Текст книги "Григорий Шелихов"

Автор книги: Владимир Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

пробирались в сад Шелиховых, где, как в конторе, вели с ним долгие и

утомительные споры по каждому пункту, плана наилучшего устройства и

прочного закрепления первых поселений на заокеанской русской земле.

– Ежели собрались навестить меня, побеседуем, господа компанионы!

В ногах правды нет, садись в кружок поближе до меня... Кусков, тащи

скамьи! – радушно пригласил в одну из таких встреч топтавшихся вокруг

него купцов Григорий Иванович. – На Наталью Алексеевну не серчайте,

что не допущает вас, женщина – она о своем деле понимает! – шутливо

оправдывал он жену, неласково принимавшую гостей.

Отчет о поездке в столицу, который Шелихов думал сделать собранию

пайщиков по выздоровлении, был продуман им до конца. Он понимал, что

не следует обольщать ни себя, ни своих компанионов надеждами на

поддержку и помощь власти. Освоение и будущее русской Америки

предоставлены собственным силам, разуму и размаху русских людей,

хорошо и то, что мешать не намерены...

– Скучно встретили челобитие мое американской землей, – заключил

он рассказ о встречах и разговорах с сильными петербургскими людьми. -

До государыни не допустили, а на случай – ответ держать придется -

куски бросили. – Шелихов прочел копии указов, добытых через Альтести,

сказал о привезенных в мелкой монете двухстах тысячах рублей. – Все

дело на наши плечи ложится, господа купцы, без народа же плеча нашего

не станет дело поднять! Значит, первое дело народную силу раскачать...

– Не купеческое занятие предлагаешь, Григорий Иваныч! Наше дело

купить товар выгодно – выгодно товар продать, прибылое в кубышку про

черный день положить... Торговлей купеческому сословию силу копить

положено, а не народ мутить, на неведомое дело поднимать. Зачем в

народе душу мечтанием тревожить! – степенно и убежденно возражал

мореходу признанный иркутский "златоуст" Иван Ларионович Голиков.

– Торговать хочешь – товар иметь надо! – пытался Шелихов склонить

компанионов к вложению прибылей компании, как и накопленных капиталов.

Без денег не построишь кораблей, не развернешь мануфактур, ремесленных

промыслов, домостроительства, не откроешь школ и всего того, чем

бостонцы закрепляют за собой необозримые земли. – А кто же у нас

товары работать будет? Где и какие у нас товары против английских или

бостонских стоять могут? Опять же, чтобы товары продать, покупной

народ с деньгой нужен, а мы народ до костей обдираем, труда его хлебом

насущным не обеспечиваем...

– Не купеческое дело взглядывать, кто какие щи варит да есть ли в

них мясо, – купечеству торговать положено, дворянству – в войске быть,

чиновнику – государством управлять, а прочий народ – мох и трава. А ты

знаешь, Григорий Иваныч, для чего трава каждый год нарождается? Коси,

пока отрастает... Раз от казны пособия на Америку не положено, значит

ненужная она нашей державе – так я тебя понимать должен? А что сумеешь

не мудрствуя взять – на то забороны нет... От гордыни, суемудрия и

лукавствия спаси и сохрани нас господь! – истово перекрестясь,

отмахнулся купеческий "златоуст" от развернутых мореходом

соблазнительных картин преуспеяния заморских поселений, ежели в них

капиталы и душу живую вложить.

– Бостонцы и англинцы нам не указ, пускай хучь вдвое дешевле свое

добро предлагают, а за мое мою цену подай! – упорно бубнил новый

компаниои, обрусевший грек Калофати.

– Запретим построже у иноземцев товары покупать! – упирал на

запретительные меры отставной прокурор – пайщик Будищев.

– Распустил ты добытчиков, Григорий Иваныч, – кричали третьи, – а

мы их в Нерчинск на рудники высылать будем за нарушение подписки...

Исправника на них пошлем! – особенно настаивал на карающей руке

гнусавый голос богача Мыльникова, метившего в перегонку с Голиковым

попасть в заправилы компании.

– Ваша, купцы, утроба свиная, ненажорливая, она людей на разврат

и своеволие толкает! – вскипел наконец мореход, раздраженный тупой и

самодовольной алчностью компанионов, и достал одно из последних

секретных донесений Баранова. Он их обычно не оглашал и решения,

поскольку они часто касались вопросов щекотливых и сомнительных,

принимал единолично или по совету с Натальей Алексеевной и зятем

Резановым. – Хлеба на Алеуты и в американские селения мы не посылаем

уже третий год и делаем это для того, чтобы разобрали там старую,

тухлую муку. Каюсь, и я грешен, мирился на этаком! Купеческого сына

Егория из великоустюжских Пуртовых все знаете? Кто худое о нем скажет?

В запрошедшем году ушли люди на летние промысла без запаса... Даже

алеутское брюхо не принимало вашей муки, да еще по шешнадцать рублев

за пудик! Промышлял и Пуртов с партией в Чугацкой губе. И зашел туда

английский торговый разбойник капитан Кокс, может статься, и не

случайно зашел, если поразмыслить, что он сейчас на шведскую службу

записался... Получать в Иркутском на паи прибыль – дело немудрое, а в

Америке на паи ее промыслить – хлебнешь всякого! Деларов, лысомудрый

грек, – дело это было до приезда Баранова, – дал Пуртову трех беглых

матрозов с китобоя шведского, на Кадьяке приставшего, они и замутили

промышленных, как увидали английское судно, а может, и сговор у них на

это с Коксом был... Зашумели островные американцы: "Русские товаров не

посылают – русские сюда больше не придут! Давай муки на затуран,*

водки давай, сахару, девкам-каюркам китайки давай, не дашь – домой

повернем". (* Похлебка с мучными клецками.)

– Пострелять их Пуртову надо бы! – рявкнул в воинственном азарте

один из компанионов, иркутский старожил Фереферов.

– Там стрелять – не ветры из брюха пускать, Иван Максимыч, по

опыту знаешь! – не полез за словом в карман Шелихов под грохочущий

хохот остальных компанионов, намекая не то на неудобную в обиходе

привычку сибирского старожила, не то на две его собственные

экспедиции, отогнанные туземцами от американских берегов.

Выпучив водянистые навыкате глаза без ресниц, Фереферов было

вскочил и снова сел, вытирая взопревшую шею красным ситцевым платком.

Соседи переглянулись, ухмыльнулись добродушно и безнадежно покрутили

головами, отодвигаясь от тучного купчины...

– Вот слушайте, я зачту, что пишет Баранов, – сказал Шелихов. -

"Замутили беглые шведские матрозы алеутских мужиков. Пуртов видит – не

сладить, поехал с шведскими матрозами на Коксов корабль. Договорился

честь честью и на другой день повез ему, а матрозы те на корабле

остались, повез ему три байдары бобров и морских котов на хлеб, на

ром, на пестрядь менять... Кокс обмен обещал сделать по бостонским

ценам, а они втрое ниже наших. Подняли рухлядь на палубу, и Пуртов

взошел, а на него двое громадных негров кинулись с кандалами... Только

Пуртов не сробел – не велик собой, знаете, а в груди поперек себя

шире! – одного черного на месте ушиб, другого за борт бросил и сам за

ним вниз головой, ухватился в воде за байдару и к берегу погнал...

Кокс из пистолетов и ружей в них палил, но ушли! Одного только

ранили... На берегу старшим Медведков оставался... Есть у нас такой

бесценный человек, он с американцами, почитай, десять лет прожил и

первым у них начальником стал! Медведков мигом изготовился к встрече,

байдары в камнях укрыл, единороги выкатил, людей расстановил... и Кокс

– он в подзорную все разглядел – для острастки стрельнул с десяток

раз, безвредно – далеко стоял, а ближе через камни к берегу не

подойдешь – он на другой день и ушел в море". – Шелихов кончил читать,

отодвинулся в тень высокой белой березы и, не глядя на собравшихся,

сказал: – Вот какие люди на нас работают! Одна колюжская дорога сколь

тягостна и несносна для бедных иноверцев... Представьте едущих туда и

обратно до Якутата тысячу верст в тесной байдаре, без парусов, на

гребках, по недостатку кормов в пути голодающих, а по малоимению

пристаней погибающих от бурливости моря. Вот и предоставляю вам

судить, требуется ли отважность духа у русских быть в таких делах!

Все молчали. Невзгоды "колюжской дороги", развернутые Шелиховым в

сладостной тени сада, заставили даже тупых иркутских купцов присмиреть

и хотя бы на время прекратить возражения, порождаемые алчностью и

погоней за наживой.

– Какое же наказание положил ты на Пуртова, Григорий Иваныч? -

прервал Голиков молчание.

– Отписал Баранову объявить Егору Пуртову замечание за то, что

вступил на палубу чужеземного корабля без осторожности, и ему же и

Медведкову за удальство и достойный отпор врагу предложил выдать по

суховому паю не в зачет службы, а иноверцам промышленным, что с ними

были, по стакану водки и аршину бисера... за здоровье господ

компанионов! – без тени смущения ответил Шелихов.

– Поощрил, значит, за бунт и воровство, – подхватил Голиков,

поглаживая бороду. – Нет, Григорий Иваныч, так руководствовать и нас

не спросясь не годится! Награждения татей, хоть и невелики деньги, на

свой пай не приму...

– Кому пироги ясть, а нам с сумой по миру идти! – наливаясь

кровью и пуча глаза, пробурчал Фереферов.

– Ты постой, Иван Максимыч! – остановил его Голиков. – Не путай

пустого с делом... Мы, Григорий Иваныч, к тебе идучи, положили промеж

себя дать облегчение трудам твоим... Всем-то ты один ворочаешь, долго

ли надорваться! Вот мы и решили за счет компании подпереть тебя верным

и добрым человеком и на то место наметили Полевого, ты-то знаешь его,

Алексея Евсеича, вроде бы главным суперкарго компании назначить, -

говорил Голиков, осторожно подбирая слова и нащупывая отношение

Шелихова к попытке компанионов ограничить его доселе бесконтрольное и

единоличное управление делами компании. – Ты вот и сам не раз

жалобился, что все на себе везешь, мы и приняли в резон... Я не могу

морской торговлишкой заниматься, земноводная у меня душа, да и

откупные дела досуга не оставляют... Ты руководствовать будешь и, как

был, распорядчиком и направителем останешься, а он, Алексей Евсеич,

хозяйственные мелочи возьмет – закупку товаров, продовольствия,

доставку, раздел промысла, людей подотчетных проверку, склады,

кладовые, магазеи наши...

Собравшись у Шелихова с готовым решением подсадить в управление

заморскими промыслами цепкого блюстителя пайщицкой копейки,

недостаточно оберегаемой, как они были убеждены, мореходом, компанионы

чувствовали себя в положении охотников, обложивших берлогу медведя. В

случае взревет да на дыбки станет – откажется допустить Полевого к

делу, – сговорились поднять на рогатину: выйти всем до последнего из

товарищества "Северо-восточная американская компания" и объединиться с

ее давним и напористым конкурентом Лебедевым-Ласточкиным, а медведь

пусть подохнет...

Против ожидания медведь на дыбки не встал и даже рявкнуть не

захотел, миролюбиво потеснился и... обошел рогатину.

– Спасибо, господа купцы, что труды мои отличили и надумали

облегченье им дать. Давно пора! А ты, Иван Ларионович, прими

благодарение в особицу, как это дело, понимаю, твоя голова придумала,

– потягиваясь и как бы сбрасывая с широких плеч давившую тяжесть,

сказал в ответ на елейную речь Голикова Григорий Иванович... – Очень

даже знаю Полевого, Алексея Евсеича, – продолжал Шелихов, – молод,

правда, но разумен, просвещенья не чурается – для нашей международной

большой коммерции лучшего не сыскать... А я как раз собираюсь, только

на ноги встану, на Удь, на Шантары, Амур-реку и куда господь приведет

по следу Пояркова гавань искать, чтобы круглый год не замерзала. Без

того не стоять России на Восточном океане!

Присутствовавший на собрании по наказу Натальи Алексеевны -

"чтобы не растревожили дуроломы Гришату" – Николай Петрович Резанов с

молчаливым одобрением покачивал головой.

– Сказано: толцытеся – и отверзется, – благомысленно поддержал на

этот раз Голиков, обычно враждебно воспринимавший тягу морехода к

странствованиям. Отход Шелихова от дел товарищества отвечал планам

откупщика. "В штурманы на мои корабли проситься будет, не возьму

непутевого", – подумал степенный Иван Ларионович, злорадно представив

себе судьбу, ожидающую Колумба русского в таком путешествии.

– Зачепится с гаванью этой за китайское колесо, опять прикроют

ямыни* торговлю на Кяхте, – ворчал Фереферов, а с ним и другие

иркутские купцы, монополизировавшие торговлю на китайской границе, -

участником этой торговли был и Шелихов. (* Правители китайских

областей.)

Добродушие и спокойствие, с которыми Григорий Иванович встретил

ничем не прикрытый поход за ограничение его прав как открывателя

Америки и основателя компании, объяснялись очень просто. За несколько

дней до собрания Алексей Полевой тайно навестил морехода и рассказал о

готовящемся "обложении". Алексей Полевой, отец объявившегося в

пушкинское время по началу своей деятельности прогрессивного и

талантливого купца-литератора Николая Полевого, принадлежал к новому

нарождавшемуся в России купеческому поколению, искавшему выхода к

власти и влиянию через торговлю и деньги. В Шелихове Полевой увидел

свой идеал купца-кондотьера, завоевателя новой культурной жизни. Этот

идеал Алексей Евсеич Полевой создал в своем воображении при чтении

исторических книг. Он не мог допустить крушения Шелихова на подножке,

подставленной лабазниками, и под клятвой молчания открыл Григорию

Ивановичу замыслы Голикова. Такое обстоятельство способствовало их

сближению, и Шелихов многое передоверял скромному и робкому мечтателю

Полевому.

После поездки в Петербург Шелихов понимал, что делу его грозит

окончательная гибель, если он допустит выход из компании последних,

хотя бы только голой наживой заинтересованных людей, и вторжение на

Аляску множества слабых, но вороватых и бесцеремонных хищников.

– За помощь спасибо, господа компанионы! – торопился закончить

Григорий Иванович надоевшее ему сборище и предупредить дальнейшие

споры. – Наши промышленные, сами знаете, какие люди... Вино пей, жену

бей и ничего не бойся! Однако они не хуже нас, хозяев, а на подвиги

для родины горазд способны... Просвещение дать им надобно: обучение,

книги!

– Едино страхом божиим просвещались доселе люди, Григорий Иваныч,

пасторским словом, церковью и молитвою! – подхватил Голиков, уловив

подходящий момент для проведения своих дальнейших замыслов. – Я давно

тебе советовал просить монаршего соизволения на отправление к тамошним

жителям пастырей, духовных особ. На просвещение светом веры

православной диких американцев и наших буйственников я и сам, сколь ни

убоги прибытки мои, паишко-другой откажу....

– Полезная, государственная мысль! – неожиданно поддержал

Голикова Николай Петрович Резанов, заметив начавшее багроветь лицо

морехода. – Григорий Иванович недавно и сам препоручил мне составить

всеподданнейший доклад...

– Уж и доклад готов?! – с недоверием протянул Голиков. – А со

мною Гриш... Григорий Иваныч спорил: не к месту, мол, попы в

Америке... "Ци-ви-ли-зо-вать, грит, – насмешливо, по складам выговорил

Голиков не нравившееся ему слово, – американцев надобно, а не попов к

ним посылать! Поубивают американцы монахов за тунеядство и алчбу – не

оберемся хлопот", – пугал меня Григорий Иваныч...

– Обдумал и передумал! – оборвал Шелихов скользкие объяснения

Голикова, подчинившись предостерегающему взгляду Резанова. – Закрываю

сидение – устал, не обессудьте телесную слабость... Вот и строгий

лекарь мой идет! – кивнул Шелихов в сторону Сиверса, приближавшегося к

ним, размахивая огромным термометром, в сопровождении Натальи

Алексеевны.

Компанионы переглянулись. Они опасались не столько Сиверса, у

которого лечился весь Иркутск, сколько сурового и властного нрава

Натальи Алексеевны. Не в пример прочим купеческим женам, она держалась

с мужчинами свободно и независимо, умела показать свою силу и влияние

на мужа не только в домашности, но и в торговых делах. В разговорах

между собой компанионы называли ее "матрозкой", но в глаза держались

уступчиво: как-никак, первая русская женщина, ступившая на берег

Нового Света.

– Николай Петрович, ай-ай, нехорошо! – с улыбчивым упреком

обратилась она к зятю. Резанов с подчеркнутой предупредительностью

встал ей навстречу. – А еще слово дали: не пускать Григория Иваныча до

заботных дел... Нельзя ему кровь волновать! И вы, господа заседатели,

без конца! Пустила вас, как добрых людей, о здоровье проведать, с

возвращением от смерти проздравить, а вы... Распускаю заседание!

Гришата, тебя Федор Иваныч обслухивать будет, а гостей я сама

провожу... Подовый пирог их в столовой горнице с нельмой ждет на

закуску трудов заседательских, – объявила она и решительно повернулась

к дому, как бы приглашая засидевшихся посетителей следовать за собой.

Компанионы, пересмеиваясь, один за другим потянулись в дом за

хозяйкой. Идя по дорожкам сада, с любопытством поглядывали по

сторонам, высматривая кусты и деревья. Сад был хорош и уютен,

располагал душу к миру и отдыху. Большинство было довольно полюбовным

окончанием собрания. Хитрости Голикова многие опасались больше, чем

самовольства Шелихова, приносившего, что ни говори, немалые барыши, к

тому же настойки и подовые пироги Натальи Алексеевны славились на весь

Иркутск.

– Не осуди, Григорий Иваныч! Дело наше, сам понимаешь, гуртовое,

ты скорей... того... за гужи берись! – примирительно бормотали

компанионы, прощаясь с хозяином, и размашисто, как на торгу,

протягивали руки Шелихову, принимавшему их таким же широким

дружелюбным движением.

– Видели, Николай Петрович, меркаторов российских? Дело наше

гуртовое, говорят, – устало откинулся Григорий Иванович к зятю, когда

последний из гостей скрылся за поворотом садовой дорожки. – А допусти

их в Америку, друг друга самоистребят и под костями своими дело

схоронят – злодейства лебедевских ватаг и погибель за них Самойлова

тому пример являют... Только вы, Николай Петрович, не проговоритесь

Наталье Алексеевне, что знаете от меня о кончине Самойлова. Не хочу ее

тревожить – мою болезнь едва пережила, а старика она как родного отца

почитает. "Никто, как Константин Лексеич, – до сих пор твердит, – из

Аляксы меня вернул", – спохватился мореход на том, что проговорился о

тяжелом известии, утаенном из устного отчета возвратившегося из

Америки Деларова.

Потерявши свою самоуверенность и оправдываясь в неудачах своей

управительской деятельности, грек ссылался на то, что он вступил в

управление, не приняв дел от Самойлова, а Самойлов не вернулся из

экспедиции, вызванной восстанием кенайцев, возмущенных насилиями

промышленников, посланных Лебедевым. К такому концу Самойлова Григорий

Иванович, надо сказать, был подготовлен еще два года назад путаным и

не доведенным до конца, как он понимал, разговором Меневского о

каких-то таинственных "англицах", заблудившихся в Кенайской земле.

Особенно тяжелы были подробности мученической смерти Самойлова и его

спутников.

Раздраженные лебедевцами до неистовства, кенайцы, захватив

вероломно в плен Самойлова и его спутников, не пожелавших применять в

свою защиту оружия, судили их, приписывая им преступления лебедевских

ватажников, и приговорили, привязав к деревьям, к смерти огнем и

стрелами. Естественно, что о такой мученической гибели

благожелательного к туземцам Самойлова Шелихов не мог и не хотел

говорить жене, откладывая это дело до отъезда Деларова в Петербург.

– Меневский и Бентам знали, чего лебедевские в Кенаях натворили,

они оба и направили моих людей в ловушку "англицев искать"...

Константин Лексеич и мои люди за это жизнью заплатили, а я... я

"англицев" нашел! – с внезапным горячим гневом заключал Шелихов

полученные от Деларова известия. – Не могу додуматься, под какой

подливой подать эту историю Наташеньке.

Резанов слушал этот рассказ, возмущенно и недоуменно покачивая

головой, и еще более утверждался в своем отрицательном отношении к

Славороссии, проповедуемой его тестем.

2

Николай Петрович Резанов был истинным сыном века, двинутого

вперед духом предприимчивого меркантилизма буржуа и бюргеров и

рационалистическим разумом Вольтера и Дидро. Следуя господствующим

воззрениям времени, Николай Петрович обходил вопросы о поведении

завоевателей и владельцев священной собственности у истоков ее

накопления. Гуманист и эпикуреец по духу, он был озабочен и

заинтересован единственно способами просвещенного управления.

В результате превратностей и испытаний судьбы, беспорядочного

чтения и дружества со многими выдающимися людьми своего времени

Николай Петрович на принудительном иркутском досуге, с весьма трудными

для его пылкого характера материальными лишениями и зависимостью,

следовал собственной системе добра и порядка в мире.

Мир и человечество представлялись Резанову, согласно воззрениям

его излюбленного учителя немецкого философа Вильгельма Лейбница,

скоплением пребывающих в вечном движении "монад". Люди суть "истинные

атомы природы" и зависят от направляющей их силы. В чем заключается

эта сила, каково ее направление, не дано было видеть даже передовому

человеку восемнадцатого века. Следуя "Теодицее" своего учителя,

Резанов признал существующий вокруг него мир лучшим из возможных

миров. В нем все, даже зло, – к лучшему. Это положение Лейбница

вынужден был признать и подтвердить и господин Вольтер в своем

"Кандиде". Все дело в направляющей силе, а сила эта – просвещенная

государственная власть, она дает поддержку, направление и управление

вихревому движению слепых монад. Основные рычаги этой власти -

просвещенный государственный служитель-чиновник и, как временная

скидка на человеческие пороки и невежество, служитель церкви,

оберегающей моральные устои и совесть собственности.

Исходя из этого путаного оптимистического представления о силах,

движущих миром, Николай Петрович Резанов лет через десять после

описываемых событий блестяще доказал еще одно великое положение своего

учителя Лейбница, что "настоящее всегда скрывает в своих недрах

будущее..."

Григорий Иванович по-своему понимал и до некоторой степени

разделял туманные философские концепции зятя. Он улавливал в них веру

в будущее и почерпал силы для борьбы за свое открытие. Он радовался

счастью дочери, – она нашла себе мужа в таком блестящем, образованном

и благородном человеке. Его умиляла щепетильность Резанова в денежных

вопросах и отсутствие интереса к деньгам и приданому дочери. Именно

частые дружеские беседы с зятем развили и укрепили в Григории

Ивановиче отрицательное отношение к попам и поповщине, и поэтому он

неохотно отводил им место в устроении американских колоний.

Рассеянно отвечая на вопросы Сиверса о здоровье, мореход

внимательно смотрел на зятя, который, покачивая ногой, обтянутой белым

чулком, как ни в чем не бывало мурлыкал свою любимую французскую

бержеретку,* что всегда являлось у него признаком хорошего

расположения духа. (* Буколическая пастушеская песня

условно-придворного характера.)

Viens Aurore, je t'implore,

Je suis gai, quand je te vois,

La bergere, qui m'est chere,

Est vermeille comme toi.*

(* Взойди, Аврора, умоляю,

Я весел, когда вижу тебя,

Пастушка, дорогая мне,

Румяна, как ты)

– Попов, попов заведите, Григорий Иванович, на американской

земле... Неприятное, но необходимое условие, чтобы при нынешнем

политическом курсе иметь успех. Вы должны понять мое вмешательство в

игру против интригана Голикова и неоткладно дадите подписать ему

всеподданнейшее ходатайство пред престолом – я сегодня же сочиню вам

брульон* о назначении в американские земли духовной миссии. Сейчас это

в моде! Старые шлюхи всегда любят попов и молитвы, – безмятежно, но

многозначительно, с намеком на царицу, сказал Николай Петрович. (*

Черновую бумагу.)

– Чего, польза будет?! – усомнился Шелихов, не понимая

предерзостного намека зятя.

– Великий философ Франсуа Вольтер говаривал, – с усмешкой на

тонких губах отозвался Резанов, – что если бы бога не было, его

следовало бы выдумать... Спрашиваете, как согласовать его же слова,

облетевшие весь мир, – "уничтожьте гадину"?! Помнить надлежит, что сие

относилось господином Вольтером к иезуитской римской церкви. Наша,

православная, попроще, а к тому же состоять будет на компанейском

коште – уладитесь!

Шелихов быстро сообразил выгоды приобретения для себя столь

сильного союзника и предстателя пред властью за интересы заокеанских

поселений, каким могла бы быть православная церковь. Кроме того, он

знал уже из донесений Баранова о появлении среди индейцев иезуитских и

пресвитерианских миссионеров и квакерских проповедников, знал, что они

являются передовщиками английских и бостонских купцов, и хотел

сражаться с врагом его же оружием.

Через несколько дней наместник Сибири направил в Петербург

императрице сочиненное Резановым всеподданнейшее ходатайство за

подписями иркутских купцов Шелихова и Голикова о посылке на Алеутские

острова и в самое Америку православной миссии и построении там церквей

иждивением "Северо-восточной американской компании".

Одновременно мореход собственноручно и секретно писал Баранову о

предпринятых шагах с попами, которые прибудут, надлежит наладить

добрые отношения во имя интересов доверенного дела, а "дело надо

строить так, чтобы монахи не видели, что делают бельцы,* а бельцы не

видали бы монахов". (* Миряне, гражданское население колоний)

Лично Григорий Шелихов хотел бы услышать в своей Славороссии

древний вечевой колокол новгородской купеческой вольности, но не нашел

способа наполнить его медный язык силой, зовущей в будущее. Его ли в

этом вина?

"Попами Америки не завоюешь", – думал Шелихов, решая в этом же

году, несмотря на неурочное, позднее время, перебросить в колонии

кораблестроительные материалы и большую партию семян для хлебопашества

и огородничества.

Сибирский лук-ботун и картофель были грузом, требовавшим особых

забот и предосторожности. Мореход собственноручно, не доверяя никому,

засыпал их и зашил в кожаные торбасы, чтобы не подмокли и не подмерзли

в дальней дороге. Сибирская осень коротка и своевольна, осенний океан

еще капризнее, а как угадаешь, что ждет на четырех тысячах верст пути

через таежную глухомань и пучины моря.

– Эк тебя приперло, Григорий Иваныч, безо времени корабль за

океан спосылать! – резонно возражали пайщики, прослышав о снаряжении

поздней экспедиции. – Судно на свой страх бери, мы против из-за

"чертова яблока" посудиной рисковать!

– Ладно, все на себя приму и сам поплыву, господа купцы! -

отмахнулся от возражений Шелихов и, хитро улыбнувшись, спросил: – А

ежели раздел промысла на оборот доставлю, тогда как?

– Плыви, коли тебе головы не жаль, – отступились пайщики, -

только ежели потонешь, посудины и пушнины не простим.

– Золото на посев везем, а Нептун – он дружит с Григорием

Ивановичем! – поддакивал мореходу Полевой, целиком передавшийся на

сторону Шелихова со дня назначения его суперкарго компании.

Отъезд был назначен на 1 сентября, после празднования дня ангела

Натальи Алексеевны, приходившегося на 26 августа. В этот день, по

установившемуся обычаю, в доме Шелиховых собиралось все иркутское

богатое и чиновное общество и приезжал – так уж повелось – сам

сибирский наместник Иван Алферьевич Пиль в шитом золотом генеральском

мундире, при орденах и регалиях. Губернатор своим присутствием как бы

подчеркивал почет, оказываемый Колумбу русскому. Умный старик Пиль

высоко расценивал подвиги и неутомимую энергию купца-морехода и

неоднократно упоминал и поддерживал в наместнических донесениях

государыне "полезное движение оного по берегам Америки".

– Что же это ты, Григорий Иваныч, губернию в две Камчатки к

России присоединил, а обозреть ее не догадаешься меня свезти? -

неизменно при встречах шутил наместник, дружески похлопывая морехода

по широкому плечу.

Проснувшись в день именин жены по обыкновению с восходом солнца,

Григорий Иванович нашел ее уже вставшей. Наталья Алексеевна была одета

и убрана по-утреннему. Низко вырезанный сарафан китайского сурового

шелка открывал под наброшенным сверху тельником полную белую шею. Две

толстые и тугие темные косы с предательскими нитями преждевременной

седины пышной короной венчали гордо посаженную на покатых плечах

голову. Огрубленные временем линии матовых щек и округлого подбородка

хранили еще следы былого девического очарования и легкости. Карие

глаза под снуровыми бровями, как бы застланные дымкой печали и тяжелых

предчувствий, были устремлены на лицо мужа.

– Натальюшка, и в такой-то день в туге и заботе! – сказал,

протянув руки к верной подруге, Григорий Иванович, пытаясь привлечь ее

к себе. – А ты погляди, что я тебе... – и, пошарив рукой под подушкой,

он достал сверток киноварной парчи, из которого извлек богатое

ожерелье катаного жемчуга, с большой, в голубиное яйцо, розовой

жемчужиной посредине.

– Гришата, ты все смеешься, балагуришь, подарками откупиться

хочешь, – не поддаваясь мужней ласке, отвела его руку Наталья

Алексеевна, – а мне предстательница моя небесная, великомученица

Наталия, недобрый сон наслала... Не надо мне, Гришенька, шелков,

парчи, женьчюгу, дорогих подарков! Подари ты мне единственный без цены

подарочек ко дню моему, если только вправду, как всегда божился,

любишь меня и деток наших, – откажись от плавания в этом году! Слабый

ты, не вернулась к тебе былая сила богатырская. Я ли тебе, как ни

болело сердце, когда перечила? Все по-твоему было. А в этот раз подари

ты мне отказное слово от плавания задуманного или... меня с собой

бери!

– Наташенька, лебедь моя, мореходская подруга испытанная, ну как

же так... ну можно ли из-за видения пустого, из-за страхолютиков

сонных с пути меня поворачивать! Люди засмеют, ежели узнают, каким

компасом мореход Шелихов в плаваниях своих руководствуется. И что тебе

во сне твоем привиделось, поведай на милость? – ласково, но недовольно

увещевал жену Григорий Иванович.

– Недобрый сон! – в глазах Натальи Алексеевны отразился страх. -

И как рассказать – не знаю. Привиделось, будто стою я у наших ворот, а

мимо гроб плывет, черным воздухом закрытый, и не несут его, а сам

собой плывет... Попы за ним идут, певчие, люди знакомые, иркутские

люди валят... И такая в груди у меня тоска и боль лютая! Спрашиваю:

кого хоронят? Все мимо идут, молчат, будто не слышат, и только один

человек работный, совсем простой человек, кинул: "А вот этого!.." И

все враз вскружилось, смешалось... Только вижу я себя на кладбище

Знаменского девичьего монастыря: могилы, кресты вокруг, и одна из них

вроде родная, а над нею ты... да не ты, а статуй марморовый с твоим

обличьем, как живой стоишь! Каменное лицо, а знаю – твое лицо... Рука

правая на шпаге лежит, а в левой компас держишь, сбоку чертеж развитый

полощется, в ногах у тебя бухоль канатов корабельных... И так мне

горько и страшно стало, заголосила я – и прокинулась. Вижу: ты рядом

лежишь, похрапываешь, живой, теплый... Неладный сон, спаси нас

господь! Гришата, подари мне отказ от плавания! В наступающем году