Текст книги "Григорий Шелихов"

Автор книги: Владимир Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

происшедшем. Раскаявшиеся могут надеяться на мое человеколюбие и

мягкосердечие...

– Ты покайся, а он те сто линьков влепит аль на березу подвесит!

– донесся до Баранова голос Яшки Плотникова.

– Зачем линьки аль березу дермом поганить? Не тронь дерма – само

засохнет, – безмятежно отозвался Александр Андреевич, шуткой

подчеркивая, что не намерен злобиться. – Беседу закрываю. Вред и

глупость некоторых, полагаю, все уразумели? С Цыпанова берите пример,

с кузнеца нашего. Кровью человек харкает, а не пожалел сил – перековал

и наварил более шестисот топоров и гвозди поделал, болты, якоря,

брашпиль. Такому человеку отечество истинно помощью одолжено! Завтра с

солнцем всех за работой ожидать буду!

Баранов отменил распоряжение Шильда очистить для начальника одну

из изб, занятых промышленными, и устроился с Чандрой и Саргачом в

наскоро сколоченном шалаше, рядом с избой-конторой Шильдса.

"Барчерова рука!" – уверенно определил правитель источник смуты,

обнаруженной после девятимесячной отлучки в Воскресенской. Эта же

черная рука толкала чуть ли не на братоубийственную войну засевшие в

Кенайском заливе и в устье реки Медной артели бывшего шелиховского

компаниона Лебедева.

Появляясь под флагом то Гудзоновой, то Ост-Индской компании, а то

под каким-то черным неведомым флагом с нашитой на нем змеей, бостонец

Барчер выменивал у индейцев побережья бобровые шкуры на ружья, порох,

пули. В последнее время он завел темные шашни и усердно спаивал ромом

бесчинствовавших в Кенаях лебедевцев. Баранов ни разу не встречался с

неуловимым корсаром, но угадывал в нем на все готового, опасного врага

русскому делу в Америке.

Не останавливаясь ни перед чем в проведении раз принятых решений,

Александр Андреевич положил за правило принимать их, держа все нити в

руках. Путаные объяснения Шильдса и людей, рассказывавших со слов

одного из передовщиков лебедевской артели, не то Петра Коломнина, не

то Потапа Зайкова, приходивших в Воскресенскую, о готовящемся

восстании индейцев, побудили Баранова держаться выжидательно в надежде

добраться до корня...

Под фонарем на бочке, заменявшей письменный стол, правитель почти

до рассвета писал донесение Шелихову о встрече с Мором и о событиях в

заливе Нучек. Разговоры с Мором натолкнули на мысль об установлении

торговых связей с Ост-Индской компанией, манящий голос Феникса увлекал

еще дальше – на богатые дарами природы острова южной части Тихого

океана. Фантастично смелые, но всегда деловые, подкрепленные цифрами и

расчетами соображения Баранова летели навстречу такому же духу отваги

и предприимчивости, каким полон был и Шелихов даже в последние годы

его жизни, омраченные происками завистников и врагов начатого им дела.

Дописав последние строки очередной, как называл он свои письма

Шелихову, реляции, правитель откинулся и прочитал их для себя вслух и

с удовольствием:

"Мест по Америке далее Якутата много, кои бы для будущих польз

отечества занимать Россиянам давно б следовало... И мужество и

неустрашимость потребны к преодолению только первых затруднений, чего

в Российском народе всегда найти надеяться можно, и доставить честь

государству, которому мы жизнью и покоем жертвовать по присяге и

совести обязаны.

Александр Баранов".

Глава третья

1

С отъездом Резановых в Петербург мир и благополучие покинули,

казалось, шелиховский дом. Люди и обстоятельства беспрерывно, удар за

ударом, разрушали веру морехода в его силы, в былую удачу, в торжество

и признание дела, с которым он связал все помыслы последних лет своей

жизни.

Высочайшее соизволение на возвращение Резанова в столицу

возбудило немало разговоров в Иркутске. Ни для кого не было тайной,

что пребывание Николая Петровича в столь глухом, отдаленном от столицы

городе следует рассматривать как опалу и ссылку.

– Схитрил Гришка – и труды наши и усердие к отечеству себе в

пользу обратил! – обсуждали компанионы вылетевшие из губернаторского

дома слухи о прощении Резанова во внимание к заокеанским

странствованиям и открытиям морехода. – Варнак – он всегда варнак:

выдал дочку за масона. Мало ли их тут по острогам и рудникам наслано!

Выдал, а теперь через столичных фармазонов зятька оправдал и в

Петербург выправил дела обделывать. Он нам покажет Америку – по миру

пойдем!

Наталья Алексеевна знала о пяти тысячах рублей, которые Григорий

Иванович не без труда собрал и передал зятю для оплаты услуг Альтести,

склонившего чье-то высокое внимание к заокеанским странствованиям и

открытиям тестя Резанова, – знала и потому ничего не говорила мужу о

доходившей до нее болтовне досужих языков: "Не набедокурил бы из-за

такого "внимания" Гришата... Темный он стал!"

А мореход действительно после отъезда Николая Петровича и дочери

в столицу как-то замкнулся, ушел в себя. Сидел дома и, обложившись

картами и книгами, готовился к задуманной в лето 1793 года экспедиции

на поиски по азиатскому берегу незамерзающей гавани.

Наслышанная о жестокости китайских солдат пограничных ямыней,* об

изощренных мучениях, которым они подвергали попавших к ним в руки

чужеземцев, Наталья Алексеевна со страхом и сомнением рассматривала

наведенные красным суриком бесчисленные варианты маршрутов экспедиции.

Григорий Иванович часто зазывал Наталью Алексеевну посмотреть карты и,

больше того, требовал от нее одобрения своей безумной затее... (*

Пограничных ямыней – пограничных областей.)

– Легче мне было бы в Америку плыть, чем пустить тебя на

китайскую землю невесть чего искать! – сдержанно отзывалась Наталья

Алексеевна и переводила разговор на отвлекающие размышления о том, как

едут или уж доехали и как устраиваются их дети в столице.

– Доехали, Натальюшка, доехали и домового за печь пустили.

Николай Петрович, чаю, Державину и челобитные мои передал – не

задержали бы дозволением! – охотно отозвался однажды Григорий Иванович

на слова жены, думая все о своем – об отправленном на имя царицы

всеподданнейшем ходатайстве разрешить ему поиск гавани на свой кошт и,

ежели эта нужная гавань будет найдена южнее устья Амура, дозволить

вступить в переговоры с китайскими властями.

Прямодушный Пиль, болевший нуждами вверенной его управлению

Восточной Сибири, этого, как он называл, "окованного льдами царства",

и в этот раз доброжелательно поддержал полезную русскую инициативу, не

убоявшись того, как может быть расценено в Петербурге, поглощенном

делами на Западе, такое неуместное вмешательство в высокую политику.

– Вот кабы Николай Петрович прошение твое в печь спустил, а

домового Гавриле Романычу отдал, ей-ей не пожалела бы! – шутила

Наталья Алексеевна, вспоминая данного ею дочери по древнему поверью на

доброе бытование домового сверчка, с большим трудом уловленного в

поварне и заключенного в крохотную коробочку с прелым листом и

хлебными крошками. Коробочку с "домовым" Наталья Алексеевна наказывала

Анюте всю дорогу держать в шубке под дохой – не замерз бы. "А нежив

будет, замерзнет – брось за печь, как в дом войдешь, чтобы не оскудел

дом сытостью! Он за печью оживет..."

– Ну-ну, ты скажешь, Натальица! Всеподданнейшее прошение на

высочайшее имя под козявку сменяла! – замахал руками Григорий Иванович

на жену.

Наталья Алексеевна только вздохнула и смолчала: как никогда, был

ей не по сердцу новый замысел мужа.

Мысли о том, что усилия найти незамерзающий выход в Тихий океан

со стороны Сибири ни к чему не приводят, приносили мореходу много

тяжелых огорчений.

Административная кухня губернаторской канцелярии не имела тайн от

вездесущего Ивана Ларионовича Голикова, крупнейшего пайщика

шелиховских компаний, и Ивана Андреевича Лебедева-Ласточкина, былого

компаниона по первому, десять лет назад проходившему плаванию Шелихова

в Америку.

– Я деньги в это дело вложил, три корабля экипировал, а он что?

Латаные портки да шалую женку, что за ним увязалась! А прибыль делить

приказчик мой пополам захотел?! – объяснял Лебедев свой разрыв с

мореходом после возвращения Шелихова с женой из преисполненного

больших опасностей и неимоверных лишений заокеанского странствования.

Сидя дома в ожидании столичного ответа на свой план поисков

незамерзающей гавани, Шелихов перебирал в памяти дела и дни,

положившие начало его Славороссии.

Причина расхождения с Лебедевым лежала глубже споров о разделе

прибыли. Разлад шел из-за того, как управлять колониями и какие цели

преследовать в отношении туземного населения Америки. Простодушие и

беззащитность туземцев открытой земли, благородство и преданность Куча

тронули сердце морехода. Встречи и разговоры с Радищевым, ссылки на

мнения и суждения которого – Шелихов понимал это – были невозможны и

опасны, заставили морехода по-иному взглянуть на смысл и направление

своей деятельности в Америке.

– Управлять дикими надо твердостью, но и с понятием, привязывая

краснокожих пользою и научением, – принял решение Шелихов и, как умел,

старался проводить его в жизнь.

По-иному смотрел на дело Лебедев.

– Железом и страхом подчинять надо, иначе что с них возьмешь, -

говорил он.

Сила и права капитала были на стороне Лебедева; на стороне же

Шелихова оказались люди – и те, что вернулись с ним из плавания, и те,

которых он оставил в первых основанных им постоянных русских

поселениях на Алеутах и американском материке.

Третий компанион, Иван Ларионович Голиков, душой был во власти

интересов капитала, но из расчетов стать в будущем единоличным

владельцем найденного за океаном золотого руна – "с открывателем

как-нибудь уж сам, придет время, управлюсь" – принял сторону Шелихова.

После трехлетней волокиты по судам и присутственным местам

Шелихов, проявив неожиданную для Голикова деловую находчивость,

смекалку и умение находить покровителей и сторонников, сколотил три

новых товарищества и стал во главе дела – на место, которое Иван

Ларионович оставлял за собой.

Разойдясь с мореходом, Лебедев основал собственную компанию и

заложил две-три фактории на берегах Кенайского и Чугацкого заливов.

Передовщиками к нему пошли несколько старовояжных, побывавших с

Шелиховым в Америке, но возвращенных мореходом в Охотск по той

причине, что оказались неспособны ужиться с туземцами.

"Пропадут непутевые, а каку кашу расхлебывать нам доведется!" -

думал Григорий Иванович, разбираясь на досуге в донесениях Деларова и

Баранова о бесчинствах лебедевских людей среди кенайцев и чугачей. Он

представлял себе лица перекинувшихся к Лебедеву старовояжных и

досадовал: люди все крепкие – Потап Зайков, Коломнин, Забалушин,

Коновалов... "Этот-то сущий зверь, этот и своих в железа возьмет, дай

ему волю!" – вспоминал Шелихов мрачную фигуру партовщика Коновалова,

которого он после памятного боя с конягами на Кадьяке арестовал и

привез в Охотск судить за ничем не оправданные убийства замиренных

островитян.

Коновалов свои преступления пытался взвалить на него, Шелихова.

Подлекарь Мирон Бритюков, подлый человечишка, подкупленный Лебедевым,

когда начались между ним и мореходом раздоры, подал в 1787 году бумагу

капитану Биллингсу. До сих пор дело не кончилось, до Петербурга дошло,

там и застряло, хотя Бритюков на допросе в совестном суде сознался,

что по уговору Лебедева, наглотавшись водки, спьяна подмахнул бумагу,

которую подсунул ему сквалыга-ярыжка Козлятников.

Среди кляузных дел, неизбежных в те времена при выдвижении

простого человека из народной толщи, донос подлекаря Бритюкова всегда

всплывал со дна тяжелых воспоминаний Шелихова. Тем более, что перед

лицом собственной совести мореход и сам признавал за собой вину -

вольную или невольную, кто ее разберет. А причина, чтобы винить его,

была, – причина, наложившая до сего дня не смытое пятно на имя

Шелихова, как человека и первого от России завоевателя Нового Света.

"Гришата, на что ты Коновалову рассудил доверить правеж над

изменой кадьяцких американцев?" – эти слова Натальи Алексеевны,

укоризненные глаза и голос ее навсегда запомнились мореходу, когда к

ним в барабору, поставленную после высадки на острове Кадьяке,

ворвались несколько промышленных с криком о том, зачем Коновалов зря

людей переводит.

Пока Шелихов с десятком верных людей добежал до ущелья, в которое

согнали покорившихся после ночного боя дикарей, Коновалов, хвативший

спиртного для лучшего розмысла, распаленный гибелью своих товарищей,

успел порубить и пристрелить несколько размалеванных черной краской

воинов, да многих искололи и зарезали конвоиры из лисьевских алеутов,

имевших давние кровавые счеты с кадьяцкими конягами.

В молодости лихой кулачный боец, Шелихов едва справился с пьяным,

потерявшим рассудок Коноваловым, заковал его в кандалы и, продержав

преступника под караулом, забрал с собою в Охотск. Вернувшись же

домой, Шелихов смалодушничал, не дал хода кровавому делу: Лебедев и

Голиков отстаивали Коновалова, да и сам Коновалов при попустительстве

Биллингса исчез, убрался на время в родные места, куда-то на Колыму.

"Из-за сокрытия чужой и своей неправды – боялся, чтобы в

жестокости и алчбе с испанцами и англицами не сравняли, – и

поплатился", – укорял себя за это Шелихов. А Лебедев, проигрывая в

неправом споре, на все шел, лишь бы опакостить дело, – ну и нашел

Бритюкова! Бритюков коноваловское зверство подбросил Шелихову и

Коновалова против Шелихова же в свидетели выставил.

Не дано человеку знать замыслы ни явных своих врагов, ни тайных

недругов, – не знал и мореход, что Лебедев и Голиков, снова секретно

вошедший в лебедевскую компанию, усмотрели в возвращении Резанова в

Петербург угрозу своим расчетам перенять на себя шелиховское дело и

стать хозяевами в американской земле. Вослед Резановым и Бему выехал в

столицу бывший заседатель совестного суда Козлятников. Выгнанный с

места, этот судейский крючок, находясь много лет под судом и

следствием, занимался практикой подпольного ходатая по махинациям

дошлых купцов.

У обоих компанионов были грехи и прорухи в торговых делах с

анадырскими чукчами и ительменами на Камчатке, – они опасались

снявшегося в столицу Бема. Козлятникову, чтобы отвести от себя

неприятности и показать пример своей рачительной заботы

правдоискателей, они поручили разворошить дело Шелихова о разорении

американских селений и убийстве множества новых верноподданных,

завоеванных державе стараниями купцов Голикова и Лебедева.

Учить Козлятникова не надо было. Голиков указал ему только одно -

найти советника коммерц-коллегии Ивана Акимовича Жеребцова, с которым

у торгового дома Голиковых были давние и прочные связи по откупам.

Тихоструйный Иван Ларионович из обрывков рассказов, слышанных от

самого Шелихова и через людей, – не умел мореход держать язык за

зубами – догадывался найти у Жеребцова поддержку...

2

В середине мая Ангара очистилась от льда. Лед прошел уже и из

Байкала, дальше потянулся по Енисею и ввергся в пучины Северного

океана. Этим льдом Байкал, говорили тогда, кланялся Ледовитому океану.

Из окна шелиховской комнаты, выходившего на задворье – в сад и на

реку, было видно, как далеко за Ангарой голубели в весенней дымке

гольцы и сопки тунгусской земли.

Шелихов, в ожидании разрешения на задуманную экспедицию, с

нетерпением отсчитывал дни до середины лета. К этому времени, по его

расчетам, должны были вернуться из столицы, конечно, уже на колесах,

посланные дочерью и зятем кошевы с порохом и ядрами, которые

предстояло получить из Кронштадтского арсенала. Хотя порох был и в

Иркутске, как в Якутске, Гижиге и в Охотске, где снаряжались суда

компании, и от долгого хранения на казенных складах этот порох часто,

кстати сказать, приходил в негодность, – все же корабли дальнего

плавания по положению могли получать его только из Кронштадта, для

чего надо было преодолеть в оба конца двенадцать тысяч верст.

– Законы святы, да исполнители лихие супостаты! – ругался

Григорий Иванович, прося зятя исхлопотать обещанные компании триста

пудов пороху и другой огнестрельный запас, а равно наблюсти за

погрузкой этого в Рамбове* и выпроводить обоз из столицы. (* Так в

просторечии назывался Ораниенбаум, отстроенный в начале XVIII века

Меншиковым.)

– В дороге, где ростепель застигнет, переждете, – наставлял

Шелихов отправлявшегося с Резановым приказчика, – на колеса

перегрузите – и к лету жду обратно...

В начале лета жара иссушила землю. Огромный спиртовой термометр

Фаренгейта, подвешенный к кедру в конце шелиховского сада, показывал

115 градусов* – такая жара не часто выпадает в Иркутске, привычном к

короткому летнему зною. (* 38 градусов по термометру Цельсия.)

– Гришата, – сказала Наталья Алексеевна, едва разыскав мужа,

занятого подвязкой кустов в малиннике близ пасеки, – прискакал

казачишка и говорит, тебя к генералу требуют, к Пилю. "Пусть

поспешает", – говорит...

"Разрешение на Китай доставили, что ли?" – думала она с

замиранием сердца, но тревоги своей не обнаруживала.

– Разрешение? – задохнулся, спрашивая, Григорий Иванович.

Проходили все сроки для выхода на поиск собранной и жившей при его

усадьбе партии.

– Уж не знаю, что будет говорить... Куда же ты? – остановила она

мужа. – В таком образе генералу объявишься? Одеться надо, цирюльника

позвать... Ты погляди на себя, на кого похож стал!

– Камзол надеть? Шпажонку прихлестнуть? Парик нахлобучить? -

спрашивал мореход и тут же рассмеялся, оглядев измазанные холщовые

порты и снятый с головы гречишник.* – Ин, быть по-твоему! (*

Широкополая с высоким дном мужицкая летняя шляпа из гречишной соломы.)

Через час, на излюбленной тройке, с неизменным Никишкой на

облучке, Шелихов подкатил к наместническому дому – дворцу, как

называли его в Иркутске: именитые сибирские купцы обычно пешком из

дому не выходили.

Скинув на руки дежурного унтера морской плащ и оставшись в

атласном камзольном костюме кофейного цвета, Григорий Иванович оглядел

себя в тускловатое зеркало – все ли в порядке – и, придерживая рукой

жалованную царицей шпагу, зашагал в кабинет наместника.

– С виду дворянин или бери повыше – почетный иностранный гость,

случаем занесенный в сибирские края, а на деле самый что ни на есть

простой купчина! – шептались, завистливо оглядывая его, попадавшиеся

навстречу знакомые чиновники.

При входе в кабинет Шелихов замешкался у порога, почувствовав

сразу что-то неладное, когда увидел у Пиля членов совестного суда и

какого-то дородного незнакомца в добротном суконном мундире столичного

покроя.

"Пришел за разрешением, – подумал Григорий Иванович, – а тут,

похоже, вязать собрались". И, смешавшись, поклонился, как заправский

купец, вперегиб – низким поклоном, забыв и про камзол и про шпагу,

которые отличали в нем не купца, а морехода.

Пиль по свойству своей сангвинической натуры обычно встречал

Шелихова добродушной шуткой или грохочущим водопадом деловых

расспросов, на этот же раз принял морехода сухо и официально. Видно

было, что его превосходительство чем-то крепко недоволен и озабочен.

– Вот и Шелихов, – сказал Пиль подавая мореходу знак приблизиться

к столу.

Над столом, за спиной наместника, висел портрет Петра I в копии,

намалеванной с работы знаменитого английского придворного живописца

Кнеллера. На столе по правую руку высилось зерцало.* На лицевой

стороне зерцала Григорий Иванович успел прочесть слова: "суд божий

есть..." и "...яко первое и важное дело ведать все уставы

государственные и важность их". (* Трехгранная призма, увенчанная

двуглавым орлом, по ее сторонам были наклеены (иногда выгравированы)

три печатных указа Петра, относящиеся к отправлению законности и

правосудия в империи.)

– Как звать? Откуда родом? Занятие или ремесло? – спрашивал

наместник, как обычно допрашивают подследственных или подсудимых

людей.

– Извольте видеть, тот и есть, кто нам нужен, – обратился Пиль к

незнакомцу в сером мундире. – С чего угодно приступить, господин...-

Пиль сделал вид, что забыл фамилию прибывшего из столицы чиновника.

– Кайданов, ваше превосходительство! – подсказал тот с

невозмутимым видом. – Если не возражаете, зачитаем предписание и

отберем расписку, а уж потом...

Чиновник встал и, слегка прокашлявшись, ровным, монотонным

голосом прочел взятую из лежавшей перед ним на столе стопки бумаг ту,

для оглашения которой он проделал шесть тысяч верст до Иркутска.

– "Его превосходительству Восточной Сибири и Колыванского края

наместнику, генерал-поручику и кавалеру Ивану Алферьевичу Пилю.

Между несчетными благами, коими Россия облагодетельствована от

Екатерины Вторыя, приятнейшими почитать должно добрые сношения с

китайским двором и мир на дальней восточной границе нашей державы.

Поелику ненужное и вредное устремление иркутского первой гильдии купца

Григория Шелихова, хотя и поддержано вашим превосходительством, явно

угрожает нарушением заключенных высокими сторонами трактатов и

вытекающей из оных обоюдной пользы, предписываем направляемому в ваше

распоряжение младшему советнику коллегии иностранных дел Кайданову

объявить ему о сем под вашим наблюдением и отобрать подписку в

объявлении означенного Шелихову нашего распоряжения.

Президент коллегии иностранных дел генерал-фельдцейхмейстер и

наместник Таврический 3убов".

– Уразумели? Подпишитесь! – протянул петербургский чиновник

прочитанную бумагу Шелихову. В голосе его явно звучала недопустимость

сомнений в "благодеяниях" императрицы, от которых изнывала Россия, и -

еще более – убеждение в ненужности "вредных устремлений" купца

Шелихова.

Совершенно ошеломленный, мореход молчал, с лицом, залитым краской

стыда и посрамления, склонился над столом и после мгновенного

колебания вывел крупными размашистыми буквами: "Иркутский первой

гильдии купец, именитый гражданин города Рыльска Григорий Шелихов".

– Титулование при подписании правительственных указаний излишне,

– поморщился Кайданов, но, увидев бешеные глаза Шелихова, отступил от

него на шаг и обратился к Пилю: – Разрешите приступить к опросу, ваше

превосходительство?

Пиль молча кивнул и, не выдерживая бесстрастия, которое следовало

бы соблюдать как тон, приличествующий в присутствии представителя

верховной власти, сказал членам совестного суда:

– Старая кляуза! Господа заседатели уже немало приложили труда,

чтобы распутать ее злонамеренность. Я полагал, что адмиралтейская

коллегия, удостоверившись из представленной журнальной мореходческой

записки и свидетельских сказок, в которых отнюдь не утаивались все те

покушения, какие были от американцев на компанию Шелихова и от него на

них, признала законность самозащиты. А сейчас вижу, в дело вошла

иностранная коллегия по причинам, которые прибывший к нам в сей оказии

господин... – Пиль упорно забывал фамилию петербургского чиновника и,

услыхав скромно подсказанное "Кайданов", произнес отчетливо: -

...господин Капканов разъяснить мне не мог, то и нам остается,

выполняя волю высшего начальства, заново рассмотреть донесение

подлекаря Бритюкова капитану Биллингсу от второго ноября тысяча

семьсот восемьдесят седьмого года... Впустить Бритюкова!

В кабинет наместника в сопровождении тюремного конвойного солдата

вошел и остановился на пороге, испуганно щуря подслеповатые гноящиеся

глаза, заросший рыжей щетиной неказистый мелкий человечек. Оглядев его

с брезгливым интересом, петербургский чиновник, принявший на себя,

по-видимому, роль прокурора, обратился к Шелихову:

– Ты... вы... знаете этого человека, Шелихов?

– Очень даже хорошо знаю, ваше благородие! – твердо ответил

мореход. Он вполне уже овладел собою и решил покорно принять срам и

наказание за старый "грех". – Этот человек на кораблях единою почти

тягостью был в плавании моем.

– Почему, любопытно знать, именно этот человек, сообщавший власти

о противозак... о сомнительных действиях ваших, был вам в тягость?

– Его спросите, ваше благородие, он про то знает, да и в деле

имеется...

– Я вас спрашиваю, Шелихов!

– Ярыжка он кабацкая, а не лекарь. Он не пользовал людей, а

множил их недуги, духовные и телесные. Спирт для лекарских надобностей

аптеки корабельной до дна высушил и дружкам своим споил. Женщин и

девок американских за спирт к блуду склонял и Коновалова, накачавши

спиртом, во зло мне за взыскательность к его безобразиям на черное

дело натолкнул, а опосля...

– Так, достаточно! Разберемся теперь в отодвигаемом вами от себя

черном деле... – Петербургский чиновник порылся в бумагах. – Ага, вот

и оно! – И тем же ровным голосом, значительно оглядев членов

совестного суда, огласил:

"Его высокоблагородию, флота капитану господину Биллингсу,

подлекаря Мирона Иванова Бритюкова по службе чистосердечное

донесение". Чистосердечное донесение! – повторил Кайданов и оглядел

членов совестного суда.

"...и прибил сих безгласных народов до пятисот человеков, а из

захваченных в плен не малое количество обоего пола приказанием его, г.

Шелихова, велено... мужеск пол отбить и отвести в тундру и всех

переколоть копьями..."

– Не было на то моего приказания! – не выдержав клеветы,

воскликнул мореход. – Обносит меня Бритюков...

– Не перебивать! – строго остановил Шелихова петербургский

чиновник. – О сем скажете, когда спрошу... – И продолжал чтение менее

внятно, сам, видимо, удивленный бессмысленными противоречиями

приведенного в доносе обвинения.

"...а женщин и детей из оставшихся до шестисот человек взял с

собой в гавань и держал три недели, к коим разбежавшиеся и

укрывающиеся мужья стали приходить, которым он всякому свою жену

возвращал, а из детей по одному человеку оставлял у себя в аманаты, и

по раздаче отпустил напоследок и остальных. Про страшные сии поступки,

слыхав от него, г. Шелихова, об уполномочении его и данной ему власти

не только сих народов, но и российских казнить и вешать, с приезда

моего ни в какое правительство донести не осмелился..."* (* Приводится

в подлиннике. Несмотря на всю нелепость этого документа, враги и

русские и иностранные конкуренты Шелихова обвиняли его в жестоком

обращении с туземцами. Такое мнение, не подтверждаемое документами и

отзывами современников, существовало и до нашего времени.)

– Как же так, болван, "не осмелился", когда я держу твое

донесение? – остро воззрился в поникшего головой Бритюкова столичный

посланец. – Тебя, может быть, запугивали, подкупили?..

– Точно так, подкупили... Козлятников обещался благодарностью от

господина Лебедева и водкой поил, я... я подпись и поставил на

бумаге... – чуть слышно выдавил из себя Бритюков.

Кайданов чувствовал себя в явно неловком положении. Он знал, что

припомнившееся Ивану Акимовичу Жеребцову старое кляузное дело, которым

он обязал припугнуть Шелихова, не стоит выеденного яйца, но понадеялся

на заверения Козлятникова, что Бритюков, сидящий в тюрьме за ложный

донос, будет стоять на своем и выставит видоков, которые подтвердят

безобразия, творившиеся на американской земле...

Козлятников же, только что вернувшийся в Иркутск, залег на печь и

умирающим притворяется. "Каналья! – злился столичный чиновник. – Да и

этот, – глядел он на Бритюкова, – не только ни на кого не ссылается и

ничего не подтверждает, но с первого же вопроса кается в облыжном

доносительстве!.."

Члены совестного суда, испуганные недоверием столицы к решению,

вынесенному ими по делу в свое время, торжествующе переглядывались:

они оказались совершенно правы. Наместник Пиль также счел момент

подходящим рассчитаться со столичными властями за то, что они порицают

его, губернатора, поддерживающего намерение Шелихова искать

необходимую Сибири незамерзающую гавань, как и за то, что сомневаются

в правосудии по грязному, кляузному делу об избиении американских

туземцев. Пиль тщательно расследовал дело о мнимых злодействах

Шелихова в Америке, знал о гнусном своевольстве передовщика

Коновалова, как и о высылке его Шелиховым в Охотск. Кроме того, ему,

губернатору, были прекрасно известны и торговые раздоры морехода с

Лебедевым, породившие это дело.

В понятиях Пиля, этого в прошлом "старого солдата", всю жизнь

проведшего в войнах со шведами, пруссаками и турками, гибель

нескольких десятков, пусть даже сотни-другой людей вообще ничего не

значила: всякое завоевание на крови своей и чужой стоит... И Америка,

– разве мало она русской крови взяла!

– Кляуза Бритюкова, полагаю, – сказал Пиль, – теперь и пред вами,

как на ладони, лежит. Бриткжов несет по закону положенное наказание.

Ты скажи, Бритюков, господину Капканову...

– Кайданову, ваше превосходительство! – уже сердито поправил

наместника петербургский посланец. – Кай-да-нов...

– Эка память на старости стала, уж вы извините меня, господин

Кайданов... Скажи, Бритюков, господину Кайданову, для чего ты спустя

два года отважился бумагу капитану Биллингсу подать?

– Капитан потребовал ее, чтобы препроводить куда следует или

задержать у себя для моего оправдания, в случае дальнейшей от меня

молчаливости.

– Лучше было бы тебе, Бритюков, молчать – не пришлось бы искать

оправдания во лжи... А в Петербурге, – вернулся Пиль к первоначальной

мысли поязвительней уколоть столичную власть, – в Петербурге напрасно

думают, что мы к интересам и чести отечества в Сибири вровне с

медведями одно понятие имеем! Григорий Иваныч, ты обязательно

предоставь его высокородию осмотреть твою школу, а вам, господин

Кайданов, посоветую о деле этом с ребят, взятых в аманаты и

привезенных в Иркутск, опрос снять. Дети туземцев, избиенных языком

Бритюкова, содержимые в сытости и довольствии коштом Шелихова,

обучаются наукам и по-русски говорят и разумеют не хуже нас с вами...

– Не премину, ваше превосходительство! – примирительно и даже

искательно отозвался столичный гость, чувствуя полный провал

полученного от Жеребцова задания.

Простодушному Пилю, уволенному через год по всемилостивейшему

рескрипту в отставку с благодарностью за долгую и усердную службу,

никогда не приходило в голову, в какой мере он был обязан этим

человеку в сером мундире, которого нечаянно, но метко окрестил

"Капкановым". "Чтоб добраться до Шелихова, надо убрать Пиля", – таков

был хитрый капкан, представленный советником Кайдановым по возвращении

из Иркутска на рассмотрение Ольги Александровны Жеребцовой.

3

«Не быть поиску гавани!» – мгновенно определила Наталья

Алексеевна, когда Григорий Иванович чернее тучи вернулся из

наместнического дворца. Он потерпел крушение. Срывается его замысел о

ненавистной ей экспедиции. И хотя разумом она полностью разделяла

горечь поражения мужа, сердцем женщины и жены благословляла ту

враждебную силу, которая сковала его волю и стремление к неверному и

никому, как она думала, не нужному подвигу.

– Высек петербургский холуй Ивана Алферьевича и... меня! -

буркнул мореход, сдернув и бросив с ходу на пол шпагу. – Дай однорядку

и... кто придет – гони в шею!

В "каюте" – так в шутку называл иногда свой кабинет Шелихов – он