Текст книги "Григорий Шелихов"

Автор книги: Владимир Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

Колумба. Попрошу господина Шелихова со мной проследовать, – с вашего

разрешения, ваше сиятельство?

Столь легкая сговорчивость Жеребцова, не сделавшего самомалейшей

попытки сотворить кляузу, удивила и насторожила Воронцова настолько,

что он счел необходимым подчеркнуть серьезность момента

соответственным напутствием и выявить свое отношение к историческому

шагу в будущее, совершаемому в его присутствии.

– Отправляйтесь, Григорий Иванович, с Иваном Акимовичем, раз он

берет вас под свою руку. Об остальном мы позаботимся! – И, несколько

мгновений помолчав, закончил цветистой фразой. В важных случаях он

предпочитал французский язык, на котором, собственно, и думал, делая

более или менее удачные переводы своих мыслей на русский. – Я хотел,

господа, сказать, что момент этот, возможно, вспомнят потомки и будут

о нас судить по нашему отношению к этому наследнику славы Пизарро и

Кортеса, завоевателей Нового Света... Не смущайтесь, Григорий

Иванович, но постарайтесь оправдать! – снова обратился он к Шелихову

по своей привычке на французском, забыв о его незнании языка... -

Шелихов останется героем в глазах народных низов! Уверяю вас, что его

подвиги прославятся в песнях и даже жестокость в борьбе создаст вокруг

его имени легенду... Препоручаю, Иван Акимович, вам быть восприемником

у колыбели русской славы и мощи!

Александр Романович наклонением головы – руки так и не подал, не

пришло в голову – отдал морехода во власть ярыжки-чиновника, сословия

которых так боялся и ненавидел Шелихов.

Глава пятая.

1

Благосклонный прием, оказанный президентом коммерц-коллегии, не

рассеял в душе Шелихова чувства пустоты и разочарования. Никогда ему,

Шелихову, не стать на одну доску с негоциантами Ост-Индской компании,

об успехах которой он хорошо был осведомлен. А между тем для России и

русских людей он, конечно, видел куда более широкое поле деятельности,

чем могли видеть для себя какие-либо инодержавные негоцианты.

Американская земля, острова Великого океана, побережье Китая и за

непроницаемой завесой, отделяющей от мира, Ниппонское царство – все

это представлялось Шелихову как обширные районы, ждущие приложения сил

его, русских людей, России.

Печальные, смутные мысли преследовали морехода.

Пространна, могуча и обильна матушка Русь, а орлиные крылья

правители ее обломают всякому, кто дерзнет с российских равнин

подняться к солнцу. Шелихов уже ясно начинал понимать, что Америка и

первые вольные русские поселения среди вольных ее краснокожих народов

остались для человека даже таких горизонтов и ума, как Воронцов, не

говоря уже о невежде Зубове, землей далекой и дикой, обременительным и

беспокойным подкидышем. "До государыни дойти бы, – думал Григорий

Иванович в частые теперь для него часы бессонницы. – Попрошу Гаврилу

Романыча дозволения предстать пред нею, – может быть, она светлым

зраком разглядит с высоты престола то, от чего отказываются ее

слабодушные министры, запутавшиеся в кротовых ходах. Беспременно

попрошу!"

Не получив при первой своей поездке, лет пять тому назад, никакой

поддержки от трона, кроме присвоения права носить шпагу и медаль,

Шелихов все же думал, что государыня помнит о начатом им деле, видит в

нем исполнителя замыслов великого Петра, продолжательницей которых она

любила называть себя. Шелихов разделял невольные заблуждения многих

передовых людей своего времени, полагавших просвещенного монарха

оплотом справедливости и щитом против феодального произвола в

дворянско-помещичьей России. Удача, сопутствовавшая его начинаниям,

пока он не просил внимания и помощи сверху, поддерживала эти иллюзии.

– Прошу ко мне в карету! – на выходе у подъезда прервал его

раздумье Жеребцов, который как будто сейчас лишь вспомнил о неприятной

необходимости иметь дело с этим перепорученным ему докучливым

просителем.

– На своих поеду, на тысячеверстных, – отклонил мореход

вынужденную его любезность. В нем Шелихов с первого взгляда разгадал

сильнейшего и наиболее опасного врага своему делу.

– Препятствий не имею! – отрывисто бросил Жеребцов, усаживаясь в

карету на полозьях, с накладными золочеными орлами по бокам и сзади.

Не только Платон Зубов, но и все его родственники и состоявшие при нем

люди разъезжали в придворных экипажах.

Огромные косматые рысаки Хреновского завода Алексея Орлова,

поставлявшего двору выездных лошадей, машисто понесли карету

Жеребцова.

– А ну-тка, Никифор, покажи питерским барам сибирскую нашу езду!

– сказал мореход своему ямщику-буряту. Шелихов понимал, что обгоном

огромных дворцовых рысаков на своих низкорослых мужицких каурых он

совершит недопустимый со столичной точки зрения проступок, но

раздражение и озорство, как это с ним бывало часто, еще раз одержали

верх над рассудком.

– И-их! Пади! – взвизгнул желтолицый широкоскулый Никифор, и

через минуту, черкнув полозьями по крыльям жеребцовской кареты,

обшитый волчьими шкурами возок Шелихова оставил ее за собой в облаке

снежной пыли.

Дважды повторил эту забаву Григорий Иванович, то отставая от

кареты, то обгоняя ее. Но во второй раз жеребцовский кучер, получив на

то, очевидно, указание от своего седока, ухитрился вытянуть Никифора

кнутом-арапником. Сибирский нагольный тулуп на медвежьем меху защитил

Никифора от изъяна. Пропустив вперед карету Жеребцова, Шелихов чинно

подкатил вслед за ним к зданию коммерц-коллегии на 1-й линии

Васильевского острова, вблизи загадочно пустынного бироновского

Буяна.* (* В современном Ленинграде отрезок набережной Малой Невы

между мостом Строителей и Тучковым мостом.)

Жеребцов вышел из кареты и, не оглядываясь на возок Шелихова,

прошел в распахнутые перед ним канцелярским служителем двери.

"Рассерчал, напакостит чего", – подумал Григорий Иванович, уже

сожалея о допущенном озорстве, но тут же позабыл о Жеребцове и

нерадостных питерских заботах, когда увидел у причалов набережной лес

заиндевевших корабельных мачт. Как зачарованный, глядел на них

Шелихов: "Когда же, когда и мои лебеди белокрылые, придя из

Славороссийска, груженные заморским товаром, станут после

кругосветного плавания у столичных причалов? Эх, и хороша штучка! -

прищелкнул языком мореход, завистливо разглядывая двухмачтовый бриг

"Bold swimmer".* Таких бы вот к Святительской гавани на острове

Кадьяк, круглый год незамерзающей, десяточек приписать, – первой бы

державой стала Россия на океанах! Отвалить четыре миллиона за камушек

блестячий – это мы можем, – припомнились Шелихову слышанные разговоры

о покупке государыней огромного бриллианта, названного именем силача

фаворита "Орлов". Камень этот лет десяток назад самыми фантастическими

путями перекочевал из сокровищницы Великого Могола Индии под

стеклянный колпак бриллиантовой комнаты Эрмитажа. – А за деньги эти

американскую землю, бриллиант бесценный, бриллианты родящий, в корону

державную вправить – на это нас нет... Под черной планидою родился ты,

Григорий", – невесело думал мореход, всходя на крыльцо

коммерц-коллегии. (* "Отважный пловец" (англ.).)

– Заняты-с! Велено обождать! – коротко, с миной величайшего

безучастия сказал чиновник, сидевший у дверей, когда Шелихов

остановился перед кабинетом Жеребцова.

После часового ожидания, во время которого в кабинет входили

мундирные блюстители государственных финансов, вызываемые бегавшим за

ними чиновником-посыльным, Григорий Иванович, сунув в руку этого

придворного Цербера десятирублевую ассигнацию, решил напомнить о себе.

– Спроси, друг, когда прийти велит, а то мне недосуг сегодня...

Опустив ассигнацию с ловкостью фокусника в один из бесчисленных

карманов нанкового мундира, чиновник исчез в кабинете Жеребцова.

– Пожалуйте! – провозгласил он, появляясь снова на пороге и

пропуская морехода в святилище жреца российской коммерции.

– Как деньги возьмешь, купец, отпущенные его сиятельством на твою

затею? – совершенно зубовским, надменно грубым тоном встретил

Жеребцов. – Я вызывал казначея, он говорит: иначе выдать не могу,

только рублевыми да трехрублевыми ассигнациями, да медью, да серебром

мелким – мешков пять-шесть наберется... Ежели не подходит, не вывезут

кони, на которых гоняться любишь, не бери, пожалуй. Мы напишем

наместнику сибирскому, его превосходительству Ивану Алферьевичу Пилю,

– подчеркнул Жеребцов обязательность обращения по чину к

высокопоставленным должностным лицам, – чтобы тебе на месте из

питейных сборов и подушных выплатили...

– Не надо! Обойдемся без денег этих! – Шелихов повел плечами, как

от укуса лесного клеща. "Дернула меня нелегкая гоняться с ним, -

подумал он с досадой, – замучит, ярыжка мундирная".

От рысьих глазок Жеребцова, устремленных как будто бы в лежавшие

перед ним бумаги, не укрылось возмущение Григория Ивановича.

– Когда из Петербурга выезжать собираетесь? – неожиданно спросил

Жеребцов, испугавшись, что вдруг Шелихов по этой причине решит

задержаться в столице.

"Расправиться с сибирским стоеросом по-нашенски ничего не стоит,-

думал зубовский шурин, разглядывая из-под рыжих бровей могучую стать

морехода. – Да, черт его знает... за ним Державин стоит, Воронцов -

этот, хоть и не любит его государыня, а постоять на своем не боится и

умеет... Не вышло бы чего, недаром и Платон кругом ходит, нас

притравливает, а сам взять боится".

– Генерал-фельдцейхмейстер его сиятельство граф Платон

Александрович удивляются, – не дождавшись ответа на вопрос, после

некоторого молчания продолжал Жеребцов, – как вы дело свое можете на

такое долгое время покидать для поездок в Петербург? Мало ли чего в

ваше отсутствие может случиться – вы пред властью в ответе... с вас

спросят, почему и как допустили!

Ошеломленный таким оборотом приказного остроумия, Шелихов

побагровел и, не находя слов для ответа, кроме вертевшейся на языке

несуразной брани, схватил себя за ворот рубахи.

– Ты... ты меня к ответу ставишь?! – хрипло выдавил он несколько

слов.

– Беневоленский! – крикнул Жеребцов, встав и отодвигаясь от

приблизившегося к нему морехода. – Проводи, Беневоленский, господина

купца к казначею, к Мамаяткину. Скажешь, что я приказал из-под земли

найти, но не более чем в три мешка уложить деньги... Понял?

Махнув рукой, Григорий Иванович круто повернулся и пошел за

Беневоленским к казначею. "Запомнишь, каково с Жеребцовым гоняться!" -

злорадно посмотрел вслед мореходу и усмехнулся дошлый на блошиные

укусы шурин Зубова.

Процедура отсчета заняла у казначея Мамаяткина около трех часов,

и только под вечер вернулся Григорий Иванович в державинский дом,

внеся из возка в свою комнату три прошитых и опечатанных мешка мелких

ассигнаций.

2

Вечером у Державина снова были гости. Шелихов сослался на

недомогание и не вышел к ужину. Проснулся он с полуночи, встал и долго

сидел у окна, раздумывая о предстоящем возвращении домой. Он

представлял себе, на что может рассчитывать в будущем. Петербургские

впечатления и ничтожные результаты хождений вызывали досаду и боль. Он

видел себя предоставленным собственным силам. Что же, может, он будет

делать погоду в далекой и пока вольной американской земле, не считаясь

с произволом всех злых ветров, какие только могли дуть из столицы?..

Тяжело было на сердце Шелихова.

И уже раза два подходил ночью Аристарх к дверям красной гостиной

и подолгу, качая головой, слушал вздохи и кряхтенье иркутского гостя.

"Замаялся, болезный, среди крокодилов питерских. Ехал бы домой, долго

ли тут до беды", – думал старый дворецкий, знавший все сплетни и

разговоры зубовской дворни. Знать все, что делалось и говорилось в

зубовско-жеребцовском "вертепе", его обязывал Гаврила Романович,

который каждый день принимал поутру от Аристарха вести, – Державин их

учитывал в своей государственной и придворной политике.

Зубовские люди передавали подслушанные недобрые господские

разговоры, вплоть до подробностей о том, как Платон Александрович

отговорил государыню от якобы внушенного ей Гаврилой Романовичем

желания самолично видеть и выслушать Шелихова, о котором у нее

сохранилось смутное и досадное воспоминание. Узнав об успехе Зубова,

не допустившего Григория предстать перед государыней, Державин

потемнел лицом, насупился и подумал про себя, что мореходу и впрямь

следовало бы поскорей отбыть восвояси до лучших времен.

По-своему подходил к Шелихову Аристарх. Он всем сердцем

прилепился к Григорию Ивановичу, после того как тот предложил

Архипушке в ночной беседе при подаче квасу тысячу рублей, чтобы

выкупиться на волю и ехать к нему в Иркутское доверенным приказчиком.

Аристарх расплакался тогда, но отказался:

– С малолетства при господине своем, с ним и помру – погодки

мы...

Конечно, разговор этот навсегда остался тайной для Гаврилы

Романовича, и Шелихов с Аристархом никогда больше не вспоминали о нем,

но с той поры покой и интересы Григория Ивановича стали Аристарху

дороже собственных.

Поэтому, когда часов около одиннадцати дня к державинскому дому

подкатил Альтести и захотел видеть Шелихова, чтобы ехать к вдове

секунд-майора Глебовой для осмотра и покупки дома, Аристарх решительно

и сурово сказал:

– Как угодно ругайте, воля ваша, хоть прибейте – не могу будить,

и Гаврила Романович приказали не беспокоить! – Старик взял на себя

смелость солгать. Впрочем, он хорошо знал, какую цену имеет Альтести в

глазах его господина. Но еще ниже и строже ценил грека сам Аристарх:

шпынь, блюдолиз, басурман.

– Дом покупать поедем для дочки и зятя Григория Иваныча, -

распинался Альтести, зная, что в державинском доме нельзя разделаться

с дворецким так, как он поступил бы с холопом в любом другом доме.

Аристарх наконец сдался и, буркнув: "Обождите", пошел проведать

морехода.

– Альчеста, грек бусурманский, ломится к вам, Григорий Иванович.

Говорит, вы приказали с утра явиться, к Глебовой ехать... Как почивать

изволили? – озабоченно спросил Аристарх, застав морехода лежащим в

постели с открытыми глазами. – Фриштык в комнату подать? Алчеста в

гостиной подождет, я туда его проведу... Водочки прикажете? – сказал,

обернувшись в дверях, Аристарх.

– Сорокоушку, Архипушка, да огурчик либо редечки... Кофею не носи

мне! – бодро крикнул ему Шелихов. Ночью он принял решение ничего более

не искать в столице, кончить с домом и немедля домой, в Иркутск, а там

в Охотск, а там за океан... "Никто, как бог и ты сам, Григорий, судьбы

своей господин и распорядитель".

– Bon appetit!* – по привычке затараторил было Альтести,

проникший в комнату Шелихова, но, заметив, что мореход не в духе, без

заминки перешел на деловой тон. – Поздновато просыпаться изволите,

Григорий Иваныч, я уже где только не побывал. Сейчас одиннадцать

часов, как раз к обеду попадем к Глебовой, а у нее престранный

аппетит... Не обращайте внимания, если что и заметите: баба глупая и

нравная, а домик хорош, домик что надо. (* Приятного аппетита

(франц.).)

– А мне что до ее аппетита, обедать у нее не собираюсь.

– Конечно, конечно, – заторопился Альтести, – хозяйка вольна в

своем доме кушать, как душе угодно, а зады...

– Дворянские зады, как и брюха, все выдержат! – усмехнулся

мореход и, не желая больше говорить, встал из-за стола.

– Поехали? – поднялся и Альтести.

Едва куранты на адмиралтейской башне пробили двенадцать часов -

время, как тогда говорили, адмиральского обеда, Шелихов и Альтести,

каждый в своих санях, подкатили к дому вдовы секунд-майора Глебовой.

Отстранив топтавшегося перед ними и пытавшегося преградить дорогу

подслеповатого и глухого старого слугу в домотканом казакине по пяты,

оба вошли в теплую переднюю и, скинув шубы, направились в комнаты, из

которых доносился чей-то истошный, захлебывающийся в крике голос.

– Чего бы это, никак дерут кого? – сумрачно спросил мореход

своего чичероне, расхваливавшего в этот момент достоинства зала с

антресолями и ковровых гобеленов в простенках, с аркадскими вышитыми

на них пастушками и склонившими перед ними колени изящными кавалерами.

– Обедает Глебова, а задами, особливо кухаркиным задом, аппетит

развивает, – нимало не смущаясь, ответил Альтести. – Чудная барыня!

Охотница великая щи с бараниной кушать: как скоро примется свои щи

любимые кушать, то кухарку люди притащат, на пол положат и потуда

батожьем немилосердно секут и кухарка кричит, пока не перестанет вдова

щи кушать...

– Да ты врешь, Симон Атанасович?

– Зачем врать, пойдем в столовую, сами на вдовий аппетит

поглядите...

Альтести двинулся вперед, за ним Шелихов, и спустя минуту

Григорий Иванович увидел через распахнутые двери невероятное зрелище.

За столом, в огромном фиолетовом чепце, расшитом зелеными и

красными цветами, сидела сырая и пухлая, на первый взгляд добродушная

старая женщина и что-то ела из стоявшей перед ней большой фарфоровой

миски, поминутно облизывая распущенные жирные губы и не сводя глаз с

покрытой багровыми подтеками поясницы растянутой перед столом бабы.

Старуха в чепце недовольно вскинула глаза на вошедших и отложила

ложку. Два ражих мужика, стоявшие с батогами по сторонам лежащей на

полу бабы, как по сигналу, мгновенно подхватили ее подмышки,

встряхнули и поставили на ноги. Баба, оправляя подол задранной понявы,

земно поклонилась барыне и, мельком взглянув исподлобья на вошедших,

выбежала из комнаты.

– Приятнейшего аппетита, Аграфена Лукинишна! – без тени смущения,

как будто виденное было самым обыкновенным, не стоящим внимания делом,

приветствовал Альтести владелицу дома.

– Какой там аппетит, коли ты мне его испортил... С кем это ты

приехать изволил? – в тон ему равнодушно отозвалась вдова

секунд-майора.

– Купца на дом ваш привез, Аграфена Лукинишна! Григорий Иваныч

Шелихов, иркутской и американской первой гильдии негоциант...

Сибирские люди непривычны под такую музыку кушать, – шутил Альтести, с

тревогой глядя на желваки, игравшие на скулах морехода.

"Чистый кат в юбке", – думал Григорий Иванович, испытывая желание

плюнуть на жирную старуху и уйти, отказаться от осмотра и покупки

дома.

– Зады к делу не относятся, Григорий Иваныч, того ли

насмотритесь, у нас поживши... Она теперь, щей поевши, меньше

упрямиться будет, – буркнул Альтести. – Нам с ней не детей крестить!

Вспомнив наказ Натальи Алексеевны без дома для дочери и зятя не

возвращаться и принятое ночью решение неоткладно выезжать домой,

мореход преодолел отвращение и, не глядя на хозяйку, повернулся к

выходу, сказав:

– Ладно, пошли оглядывать...

– Мужлан, фи! – поджала губы сердечком старуха, на что Альтести

игриво погрозил ей пальцем.

После длительной и придирчивой сверки движимого имущества с

врученной ему описью Шелихов увидал на кухне поротую кухарку,

спрятавшуюся за печь при входе свидетелей ее стыда и унижения.

– И что же, часто она тебя так, болезная? – спросил он

оторопевшую женщину. – Как зовут-то тебя?

– Раза два на месяц щи с бараниной заказывает и меня... дерет, -

всхлипнувши, ответила немолодая баба. – А зовут Анной, Аннушкой, а

она... Селиной. Нет за меня погибели! Замучили. Мстится на мне, забыть

не может, что Проклушка мой двадцать лет назад, когда Пугачев ходил,

облил ее щами горячими... Майор покойный иссек Прокла до костей и в

солдаты сдал, а она посейчас, как щи закажет и есть начнет, меня при

людях врастяжку сечет... Удавлюсь, загублю душу, не могу терпеть! -

стуча зубами как в лихорадке, выговаривала женщина.

– Торгуй у нее кухарку, Симон Атанасович, пущай при доме

останется... на имя дворянина Резанова, Николая Петровича, или супруги

его, Анны Григорьевны, крепость выправляй, – сказал на ухо Альтести

Григорий Иванович. – Пятьсот рублей тебе на то отпускаю, за что купишь

– купишь, остальное твое! Не кручинься, болезная, не будут на тебе щей

варить, не кручинься, Аннушка!

Женщина молча упала в ноги Шелихову, крестясь, плача, лопоча

слова благодарности.

– Заканчивай по закону, Симон Атанасович, с домом этим и поимей в

себе, что я купец, негоциант, и дюже в этом разбираюсь. Если что не

так, пропал твой куртаж, нет у меня охоты с жабой земляной вдругорядь

встречаться... И Анну, кухарку, выкупи за всяк цену! – Затем, поставив

на каждом листе описи свою подпись, выйдя в зал, строго, как на

корабле, распорядился: – За деньгами ко мне, к Гавриле Романовичу,

привезешь Глебову с бумагами и описью запроданного – там выплачу, и

есть у меня к тебе еще разговор, но о нем впереди...

Не дожидаясь хозяйки, Шелихов вышел.

– Домой! – коротко сказал он Никифору. – В середу на заре,

Никишка, выедем к себе в Иркутск. Хватит – нагляделись, побаловались!

– Якши! – довольно мотнул головой широкоскулый Никифор,

соскучившийся в державинской людской по вольной дороге, по ночевкам в

знакомых ямах,* по родной сибирской земле. – Якши! Й-ях, вы, волки! -

распустив вожжи, с места пустил он каурых. (* Почтовые станции.)

3

Петербургские жители удивленно смотрели на невиданный мохнатый

возок, несшийся с быстротою вихря по столичным улицам в обгон любых

попадавшихся на пути пышных барских выездов.

Гаврила Романович был дома, грелся у камина в ожидании обеда. Он

со смехом встретил рассказ морехода о щах вдовы секунд-майора

Глебовой, а потом задумался и проронил как бы нехотя:

– Кровососная банка, а не дворянка эта Глебова. Двадцать лет

назад, когда гонял я шайку Емельки Пугачева по Симбирской губернии,

застал дом ее в облоге, опоздай я на час какой – повесили бы ее. А

была она молодая и ладная собой... Вот уже не знаешь, кого спасешь! -

неопределенно закончил он, как будто сожалея о том, что когда-то спас

молодую Глебову.

– Разбойник и душегуб был Пугачев, спаси нас бог от таких, а

только через глебовых народ к "пугачам" пристает, – охотно отозвался

Григорий Иванович и совсем невпопад и не к месту сказал: – О чем я

хотел попросить вас, Гаврила Романович: нельзя ли мне с делом моим

пред государыни светлые очи предстать, ежели бы вы про меня словечко

замолвили? Затерли Америку мою бары высокие, нет у них

государственного антиреса...

Державин не хотел говорить Шелихову о роли в этом деле Зубова и

ответил:

– Занята денно и нощно сейчас государыня, Григорий Иваныч: тут

тебе и Швеция, и Польша, и, главное, Франция, где фармазон Мирабоа,

достойный многих виселиц, пожар зажег, а ей, как потушить пламя,

думать надо... Нет, не время сейчас матушке нашей с Америкой докучать!

Я вот наведу мосток, подготовлю все и за тобой фельдъегеря сгоняю, а

ты к тому времени запаси в Иркутске американских жителей – мужика и

бабу, чтобы с краснокожими подданными, вроде того волчьего хвоста, что

у меня в людской помер, пред государыней предстать... Только ты,

Григорий Иваныч, выбрось из головы вольность свою фантазийную! Америку

на Россию перекроить надо, без этого Америку свою против пустых слов

проиграешь... Пошли обедать, друг сердешный!

Не проронив ни слова, Шелихов послушно двинулся за хозяином в

столовую. Последняя надежда подломилась, как соломинка.

"Не ко времени, скажем прямо – не ко двору, пришелся подвиг

горсти отважных русских людей, распахнувших перед Россией двери Нового

Света, – садясь за стол, думал Державин, – скудные времена настали, на

месте орлов и соколов попугаи сидят, с ними и орлица в курицу

перекинулась... Нечего Григорию у порогов людей, попавших в случай,

околачиваться, ехал бы к себе – может, своими силами до поры с делом

обернется".

– Григорий Иваныч, ты когда домой к Наталье Алексеевне

собираешься? – спросил Державин, опрокидывая за скучным, в молчании

проходившим обедом третий бокал крепкой сливовицы. – Я не гоню, не

гоню! – поспешно добавил он, чтобы смягчить резкость своего

неожиданного вопроса. – По мне что – гостюй, я всегда тебе рад...

– Чего там, Гаврила Романович, я не в обиде, сам вижу, без нужды

засиделся... Послезавтра, в середу, поутру приказал Никишке

изготовиться к дальней дороге. Поспешать надо, пока речки наши

сибирские не тронулись, а мне Тобол, Иртыш, Обь, Енисей, Тунгуску

одолевать, да малых рек за сотню наберется.

– Да-а, нелегка твоя дорога, – неопределенно отозвался Державин.

– Ты смотри, как лучше, насчет путешествий не мне тебя учить.

– Алчеста с майоршей Глебовой в сенях ожидают! – с явным

пренебрежением в голосе к прибывшим доложил Аристарх, внося блюдо в

столовую. И тут же следом за ним, не ожидая приглашения, показались

сизая бритая голова Альтеста и расплывшаяся фигура Глебовой в лисьем

салопе.

– Нижайше и почтительнейше кланяюсь, Гаврила Романович! Этот...

татарин, – с ухмылкой кивнул он на Аристарха, – в сенях нас оставил.

Как, думаю, можно: со мной дама, дворянка, и я по делам Григорий

Иваныча с утра в разгоне, маковой росинки во рту не было, а тут

Гаврила Романович, носом чую, обедать изволит... Вот и решился взойти,

не выгонят же нас, думаю.

– Аграфена Лукинишна, прошу! К столу прошу садиться, -

дружелюбнейшим образом, с насмешливыми искорками в глазах

приветствовал гостью Державин. – У меня как раз ваши излюбленные... щи

с бараниной, только без приправы... По вкусу ли будут?

Глебова на приветствие хозяина, как была в салопе, жеманно

присела в глубоком реверансе елизаветинских времен и неожиданно

засюсюкала:

– Мерси вас, Гаврила Романович, вы всегда любезным кавалером

были... премного благодарная! Как раз сегодня перед выездом щи кушала

– сыта! А о здравии вашем, спасителя моего, никогда не забываю

просфору вынуть... Как поживать изволите? Слыхала о горе, утрате вашей

неоценимой – кончине Катерины Яков...

– Что поделаешь, все под богом ходим, один, как перст, один

остался, – перебил Державин, глаза которого мгновенно увлажнились

слезами.

Шелихов, только что слышавший отзыв Державина о Глебовой, с

удивлением смотрел и слушал разговор хозяина с земляной жабой.

– Ай да щи! – блаженствовал Альтести, с сопеньем и чавканьем

похрустывая бараньими косточками. – Против таких, Аграфена Лукинишна,

не выстоят и ваши, на кухаркином заду вареные...

– Альчеста! – счел долгом остановить бесстыдника хозяин. – Ешь щи

с грибами, да язык держи за зубами. Вконец испохабился ты, Альчеста, с

гвардейскими юнцами по трактирам шляючись, – место забываешь.

– Благодарю за хлеб-соль, Гаврила Романович! – встал из-за стола

Шелихов. – Я к себе пройду, деньги приготовить...

– Да ты их сам принеси, Григорий Иваныч, сюда принеси. Зачем

Аграфене Лукинишне ножки топтать? А еще лучше – езжайте домой,

Аграфена Лукинишна, Альчеста вас проводит, а Григорий Иваныч завтра

деньги на дом приставит и купчую заберет.

Спорить с решением Державина не приходилось. Все согласились.

Державин, провожая гостью, поцеловал пухлую руку, в ответ на что вдова

секунд-майора жеманно прикоснулась губами к плешине на его темени.

Покупка дома у Глебовой – как будто бы маловажное дело – спутала

все расчеты Григория Ивановича и окончательно убедила его в гнилой

сердцевине общества и людей, дававших ему тон.

Получив деньги, вдова секунд-майора тут же заявила, что

освободить дом она сможет только по весне, когда установится погода и

дорога для переезда в симбирскую деревню. Обязательства запродажной

освободить дом по получении денег Глебова не признавала.

– Держись, матушка! Купчишки дома дворянские скупают, а дворянам

куда деваться? – прослышав об этом, поддерживали ее большие и малые

фигуры столичного света.

С этим Шелихов мирился, не имея времени и желания таскаться по

судам. К тому же Альтести за деньги, Державин по дружбе обещали

выхлопотать перевод зятя, Николая Петровича Резанова, обратно на

службу в Петербург, но насчет времени не обнадеживали: значит, раньше

будущей зимы дом не понадобится. Гонение на людей, заподозренных во

французских вольностях, не ослабевало, скорее росло и ширилось.

Хуже вышло с кухаркой Анной, проданной Глебовой по уговору

Альтести дворянке Анне Григорьевне Резановой за баснословную по тем

временам цену – четыреста рублей, когда молодая, здоровая девка шла на

свод за сорок – пятьдесят рублей, а в Сибири кортомных девок "имали на

постель для блудного воровства" за пять – десять рублей.

– Все одно щи на ней варить буду! – заявила упрямая и нравная

старуха, узнав, что Шелихов оставляет Аннушку домоправительницей и

хозяйским оком при доме, не считаясь с присутствием в нем бывшей

госпожи.

По совету Альтести, умевшего во всем находить свой барыш, Шелихов

купил на имя Резановых, не считаясь с ценой, всю челядь Глебовой и все

же не мог укоротить когти земляной жабы.

– Будошников позову, ежели людей у меня хитростью отняли, а из

Селинки щей наварю! – твердила старуха.

Язык Альтести и злопамятной Жеребцовой, до которой от него и

дошла "оказия с Глебовой", делал свое дело. Сплетни, перемешанные с

грязью и нелепыми жалобами обманутой будто бы Глебовой, поползли из

дома в дом. Аристарх с великой осторожностью и умолчаниями нашел

случай рассказать о них Григорию Ивановичу.

Мореход с грустью и озлоблением убедился, что человеческое

чувство, втянувшее его в эту историю, превратилось в глазах столичного

общества в смешной анекдот о диком сибирском купце, увлекшемся

столичной разбитной кухаркой. Имя Колумба русского пришивают к юбке

какой-то неведомой деревенской бабы. Баба эта и майорша Глебова больше

возбудили разговоров и интереса, чем все чудеса Америки, с вестью о

которой он приехал в столицу.

Шелихов не выдержал и попросил Гаврилу Романовича дать место

злополучной Аннушке в его людской до приезда дочери с зятем.

– Не объест, пусть живет, – согласился придворный поэт. – А

крестить сам буду и крестника в обиду не дам, – улыбнулся Державин.

– Бог тебе судья, Гаврила Романович, а только шутки шутишь ты

обидные! – с горечью и серьезно, потемнев в лице, ответил Шелихов. -

Придется ли еще свидеться, не ведаю, но... Что и говорить, наградила

меня столица честью!..

Потеряв больше недели в досадных хлопотах, мореход только в

середине марта выехал из столицы.

В восьмом часу петербургского туманного утра, после обильного

завтрака, к которому вышел велевший еще накануне разбудить себя

Гаврила Романович, Шелихов выбрался на крыльцо в сопровождении чуть ли

не всей державинской дворни. В патриархальном доме Державина такая

вольность позволялась и не вызывала окрика.

Под командой Аристарха были уложены в возке три мешка с

двумястами тысяч рублей, погребец с петергофской чайной посудой,

посылаемой Гаврилой Романовичем в подарок Наталье Алексеевне, и мешок

с индейским боевым убором Куча, захороненного в русском обычном

платье. Убор Куча и его пропитанную кровью рубаху мореход захотел

взять домой. "Буду в Америке, отдам отцу-матери, – думал Григорий

Иванович, вспоминая о невыполненном обещании доставить Куча живым на

родину. – Не тело твое захороню, Куч, в родной земле, но хоть кровь из

верного сердца".

Шелихов не предчувствовал, что и ему самому не суждено еще раз

увидеть открытую им заокеанскую вольную землю, которой он в мечтах

своих дал многозначительное имя Славороссии.