
ловцы-добытчики, кои не боятся в океан ходить на добычу мягкой
рухляди. Заимел я крепкую думу изменить судьбу, сыскать свою
путь-дорогу к фортуне... Тут случилось, что я в дружбу вошел с одним
добрым купцом, Лебедевым-Ласточкиным, и с фамилией Голиковых, Иваном
Ларионовичем и Михайлой Сергеичем. Сговорились во всем, разделились в
паях: мой – один, добытчикам – один, их восемь кусков – и снарядили в
Охотском корабли с двадцатью фальконетами и единорогами двухфунтовыми
и всяким запасом: "Три святителя", "Симеон-богоприимец и святая
Анна-пророчица" и "Святой Михаил"...
Находясь в обществе знатных и высоко стоящих над купечеством
людей, Шелихов счел необходимым рассказать о своих странствованиях и
приключениях тем "высоким штилем", заимствованным из чтения книг,
который, по его мнению, единственно соответствовал широте и размаху
необыкновенной деятельности, наполнявшей жизнь русского Колумба.
– В августе тысяча семьсот восемьдесят третьего года вышли мы
таким флотом, как некогда Колумб, открыватель Америки, в океан искать
край земли. Со мной на "Трех святителях" находилась супруга моя
Наталья Алексеевна... Дед ее, знаменитый мореплаватель Никифор
Акинфиевич Трапезников, и дорогу мне туда открыл.
– О-о! Ишь ты! Вот это жена-а! – послышалось в разных концах
стола. – Не захотела с индианками делиться...
Советник академического правления Осип Петрович Козодавлев,
будущий министр внутренних дел, известный пока непристойными стихами и
тем, что о нем шел слух, будто он вовремя сумел преподнести Екатерине
полученный по дружбе от Радищева первый экземпляр "Путешествия",
заливался тонким, поросячьим визгом, прильнув ухом к Альтести, который
нашептывал ему какие-то двусмысленности.
– Буря невиданная, чувством человеческим непостижная, – продолжал
Шелихов голосом, прекратившим веселые замечания слушателей, – буря эта
расшвыряла наши утлые галиоты... С "Симеоном" сбежалися мы через две
недели при острове Уналашке, а "Святого Михаила", с зимы в поминание
занесенного, в доказательство, каких токмо чудес на море не бывает,
ровно через год целехоньким принесли к нам ветры морские на остров
Уналашку... В мае восемьдесят четвертого года, когда мы стояли на
добыче бобров, морских котов, сивучей и других зверей, довелось нам
быть свидетелями чуднова дива – родов земных... Погодка тогда выпала
тихая, туманная, и вдруг, чуем, дрожит наш корабль и океан под ним,
как в трясовице, дышит, зыбью ходит. Смотрим – впереди туман багроветь
стал, вроде пожар прикрывать, а потом как ухнет что-то, будто пушка
какая, силы невиданной... да еще и еще! А следом – на палубу камешки,
большие и малые. Взял в руки – горячие. А они сыпятся и сыпятся, какие
в складки паруса попали – закурились, задымились паруса. Послал я на
реи матрозов паруса спасать, а сам удивляюсь, ума к загадке не
приложу. Наташенька рядом белее снега стоит, молится:
"Святители-угодники, Николай-чудотворец, богоматерь Одигитрия,
странствующих и плавающих заступница, спаси и помилуй..." А впереди
туман, то пламенем наливается, то тухнет. Будто пушка невидимая от
раза к разу бухает, порохом-пылью горючей "Святителей" осыпает, а мы с
места сойти не можем, ветра нет... Так ночь прошла, день, а там опять
ночь и еще день. Все жили на палубе. Потом видим – целы, невредимы
остаемся под покровом благостыни божьей. Человек, он таков – привыкать
стали: дозорные стерегут, а мы спим, носом флейты выводим...
– Ну, ну, что же это такое было? Говори, не томи душу! – не
выдержали слушатели эпического спокойствия рассказчика. Один лорд
Уитворт не изменил маски скучающего равнодушия.
– На шестом дне колыхнул ветерок, стал туман разгонять, и как
очистилась гладь морская, завидели мы на утренней заре, далеко перед
собой, со дна, из глубины безмерной поднявшийся камень-зуб – новый
неведомый остров... Из середины дым валит и хвостом на запад стелется,
а с ним чрез каждое небольшое время столб огненный, с пушечным громом,
к небу встает и снова падает в чрево земное. Не по дням, а по часам,
как в сказках бывает, на глазах вырастал дивный остров, и курила все
меньше и тише, будто заспокаивалась после огненных родов, утроба
земная. Через два года, в поворотном с американского материка
плавании, видел я на нем и птиц морских и сивучей отдыхающих. Засек я
место то, как только солнце в тумане нащупал: пятьдесят три градуса
пятьдесят восемь минут северной широты и сто шестьдесят восемь
градусов восточной должины!.. А назвали мы новорожденную твердь, как
объявилась она православным в день святого Иоанна-богослова,
Богословским островом. Под именем сим да вовек он и пребудет! -
торжественно закончил мореход свой необыкновенный рассказ.
Вставший в середине рассказа во весь рост Шелихов сел и
машинально выпил, не переводя духу, пододвинутый ему Жеребцовой
огромный бокал вина.
– Про американский материк расскажи, про индейскую землю, о
жителях ее! Что видел там? Сколько золота, алмазов вывез? Какой хлеб
сеют, пашут чем? Каковы их князья, дворяне? – раздавались со всех
сторон возгласы гостей, возбужденных необычным началом приключений
сидящего среди них, если судить по одежде, такого обыкновенного,
отнюдь не дворянской породы человека.
– Григорий Иваныч... Гриш... – чуть слышно шептала ему, глядя
затуманенным взором, обычно шумная, ничем и никого не стеснявшаяся
Жеребцова. – Завтра к утреннему фриштыку о полудни ожидаю вас...
Неотложно! – И внушающе добавила, заметив недоуменный и как будто
растерянный взгляд Шелихова: – Братец мой, граф Платон Александрович,
беспременно должен видеть и послушать вас... я его извещу... он только
утром досуг имеет...
"Вот она, фортуна! Сама удача в руки идет!" – молнией мелькнула в
начавшей тяжелеть голове Шелихова неясная, захватывающая дух мысль,
чем-то связанная с обещанной ему Державиным "ниткой-линией". Природный
ум и жизненный опыт подсказали отважному добытчику и манеру и тон
разговора в этом обществе.
– Благодарствую, Ольга Александровна, за милостивом приглашении.
Токмо осмелюсь ли я пред его сиятельством, занятым государственным
управлением, скучные купеческие сказки рассказывать да проистекшие из
странствований во славу нашей державы убытки и нужды торговые пред ним
выкладывать? – вполголоса вопросом ответил Шелихов, ловко подчеркнув
этим собственную незначительность перед ослепляющей возможностью
говорить со всемогущим верховником, который, несмотря на свою
молодость, уже прославился алчностью и стяжательством. – И... милость
вашу, благодетельница, тогда токмо принять решусь, – продолжал он с
наигранным простодушием, – ежели дозволите дары американской земли на
выбор ваш доставить – бобров морских, лисиц чернобурых, песцов
серебряных, из лучших лучшие.
– Дозволяю, Григорий Иваныч, дозволяю и даже сама спросить
хотела, что из Нового Света нам привезли... на бедность, – охотно, с
небрежной шутливостью и хохотком откликнулась Жеребцова. Она привыкла
к таким приношениям. Они текли к ней отовсюду с тех пор, как
государыня приблизила к себе братца Платошу.
Чуткий слух, зоркий взгляд и тонкое соображение в оценке любого
момента разворачивавшихся вокруг него больших или малых событий, будь
то на дворцовом паркете или на зашарканных полах присутственных мест,
позволяли Гавриле Романовичу всегда вовремя и кстати принять в них
участие.
– Не упускай, Григорий Иваныч, нить драгоценную, держись пути
своего в американские земли! – ободряюще обратился он к Шелихову. -
Гости ждут услышать продолжение подвигов твоих..
В счастливо начавшейся игре Шелихов дерзнул поставить на кон -
почему не поставить, ежели принимают! – все, что могло расположить к
нему собравшихся за столом, рассказав о пережитых им опасностях и
страданиях и о безмерном мужестве и выдержке его товарищей.
– Дождавшись, – говорил он, – попутного ветра, снялись
"Святители" с "Симеоном" с якорей и пошли к Кадьяку-острову, где живет
алеутское сильное племя, называемое конягами. Пятьдесят лет коняги эти
не допускали доброй волей к себе на остров наших промышленных и иных
каких европейских людей, а кто сошел, там и оставались, побитые
костяными ножами и каменными топорами. Так уж повелось в тех местах:
то приезжие над ними метятся, всех – вплоть до детей малых -
уничтожают, жгут бараборы ихние и добро, что попадя, забирают; то
коняги, схитрившись, чужаков при первом случае всех до одного
порежут... Нет, думаю, бесчеловечием, как пытались Соловьев и
Натрубин, еще лет за двадцать до меня добравшиеся до Алеутских
островов, над дикарством верха не возьмешь, древних и свободных
владельцев земель этих голым железом к державе русской не
приключишь...
– Святую истину говорите, мореход. Скотининых везде бьют!
Простите, прервал вашу замечательную повесть, – заторопился стушевать
свой хриплый выкрик Фонвизин, заметив, как все недовольно взглянули на
него.
Но это фонвизинское замечание лишь ободрило Шелихова. С поклоном
в сторону Фонвизина, на который тот ответил жалкой улыбкой
деревенеющего в параличе лица, мореход продолжал:
– Из байдар, что окружили наши корабли, влезли на "Святителей"
двое алеутов, подошли ко мне с робостью, начали носами о мой нос
тереться, – дружбу, мол, хотим иметь. Через толмача нашего с Уналашки,
Киквака, словами и знаками вошел я в разговор с ними, и меж нас легло
согласие. Мы и запасы посвозили на берег и острожек возвести
приступили. Коняги ничему не препятствовали, лишь оглядывали и щупали
все, как дети малые... Стал я коняг выспрашивать, какие люди и как
живут они на матерой земле. Но коняги говорили про них без охоты и с
опаской: земли обширные, лесом покрытые, реки огромадные, горы
огнедышащие, вроде все на Камчатку нашу похоже, а люди злые, до крови
жадные, к ним попадешь – живым в огне сожгут, с головы врага волосья с
кожей снимают, – колошами прозываются... "Один такой, говорят, калгой
– рабом по-ихнему – с нами живет". Привели его ко мне. Вижу – не
алеутской породы, других статей человек и ростом и поступью: грудь
вперед, осанка гордая, нос что клюв орлиный... Выкупить его я
восхотел, как он мне на дальнее дело нужный был, а алеуты, приметив
мой интерес, цены не сложат. Знал про это индеец тот и что я с ним в
родные места плыть собираюсь, – как пес до меня привязался, понимать
мы скоро друг друга стали... Одново дня пришел он ко мне и дает
понять, что назавтра в ночь, близко утренней зари, алеуты ближних и
дальних островов побить нас сговорились – на добро наше зарятся, а
"воот" мою – жену, значит, Наталью Алексеевну – тойон, начальник
алеутский, Агильхагук в барабору, изба ихняя, к себе заберет – китовый
жир ему топить... "Алеуты трусливы, – сказал он еще, – как выдры
морские, ты истребишь их, а я с тобой в бою буду. Обо мне не
проговорись и виду не подавай, что знаешь, а толмача своего Киквака
убей – он тебя продал смерти... а еще лучше пошли его с чем подальше,
я его накажу".
Послал я толмача Киквака звать домой промышленных с моря, а всех
людей собрал думу думать. Мехов драгоценных у нас – богатющий промысел
и торговля там были – тысяч на пятьсот, а то и более заготовлено, да
запасы всякие, с кораблей перенесенные, лежали... И порешили мы, как
один, положиться на милость и помощь божию, не переходить на корабли и
дать алеутам для ихней же пользы и вразумления урок. Наталья
Алексеевна тоже не захотела на корабль перебраться, сколь ни просил я
ее...
Слушавшие недоверчиво переглянулись и пренебрежительно захмыкали
пред таким проявлением духа женщины простого звания: они хорошо
помнили, в каком страхе были их жены и дочери, когда Пугачев рушил
помещичьи гнезда. Захваченный воспоминаниями, Шелихов замолк на
мгновение, но, почувствовав недоверие и недоброжелательство этих
камзольных щеголей и женщин в робах к своей жене, разумной и ласковой
Наталье Алексеевне, продолжал строгим, внушительным тоном:
– Через то и мне одно осталось – либо победу сыскать, либо смерть
вместях встретить! Расставили мы наши фальконеты и единороги так, чтоб
с углов острога наперекрест бить нападающих, а внутри разместили шесть
единорогов на случай, ежели прорвутся какие алеуты. Запасные мушкеты и
штуцеры приготовили, ножи охотницкие булатные, топоры широкие
сибирские наточили... Караулы денно-нощные из людей, для виду занятых
разной работой, расстановил я, где требовалось... И пришла та зорька
по-ночи, которой вовек не забуду! На каждого, – а всего было нас сто
тридцать душ, – шло по сту диких, яростных, черной краской войны и
смерти раскрашенных... "Туку! Туку косяки – смерть казакам!" – так они
русских прозывают, – кричат и через стены острога на головы наши
сигают. Одного положишь – за ним десять вырастают... Вижу я: край
надвинулся, не сдержать алеутов фузеями да топорами, закричал
канонирам своим: "Фальконеты, единороги, пали! На картечь!"
В этом месте слова Шелихова прозвучали таким громовым раскатом,
что головы некоторых присутствующих сами собой ушли в плечи и по
спинам забегали мурашки. А Жеребцова в полном забвении впилась в
пылающее лицо Шелихова восторженным взглядом. Как ничтожны были перед
этим богатырем все известные ей люди!
– Вижу – наша берет! – поторопился мореход закончить рассказ. -
Приказал не бить глупых насмерть. "Глуши, кричу, по затылкам обушками
топоров, оживут – за науку благодарить будут..." Только слышу крик, -
как копье, крик этот в сердце ударил, – она, Наталья Алексеевна,
Наташенька моя, кричит, помощь призывает. Темно еще, плохо сквозь мглу
предрассветную вижу. Снова крикнула, – кинулся я на голос, добегаю до
бараборы нашей главной, вижу – алеуты тащат кого-то, в одеяло
обволокнувшн, а сбоку их старшой – Агильхагук – шагает, признал я его
по росту, и вижу тут, откуда ни возьмись, человек какой-то в алеутовой
парке, как бабр лютый, полосатый, в их кучу прыгает и топором крошить
зачинает. Не успел я добежать, Агильхагук сзаду человека этого меж
плечей ножом ударил – пал мне под ноги бабр отважный, и я тут же
развалил топором алеута мохнатого на полы... Остальные, кто жив
остался, попадали лицом в землю, живота просят, а из одеяла Наташенька
на грудь мою в слезах кинулась...
Закончив рассказ, Шелихов остановился и смущенно улыбнулся, как
бы почувствовав вдруг неловкость, что занял у собравшихся так много
времени.
Но едва он умолк, со всех сторон посыпались нетерпеливые вопросы:
– А кто же человек тот был, что жену вашу спас?
– Человек тот был калгой, – ответил Шелихов, – из племени
колошей, Куч, славный атаутл, воин по-ихнему, из волчьего рода Канука,
самого крепкого среди колошей, с горы святого Илии, что от острова
Кадьяка лежит верст на триста к югу. Там теперь мы собираемся заложить
первый город наш Славороссийск, с сильным управителем Барановым, из
каргопольских залешан, Александром Андреевичем... Куча же я колошам не
вернул, потому что не мог в тот раз до ихней родины добраться, он и
прижился у нас, в Иркутское с нами поехал вместе с аманатами, коих я
двадцать мальчиков и двух девчонков с собой вывез грамоте, счету,
музыке обучить... Аманатов тех, обучивши, я в родные места на службу
компании обращал, а Куч без нас, меня и Натальи Алексеевны, ехать не
хотел... Я его с собой вот в Петербург взял показать, каких
верноподданных держава русская в землях Нового Света заиметь может, да
опасаюсь, не кончилась бы бедой подорожная наша...
– На охотника и зверь бежит – на долю морехода все новые авантюры
выпадают, – пошутил кто-то из гостей.
Гаврила же Романович Державин, любивший громы и водопады не
только в поэзии, по достоинству оценил высокий штиль повести морехода,
пренебрегая обильным в ней красноречием, которым и сам в поэтическом
языке пользовался. Завтра об его вечере будет говорить весь высокий
Петербург. Кто знает, может быть, сама государыня-матушка спросит его
с милостивой улыбкой: "Каким это монстром, со всех сторон слышу,
Гаврила Романыч, угощал ты намедни гостей своих?" Вспоминая тут же
пьяную выходку Уитворта, Державин мысленно готовил нужный ответ...
Бабье лицо расплылось в широкой улыбке, как будто он сам был героем
удивительных приключений своего друга и гостя.
И как раз в это время дворецкий Аристарх, которому передали
что-то из толпы дворовых людей, глазевших из-за дверей на господский
пир, почтительно склонился над ухом Державина и стал тому шептать. До
слуха сидевших долетело несколько отрывочных фраз:
– "Смерть вижу, – говорит краснорожий, – позовите хозяина моего
Шелиха". Понятно так, по-нашему говорит... Умираю, мол, скажите... А
потом перья на себя натянул и по-своему, как причитание какое, запел и
сейчас пронзительно поет...
Досадливо морщась, Державин глядел на насторожившегося Шелихова.
Мореход, захваченный воспоминаниями о пережитых опасностях, только
сейчас, к стыду своему, вспомнил о верном Куче, отправленном по
приезде в людскую и так легкомысленно забытом.
– Григорий Иваныч, – отозвался Державин на вопросительно
ожидающий взгляд морехода, – там... краснокожий, слуга твой, к себе
тебя кличет...
Шелихов вскочил, уронив стул, и, не оглянувшись, кинулся к
дверям.
– Мишка, проводи Григория Иваныча в людскую, заблукает в потемках
по переходам нашим, – сказал Державин, направляя вслед Шелихову
шустрого казачка. – Карты нет при нем, и звезд, слава богу, через
потолок в доме еще не видно, – шутил Гаврила Романович, стараясь
шуткой сгладить неприятный конец удавшегося вечера.
– И мы, Гаврила Романыч, и мы пойдем! – шумно поднялись со всех
сторон подвыпившие гости. – Интересно поглядеть на чудо заморское -
красного человека волчьего рода... Cavaliers, engagez vos dames,* -
весело гуторила хмельная ватага. Ее радушному хозяину и пришлось
возглавить по долгу гостеприимства. Впрочем, Гаврила Романович и сам
любопытствовал взглянуть на пока еще живого американского жителя. (*
Кавалеры, приглашайте своих дам (франц).)
Глава третья
1
Расторопный Аристарх, с несколькими дворовыми, несшими в высоко
поднятых руках тяжелые многосвечные канделябры, оказался впереди
гостей. Через бесконечный лабиринт больших и малых коридоров и сенец,
подымаясь то вверх, то вниз, с шутками, смехом, притворно испуганными
вскриками дам, шумная толпа державинских знатных гостей, из которых
многие несли бокалы и кубки с вином, как будто устремляясь навстречу
приятному и веселому зрелищу, добралась до расположенной в дворовом
флигеле обширной и, надо отдать справедливость дворовым людям, чистой
и прибранной людской.
В глубине комнаты с пристенными скамьями и белыми, выскобленными
до блеска столами, на кровати людской стряпухи Степаниды сидел
необычайного вида и наряда человек. На нем была длинная, ниже живота,
рубаха птичьего пуха с кровавым расплывшимся на груди огромным пятном,
уже засохшим по краям. На голове с иссиня-черными волосами,
заплетенными в мелкие косички, высился убор из стоячих орлиных перьев.
Перья эти были прикреплены к спадавшему с затылка на спину пушистому
волчьему хвосту. Ноги облегали кожаные, отороченные по бокам красной
тесьмой штаны, заправленные в сапоги из оленьего меха. Кожаный
опорожненный мешок, предназначенный для убора, валялся в ногах.
Человек сидел прямо, как струна, уставив взор черных блестящих
глаз куда-то вперед, словно не замечая окруживших его людей и даже
Шелихова, стоявшего рядом с выражением неподдельного горя. Черты
коричнево-красного лица американца казались высеченными из камня, и
только в крыльях ноздрей орлиного носа, придававшего всему его облику
гордое и дикое выраженье, трепетала жизнь.
Вдруг он встал, сделал небольшой шаг вперед и вытянул руку, в
которой зловеще сверкал длинный и узкий отточенный нож. Толпа хмельных
щеголей и нарумяненных красавиц, в высоких, a la Marie Antoinette,
обсыпанных серебряной пудрой прическах, отшатнулась и смешалась с
дворовыми людьми Державина.
Красный человек заговорил гортанным, низким и медленным голосом,
прижимая руку к месту, где билось слабеющее сердце. Окружающие люди,
как завороженные, слушали звуки незнакомого, схожего с клекотом
большой хищной птицы языка. Один Шелихов улавливал смысл заклинаний
умирающего, в которых чувствовался своеобразный ритм песни.
– Я, Куч, волк, атаутл рода кухонтан* – детей Канука,
волка-человека и орлицы морской, – говорю тебе, брат мой, который
всегда делился со мной пищей, огнем и табаком: я вижу открытое небо и
на нем великий Кицук...** Это знак мне – я должен умереть!.. (* Одно
из наиболее воинственных племен ситхинских колошей, имевших тотем с
изображением волка и орла. ** Северное сияние.)
Ложь никогда не слетала с уст моих, трусости не знала моя грудь.
Я не боюсь смерти. Мы часто встречались с ней. Я побеждал ее, теперь
ее черед...
Вот мой нож. Я даю его тебе, чтобы ты зарезал мне сильного калга.
Не оставь меня в новой жизни без слуги.
Положи со мной, вложи в мои руки копье, томагавк, лук и стрелы с
железными жалами. Сети для рыбы положи мне под голову. Ружье положи со
мной, чтобы не остался я в дальнем пути без мяса и рыбы. Сожги меня,
брат мой, на высоком костре, чтобы мог я после смерти подойти к огню и
не стоять за спинами других, которые греются. Скажи своей воот
Наталии... Прощай, я иду... иду...
Голос индейца прервался, по каменному лицу пробежала короткая
судорога. Закрыв глаза и склонив голову на вытянутые руки, – из них
выпал и торчмя вонзился в половицу длинный нож, – Куч, медленно
подгибая колени, будто спуская с плеч тяжкую кладь, опустился на пол,
лицом вперед, – только так, встречая врага и смерть, умирают храбрые
атаутлы, воины из волчьего и орлиного рода кухонтан-колошей.
Таким же медленным движением, подавленный сознанием своего
небрежения, Григорий Шелихов склонил колени у бездыханного тела
краснокожего человека, называвшего его братом.
– Уберите руки, Симон Атанас... не соромно вам, а еще барин, на
людях такое творить?.. Пустите! – прозвучал в застоявшейся тишине,
возвращая всех к привычной действительности, задыхающийся шепот
полногрудой Афродитки. Случайно очутившийся около нее Альтести с
чрезмерным, очевидно, увлечением пользовался преимуществом тесноты и
полумрака.
"Тьфу, свинья несытая, басурманский грек", – подумал Державин,
заслышав неуместный, приглушенный до шепота голос Афродитки, и резко
окликнул развязного сластолюбца:
– Альчеста, господин Альчеста! Довольно похабничать! Подойди ко
мне, Альчеста!..
– Подумать только, откуда прибыл человек, чтобы помереть в
Северной Пальмире!.. Жаль, не уберегли монстра американского -
государыне-матушке показать! – понеслись со всех сторон голоса, как
отзвуки пережитых впечатлений.
– А не пора ли в столовую, к беседе мирной вернуться, сударыни
мои хорошие и господа кавалеры? – заключил бодрым голосом хозяин. -
Самый раз, полагаю, вином добрым запить тлен жизни человеческой...
Григорий Иваныч, пойдем, милый! Аристарх и без тебя тут управится. -
Но, увидев лицо поднявшегося Шелихова, досадливо махнул рукой и
направился к выходу, во главе заторопившихся покинуть людскую гостей.
Выждав, когда последний из господ, опасливо оглядываясь, исчез в
дверях, Аристарх ободряюще обратился к Шелихову – тот стоял в тяжелом
раздумье:
– Не извольте беспокоиться, батюшка Григорий Иваныч, мы это враз
спроворим, без шуму захороним. Кому надо с языческой душой
канителиться...
– Чушь несусветную балабонишь, старый! – резко оборвал его
Шелихов. – Крещеная душа слуга и друг мой краснокожий – Кириллом
зовут, что значит твердый по-греческому. Преосвященный Михаил,
архиепископ иркутский и камчатский, на дому у меня таинство над ним
совершил. Обмойте его, уберите, в домовину покладете, и попа позовешь,
чтобы все было – панафида, обедня заупокойная и отпевание – по чину,
