Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)
бисером, с цветными бусами, с чугунной посудой, с комплектом
скупленных ружей и несколькими бочками пороху, достать которые можно
было только в Иркутске, – перебрался в верховье Лены, на Илимские
белки, к солеварням Усть-Кута. Здесь он думал закупить драгоценную на
Кыхтаке и в американской земле соль. А в середине мая, не дождавшись
вестей о вскрытии Лены под Якутском, торопясь в Охотск, чтобы пораньше
отправить корабль в Америку, мореход, не считаясь ни с какими
опасностями путешествия, на неуклюжей шняке, с прямым парусом и двумя
"чердаками" на носу и на корме – укрытием от утренней свежести, -
ринулся к Якутску.
Яркое солнце арктической весны светило урывками, каждые два-три
дня сменяясь снегопадами. Снег выпадал обильными пушистыми хлопьями,
застилая видимость реки мягкой мглой.
Вслед за несущимся в Ледовитое море льдом, вместе с
выкорчеванными половодьем вековыми кедрами и елями шняка чудом
проскочила "щеки" – высокие, отвесно нависшие известковые скалы,
образовывавшие узкие проходы, – пронеслась через грозный порог "Пьяный
бык" под Киренском, раскинувшийся на все русло реки, и снова помчалась
между "щеками" под Витимом и Олекмой. После двух остановок у далеко
отодвинутых весенним половодьем берегов, чтобы залатать пробитое дно и
потрепанные бората, безумная шняка Шелихова причалила к Якутской
пристани.
– Полоумный, прости господи! – встретили морехода якутчане,
высыпавшие на берег в зимних одеждах. – В такую-то пору да на таком-то
судне!..
Но Шелихов только отмахнулся от них.
– Отстаньте, лежебоки!..
В сопровождении ватаги своих гребцов и работных, гогочущих в
предчувствии отдыха и горячих щей в теплой избе, Шелихов направился к
просторному дому Луки Ивановича Шебалина.
Луку Ивановича Шелихов считал в числе немногих своих друзей из
купечества. С ним в компании Шелихов на утлом коче "Святой Павел"
десять лет назад совершил первое свое морское плавание, от Камчатки до
Курильских островов.
2
Под Полярным кругом полноводная Лена начинает капризничать, она
прячет маточное русло в бесчисленных кольцевых протоках, угрожая
пловцу множеством безыменных и именных островов, размеры и очертания
которых после каждого половодья изменяются неузнаваемо. Якутск, или
Ленский острог, – так называли этот городок русские люди, осевшие на
реке Лене в начале семнадцатого столетия, – расположился на холмах
левого берега главной Корабельной протоки.
Ровесник больших городов за океаном – Бостона, Филадельфии,
Нью-Йорка, – Якутск рос медленно и туго. Высокие деревянные стены, а
местами и просто частокол с десятком шатровых башен пушечного боя
окружали четыре-пять сотен деревянных изб. Каждые пять лет Якутск
выгорал наполовину или дотла и заново отстраивался руками "ермацких
детишек", из среды которых вышли отважные русские землепроходцы
семнадцатого века: Семейка Дежнев, Михаил Стадухин, Василий Поярков,
Владимир Атласов. Руки этих людей каждый раз упорно подымали из пепла
городок. Сердца славных удальцов были всегда устремлены на морские
пути, и открыватели неведомых земель проходили из Ледовитого океана в
Тихий, на Камчатку, Курильские острова и северо-западное побережье
Америки.
На весь город было единственное каменное строение – гостиный
двор, с тесными лавками-норами местных и наезжих купцов. С башен
города в ясный морозный день было видно, как, позолоченные солнцем,
выступали на севере безыменные шапки верхоянских предгорий, откуда
жители острога постоянно ждали набегов воинственных чукчей и тундровых
якутов-кочевников.
Через горы отбросов и нечистот, отмечавших границы дворов
беспорядочно разбросанных изб, Шелихов со своей ватагой добрался до
дома купца Шебалина, поставленного в отличие от других домов острога в
два этажа, причем нижний, с подслеповатыми оконцами, затянутыми
оленьим пузырем, едва выглядывал из земли.
У крыльца стояли долгие колымские нарты, а на приколе около нарт
расположилась упряжка – девять крупных псов, свирепость которых
подчеркивали редкие в собачьем роду белые глаза, характерная
особенность лучших на севере ездовых собак колымского помета.
Псы без лая вскочили, ощерились и, сверкая волчьими клыками,
сбились в кучу, как бы предупреждая о том, что прохода в избу, где
сидит их хозяин, нет.
– Вот удача! Знакомые песики, у Луки Иваныча Баранов гостюет, -
обрадовался Шелихов, останавливая своих ватажников, растерянно
искавших глазами вокруг себя кол или палку. – К Александру Андреевичу
белоглазые волки все равно никого в избу не допустят, я-то их знаю...
Эй, хозяева! – крикнул Григорий Иванович.
Выскочившая на крыльцо кортомная девка-якутка ничего не могла
поделать с псами. Они не обращали внимания на ее окрики, пока на
крыльце не появился в сопровождении хозяина дома владелец упряжки
Баранов, сухой и бледный человек среднего роста. В острых глазах его
искрилась веселая насмешка.
– Григорий Иваныч, каким ветром тебя занесло? – приветствовал он
морехода. – Входи, входите, не тронут, – сказал Баранов, бросая
довольный взгляд в сторону мгновенно унявшихся псов. – Лежать,
Добрыня! – прикрикнул он на недоверчиво заворчавшего вожака упряжки.
– Вниз, в трапезную, в трапезную, с дороги, чать, голодны и
холодны, – пропускал мимо себя гостей Лука Иванович Шебалин. – Для
встречи гостя дорогого Александра Андреевича у меня и пельмеши мясные
и рыбные, и гуси-лебеди, и рыбка всякая, а тут бог вдвое радости
послал – Григорий Иваныч, сердечный друг, с добытчиками своими
прибыл... Эй, хозяйка, встречай гостей! – весело суетился Шебалин.
В полуподвальном этаже дома ватажники Шелихова покрестились на
невидимые лики угодников, занимавшие восточный угол трапезной, и
уселись за огромный длинный стол.
– Кушай, пей, гости столичные иркуцкие, да не судите, ежели, на
отшибе живучи, не угодили в чем! – ласковым баском гудел Шебалин,
обходя стол с баклажкой морошковой настойки, не зная, чем еще
потчевать нежданно нагрянувших гостей. – Пой, пляши, дым коромыслом!
На сей земле одночас живем, братцы... Гу-ля-ай! – радостно сиял
захмелевший хозяин.
Шелихов был необычайно рад встрече с Барановым, купцом-кочевником
исконного русского типа. Следуя своей страсти к передвижению и новым
дорогам, Баранов заложил несколько факторий среди отдаленнейших
народцев Сибири – на Чукотском полуострове и ниже – на берегах
своевольной в горах реки Анадырь. В давних разъездах по Чукотке и
Камчатке Шелихов убедился, каким уважением и доверием пользуется имя
Баранова.
Несколько лет назад Баранов в компании с немцем Лаксманом,
"минералогическим советником кабинета ее величества", основал в
Иркутске первый в Сибири по времени стекольный завод. Перед самым
отъездом из Иркутска Шелихов между делом узнал, что Лаксман, ссылаясь
на постоянное отсутствие Баранова и какие-то неупорядоченные между
ними денежные счеты, возбудил в канцелярии генерал-губернатора дело о
передаче ему завода в единоличное ведение.
– Дело решенное, Александр Андреевич, из верных рук знаю! -
сказал Шелихов, отставляя чашку с настойкой. – Заведение твое отдал
немец Якобии немцу Лаксману. Невмоготу нам, русским людям, с немцами
дела вести. Бить мы их бивали и побьем еще, если надрбно будет, а в
коммерции немец нас кругом пальца обведет... Не серчай на меня за
докучную весть, а только через нее господь бог нас одной веревочкой
связал...
– Так уж и связал? – улыбнулся Баранов.
– Связал, крестом клянусь, навек связал! – горячо воскликнул
Шелихов. – Наслал на тебя и связал: такой человек, как ты, Александр
Андреевич, позарез мне в Славороссии нужный...
– Где?..
– В Слав... в Америке, говорю я, нужный! – поправился Шелихов.
– В Аме-ри-ке! – разочарованно протянул Баранов. – Чужая сторона
и уж мне-то вовсе не нужна, а я думал, ты новую землю открыл и зовешь
Славороссией... Это бы подходяще!
– Да оно так и есть, – горячо подхватил мореход и сбивчиво стал
объяснять, что это такая страна, которой еще нет, но которая будет,
если они возьмутся наладить в ней жизнь...
Разгоряченный вином, Шелихов вдруг почувствовал, что,
оказывается, и он-то еще неясно представляет, чем может быть для
России и для него открытая земля. Баранов это понял и примирительно
сказал:
– Ты, однако, Григорий Иваныч, и сам в этом деле до толку не
добрался. Дай срок, сбегаю на свои магазины по чукчам и корякам, тогда
подумаю, как с дельцем твоим быть... Идут слухи, что приказчики мои
водкой среди немаканых зашибать стали, нарушили мой запрет – и вот
разметали пьяные чукчи мои склады. Все добро безденежно растащили. А
тут и Лаксман, говоришь ты, завод присвоил. Выходит, нищим я стал -
яко благ, яко наг, яко мать родила...
– Я за деньгами не постою, – вставил Шелихов. – Деньги... что
деньги – тьфу! Проси, чего хочешь,– не пожалею...
– И по мне не в деньгах порог соглашению, – продолжал Баранов. -
Но на старости лет внаймы идти неохота, по чужой дудке плясать...
– Александр Андреич! – с упреком замотал головой Шелихов. – Ты ли
меня не знаешь?
– С тобой, Григорий Иваныч, верю, не разминемся, а уж купцы,
компанионы твои, иркутские тузы Голиков, Лебедев – бр-рр! Эти мне руки
свяжут...
– Я делу хозяин! – выкрикнул заносчиво Шелихов. – Не они, а я их
свяжу, в мешок посажу и в море брошу!..
– Не хвались, воевода, на рать вставая, хвались с рати
вернувшись! – усмехнулся Баранов и поднялся из-за стола, – сказав: -
Пойду подушку ломать – со светом выезжаю, времени бы не упустить...
Раньше июня, даст бог, до Верхоянска по Яне зимниками добегу, переживу
лето там, а в сентябре, благословясь, на Индигирку, Колыму и дальше к
чукчам в Чукоцкую земельку и к юкагирам на Анадырь тронусь. Версты-то
немереные... Годочка через два-три, если жив останусь, вернусь в
Иркуцк из объезда, тогда, Григорий Иваныч, обо всем договоримся.
Баранов дружески потрепал морехода по плечу и, пользуясь тем, что
внимание хозяина и застольных гостей было отвлечено пляской и пением,
выскользнул из трапезной в верхние гостевые горницы.
Шелихов остался в раздумье за столом. Видно, нужны тысячи
"немереных верст" тундрового сухопутья, чтобы человек пробежал их и
убедился: да, никакого другого пути не осталось, как принять
предложение и перебраться через новые тысячи верст, и уже по океану, в
Америку.
3
Екатерина II давно лелеяла мечты о третьей столице империи -
Константинополе, с собственным внуком Костенькой на греческом
престоле. Это был мираж, которым трезвая немка позволила увлечь себя
Потемкину. Мираж этот ничего, конечно, не дал ей, но Россия после
Кучук-Кайнарджийского мира с Турцией оказалась наводненной греческими
беглецами. Близкий к трону, советник в политической игре самодержицы,
украинец Александр Андреевич Безбородко, достигший впоследствии высших
почестей в государстве за передачу секретнейших планов своей
покровительницы наследнику престола Павлу, превратил подаренный ему,
вельможе на правах феодала, бойкий украинский городок Нежин в
пристанище предприимчивых греческих изгнанников.
Один из таких пронырливых македонских выходцев Евстрат Иванович
Деларов расположил к себе имперского вельможу и с его помощью
докатился до Восточной Сибири. Этого Евстрата, а по русскому
просторечью – Истрата, потянуло в Сибирь золото, рассказы о нем. Но по
прибытии в Иркутск Деларов, оглядевшись, быстро сменил ориентацию в
поисках наживы. Золото, добываемое в глухой тайге личной отвагой и
бесстрашием одиночек-старателей, показалось уроженцу безлесной Греции
делом сомнительным и слишком опасным. На родине Деларов кормился
ловлей кефали и дельфинов в Ионическом море, а сейчас перед ним была
пушнина. И он сделал для себя вывод: промысел морского зверя у берегов
Камчатки и в заморских странах, найденных сибирскими промышленниками,
– вот то, что должно стать его истинным призванием, здесь именно и
путь грека к богатству! Рассказы о своем опыте и подвигах рудоискателя
находчивый македонец сменил теперь на еще более фантастические повести
о подвигах и опыте бывалого морехода Деларова Евстрата Ивановича. И о
чем бы он ни говорил, могло казаться достоверным, поскольку и в
рекомендательном письме самого Безбородко значилось: "В доверии к сему
человеку не ошибетесь и отменно обяжете принимающего участие в его
судьбе..."
Избрав себе новую дорогу, Деларов, естественно, обратился к
купцу-мореходу с предложением своих услуг, но не снискал доверия.
Впоследствии Селивонов, дальновидный и тонкий политик, внушил
Шелихову, что грек, как управитель русских поселений в Америке,
привлечет к этим поселениям симпатии самого Безбородко. А Безбородко
ведает канцелярией прошений на царское имя. Через эту канцелярию рано
или поздно предстоит пройти и Шелихову. Да и кто знает – может быть,
здесь откроются симпатии и самой государыни, особенно благосклонной к
босфорским верноподданным.
Так или иначе договор между Шелиховым и Деларовым был заключен
без согласования с компанионами. Деларов принял на себя обязанности
передовщика и морехода на время плавания, а по прибытии в Америку -
должность главного управителя, с жалованьем по три тысячи рублей в год
и долей в промысле в четыре валовых пая.
– Ежели, от чего боже сохрани, за присталью лошадей или же по
каким другим причинам вся следуемая в Америку кладь после Троицы, к
двадцатому числу июня, в Охотскую область не прибудет, разорви наш
контракт, Истрат Иванович, и считай, что, коль этого не сделаешь, не
премину на всю Сибирь непригодность твою ославить, – бесцеремонно
прервал Шелихов при своем отъезде в Охотск разглагольствования
Деларова об опасностях плавания в Эгейском и Черном морях. – Приравнял
свои лужи к Восточному океану! "Промедление смерти подобно", говаривал
великий государь Петр Алексеевич, а мне непременно сего лета надобно
подкрепить припасами компанию...
Заручившись содействием Селивонова на выдачу с охотских казенных
складов необходимого заморским поселениям провианта и снаряжения -
якорей, меди, смоленых корабельных снастей, – Шелихов не решился
доверить получение их по ордеру новоназначенному управителю. Шелихов
знал, с кем Деларову придется иметь дело в Охотске. Там Кох. Этот Кох,
можно не сомневаться, сумеет отправить самонадеянного грека за океан с
пустыми руками, а ордер с кляузной отпиской о причинах невыполнения
вернуть в Иркутск. Единственным виновником гибели русских людей,
оставленных на американских островах и материке, в глазах
современников и потомства останется тогда Григорий Шелихов.
Под влиянием этих мыслей, не считаясь с тем, что при тяжбе с
компанионами ему надо быть в Иркутске – собственное благосостояние его
висит на волоске, – Григорий Иванович решил бросить все и ехать в
Охотск, чтобы лично наблюсти за снаряжением "Святителей" и отправкой
корабля в обратное плавание. Деларов же, как условились, должен был
выйти спустя две недели, на спаде паводка Ему поручалась доставка
тяжелого груза, главным образом соли. Соль была заготовлена еще в
Усть-Куте. Ринувшись тогда по следам ледолома, Шелихов не рискнул ее
взять с собой, боясь подмочить и испортить, – достаточно труда и
усилий пришлось затратить на сбережение одного только пороха, зашитого
в кожаные мешки, втиснутые в двухпудовые бочонки.
До Охотска Шелихов добрался лишь в начале июня, преодолев
неистовую ярость и препятствия таежной и тундровой сибирской весны. В
Охотске он привел в порядок и спустил на воду простоявший зиму на
стапелях корабль. С нарастающим нетерпением мореход стал поджидать
человека, которому доверял свою открытую землю.
О прибытии Шелихова тотчас же узнал асессор Готлиб Кох, уже
утвердившийся в должности коменданта Охотского порта. Кох даже воссиял
от удовольствия – Шелихов опять очутился в его руках: надо уж теперь
как следует поприжать купчишку, не поделившегося тогда добычей.
– За вами должок, Григорий Иваныч, – ехидно заметил Кох, когда
Шелихов пришел в портовую канцелярию и подал ему бумагу с какой-то,
как думал Кох, просьбой.
– Ежели заслужите, отдать не откажусь, – спокойно ответил
мореход. – Токмо в этот раз я не одолжаться пришел. Его
высокопревосходительство генерал-поручик Иван Варфоломеевич Якобия
поручает вам для моего судна, отправляемого в Америку... – и не
удержался усилить впечатление, – во исполнение монарших
предначертаний! – выдать по казенной цене пятьсот пуд муки ржаной,
якорей восемьдесят пуд, меди красной в котлах и в листах сорок пуд,
снастей в стренгах и в спуске мелком двести пуд. Прочтением прочих
мелочишек затруднять вас не буду...
Кох даже рот раскрыл от изумления. Ткнулся в ордер – на ордере
подпись Якобия.
О какой-то необыкновенной перемене обстоятельств, неведомой и
непонятной Коху, говорил и внешний вид морехода. Кох видел, как
Шелихов нарочито медленно извлекал из глубокого отворота рукава
кафтана темно-зеленого сукна бумажку. Кафтан этот фасонный Григорий
Иванович заготовил в Иркутске по образцу формы, сохранившейся в
русском флоте еще с петровских времен. Бросался в глаза и кортик,
длиной в половину палаша. "Морской разбойник, а не купец. Такого,
пожалуй, и не обстрижешь", – подумал разом поблекший Кох. Но, вспомнив
расшитый золотом мундир и преувеличенные собственным воображением
полномочия Биллингса, все же решил не сдаваться.
– Все, что в амбарах имеется, – сказал он, – капитан Биллингс за
собой оставил для надобностей...
– Для промена на чернобурых лис?.. Знаю, и в Иркутске о том
знают! – решительно отклонил Шелихов ссылку на Биллингса. – Его
высокопревосходительство знал о Биллингсовых надобностях, потому-то и
прописал "предоставить мореходу Шелихову право лично на складах
отобрать потребное и означенное в ордере".
Кох еще раз окинул взором купца и оспаривать подпись
генерал-губернатора уже смелости не набрался.
Шелихов через неделю погрузил все отобранное на корабль,
выведенный на рейд.
На погрузке работала артель, собранная мореходом из гулящих
людей. Их в Охотске во время навигации насчитывалось иногда больше
сотни. Эта вольная и буйная ватага всей своей внешностью как бы
говорила о роковых столкновениях с жестокими законами времени. Добрая
половина бродяг не имела ноздрей: ноздри были вырваны клещами палача.
Немало было и людей, носивших длинные волосы, волосами они прикрывали
отрезанные уши, и редко у кого на едва укрытых лохмотьями плечах не
проступали следы ссылочного и каторжного клеймения. Всех этих людей
называли "храпами", и кличка "храп" ни у кого из них не вызывала ни
протеста, ни обиды, разве что заломит кто-нибудь несуразную цену за
работу, чтобы только отвязаться от неприязненного человека. Зато
расспросы о причине страшных отметин редко сходили благополучно. За
неуместное любопытство кое-кто и страдал от храпов.
Охотское начальство после нескольких запомнившихся тяжелых
случаев вмешательства в жизнь храпов не имело желания отличаться на
поимке клейменых. Стороны встречались и расходились, не замечая друг
друга.
Шелихов хорошо знал этот народ. С ними еще до Кыхтака он провел
несколько плаваний в береговых "скорлупках" на Камчатку и Курильские
острова. Не было людей надежнее храпов перед лицом опасностей и
лишений. Зная, что в Охотске в разгаре лета и за деньги свободных
рабочих рук не найдешь – мало ли какие в короткое северное лето
возникают среди оседлых жителей заботы: рыбная ловля, сенокос, починка
изб, в чем без храпов никак не обойдешься, – Шелихов сразу же, как
только заявился в Охотск, закабалил человек пятьдесят этаких охотников
до морского дела.
– Слушай меня, – обратился он к ним. – На сторону не глядеть, с
берега не отлучаться, зато есть ли работа, нет ли работы – до отплытия
"Святителей" все равно полтина в день на нос, пятку десятников – по
рублю, старосте – два рубля! Идет? – повел глазами Григорий Иванович
по лицам собравшихся.
– А безносым как? – ввернул кто-то из толпы.
– Надо бы гривенник скинуть, да уж ладно, – отшутился Шелихов, -
приравняем! Но глядите, мужики, чисто работать, за кражу али подмочку
остатки носов сверну... Караван вот-вот быть должен.
Погрузка вырванных у Коха припасов прошла с редкой удачей.
Шелихов это приписывал своей напрактикованной руке и сожалел, что нет
Деларова: ему бы здесь следовало поучиться, как надо браться за
работу. Не затонуло ни куска металла, ни мелкой бисеринки или бусинки:
мешки с мукой и бочонки с порохом были переправлены через бар и
выстроились на палубу без затечин – небывало! Погрузка купеческого
корабля испокон веку была в Охотском порту предметом хитроумнейших
ухищрений охотской "рвани". За нищенскую оплату трудной и опасной
работы она вознаграждала себя подчас чуть ли не открытым пиратством.
Но в этот раз на баре в устье Охоты, в каменных челюстях тверди,
которые замыкали выход на просторы океана, храпы при малейшей
опасности, не ожидая понуканий хозяина, прыгали на камни без оглядки
и, рискуя жизнью, глотая воду, на руках и плечах протаскивали тяжелые
баркасы и шняки через буруны, кипевшие над подводными камнями.
Необычного поведения храпов на погрузке корабля мореход и в этот
раз не заметил, не задумался над причинами, отдавшими ему в руки этих
людей. Быстроту и четкость погрузки Шелихов приписывал хорошей оплате
и своему опыту, хозяйскому глазу.
Случай и удача принесли Шелихову богатство и начали кружить ему
голову. Войдя в общество людей, видевших дорогу к жизни только в
скупом и скучном накоплении – "копейка рубль бережет", – Григорий
Шелихов проникся к ним презрением. С дворянством не сошелся – случая
не представилось, да и своим достоинством поступаться не умел. Так и
дошел в одиночестве до того, что мысленно все чаще стал сравнивать
себя с одиноким несокрушимым морскими бурями кедром – таким, как тот,
который мореход видел однажды на пустынном американском берегу.
Вершина этого кедра стала забывать, чем она обязана корням и
побегам подножия, сдерживающим под кедром почву.
В конце восемнадцатого века среди сибирских простых людей в дикой
глуши далекого востока России народная молва охотно подхватила и
высоко подняла имя отважного морехода и землепроходца Григория
Ивановича Шелихова. В открытой им никому неведомой и вольной стране
одни надеялись найти приют и выход из беспросветной нищеты и унижения
– "там вздохнем, без пачпорта и подушных жить будем", другие же в
удаче Шелихова и его первых сподвижников видели осуществление
собственных затаенных мечтаний и возможностей – "и нас господь
крепостью, мужностью и разумом не обидел, найдем и мы себе долю".
Много людей из низов искали случая примкнуть к делу Шелихова, чтобы
своим самоотверженным трудом и отвагой подкрепить сотню шелиховских
удальцов, пробравшихся в Америку. Эти люди мечтали обстроить, запахать
и отстоять для России новые американские владения.
4
Храпы и хозяин поначалу были довольны друг другом. Шелихов
ежевечерне расплачивался с ними, выдавая по полтине за день, хотя в
иные дни люди и не работали, а вылеживали на песке под скупым солнцем
и еще чаще под опрокидываемыми при дожде баркасами. Храпы стоически
отклоняли самые выгодные предложения охотских жителей – "до спаса
поработаешь, зиму в тепле продержу и кормить буду" – и еще более
заманчивые посулы вербовщиков Биллингса, который подбирал команды на
суда снаряжаемой на Алеутские острова экспедиции.
– Мы в поход готовы, хоть на край света, но не под мундирным
мореходом, – отвечали храпы к вящему удовольствию Шелихова и после
вечерней получки гурьбой валили в кабак Растопырихи послушать
"соловья".
Такое прозвище получил бывалый мореплаватель Прохор Захарович
Пьяных.
Потомок вологодских лесовиков, в конце семнадцатого века под
предводительством Владимира Атласова добравшихся до Камчатки и
открывших миру эту вулканами покрытую страну, Пьяных считал себя
кровным русаком, хотя внешность его свидетельствовала о неизгладимой
примеси с материнской стороны ительменской туземной крови. Карие, как
крупные кедровые орехи, глаза под нависшим надлобием, грива русых
волос над желтым, взрытым оспинами лицом падала на крутые плечи
приземистого тулова – в груди поперек себя шире.
На свои широченные плечи – верхнюю палубу, как он их называл, -
Прохор Захарович легко вскидывал "четверть соли" – десятипудовый куль
– и с ним по зыбкой доске всходил на борт корабля. С тушей убитого на
охоте оленя, присвистывая снегирем, он перепрыгивал через глубокие,
кипятком кипящие ручьи, прорезающие подножия действующих сопок, и шел
себе как ни в чем не бывало. От людей, с которыми говорить не хотел,
отделывался тем, что пожимал плечами: не понимаю, мол, о чем речь, и
прибегал к свистящему и шипящему ительменскому языку, а на нем не
разговоришься.
На побережье Охотского моря, до самого Гижигинска, и на обоих
берегах Камчатки, восточном и западном, все от мала до велика знали
Прохора Захаровича Пьяных как желанного и занятного гостя в каждой
избе и яранге: Пьяных, как никто, умел расцветить мрак темных жилищ
Приполярья рассказами о странствиях и приключениях во всех широтах
Великого океана.
До отхода в поворотное плавание на Америку Пьяных устроился в
кабаке Растопырихи, как в своей штаб-квартире. Не преследуя никаких
целей, кроме услаждения себя во хмелю приятными разговорами, Прохор
Захарович всегда встречал среди храпов внимательных слушателей. Чудеса
и приманки американского рая, открытие которого он приписывал себе и
гордился тем, что "первый увидел и закричал "земля", не то бы прошли
мимо", увлекали людей.
– Не жизнь, а райское житие, – говорил Пьяных. – Рыба, звери сами
в руки идут, птицы видимо-невидимо, есть и такие... серенькие, что не
худо поют, вроде будто соловушки. Коренья – репа наша, к примеру, -
сажали – в голову вырастает. Американцы, алилуты, чугачи и какие там
еще есть – люди рослые, становиты, больше круглолицы и живут до ста
лет. Женщины, – причмокивает "соловей", – удивительные! Подбородки,
грудь и плечи так раскрашены, будто косынки шитые, ходят босы, но
чисто, для того умываются своей мочой, а потом водою. К нашему брату,
особенно ежели кто русявый и бородатый, привязчивы. Одна такая, в губе
фунтовая колюжка, в носу кость рыбья – дворянка, значит, по-ихнему, -
ко мне пристала... Страсть ласковая! – не смущаясь общим хохотом,
солидно умозаключил Захарыч. – Хвори обнаковенной не знают, кроме
примеченной... венерической, завезли треклятые китобои иностранные...
Они в те края нет-нет и забегут! Пуще жизни любят эти дикие в гости
ходить и гостей принимать, пляски плясать, и первая почесть на пиру в
том, что подносят холодную воду... Налей-ка, Родионовна, чепурашечку
за алилутов простодушных выпить, вольготная там жизнь! – и Пьяных в
волнении от своих воспоминаний, подогретых изрядной долей хмеля,
бросил чарку в подол Растопырихи. Та восседала на куче юколы под
выставленной на середину кабака бочкой водки.
– Чего же ради ты в раю этаком остаться не соблазнился, по морям
колесишь, утопления ищешь? – усумнился в прелестях американского рая
артельный староста Лучок Хватайка. Полное его имя Лука, но по причине
малого роста и едкости характера Хватайку никто не удостаивал этого
полного имени. – Гоняет тебя купец твой, Шелихов...
Пьяных опрокинул очередной стаканчик, обтер усы и не сразу
ответил.
– Это ты, – крикнул он, покосившись на Хватайку, – не можешь
понимать. Я – мореплаватель, меня и мамка в баркасе под Камчаткой в
бурю родила. Оттого не положено мне на суходоле, хотя бы и в ягодах, с
бабами сидеть, на суше я цинготной болезни подвержен... А чем в
Америке для прочих людей не вольная жизнь? Двести рублей на год
жалованья хотя бы такой безмозглый, как ты, получает, да компанейский
полупай – Григорий Иваныч всех в компанионы записал, кто в прошедшее
плаванье с ним пошел, – пять сот рублей вытянет, а ежели в рубашке
родился, и в тысячу обозначится. Пять годков, велик ли срок, отбыл -
купцом возвернулся...
– Видели, каких ты из нашей породы обратных купцов привез, – не
унимался Хватайка, – с цингой и в вередах, хватит пакости на полный
пай... Нет, Прохор Захарыч, напрасно ты народ сказками американскими
смущаешь, разве что заплачено тебе...
– Ты кто т-таков? – вытаращился на Хватайку Пьяных. – Ты в
Америке был, чтоб в моих словах сомневаться и марать?..
– Да зачем мне трудиться-то марать, – насмешливо возразил
Хватайка, – купцы, куда бы они ни втерлись, сами все замарают, и
чиновники к этому делу печать гербовую приложат да отпишут – все,
дескать, по закону...
Споры Хватайки с Пьяных не всегда разрешались мирно. Храпам не
раз приходилось выручать мелкорослого и тщедушного Лучка из могучих
рук вошедшего в раж Захарыча. Другому храпы не спустили бы неуважения
к своему старосте, а тут – ничего... "Нет нужды, что Прохор Захарыч
перехватит лишнюю кружку пенника и прилыгнет что-нибудь. Не любо – не
слушай", – утешали они помятого Хватайку.
Храпы хотели верить в существование страны, текущей молоком и
медом, – страны, где человек мог бы вздохнуть во всю ширь груди,
стиснутой от рождения нищетой и бесправием, а у многих и навсегда
сдавленной тяжким надгробием каторги. Почти каждый из "клейменых",
вступавших в шелиховскую артель, решал для себя попасть в число трех
десятков работных, которых, как о том проговорился тот же Пьяных,
хозяин имел намерение, присмотревшись, отобрать из артели себе в
компанионы.
Первый рейс регулярной связи России с Новым Светом, о чем во
всеуслышание объявил Шелихов, начинался с отправления в Америку "Трех
святителей", а это уже не слепые поиски, – это открытая всем русским
людям трудами и заботами Шелихова широкая дорога к привольной жизни в
сказочной стране.
Перед Шелиховым после разрыва с купцами-компанионами встала
задача освоить американскую землю собственными силами и средствами.
Поначалу он радовался создавшемуся положению: представлялась
заманчивая возможность одному присвоить блага Славороссии. Для этого,
казалось бы, нужно было только самому, – а не управителей посылать, -
сесть на берегах Америки и самолично повести все дела. Но деловая
трезвость купца сильнее порывов мечтателя. Деньги! Где взять для этого
деньги?.. Все дары и блага американской земли – это ведь тоже деньги.
А как их без денег достать, прежде чем они, эти дары и блага,
превратятся в звон подлинного золота?..
– Не безумствуй, Гришата, – останавливала мужа Наталья
Алексеевна, когда он в разгаре мечтаний выкладывал перед нею свои
расчеты. – Где видано, чтоб один человек силы набрался такое дело
поднять?.. В Америке зажить – капитал нужен, люди нужны, а у нас с
тобою...
– Яков Строганов с братанами Сибирь завоевал! – с запальчивостью
кричал Григорий Иванович, как бы пытаясь отогнать этим криком не раз
встававший перед ним вопрос о средствах и людях.
– Когда это было и так ли было? Ермак Тимофеевич, да и он не в
