Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)
– Почеломкаемся, друг Григорий, на дорогу дальнюю! – выйдя на
крыльцо, до слез расчувствовался Гаврила Романович. – Жду услышать о
новых твоих подвигах и великих делах во славу государыни и державы
нашей! Я всегда за тебя и все, что в силах моих, сделать готов... Ты
прямо на меня обо всем отписывай! – с искренним чувством заверял
Державин морехода, чувствуя в глубине души укоры совести за
нейтралитет, которого – был грех, надо сознаться, – он инстинктивно
держался в столкновении русского Колумба с засилием пакостных людей,
подвизавшихся в безвременье.
Уж очень не хотелось стареющему поэту неосторожностью допустить
торжество мальчишки Зубова и зубовской своры. Второй "Фелицы" не
напишешь, – годы, придворный паркет отяжелили душу, лишили парения...
"Выбьется Григорий, дойдет своего", – утешал себя Гаврила Романович и
сказал вслух:
– Ты только берега держись, дурь из головы выбрось! Не колпак
якобинский или шляпа какая бостонская – картуз и шапка к лицу купцу
российскому. Придут и для нас добрые времена – Америка не медведь, в
лес не убежит... Плеча, плеча русского держись, Григорий! Не
сковырнись в яму английскую или бостонскую, если и бриллиантами
выложат... Неисповедимы пути господни – своя у Руси дорога, и
передовых на ней – придет и на то время – народ вспомнит...
Шелихов обнял Державина и от души расцеловался, забыв о том, что
охлаждало их отношения в последние дни. Старик Аристарх с непокрытой
головой, забывая место за спиной господина своего, неотступно топтался
около Григория Ивановича и, желая поддержать под локоток сходившего с
крыльца морехода, почти повис на его руке.
– Прощай, Архип Сысоевич! Прощай, милый! Спасибо за попечение о
здравии моем, за постель пуховую, ограждение от Алчесты алчного, -
усмехнулся мореход и, целуя, схоронил в охапке под белой медвежьей
шубой сухонькую фигуру старика.
– Прощай, Григорий Иваныч! Прощай, орел наш и жалелец! Не
довелось послужить тебе верой-правдой... Вовек не забуду. Не придется
уж, видно, встренуться, к могиле идем, – шептал старик, давясь
набившейся в рот шерстью. Он не допускал и тени мысли, что ему
придется на полтора десятка лет пережить сибирского богатыря.
– Чем ты приворожил их, Григорий Иваныч? – недоуменно оглядывал
сгрудившуюся вокруг собственную челядь Державин.
– Русские люди! В духоте живут, не ко мне – к жизни тянутся, -
неопределенно отозвался мореход. – Счастливо, Гаврила Романович!
Прощевайте, мужики и девки! – поклонился на стороны Шелихов,
усаживаясь в возок.
Через полчаса подобный катящейся снежной глыбе возок морехода
выехал на Вологодский тракт, древнюю дорогу новгородских ушкуйников в
земли чуди белоглазой, оставляя за собой последние черные избы
столичной окраины на Охте.
В первый же день к вечеру остановились ночевать в Заозерье,
отъехав верст сто двадцать от столицы.
Задержавшись на день по торговым делам в Хлынове, недавно
переименованном в Вятку, у знакомого купца Зимина, Григорий Иванович
тронулся в путь и в двадцатых числах марта въехал в Пермь. Тогда она
начинала отстраиваться на месте строгановского медеплавильного завода,
на горе Егошихе, – маленький, погруженный в зимнюю спячку городок
между раскидистых вековых елей и сосен.
Дальше ехать было легче и проще. Начиная с Ирбита сколоченное
Шелиховым американское компанейство, в которое входили
усть-сысольские, Соли Вычегодской, тюменские, селябинские* и других
попутных городов купцы, четвертый год содержало, расходуя немалые по
тем временам средства, собственные заезжие дворы на каждые
приблизительно пятьсот верст пути от Иркутска до Ирбита. Русские
корабли тогда еще не отваживались на кругосветные плавания, на что
толкал их Шелихов, ежегодно посылая во все присутствия докладные и
челобитные. Часть товаров компании, добытых в Сибири, а главное на
Алеутах и в Америке, а также и переторожкой с Китаем через Кяхту, шла
сухопутьем, в сопровождении доверенных приказчиков, на богатые и
прославленные в то время уральские ярмарки и с них – на Москву и
Петербург. (* Челябинск тогда звался Селябой.)
С Урала, тогдашней единственной всероссийской кузницы, – тульские
и олонецкие заводы в ту пору заглохли, – везли железо, чугунное литье,
корабельную парусину, пеньку, канаты и веревку, в пути догружались
мукой, крупами, салом и обозами в двести, пятьсот, тысячу саней или
телег – летом ходили реже – довозили все до Иркутского, меняя в пути
десятки полозьев и колес. Из Иркутского на шаландах, вьючных лошадях,
оленях и собачьих нартах, смотря по времени года, вытягивали
тысячепудовые грузы к Охотскому, единственному тогда, если не считать
еще нескольких рыбачьих гаваней, русскому порту на азиатском прибрежье
Великого океана. Доставка грузов по этому пути в иные годы обходилась
до одиннадцати рублей с пуда. Так связана была в те годы Россия с
приобщенной к ней Шелиховым американской землей.
Сказкой, легендой, не менее удивительной, чем поход древних
аргонавтов за золотым руном или великие плавания Христофора Колумба,
открывшего Караибские острова, звучат в этом свете подвиги, мужество и
могучая сила русских землепроходцев, добравшихся до побережья Великого
океана и с его груди высадившихся и построивших первые русские избы на
противоположных берегах далекой Америки.
Перевалив через Урал и катясь в бесконечных дорожных
думах-дремоте сибирской равниной по старому Колыванскому тракту, – он
тогда еще не был упразднен, хотя уже и налаживалась правительством
многострадальная "Владимирка", – мореход в тысячный раз перебирал в
памяти все разговоры, которые он вел с разными влиятельными особами за
время своего пребывания в столице.
"Народ не хозяин своему дому. Сто пятьдесят лет назад Михаил
Стадухин, колымский добытчик, в Соли Вычегодской роженный, сумел
добраться до Курилов и заложил на Сахалине русский острожец...
Поддержали его? Нет. Проглядели – некогда было: Степан Разин на Москву
боярскую тогда поднялся... Хорошо! Пришло время Петра. Петр Алексеевич
вспомнил, куда доходит Россия, и дальше заглянул – послал славных
мореходцев Чирикова и Беринга... Но умер Петр – враз забыли! И вот еще
пятьдесят лет прошло – я, Григорий Шелихов, шагнул через Алеуты в
Америку, отстроил селения и крепости, корабли, верфи завел, коняг,
чугачей, кенайцев, колошей домостроительству и земледелию обучил,
потеснил залетных пиратов английских, купцам бостонским Асторам дорогу
перегородил – и что же?" Шелихов так верил в будущее своей российской
Америки, что невольно и в мыслях преувеличивал успехи только что
начавшегося освоения богатой, но суровой и дикой земли. "Не с руки нам
Америка, без людей в ней не удержишься, а людишки сбегают туда
охальные, там на их заду щей не сваришь, – думал мореход, насмешливо
представляя себе разговоры противников, вдруг слившихся в его
воображении в один образ упрямой и злобной земляной жабы – вдовы
секунд-майора Глебовой. – А придет время, вспомнят русские люди
Шелихова со товарищи, когда Бентамы и Асторы с удавкой потянутся к ним
из-за океанов-морей... Ну, да чего загадывать, когда нас не будет?
Страшен сон, да милостив бог! Пройдут подлые времена, в рост встанет
Русь, сумеют постоять за свое и за себя русские люди..."
Такие мысли, мешаясь с планами на будущее и теми распоряжениями,
которые он намеревался сейчас же по прибытии в Иркутск послать
Баранову в Америку, наполняли душу морехода, не имевшего записных
книжек и навыка в обращении с ними. И когда только мысль может
претвориться в дело, если подумаешь, что ведь не меньше семи тысяч
верст сухопутного бездорожья и коварной морской бездны лежит меж
Иркутском и Кадьяком – тем Кадьяком, где сейчас по его указаниям
закрепляет Баранов фундамент русской мощи и славы?
Пасха в этом году была поздняя. Предпасхальную неделю Шелихов
провел в дороге и в десятых числах апреля по крепкому еще снежному
насту, покрыв белее четырех тысяч верст за четыре недели, въехал в
Красноярск. Здесь он решил отстоять заутреню и провести весь первый
день праздника в отдыхе за всю долгую гоньбу-дорогу. Ему не терпелось
поскорей прибыть в Иркутск, обнять жену и детей, посоветоваться с
Николаем Петровичем Резановым о дальнейшей судьбе дела, не
встретившего в столице должной поддержки и сильных протекторов.
Григорий Иванович словно предчувствовал, что судьба оставила ему малый
срок для выполнения больших замыслов.
"Весна холодная и затяжная, если доскачу на Тунгуску до ледохода
– дорога дней десять еще продержится – добрый знак: все сбудется, в
чем удачи ищу!" – подбадривал он себя, превозмогая усталость и
загадывая, как бывало делал мальчишкой, на "да" и "нет", на добрый чох
и птичий грай.
В дороге, как в океанских странствованиях, Шелихов суеверно
держался правила не изменять принятому решению: "Судьба ведет!" На
второй день праздника, чуть свет, тяжелый от пасхального обжорства, -
угощали неизменными и в Пасху сибирскими пельменями, олениной,
гусиными печенками, подовыми пирогами с нельмой, – мореход выехал на
свежих лошадях одолевать через Нижнеудинск и Балаганский острог
последнюю тысячу верст, оставшуюся до Иркутска.
Дорога от Красноярска почти вся лежала через тайгу. Услышав, что
на ней не то варнаки, не то медведи шалят, Шелихов решил подсадить на
облучок к Никифору, разбитому и одуревшему от безостановочной гоньбы,
такого же желтолицего ямщика-якута Митьку с винторезом.* (* Пулевое
нарезное ружье.)
– Ежели до Тунгуски за пять ден доскачем и по льду благополучно
на нашу сторону переправимся, по двадцать рублей каждому, ребята,
отвалю и по ведру в Иркутске выставлю. Гони! – сказал Шелихов,
забираясь в возок.
С гостями на трех тройках хозяин, красноярский старожил-купец
Атмакин, провожал возок любезного друга Григория Ивановича Шелихова
верст на двадцать за город, до сенокосной своей заимки. Да и как не
проводить человека столь поднявшего, по мнению Атмакина, перед всем
миром престиж сибирского купечества.
На двадцатой этой версте провожавшие, окружив с цветными
бутылками в руках возок Шелихова, поднесли мореходу "посошок" на
дорогу, выпили не закусывая, облобызались впоследнее, помахали вслед
платочками и повернули в Красноярск – продолжать раздольное пасхальное
гулянье в снегах, заваливших крутосклоны притаившегося в соснах и
кедрах городка.
4
На пятый день гоньбы на сменных лошадях, разминувшись с
полусотней тянувшихся по тракту попутных и встречных обозов, возок
Шелихова докатился под вечер, после смены лошадей в Бардадыме, до
места на берегу Верхней Тунгуски,* с которого начинался переезд по
льду реки. Мореход не захотел здесь дожидаться утра, как советовал ему
ведавший переправой нерчинский служилый казак Емельян Молодых. (*
Ангара.)
– Весна – через короткое время лед тронется, под правым берегом
полыньи открылись... Уйдешь под лед, неровен час, – обожди до утра,
Григорий Иваныч! – говорил казак, хорошо знавший Шелихова и
расположенный к иркутскому купцу, о подвигах и удаче которого был
наслышан и много раз за последние десять лет встречал его на
переправе. Но морехода трудно было переубедить в принятом решении,
особенно ссылкой на риск и опасность. Одна только Наталья Алексеевна
умела влиять на него.
Усевшись в возок, Григорий Иванович приказал Никишке спускаться
на лед. Беззаботный Никишка только свистнул и, сдерживая на вожжах
добрых сибирских лошадей, съехал на лед. Всматриваясь зоркими, будто
волчьим огоньком отсвечивающими глазами в бурый след колеи, гнал он во
тьме лошадей по зимней дороге через Ангару.
Переезд заканчивался благополучно. Но вдруг, саженях всего в пяти
от крутого правого берега, под которым особенно глубока полноводная
Ангара, раздался зловещий треск, всплески воды, и левая пристяжная
исчезла во внезапно раскрывшейся черной полынье. Могучий мохнатый
коренник, завалясь в бок и чуть не сбив с ног правую пристяжную,
хрипел и рвался из упряжи. Вода заливала дорогу.
– Руби! Отдавай, руби! – крикнул мореход, во мгновение ока
вываливаясь в воду вправо от возка. С быстротою рыси Никишка, выхватив
нож, прыгнул с облучка на спину коренника и молниеносно перерезал
сбрую около удил и валька пристяжной, тянувшей в полынью коней и
возок.
– Й-ях! Й-ях, волки! – орал Никишка, сидя на спине коренника. На
паре вскинувшихся в чудовищном рывке коней он сорвал возок с
подломанного льда и выскочил на берег у самой воды.
Мореход, мокрый с головы до ног, стоял на двадцатиградусном
морозе рядом с залитым водою возком. Лежавшая в возке шуба местами
замокла и теперь, накинутая уже на плечи Григория Ивановича, ледяными
тисками сжимала его тело.
Что делать? Вернуться назад к Емельяну, казаку-переправщику,
чтобы согреться и обсушить платье? Не хотелось, – скажет: "Слушал бы
меня!" Да и вторично вступать в спор с коварной стихией небезопасно -
благо в этот раз целы выскочили...
Ближайшее жилье лежало верст за десять – сибирских немереных
верст, – село Спасо-Никольское. "Не задубеть бы дорогой, – пронеслось
в голове Шелихова, – на паре не шибко добежишь". Провалившаяся
пристяжная не выбилась на берег, ее затянуло под лед.
– Вперед! Вперед, Никишка! Гони в два кнута! Пропадем, если
глазом моргнуть не добежим до Спасского, – негромко сказал мореход,
забираясь в возок.
Подгонять не пришлось. Никишка и Митька в подмоченных тулупах
чувствовали себя плохо и побежали рядом с возком, помогая коням, с
трудом выбиравшимся по извилистой дороге через тальник на крутой
берег.
До Спасского добрались часа через полтора – в семь-восемь вечера,
когда, по сибирскому обычаю, все село спало уже непробудным сном. У
старосты Силантия, знакомого человека, к которому подъехал мореход,
долго с недоверием переспрашивали: откуда, да почему, да кто такие
поздние гости, вздували лучину, искали пимы.
Войдя в жарко натопленную избу, Шелихов отказался от еды и, выпив
стакан водки, принесенной из возка, забрался на печь, скинул сушить
мокрое, оттаявшее на нем платье, укрылся оленьей дохой и тулупом и
сразу заснул как убитый. Никишка и Митька распрягли лошадей и,
поставив их под навес – якутские кони не знают конюшни, – уселись за
щи, вытащенные хозяйкой из печи, и долго еще рассказывали Силантию о
пережитой опасности, а там и сами залегли на полатях отсыпаться за
дорогу.
Ночью мореход почувствовал невыносимую жажду, озноб и жар в
крови. Слезши с печи, разбудил хозяина, разыскал и одел с его помощью
просохшее платье. Проснувшаяся хозяйка среди ночи растопила печь,
запарила и напоила почетного нежданного гостя лесной малиной. Согнав
Никишку и Митьку на лавки, Григорий Иванович улегся на полатях, где
хозяйка приготовила ему постель.
Днем, превозмогая жар и головокружение, – никогда не приходилось
переживать такое мореходу, – Шелихов купил с помощью Силантия левую
пристяжную на место утонувшей и на следующее утро выехал одолевать
последние триста верст, отделявшие его от Иркутска, от дома.
Сменив на увалах Прибайкалья две тройки, – добрая лошадь стоила
тогда в тех местах от трех до пяти рублей, – Григорий Иванович на
третий день по насту, начавшему проваливаться под лучами солнца,
вкатил в Иркутск и минут через десять был на своем дворе.
На крыльцо выбежала, накрывшись только платком, Наталья
Алексеевна и остановилась – ждала, когда же откроются дверцы и
появится в них богатырская фигура, прогремит голос славного хозяина и
друга сердечного.
Но дверца не отворялась, ее открыл, соскочив с облучка, Никишка.
Озабоченно заглянув внутрь возка, он обернулся к ней лицом и махнул
рукой.
Не помня себя от ужаса, в предчувствии недоброго, вихрем
метнулась с крыльца Наталья Алексеевна и, перебежав в сафьяновых
сапожках по навозным кучам двора, бросилась к возку.
На нее глядело из медвежьей шубы чужое и незнакомое старое лицо,
мигали мутные, выцветшие, как будто ничего перед собой не видящие
глаза.
– Григорий Иваныч! Гришата! – всплеснула руками Наталья
Алексеевна, но тотчас же овладела собой и, сдвинув сурово черные
брови, твердо сказала уже сбегавшимся к возку и окружавшим его людям:
– Тише! Недужен Григорий Иваныч... С бережением выносите и в
спальню... А Куч, где Куч девался? – растерянно оглядывая пустой
возок, спрашивала она, только сейчас заметив отсутствие верного
красного друга и слуги.
Никишка молчал, виновато опустив голову и скосив куда-то вбок
бусины глаз. Наталья Алексеевна поняла, что Куча она никогда больше не
увидит, и, подавив спазм, перехвативший горло, первая, несмотря на
дородность, ловко проникла в возок, чтобы бережной и заботливой рукой
поддержать любимую буйную голову, подкошенную лихой бедой.
– Наталья Алексеевна... Наташенька... уплывем... на Алеутские
уплывем. Баранов Александр Андреевич ждет, поди, не дождется... и
Куча... кровь из сердца Куча с собой возьмем... там захороним Куча, в
его родной земле, – отдаваясь во власть недуга, преодолеваемого до
этого момента нечеловеческой силой воли, выговаривал в забытьи
мореход.
Истерзанное трехдневной ездой в жару и ознобе могучее тело
Шелихова, обмытого душистой сосновой водой с водкой, переодетого в
чистую рубаху и порты, обмякло и как бы растаяло в блаженном покое под
белоснежными холщовыми простынями собственной постели в собственном
дому. Только сейчас признала Наталья Алексеевна в худом и осунувшемся
лице с закрытыми глазами знакомые черты своего Григория Ивановича.
– Никишке велишь пятьдесят рублей выдать и Митьше двадцать и по
ведру водки – пущай гуляют! – с хозяйственной заботливостью неожиданно
громко, как бы во сне, сказал он. – И поплывем... с Кучем поплывем,
Наташенька...
– Поплывем, поплывем – сама распоряжусь... Не утруждай себя, спи,
не бередь души, Гришата! – положила руку на его губы Наталья
Алексеевна.
Через час, послав за чудаковатым городским лекарем шведом
Сиверсом и усадив у постели Григория Ивановича старшую дочь Анну с
зятем Николаем Петровичем Резановым, вернувшихся из гостей, Наталья
Алексеевна заставила себя заняться делами. Она привыкла к этому в
частые отлучки мужа и отлично разбиралась в разнообразных и сложных
шелиховских предприятиях, будь ли то китайские шелка, чай,
американская пушнина, моржовая кость с Чукотки или указы из Петербурга
и распоряжения генерал-губернатора Восточной Сибири Ивана Алферьевича
Пиля. Как никто, была она в курсе намерений и сокровеннейших замыслов
морехода и хозяйственной своей распорядительностью и тонкой политикой
всегда вызывала его восхищение.
Из женщин именитого иркутского купечества, с первым десятком
которого молодой "миллионщик" Шелихов не мог даже равняться по
состоянию, единственно Шелихова Наталья Алексеевна принимала участие в
скудной событиями общественной жизни города.
За свое пребывание в Америке Наталья Алексеевна, утешая людей в
совместно переживаемых опасностях и невзгодах, обещала многим работным
позаботиться об их оставленных на родине семьях, престарелых родителях
и детях. "Нам-то отселе, уж видно, не будет возвращения", – звучали в
ее ушах прощальные речи первозасельщиков. В посильном выполнении
обещаний Наталья Алексеевна видела свой первый непреложный долг.
Выполнение этого долга было как бы залогом ее собственного семейного
счастья.
Какие причины заставляли жену настойчиво хлопотать о помещении
каких-то стариков в содержащуюся на купеческие средства богадельню или
подростков из бедных семей в недавно открытое, первое в Иркутске,
городское училище, Шелихов не знал, но относился к хлопотам
поощрительно. Добиваясь намеченной цели, Наталья Алексеевна не
останавливалась на пороге своей горницы, но, сохраняя самобытную
внешность и одеяние честной купеческой жены, без смущения входила в
дома иркутской чиновничьей верхушки, где благодаря своему уму и
"тонкой политике" заводила полезные знакомства и связи, не раз
пригождавшиеся и самому Шелихову в его разносторонней коммерческой
деятельности. В те времена, да еще в таком старозаветном, замшелом
городе, как Иркутск, это что-нибудь стоило.
– Заморским негоциантом живу, а не сибирским медведем, -
самодовольно шутил Григорий Иванович в кругу близких людей, имея в
виду угрюмые и безлюдные дома-крепости кондового сибирского
купечества.
– За своей бабонькой не пропадешь, Григорий Иваныч, – подшучивал
над мореходом Александр Андреевич Баранов, суровый, исключивший из
своей жизни всякую слабость к женскому полу человек, которого Шелихов
десять лет уговаривал и наконец уговорил выехать и возглавить дело
устроения заокеанских колоний в Америке.
И в настоящем, из ряду вон выходящем случае не изменила себе
Наталья Алексеевна. Не прервав и единым словом, выслушала она
бесконечный рассказ призванного в комнаты Никишки, обильно сдобренный
таежной фантазией и услышанными в державинской людской сплетнями.
Чего в нем только не было! Смерть Куча среди плакавших генералов
и господ; привольное житье в Петербурге, с музыкой и танцами у господ
и в людской тоже; шалая графиня Зубова, объединившаяся в представлении
Никишки с сестрицей графа Зубова – Жеребцовой, которая хозяину глаз
вынуть хотела, да он убег; приключившаяся там – сглазили! – болезнь
Григория Ивановича: помер бы, да заморский лекарь спас – царица
прислала; и как он, Никишка, карету злого человека с полозьев
своротил; и дом купленный, где баб розгами секут; и выезд из
Петербурга – "весь город пришел провожать", – и денно-нощная гоньба, в
которой два полнолуния встретили и десять да еще десять троек загнали;
ночная переправа через Ангару и черная полынья, из которой не
выскочили бы, если бы не он, Никишка, возок со дна не вырвал, и опять
гонка – полтораста-двести верст за день и ночь, а он, Никишка, все не
спит, все не спит, а теперь – привез, сдал – спать будет, много дней
спать будет...
Наталья Алексеевна понимала, что большего толку от Никишки не
добьешься.
"Поправится Гришенька – сам все расскажет", – подумала она и
отпустила Никишку спать, а сама, покликав на подмогу старшего
шелиховского приказчика Ивашку Кускова, сыгравшего впоследствии видную
роль в жизни и устроении поселений будущей Российско-Американской
компании, принялась вместе с ним приводить в порядок вынутые из мешков
деньги, подмоченные водой и превратившиеся было в ледяные глыбы.
Она не знала, сколько денег привез с собой Григорий Иванович, но
зато была убеждена, что, сколько бы их ни было, Кусков не утаит для
себя и полушки.
– Раскидай их, Ванюша, и запри комнату, к завтрему обсохнут -
сочтем! – просто сказала она, торопясь к больному, оставленному на
попечении дочери и зятя.
У постели Григория Ивановича священнодействовал аптекарь Сиверс.
Огромным термометром Цельсия, драгоценным инструментом, чуть ли не
единственным на тысячеверстную округу, измерял он жар, отнявший у
морехода память и сознание.
– Гм, ja... O, ja, – рассердился старик, разглядев ртутный
столбик, поднявшийся за 40o деления термометра. – Простодушная
горячайка, – немилосердно коверкая русские слова, ответил он на
настойчивый, спрашивающий взгляд Натальи Алексеевны. – Es sei страшни
шорт, aber милостифи бох! Будем лечить, – Колумбус русски soll nicht
sterben.* Я до кризис переселяется на ваш клеб, Наталия Алексеевич...
(* Пусть... однако... не должен умереть (нем.).)
Старик Сиверс, швед по рождению, служивший когда-то врачом в
армии так называемого великого Фридриха и попавший в Сибирь тридцать
лет назад после пленения в роковом для немцев сражении под
Кунерсдорфом, прочно обосновался в Иркутске и не пожелал
воспользоваться дарованным, Екатериной II, разрешением вернуться в
Европу.
Старый Сиверс был своим человеком в доме Шелиховых и души не чаял
в славном мореходе. Сын Сиверса, худосочный иркутский канцелярист Адам
Сиверс, по рекомендации, умело ввернутой в беседе с Безбородко
Григорием Ивановичем пять лет назад, был зачислен переводчиком и
суперкарго* в направленное вскоре после того из Иркутска посольство в
Японию. Посольство возглавляли немцы: гижигинский исправник поручик
Адам Лаксман и отец его, носивший фантастический титул
"минералогического советника кабинета", лекарь Эрих Лаксман. (*
Смотрителем грузов.)
Посольство успеха не имело из-за немецкого чванства и глупости,
как объяснял это Сиверс-отец, однако Сиверсу-сыну оно принесло чин
титулярного советника и повышение по службе.
К чудачествам старого Сиверса относили пристрастие его к
китайской медицине и фармакопее: к чудному корню женьшень, пантам
маралов и другим чудодейственным средствам, перекочевавшим из страны
Тибета и далекой Индии.
Заветная аптечка была перенесена в дом Шелиховых и, возможно,
сделала свое дело. Усилия Сиверса подкреплялись любовью и волей
Натальи Алексеевны в борьбе за жизнь любимого человека. Но верней
всего думать, что и в этот раз, в последний может быть, сказалась
могучая натура морехода.
С десятого дня по возвращении домой, после кризиса, когда
казалось, что душа Шелихова покидает измученное тело, и Сиверс, с
трудом разжав его сцепленные зубы, влил в рот – последняя надежда! -
отвар корня женьшень, Григорий Шелихов начал медленно, но верно
возвращаться к жизни.
Оправляя как-то подушки, Наталья Алексеевна заметила в темных
кудрях мужа прядки совсем белых, седых волос.
"Не попадем мы, Гришата, в Славороссию твою. Не доживем увидеть,
как сбудется, да и сбудется ли без тебя мечта жизни твоей?" – с
непереносной горечью в сердце подумала Наталья Алексеевна, и впервые
за все дни страшного испытания из черных запавших глаз ее теплым
градом покатились слезы на еще бесчувственное, но живое лицо мужа.
Глава шестая.
1
Когда сознание начало возвращаться к Шелихову, пришла и его
очередь удивляться и не узнавать близких и родных людей. Он тупо и
равнодушно смотрел на тревожное лицо любимицы своей Аннушки, не
замечая ее блестевших слезами глаз, и никак не отзывался на шутки зятя
Николая Петровича. А однажды совсем огорчил окружающих, когда, увидев
у кровати младшую дочь Катеньку и насупленное лицо сына Ванятки,
спросил, едва шевеля губами: "Чьи эти ребята... чьи?"
Однако выздоровление подвигалось довольно быстро.
– Наташенька! – наконец вполне сознательно и отчетливо проронил
он, увидев склоненное над ним исхудалое и темновидное, как икона
старого письма, лицо жены. – Недуговала? Извелась, гляжу, лица на тебе
нет, – путался он в мыслях, потеряв представление о времени и
событиях, предшествовавших болезни.
На дворе стояло ветреное и знойное лето. По немощеной соборной
площади, на которую выходила усадьба Шелиховых, носились пылевые
смерчи, вздымаясь черными витыми столбами к солнцу. Над городом
свирепствовал прибайкальский норд-ост – тундровая "харахаиха", подобно
сицилийскому сирокко бесившая людей и животных духотой и сибирской
добавкой к ней – тучами мошки и гнуса. Из-за Ангары несся запах гари и
дыма. Обычные в жаркие лета таежные пожары почитались божеским
попущением, тушить их было некому и нечем, спасение приносили осенние
дожди и зимние снега.
Бесконечные дни иркутского лета Григорий Иванович проводил в
своем саду, где в дальнем конце, в зарослях черемухи среди кедров по
обрыву над Ангарой, гудела жизнью и трудом бортевая пасека. Сад
Шелиховых был предметом восхищения немногих и зависти для большинства.
В середине сада красовалось до полусотни раскидистых деревьев
амурской яблони дичка, прищепленных на рыльскую, с родины доставленную
антоновку-каменку. Рядом был разбит ягодник, с отобранными в тайге
лучшими кустами малины щетинки и облепихи; на ягодах облепихи иркутяне
издавна научились готовить крепкие настойки на меду. Еще подальше
раскинулся огород. Половину огорода занимал незнаемый заморский овощ -
картофель. Именитых иркутских купцов, из них многие были компанионами
Шелихова по океанским промыслам и торговле с Китаем, особенно
раздражала возня Григория Ивановича с "чертовым яблоком" – картофелем.
Из предшествовавшей последней поездки в Петербург, в небольшой сумке,
всю дорогу хранившейся под шубой, мореход привез в Иркутск десятка три
картофелин, добытых между делом и тайным путем через подкупленного
садовода из оранжереи при петербургском "фонтанном доме" шталмейстера
Петра Борисовича Шереметева. Там его высаживали для графского стола
рядом с ананасами. Великие достоинства картофеля расхваливали книжки
государственной медицинской коллегии, внедрявшей по личному заданию
императрицы новую, неведомую в России культуру.
Узнав из книжиц об успехах земляного яблока в Англии, Фландрии и
Германии, а главное – о происхождении его из Южной Америки, где оно
было найдено европейскими землепроходцами в высокогорных долинах Анд,
Шелихов прельстился мыслью ввести новую культуру в Сибири и перекрыть
ею постоянный хлебный недостаток в русских поселениях на севере
американского материка.
– Бахвальство! Озорничает и с жиру бесится, – неодобрительно
отзывались иркутские толстосумы о картофельной затее Шелихова. За
мореходом водилась слабость преждевременно хозяйничать в будущем – он
пообещал через десять лет заменить потребление хлеба "чертовым
яблоком" своего огорода и продавать его по десять копеек за пуд.
С Шелиховым купцы во многом не ладили, готовы были дерьмом
закидать его огород. Чем черт не шутит, когда бог спит. Хлебушко, он
кормит не столько пахаря, сколько умного человека: по отдаленности от
хлебных мест иркутские амбарщики, случалось, поднимали ржаную муку до
баснословной для того времени цены в три рубля, в Охотском и на
Камчатке – до восьми, а в американских поселениях – до двенадцати и
более рублей за пуд.
По компанейскому договору многие иркутские хлебники были не
только пайщиками по промыслам, но и поставщиками продовольствия и
других нужных на американском берегу товаров. В возможность замены
хлеба твердым и грязным "каратуфелем" они не верили, но за всем этим
подозревали хитрый подкоп Шелихова под законнейшие, по их убеждению,
купеческие барыши. Поступиться своими барышами они никак не хотели и
искали только случая сократить самоволие морехода. Болезнь Шелихова
дала им возможность по-своему вникнуть в дело.
"Брюхо – твое, хлеб да соль – мое; захочу – на вес золота продам,
захочу – даром отдам!" – как сговорившись, отвечали кондовые иркутяне
на частые упреки Шелихова. Упрекал же он их в живодерстве и
непонимании обязательных, по его мнению, для просвещенных негоциантов
гражданских обязанностей и государственного интереса в обслуживании
продовольственных надобностей американских поселений.
Любопытствуя узнать про столичные новости, указные привилегии и
охранные грамоты, добытые Шелиховым для колоний на американской земле,
компанионы не хотели дожидаться выздоровления Григория Ивановича.
Несмотря на всяческие препятствия, чинимые Натальей Алексеевной,
оберегавшей спокойствие мужа, они поодиночке и как бы невзначай
