Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)
и он, я не устану твердить: "Золото, боже мой, золото – вот в чем нерв
всякого дела". У вас есть золото, господин Шелихов, – Альтести к вашим
услугам, и любой дом Северной Пальмиры вы сможете купить через
Альтести... Дом я подыскал вам на Васильевском острову, на самом
подходящем месте – позади помещения Двенадцати, блаженной памяти
государя Петра Первого, коллегий... Хозяйка его, секунд-майора Глебова
вдова, после кончины супруга собралась в свою деревеньку на покой
переезжать... И цена со всем, что в нем есть – посудой, меблями,
коврами, картинами, совсем пустая... – Альтести остановился на
мгновение, чтобы проверить впечатление своей речи на сибирском
миллионщике, и, пуская в ход для вящей убедительности европейскую
колониальную терминологию, эффектно заключил: – Для вицероя*
российской Америки ничтожная цена. Сто тысяч рублей и мне куртаж пять
тысяч... (* Вице-короля.)
– Не подойдет, Симон...
– Атанасович! – важно подсказал Альтести.
– Не по моему капиталу, Симон Атанасович! – решительно заключил
Шелихов. – На приобретение в столице дома для Анны Григорьевны и моего
зятя, господина Резанова, положил я двадцать... ну, от силы тридцать
тысяч рублей – на все обзаведение...
– Если куртаж – пять тысяч остаются за мною, – без малейшего
смущения отозвался Альтести, – глебовский дом ваш, господин Шелихов,
за тридцать тысяч со всем, что в нем есть... Осмотреть в натуре хоть
сейчас можно...
– По рукам, Симон Атанасович! – согласился Григорий Иванович. -
На смотрины завтра поедем. Сейчас я на дом к графу Воронцову,
Александру Романовичу, собрался. Не хочу откладывать. Закончу дела
компанейские, домашним черед придет.
– Так, очень хорошо-с, – понимающе закивал Альтести, – я, как
Фигаро, мной помянутый, всегда на месте, всегда вовремя. Вот, извольте
получить! – картинно изогнувшись, чему немало мешал благоприобретенный
на русских вольных хлебах живот, Альтести подал мореходу свернутый в
трубку зубовский указ о пожаловании золотой медалью на владимирской
ленте правителя российских американских колоний, приписанного к
якутским третьей гильдии купцам из каргопольских государственных
крестьян Александра Андреева Баранова. – Не забыл я вашего
ходатайства, господин Шелихов, и хотя Баранов оный посажен на место
моего друга Евстратия Деларова, каждодневным напоминанием Платону
Александровичу так наскучил, что... Вот каков Альтести-Фигаро!
Прикинув в уме, во сколько следует оценить улыбку удовлетворения,
появившуюся на лице морехода, Альтести вкрадчиво добавил:
– Полагаю, что не ошибусь, Григорий Иваныч, положив на ваше
усмотрение за бумажку сию шесть бобров морских на шубу себе и жене
моей двадцать лис огневок...
– Ладно! На этом не постоим, Симон Атанасович, – царскими мехами
ублаготворю, – добродушно согласился Шелихов, восхищенный ловкостью и
отважной наглостью стамбульского деляги. – Вот, выбирай сам, по своему
разумению, какие понравятся! – показал мореход на стоящие в углу
кожаные мешки с мягкой рухлядью.
Не ожидая такой сговорчивой щедрости, Альтести решил до конца
использовать благоприятный случай.
– Браво, брависсимо, мой американский благодетель. Дозвольте
Симону Альтести быть до конца бесчестным... Господин Бомарше
прямехонько в меня метил, когда сказал: "Если от слуги требовать
честности, то много ли найдется вельмож, достойных стать лакеями?!"
Держава российская на вельможах стоит, возможно ли перевести столь
драгоценную породу через разведение честных слуг? Избави бог! А посему
дозвольте просить еще двадцать песцов серебряных на халат зимний -
никак к холодам здешним после солнечного Стамбула не приспособлюсь...
И не подумайте, что задаром прошу, не послужив вашему интересу... Вот!
Альтести жестом доброго волшебника протянул Шелихову второй указ
и на этот раз уже председателю адмиралтейств-коллегий суровому
шотландцу адмиралу Самуилу Грейгу. Этим указом американской компании
Шелихова предоставлялось право вербовать на свою службу волонтерами
офицеров русского военного флота, с сохранением за ними мундира,
сроков службы и права на пенсию.
– Довольны?!
– Бери песцов, Симон Атанасович, бери чего надо! – коротко
ответил Шелихов, понимая, на какую крепкую ногу становится дело
новоустраиваемых колоний. В военном флоте было немало знающих, сильных
в своем деле и отважных командиров, закаленных в непрерывных войнах с
Турцией, Швецией, Пруссией. – По вашим большим знакомствам, Симон
Атанасович, вы всех и вас все в столице знают, укажите, где
кораблестроителей и штурманов нужных в Охотское и Америку искать... В
долгу не останусь...
Альтести, несказанно довольный русской, помноженной на сибирский
размах щедростью морехода, отбирая добротных песцов на халат, с
величайшей готовностью ответил:
– Чего не сделаешь для хорошего человека! Десять червонцев с
головы – и через три дня завербую вам десяток охотников на Америку...
Подходит?
– Голова на американских берегах червонцев стоит, Симон
Атанасович... в Петербурге контрактов десять подмахнут, подъемные и
поверстные получат, до Охотского пятеро доедет, а увижу ли кого в
Америке?.. Матросов, промышленных, рукомесленных и сошных вербовать
доводилось и чем удержать знаю, а господ офицеров, да еще из дворян...
– Не сладка Америка, господин Колумбус, в вашем рассуждении, -
расхохотался Альтести. – Но мы дезертирство отсечем – вы заплатите мне
десять червонцев в Петербурге за добровольную голову, сданную компании
высочайшим указом по адмиралтейству: "Сим повелеваем для пользы
отечественной откомандировать с сохранением..." За таким ордером
господам волонтерам, – вы им, конечно, предоставите двойной оклад по
чину и паевой интерес, – за таким ордером податься некуда, кроме как
по разжаловании рядовым в сибирские полки... Я не вельможа – посулами
торговать... Слово Альтести – дело чести! – самодовольно сказал грек.
– Быть по-вашему, Симон Атанасович. Плачу против указа! -
согласился Шелихов, уверовав в ловкость и всемогущество пролазы, столь
третируемого Зубовым.
Такая запродажа людей казалась мореходу обыкновенной торговой
сделкой, а оговоренная гарантия придавала ей характер государственной
поддержки и необходимой солидности. Вербовка – он знал, что такое
вербовка! Завербованные в Охотском промышленные, получив задатки и все
пропив в кабаках, отказывались грузиться, выбегали голыми на мороз,
шумствовали. Приходилось охотского коменданта Готлиба Коха просить
оправдать подписи. На пропойцу наденут компанейское казенное платье,
завяжут в мешок либо закуют в оковы, загонят на корабль – и плыви,
куда деньги брал. Коменданта даром не побеспокоишь, с головы тоже
платить приходилось.
– Сорок червонцев за вами уже сосчитал! – уверенно сказал
Альтести; он находил еще менее предосудительной заключенную сделку. -
Лейтенант Быкадоров и мичман Дубяга, два славных Аякса балтийского
флота, храбрецы и преотчаянные дебоширы. Сколько они галер шведских
брандерами в шхерах пожгли – за этих людей, что в Америку уйдут, и со
шведов взять не грех! В долгах они по уши. Эти хоть завтра репорты на
Америку подадут, – Альтести загнул два пальца на руке. – Теперь мичман
Талин – три! Наплавков, провиантмейстер, человека кулаком убивает, но
поедет – под следствием он, с господином Шешковским политические
неприятности. Это уже четыре! А то есть еще вице-адмирал – Мордвинов,
Николай Семенович, кораблестроитель...* Этот для вашего дела пятерых
стоит... Аккуратный, чисто англиц, и в Англии учился! Уволили его за
попустительство матросне и мастеровщине. А корабли строить хочет по
своим прожектам – быстроходные, многопушечные, да ходу ему нет в
адмиралтействе. Кроме Грейга, все адмиралы в подрядчики пошли, потому
и флот наш, как государыня на кронштадтском смотру изволила сказать,
только для ловли сельдей пригоден... Мордвинов золотой человек, за
него, чтобы сманить к вам, Григорий Иваныч, – уговор дороже денег, -
меньше пятидесяти червонных согласиться невозможно... (* Видный в
дальнейшем, в царствование Александра I, государственный деятель,
пользовавшийся славой либерала и антикрепостника.)
– Ладно, ладно, господин Альтести, за нужных людей не постою
надбавкой. Мордвинова беспременно уговорите, чтоб в Америку просился,
там он за короткое время, обещайте, разживется... За каждое спущенное
со стапелей судно две тысячи наградных в контракте подпишу, так и
скажите! Мне простите, Симон Атанасович... спешу дела намеченные до
вечера оправить...
Шелихов явно торопился с отъездом, он хотел застать президента
коммерц-коллегии на дому. Но Альтести еще не исчерпал ассортимент
возможных услуг и имеющихся у него товаров. Человек, ежели правильно о
нем понимать, по мнению Альтести, самый ходкий и самый дешевый или
дорогой, смотря к чему предназначается, товар. Стамбульская профессия
и петербургская практика в доме патрона Зубова навсегда убедили в том
Альтести. Богатые турки, левантийские и французские купцы, английские
лорды и русские бояре – все они на один покрой шиты и до гурий охочи,
и этот сибирский купец, раз миллионщиком стал, должен тяготеть к
сладчайшему из наслаждений.
– В Сибири... Сибирь... – запинаясь говорил Альтести, вплотную
подходя к мореходу и не сводя с него глаз, – бедна Сибирь радостями
жизни, Григорий Иваныч. Нет у вас цветочков этаких, чтобы голова от
них кружилась, душа умилялась благоуханием невинности, белизной
лепестков, негою. Вместо роз и фиалок у вас остячки, бурятки, алеутки.
Для чего жить человеку, если дано ему красоту и чувство ценить? Тяжело
среди сибирской дикости, и потому хочу вам предложить гувернатку.
– Гувернатку?! Хватает и без них начальства, на кой она в нашем
торговом деле? – удивился Шелихов, с беспокойством следивший за
словесными петлями Альтести.
– То есть как это начальство? – в свою очередь изумился Альтести.
– Не начальство – девицу, нежную, всеми изяществами украшенную,
которая сама начальства и покровителя искать принуждена, в дом
предлагаю... Государыня по прожекту Ивана Ивановича Бецкого
"Воспитательное общество благородных девиц" учредила – новой породы
женщину выводят, – они и на клавикордах обучены и танцы придворные
танцуют, в живых картинах богинь и нимф мифологических во всей
прельстительной натуре изображать привычны, по-французски даже меж
собой изъясняются, а в остальном... богатые и знатные замуж выходят, а
бедные и сироты, предназначенные для обучения детей и смягчения
родительских нравов, места ищут в хороших домах, а дальше... дело
хозяйское! Люди высокопоставленные в призрении иных сирот, бывает,
особо заинтересованы и очень даже милостями и покровительством
отблагодарить могут... Вы видали в кабинете Платона Александровича
портрет девиц Чоглоковой и Шепелевой? Премиленькие! Выбирайте любую, а
все остальное препоручите мне... Понимаете?
– Понял, все понял, господин Альтести! – сказал Шелихов. – Не
гожусь я для такого... и жену мою Наталью Алексеевну обидеть не хочу.
Дочку замуж выдал, внуков ожидаю, и вторая в невестах ходит, а сын...
сыну на мифологической девице жениться не дозволю. Не подошел товар.
Прощевайте, Симон Атанасович! – Ссориться с опасным и блудливым
пройдохой он не хотел, но предпочел, если на то пошло, отказаться от
чьих угодно милостей и благоволения, но не допустить проникновения
столичной заразы в дом, в свою семью.
Но, раскланиваясь, Альтести спохватился:
– Да! Еще хочу вам дать совет, господин мореход: заканчивайте
дела и поскорей домой выезжайте. Ольга Александровна, – не употребите
во зло доверие, – разлютовалась на вас, выезжайте скорей... Каждый
день она невесть что на вас Платону Александровичу выдумывает и Ивана
Акимовича, супруга своего, разжигает...
Не пристроив зубовских "гувернаток", Альтести решил выслужиться
перед своим всемогущим патроном с другой стороны. Давно научившись
разгадывать желания и тайные помыслы его, умный грек видел, что
проживание морехода в столице внушает Зубову какое-то беспокойство, и
правильно разгадывал его причину. Зубов знал неудержимую
любознательность государыни, любознательности этой и годы не положили
предела, и потому боялся услышать в один прекрасный день
благосклонно-материнское:
– А почему вы до сих пор, mon petit poucet*, не хотите показать
мне американского медведя, о коем так много, со всех сторон слышу,
говорят в столице? Неужели не приведешь ко мне человека, столь
заслуженного перед отечеством? (* Мальчик с пальчик (франц.).)
А медведь, это признавал и Зубов, на женский вкус занятен и на
язык не туп, да если бросится в глаза сходство с Алешкой-кулачником
(Зубов презирал, но и боялся всех Орловых, особенно Алексея вместе с
его братом Григорием, столь близким в молодости Екатерине и
восхождению ее на трон), – вот и конец головокружительному счастью,
упоению славой и почетом, золотому дождю!
Ревнуя только к этим атрибутам жизни, – ревновать царственную
покровительницу как женщину Зубову не приходило в голову, – временщик
готов был на все, чтобы Шелихов поскорее отправился восвояси.
– Уезжайте скорей, Григорий Иваныч, с глаз сойдете – все
забудется, – продолжал Альтести, – Ольга Александровна и Америку под
злостью своей может схоронить! Уезжайте, чтобы худого чего не вышло, а
я на себя комиссию от вас приму провернуть, что поручите...
Вознаграждением, ласкаюсь, не обидите, не таковский вы человек!
Мореход задумался. Ольга Александровна и особенно ее всесильный
брат, если он станет на ее сторону, и впрямь могут навсегда закрыть
ему дорогу в Америку, одним мановением перста зачеркнуть труды всей
жизни, превратить в обломки кораблекрушения созданное нечеловеческими
усилиями благосостояние и даже самую память о подвиге его жизни.
– Спасибо за упреждение, Симон Атанасович! – просто сказал
Шелихов, не понимая причин доброжелательства Альтести. – Зажился я в
столице, пора и честь знать. Благовещенье не за горами, а там и Пасха,
– после Святой на Сибири реки тронутся, по весне летом путя у нас
нет... Пора, ох, пора! И соскучил я, да и боюсь на чужой стороне
навсегда остаться, – простодушно проговорил мореход, впервые выдавая
закравшуюся в душу мысль о смерти, о которой никогда не думал ранее.
Григорий Иванович извлек из-под подушки заложенную в головах
изрядную кожаную сумку и прикинул на руке вес одного из мешочков,
вытащенных из нее.
– Возьмите, Симон Атанасович, песочку... золотого, самородного.
Червонцев на пятьдесят будет в нем – это за совет ко времени.
У Альтести разгорелись глаза. Схватив мешочек с золотом и
забросив за спину охапку отобранных мехов, перевязанных мочалою,
бормоча слова благодарности, он задом стал пятиться к дверям, как бы
боясь, что хозяин в последнюю минуту разгадает механику его нехитрых
фокусов и отнимет незаслуженно брошенную богатую подачку.
Вошел Аристарх и растерянно отступил перед двигавшимся на него
меховым чучелом. Но, разглядев под шкурами оливковое лицо Альтести,
укоризненно закачал седой головой.
– Сколько дворов хрестьянских под себя закупит, бусурман
некрещеный! – с сердцем буркнул старый дворецкий. Он упорно считал
Альтести турком и не верил в принадлежность его к греческой церкви. -
Лошади поданы, Григорий Иванович!
3
Как только грек ушел, Шелихов сунул за пазуху поддевки оба указа
и выехал к Воронцову на Березовый остров.
Великий зодчий российского барокко Варфоломей Растрелли Младший
за полвека до того отстроил дворец Воронцовых. Род светлейших князей
Воронцовых исчез с лица земли, монументальное создание гения Растрелли
осталось.
Родитель Александра Романовича, граф Роман Илларионович Воронцов,
имел прозвище "Роман – большой карман". Он обставил свой дом с
умопомрачительной роскошью. Под защитой своего младшего брата Михаила
Илларионовича – великого канцлера – и под сенью старшей дочери
Елизаветы, всесильной фаворитки скудоумного голштинского блазня Петра
III, "Роман – большой карман" прославился как один из наиболее
бесстыдных неуемных лихоимцев того времени. Безнаказанно обделывая
самые вопиющие беззакония, он составил огромное состояние для своего
рода.
Александр Романович был воспитанником своего бездетного
дяди-канцлера, женатого на графине Анне Скавронской, двоюродной сестре
императрицы Елизаветы. Анна приходилась родной племянницей жене Петра
I Екатерине Скавронской. Петр I при короновании Екатерины императрицей
издал указ, по которому крестьянский род Скавронских возводился в
графское достоинство. Александр Романович отличался в своем роду тем,
что, оберегая права просвещенного собственника пятидесяти тысяч
крепостных душ и трехсот тысяч десятин земельных владений, с
многочисленными заводами и фабриками, питал непобедимое отвращение к
ужасам французской революции. Но в то же время, вместе с младшим своим
братом Семеном, удачливым дипломатом, безвыездно прожившим вторую
половину жизни в Англии на посту российского посланника, – оставался
страстным поклонником французских просветителей и английского
политического устройства. В окружавшей трон толпе "ловцов счастья"
Александр Романович выгодно выделялся широтой кругозора, отсутствием
угодливости и независимостью мнений и образа действий.
Он был непримиримым противником многочисленных "воспитанников"
государыни-матушки и особенно последнего из них – Зубова, сочинившего
по адресу обоих братьев Воронцовых презрительную кличку
"ан-гло-ма-а-ны", благосклонно принятую императрицей. Александр
Романович вызывал к себе особенно холодное отношение государыни тем,
что покровительствовал Радищеву – "бунтовщику хуже Пугачева".
Екатерина была совершенно убеждена, что Радищев издал свое
"Путешествие" по наущению Александра Романовича. Переписка между
государственным преступником и президентом коммерц-коллегии не могла
остаться для нее секретом. Знала Екатерина и о том, что Воронцов
посылает Радищеву книги, а равно оказывает "илимскому злодею" и его
семье материальную помощь.
Шелихова, когда он по расчищенному от снега широкому полукругу
подъехал к монументальному портику дворца Воронцовых, удивил аккуратно
подстриженный на английский манер какой-то заиндевевший кустарник и
еще больше поразило отсутствие снежных сугробов, заваливавших путь к
дому Державина, дворцу Зубовых и, как он успел заметить, проезжая по
городу, к большинству барских дворцов и особняков. Лакей в черном
фраке и атласных шоколадного цвета штанах по колено, ниже – белые
чулки и туфли с кожаными пряжками, лицо дородное с какими-то
волосяными котлетами на щеках и начисто выголенным подбородком, -
таких никогда еще не приходилось видывать мореходу, – привел его в
полное замешательство.
– Как доложить прикажете? – вежливо, но без всякого
подобострастия спросил чернофрачный слуга.
– Шелихов... иркутский первой гильдии купец... касательно
американской торговли и с письмом... – Григорий Иванович запнулся и не
назвал имени Радищева, – с доверительным от известного его сиятельству
лица письмом...
Ловко и спокойно освободив морехода от белой медвежьей шубы,
слуга не спеша потянул к себе несколько раз бронзовую грушу шнура.
Шнур вел наверх, к звонку.
– Господин Шелихов, иркутский первой гильдии купец, с письмом
доверительным к его сиятельству! – передал он мгновенно появившемуся
на верхней площадке такому же чернофрачному лакею. Верхний исчез, не
взглянув на дожидающегося внизу посетителя.
Как бы приглашая подготовиться к долговременному ожиданию приема,
слуга с молчаливым поклоном пододвинул Григорию Ивановичу один из
стоявших у стены английских гнутых стульев. Но в этот раз разрешение
на прием последовало из графского кабинета с неожиданной для нижнего
лакея быстротой.
– Просят! – крикнул сверху его двойник и, отойдя от мраморной
балюстрады к дверям, окаменел. Двери вели во внутренние покои дворца.
Идя впереди внушительного по осанке посетителя, слуга, миновав
несколько комнат, понравившихся Григорию Ивановичу подчеркнутой
строгостью и добротностью убранства, остановился и, не подавая голоса,
дважды легко стукнул в дверь кабинета его сиятельства.
– Come in!.. Войдите – пригласительно прозвучал за дверями сухой,
как будто не русский голос. И не раньше, как услышав это,
вымуштрованный слуга открыл дверь и посторонился, пропуская морехода.
Войдя, Григорий Иванович размашисто поклонился по направлению к
окну, у которого, спиной к свету, стояли две фигуры. Одна из них,
принадлежавшая высокому, сухощаво-стройному, пожилому человеку с
холодными и властными серыми глазами, сделала как бы шаг навстречу,
придерживая откинутой назад рукой порывавшегося уйти собеседника.
– Чем могу быть полезным... первой гильдии купцу Шелихову? -
спросил президент коммерц-коллегии морехода тем же сухим голосом
иностранца, говорящего по-русски. – Вам некуда спешить, Федор
Васильевич... останьтесь! У меня, прошу вас, и отобедаете... а пока не
откажите мне разделить удовольствие беседы с нашим прославленным
мореплавателем и негоциантом... Вы же сами рассказали мне столько
чудес об его приключениях и droles sorties de notre sapajou* на вечере
у нашего отечественного Пиндара** Гаврилы Романовича... Неужели вам не
любопытно самому побеседовать с виновником пылких чувств сестрицы
Платона Александровича, разрешившихся таким финалом? О нем только и
говорят в Петербурге. (* Смешных выходках нашей мартышки (франц.). **
Знаменитый античный одописец.)
В румяном, рослом гвардейском офицере с пышными черными усами
Шелихов узнал одного из гостей на памятном вечере у Державина. Столь
печально прославившийся впоследствии генерал-губернатор Москвы 1812
года Федор Васильевич Ростопчин не имел еще в то время графского
титула и ничем по существу не отличался от любого из "ловцов счастья".
В последние годы Ростопчин, предусмотрительно заглядывая в будущее,
сблизился с самой опасной в России того времени партией цесаревича
Павла Петровича, опасной по явно враждебному отношению царицы-матери к
своему сыну и наследнику престола. Аристократическое пренебрежение
Воронцовых к альковным тайнам двора сближало их поначалу с Павлом
Петровичем и людьми, ждавшими восшествия нового солнца на небе
Российской Империи. Поэтому Ростопчин предпочитал в глазах света
держаться умеренной фронды воронцовской партии и не упускал случая
мазануть дегтем зубовский герб.
– Не смею отказать себе в удовольствии отобедать, ваше
сиятельство, у вас, – выдержав этикет, охотно согласился Ростопчин,
тем более, что политические настроения Александра Романовича
привлекали его. – Не расскажете ли вы, любезный, что там у вас
произошло с Ольгой Александровной? У Гаврилы Романыча вы в один вечер
лишили лорда Уитворта плодов многолетних усилий, – с небрежной
благосклонностью, желая позабавить чопорного Воронцова скандальной
"зубовщиной", обратился Ростопчин к Шелихову.
Григорий Иванович оправился от первоначального смущения и,
правильно угадав, какого полета птица этот блестящий, надутый
ненавистной ему барской спесью офицер, ответил резко и холодно:
– Не пойму, ваше высокородие, чем интересуетесь... Я занимаюсь
торговлей и мореплаванием и потому ничего промеж меня с Ольгой
Александровной произойти не могло... В людских не сижу, слушков не
собираю...
– Потом, Федор Васильевич, потом об этом... Господина Шелихова
привело ко мне, я полагаю, важное дело? – примирительно и сдержанно
потушил Александр Романович готовую вспыхнуть ссору. Воронцову
понравилась богатырская фигура, смелое и открытое лицо морехода. К
Ростопчину, которого злые языки города называли "первым человеком
воронцовского двора", его сиятельство не питал ни уважения, ни
симпатий, хотя всегда любезно усаживал за стол.
Григорий Иванович молча подал президенту коммерц-коллегии тетрадь
с изложением нужд новооткрытых земель и хозяйничающей на них компании,
а также оба полученных через Альтести зубовских указа.
– Это все? – холодно спросил Воронцов, успев прочитать
размашистую резолюцию Зубова о выдаче шелиховской компании ссуды в
двести тысяч рублей.
– Все-с! – сдерживая голос, с холодком в сердце ответил Григорий
Иванович. Но потом с подкупающей искренностью добавил: – Ни при чем я
здесь, ваше сиятельство, видит бог – ни при чем! Сам не ожидал такого
пустого... Разве в моем деле деньги... не одними деньгами решается
оно... Я ищу, чтобы поклониться родине, России-матушке, как Ермак
Сибирью, американской землей, а Платон Александрович, не выслушав, не
расспросив даже, где и какая она, за двести тысяч от англицев откупать
меня восхотел... А управитель ихний, Альтести-грек...
Слушая неискушенного в искательном красноречии морехода,
Александр Романович несколько смягчился, а слова о каком-то откупе от
англичан нескрываемо заинтересовали его.
– Ваши странствования и открытия хорошо мне известны по вашей
попытке четыре года назад получить поддержку и от брата моего Семена
Романовича. Ему, как посланнику нашему в Англии, они немало хлопот
причинили... Англичане весьма ревнивы, – они, как собака на сене, того
отдать не хотят, чего и сами съесть не в силах. Я хорошо знаю
положение дел в Америке: вся она федеральным штатам через небольшое
время будет принадлежать, но это отказа нашего от участия в судьбах
Нового Света обозначать не может... Экспедиция Беринга пятьдесят лет
назад единственно установила, что узкая протока, разделяющая оба
света, не позволяет утверждать, где кончаются владения российские и
рождаются права английские на Новый Свет... Расскажите, Григорий
Иванович, – я не ошибся в имени вашем и отчестве? – Воронцов любил
блеснуть знанием людей и всеудерживающей, цепкой памятью. – Расскажите
о планах и предположениях ваших. Как понимаете вы первоочередные наши
нужды на Великом океане?
– Все соображения, посильно разуму моему, изложил я в тетради,
поданной вашему сиятельству... Будущие времена добавят, что упустил я,
недодумав, а мне... мне господь и русские люди простят! На медные
учен, ваше сиятельство! – воскликнул Шелихов, весь всполохнувшись
каким-то внутренним светом.
– Но все же...– поощрительно настаивал Воронцов.
– Народ знает свою дорогу, ваше сиятельство... Простите, если что
не так скажу! – собираясь с мыслями, велеречиво начал мореход, но
постепенно, успокоенный молчаливым вниманием сановного хозяина,
заговорил просто и горячо. – На Великий океан издавна устремилась
Русь, на нем ей и придется встретиться со всеми нациями, став первой
среди них, а у нас сейчас, окромя замерзлого Охотского, и гавани на
нем нет, – беспомощно развел руками Григорий Иванович. – Гавань в
перву голову нужна, ваше сиятельство! Гавань, откуда можно было бы
флоту российскому на просторы морские выйти – на Китай за чаем и
шелками, на Индию алмазную, на сахарные острова Филиппийские – за
сандалом и китовым усом, на жемчужные Гаваи и в наши – по всем правам
наши они! – мной открытые земли американские, где сами в руки идут
золото, руды медные самородные, уголь земляной, кость моржовая, а
бобров морских бесценных, сивучей и нерпы больше, чем гусей у нас.
Гавань нужна, адмиралтейство поболее петербургского – корабли
океанические строить, склады для товаров, жилья человеческие... В
Охотском по сей час, как медведи, в ямах живут! – закипая горечью при
воспоминании об отечественном убожестве и дикости, гремел мореход
возбужденным голосом.
Граф Александр Романович с возрастающим интересом присматривался
к такому невиданному им среди русского купечества человеку.
– И гавани этой еще Васька Поярков*, на якутских плоскодушках по
Лене, Алдану и Зее на реку Амур с боями продравшись, в горле амурском
место указал... Полтораста лет легло после этого дела, а мы из
охотского гнилого кута на вселенную дорогу не вышли! (* Видный
сибирский землепроходец середины XVII века.)
– Трудное это дело, Григорий Иванович, – задумчиво отозвался
Воронцов, – не можем мы дружбу и договоры наши с Китаем нарушить...
– Китай на левый берег и носу не показывает, ваше сиятельство, а
реку – вольная она и широкая – пополам разделить без ссоры и обиды
мочно...
– Ведь, пожалуй, Шелихов прав... Вы как думаете, Федор
Васильевич? – И, не ожидая как бы само собой подразумеваемого
положительного ответа, граф продолжал: – Гавань на Амуре... этим надо
заняться...
– Против горла амурского раскинулся Черный остров, по китайскому
Кудедао, – загорелся Шелихов надеждой вовлечь Воронцова в круг своих
мыслей, – издавна живут на нем и промышляют русские люди... На
Лаперусовой лоции, снятой мною у господина Лессепса, когда он через
Иркутск в Европу проезжал с известиями о кругосветном славном
плавании, нашел я на лоции протоку между островом – Сагалином Лаперус
его называет – и японским Мацмаем.. Сагалин этот и Курильские островы
– на них Михаила Стадухин при Алексее Михайловиче пришел – особливо
надо беречь и нашими заселить. Кто их держит, тот хозяином океана и
дорог в Китай, и в Индию, и в Америку сидит. В Охотское ли плыть, из
Охотского ли флоту выходить – Курилов не минуешь, за горло схватят!
Люди тамошние, курильцы бородатые, безобидный народ, только вот соседи
наши по Курилам японы – сомнительны. Об Японе забывать никак мы не
должны! Воровские люди, самураи двусабельные, на Нифонских островах
сидят. Горды и злобны, жадны без меры, от всего света отгородились и
всякого, кто к ним случаем попадет, через плен и муки живота лишают.
С Японией, не пропускавшей ни на каких условиях компанейских
кораблей на Макао и Кантон – единственные порты, открытые тогда Китаем
для торговли с иностранцами, у морехода были давние счеты и о
характере правящих ею самураев сложилось самое неблагоприятное мнение.
– Японию отомкнуть должно и нам за нею в оба смотреть – эта земля
и владетели ее многой крови и горя отечеству нашему причинны будут...
Крепкого человека наслать на них надо бы! – говорил Шелихов. – И таких
же людей, знающих торговлю и иностранные обычаи, повсюду послать,
консулами на узлах мировых посадить, конторы консульские, российские,
во всех приморских больших городах, особливо на Великом океане,
немедля открыть... Как безотцовские мы, ваше сиятельство! Доберемся,
обманувши Японию, или на корабле под звездастым американским флагом, а
не под славным Андреевским крестом, – доберемся до Кантона, а было,
что доходили и до Каликутты – и... стоп! – ищи голландца, или англица,
или китайца, чтоб товарами русскими торговать...
Деловой размах русского купца нравился Воронцову. Он не хотел
отрицать за ним и государственного понимания судеб России, русских
интересов на Великом океане, представившихся сейчас и ему самому в
таком неожиданном и во многом новом свете. Граф Воронцов был в
восхищении от беседы с этим русским самородным умом. Но президент
коммерц-коллегии ее величества прекрасно знал направление, которого
