Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)
народы Кадияка, Афогнака и других островов и мест и при одном
российском человеке без всякого опасения отправлял по тысяче человек
диких с их согласия на свои надобности далеко от пределов постоянного
обитания..."
Селивонов сделал передышку, подвинулся ближе к столу и, все время
незаметно наблюдая за купцом, с легкой усмешкой подумал, пробегая
глазами только что прочитанное: "Ах ты, хитрый мужичишка! Как составил
свои записки. Знает, что государыню хлебом не корми, ей бы токмо оды
сочинять одни". И с той же ухмылкой, проведя рукой по выпуклой лысине,
продолжал вслух:
– "Дела его доказывают о доброжелательстве и знании... А еще
более склоняет меня к нему то, что дикие народы согласились, чтобы
дети их были обучаемы российской грамоте, до того вовсе никакой им не
известной, и что сорок человек из диких разных полов, вознамерясь
увидеть селения российские, приехали с Шелиховым в Охотск, из коих
пятнадцать человек живут в Иркутске и поныне, дабы увидеть российских
жителей и образ их жизни".
– До сего дня без меня али Натальи Алексеевны на улицу выйти
боятся, – удовлетворенно усмехнулся мореход. – Так Наташенька их, как
клуша, и водит!
– "Я споспешествую, – никак не отзываясь на это замечание, читал
Селивонов, – сему весьма полезному упражнению Шелихова оказанием
пособия ему, от меня зависящему, позволив отпустить на отправляющееся
от него к Кадияку судно, по просьбе его, до пятисот пуд из Охотска
ржаной муки и на триста пуд из тамошних такелажных вещей, до мелких
оснасток принадлежащих... Наконец, мысля, что и сам Шелихов, может
быть, нужен будет иногда для каких-либо объяснений, рассудил отправить
купно с сим и его самого".
Дальше читка шла невнятной скороговоркой, правитель канцелярии
бормотал скорее для себя, лишь для того, чтобы убедиться еще раз в
прилежности и точности составленного всеподданнейшего донесения. На
этом "всеподданнейшем донесении" голос Селивонова приобрел силу, и
Шелихов услышал: "...с коим я пребуду непоколебим. Генерал-поручик
Иван Якобий".
– Благодетель! – выкрикнул Шелихов в избытке восторга от
свершения самых смелых его ожиданий. Да и впрямь, что же это такое?!
Он лично будет иметь возможность подать императрице продуманное и
написанное Селивоновым донесение Якобия! – Чем отблагодарю тебя?! – не
сводил глаз с Селивонова мореход. – Памятник в Америке воздвигну!..
Ваше...
– Будет тебе, перестань, Григорий Иваныч, с меня хватит, ежели
свечку за упокой души моей поставишь, – растроганный неподдельным
волнением непокорливого морехода, буркнул Селивонов. – К тому же я
вовсе не для тебя экстрактом из твоих бумаг занимался – для отечества!
– важно произнес он. – Во исполнение завета Михаилы Васильевича
Ломоносова – провидец он был! – изложил я дела твои и соратников
твоих...
Колумб российский через воды
Спешит в неведомы народы
Твои щедроты возвестить...
Селивонов в волнении, захватившем и его, перевел дыхание и
неожиданно крепким, проникновенным голосом, каким произносят
заклинание или молитву, заключил:
О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих...
О, ваши дни благословенны!
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумов Невтонов
Российская земля рождать.
– Запомни эти слова, Григорий Иваныч, они и в предбудущем силы не
утратят... Ну, прости, голубчик, иди с богом домой, я устал... Ох,
старость, старость, кабы не она, я и сам бы в дело твое вошел, да
укатали сивку не крутые горки! Ты, чай, понимаешь теперь, чего тебя
ожидает? Через это принуждаюсь снова урок поставить: заканчивай спор
свой с компанионами в совестном суде по-хорошему и прочие дела, какие
над тобою нависли, да так, чтобы на Катерину* и след твой в Иркутском
простыл... Прощай, Григорий Иваныч! – важно наклонил голову Селивонов
в ответ на прощальный поклон Шелихова по старинке вперегиб. (*
Церковный праздник 24 ноября ст. ст.)
4
Путешествие в Охотск, уход корабля в Америку и возвращение
Шелихова в Иркутск показались Ивану Ларионовичу Голикову
неопровержимым доводом в пользу примирения с мореходом и уступок ему в
счет будущих беструдных прибытков от такого оборотистого и делового
компаниона.
Иван Ларионович за долгие годы пребывания в Сибири сколотил на
откупе водки миллионное состояние, но побывать самолично в таких
медвежьих углах своего царства, как Охотск, Гижига, Камчатка,
Чукотская земелька, ни разу не удосужился; он довольствовался
управлением обширными делами из своей моленной с лествицей в руках.
Старообрядческая лествица облегчала порядок сношений с богом и людьми,
четки ее служили напоминанием о долгах людей и числе молитв богу,
подлежащих за них с Ивана Ларионовича.
– Мошенник Гришка и, бывает, завирается с работными форсу ради,
но смышлен, удачлив и для дела головы не пожалеет. Нас он не боится,
за ним сильные люди – и здесь и в Петербурге. Надо мириться, Иван
Андреевич! – проговорил Голиков, зайдя на дом к Лебедеву-Ласточкину, с
тем чтобы накануне предстоящего рассмотрения спора в совестном суде
выяснить настроения своего компаниона. – Гришка, дошли до меня
сведения, новое товарищество складывает, на манер Ост-Индийской и
Голландской компании.
Лебедев даже не усадил гостя на лавку. Стоял в светелке на пороге
и сумрачно смотрел на Голикова из-под своих кустистых бровей. Голиков
еще что-то говорил, но Лебедев словно и не слышал гостя. Потом подошел
к нему вплотную и прорычал свирепея:
– Не уступлю, р-раз-зорю мальчишку! А ты, иди ты к черному!..
Виляешь хвостом для отвода глаз заместо того, чтобы за честь и
крепость купечества именитого стоять... Знаем мы тебя златоуста – на
языке мед, а под языком змиево жало. Себя продашь, ежели прибыль с
того увидишь!
Иван Ларионович посмотрел на него, помолчал, махнул рукой и ушел.
Что с дураком говорить! Не хочет – не надо. Он-то, Голиков, Иван
Ларионович, уже договорился с Шелиховым об условиях примирения и
действовал сейчас в интересах собранной Шелиховым новой
"Северо-восточной американской компании", в которую вошли купцы
капиталами и персонами, правда, помельче, но зато самая компания стала
числом побольше: селенгинские, иркутские, устюжские, вологодские
купцы. "Один хитрюга Киселев в стороне остался на каких-то Прибыловых
островах... Ну да ничего, даст бог, отнимем у него эти Прибылые
острова, наплачется тогда упрямец, – подумал Иван Ларионович, бросил
пешку на лествице для памяти и успокоился. – Остальные прочие сойдут,
народ подходящий!" – хотя среди "прочих" Ивану Ларионовичу не
нравились некоторые новые в торговых делах личности – отставной
иркутский прокурор господин Будищев и какая-то баба Катерина
Францевна. О ней известно только то, что она дочь генерал-майора
Кличке, отставного начальника иркутского гарнизона, и ничего не
известно насчет ее капитала. "Гришкины подкупные ходы!" – сообразил
Иван Ларионович. Но как бы там ни было, компания существует,
прописалась в казенной палате, над окнами дома Шелихова – Гришка сдал
компании под контору за хорошую цену половину своего дома и склады -
появилась вывеска с какими-то чертями в перьях, цветами, плодами,
зверюками... "Ох, надо бы от греха подальше, да что придумаешь, коль
тянет нажива! А грех... грех на искусителе Гришке, с него и спрос..."
Рассмотрение дела в совестном суде, – а спор шел с сильными
людьми и спорили об очень больших деньгах, – закончилось полной
победой Шелихова. Немалое значение в таком исходе сыграло заявление
Шелихова, которое он сделал в начале разбирательства.
Образ убитого Хватайки, уткнувшегося лицом в мусор загаженного
охотского амбара, не раз вставал перед Шелиховым, он будто напоминал
ему о чем-то большом и важном, что Шелихов так и не удосужился
продумать. Шелихов, рассказывая о злоключениях, выпавших ему на долю в
Охотске, утаил от Натальи Алексеевны, чем кончилась история с
Хватайкой, зато об убийстве храпа он поведал Селивонову, и хотя
Селивонов не придал этому событию никакого значения, мореход все время
тревожился, что история со смертью Лучка вдруг дойдет до жены, а от
жены так просто не отделаешься.
И вот на суде он начал свое слово голосом более взволнованным,
чем хотел допустить:
– Господа примирители и судьи, дозвольте сказать! Погоня за
деньгами, прижим людей денег ради до добра не доводят, – из жизни
испытал. Справедливости, токмо справедливости ищу! В товарищах моих по
плаванию, коим мы достигли великой перед отечеством заслуги, имел я
редкую удачу, а компанионы наши, из дому не выходя, приобрели
неимоверные выгоды. Неужто мореходам и зверобоям, равно и сиротам и
вдовицам тех отцов и мужей, кои померли в непереносных испытаниях,
мочно отказать в малом награждении за кровь, за гибель?! Не поверю,
зная сердце и слова всемилостивейшей государыни! – ткнул Шелихов
кулаком в полотнище, висевшее над столом судей.
Стена совестного суда украшалась, как предписано было указом,
крупной выпиской на полотнище принципов, взятых напрокат у великих
гуманистов прошлого.
– "Человеколюбием, почтением к особе ближнего и отвращением от
угнетения", – раздельно прочитал Шелихов выцветшие буквы. – Увеличения
прибытков в деньгах не домогаюсь, удовольствуюсь своей долей, ежели
господа старшие компанионы уступят мне захудалые кораблики, на коих
завоевал я отечеству славу, да еще одну долю уступят на награждение
добытчиков сверх контракта.
На этом условии Шелихов уже достиг соглашения с Голиковым, но
Лебедев ни в чем уступать не хотел.
Так как одна из противных сторон и истец желали закончить спор
мирным соглашением, совестные судьи вынесли решение: две десятых общей
добычи выделить на вознаграждение "работных" компанионов, одну десятую
оставить за Шелиховым и передать ему в собственность корабли, на
которых он плавал; остаток огромной наживы разделить между старшими
компанионами, сохранив оговоренные в первоначальном договоре доли
участия: Ивану Голикову с племянником Михаилом – шесть долей, Лебедеву
– три. Голиков и Лебедев сочли себя "ограбленными" таким приговором
совестного суда, но решили примириться и отыграться на Гришке в
дальнейшем.
– Богат, богат, Наташенька, и делу хозяин – корабли мне отданы! -
влетел Шелихов домой, на ходу сбрасывая шляпу и гремучий кортик, с
которыми, одетый в камзол, он явился в суд, чтобы внушить судьям
мысль, сколь значительна разница между мореходом – государевым слугой
– и купцами-аршинниками в длиннополых кафтанах.
– Не куражься, Гришата! Лебедев из амбиции в коронный суд
передаст и денег не пожалеет. А там, сам знаешь, кто жирней смажет,
тому и правду присудят, – старалась умерить Наталья Алексеевна форс,
не приличествующий, как ей казалось, достоинству морехода и
открывателя Америки.
– Селивонов Михаил Иванович не позволит...
– На Селивонова надейся, а сам не плошай.
– Ежели против меня обернется, уплыву на Кыхтак...
– Хорошо, что упредил, – сказала Наталья Алексеевна. – Я сама на
тебя в суд подам и на корабли арест наложу. Мои-то деньги ты все в
мокреть американскую вбухал?!
– А-а... – растерянно вскинул на нее взгляд мореход. – Вот ты
какая у меня! – И с веселой улыбкой вдруг сказал: – Я и сам думал,
хозяюшка, внести в баланс новой нашей компании корабли мои под твоим
именем, первейшей русско-американской пайщицы...
Первоначальная "Морских Северного океана вояжиров компания", под
флагом которой Шелихов открыл Аляску и заложил на северо-западном
побережье Америки русские поселения, возникла снова, но теперь уже под
другим названием, – это была "Северо-восточная американская компания".
Единовластным директором-распорядителем всех мероприятий по
закреплению за Россией новооткрытых земель в Новом Свете стал Григорий
Иванович Шелихов. Он оставался во власти одной-единственной мысли -
использовать новый, принадлежащий родине берег для прыжка на юг, в
солнечную Калифорнию, на радужные и многие еще никому не известные
острова Тихого океана.
"Вырастает, вырастает из детской рубашонки моя вытащенная из
пучины найденка!" – неудержимо фантазировал наедине перед лицом своей
удачи мореход. Надуманное им пышное наименование "Славороссия" как-то
незаметно стало тускнеть и терять свое первоначальное звуковое
притяжение. "Какая там Славороссия! Утвердясь крепко и навечно на
американских берегах Великого океана, останется одна токмо Россия -
Вселенская океаническая держава, а я... я к ней путь проложил..." -
думал Шелихов, оставляя только за одним собой место в будущем и
забывая, как это часто с ним бывало, множество имен русских людей, чьи
усилия направлялись к блистательному будущему России.
К мыслям и чувствам людей разных стран Тихого океана мореход
обещал ближайшему поверенному своих дум Наталье Алексеевне найти еще
более короткий и верный путь. Этот путь подсказывал Шелихову опыт его
сношений с алеутами и индейцами Америки, – опыт тем был хорош, что
успех предприятия оказался полный, хотя в предприятии этом силы
участников были ничтожны.
Первым шагом по пути к своей заманчивой цели, сулящей огромные
выгоды и славу, Шелихов считал поездку в Петербург. Печальный пример
Колумба и других великих мореплавателей-компрадоров, погибших в
странствованиях или от происков завистников, не оживал в кружившейся
от удачи голове Шелихова.
– Там, токмо там, в Петербурге, я крылья себе обрету! – уверенно
заканчивал Григорий Иванович в тишине спящего дома полуночные
разговоры с женой.
– Гляди, не обрезали бы и те, что имеешь. Не видала что-то я
дружбы орла с волками, – грустно и неуверенно качала головой Наталья
Алексеевна и замолкала под горячими, умоляющими воздержаться от
сомнения глазами своего Гришаты. – Бог один видит и знает, как я молю
его о... твоем здоровье...
* ЧАСТЬ 2 *
Глава первая
1
Вначале декабря, получив в канцелярии генерал-губернатора от
Селивонова подорожную и последнее напутствие, к кому заехать на двор в
Петербурге и как держать себя со столичными вельможами, Шелихов выехал
из Иркутска якобы на Урал и в Москву. Только Голиков знал, куда и по
каким делам действительно отбыл его компанион по вновь возникшей и
пока еще наполовину оформленной "Северо-восточной американской
компании". Голиков совместно с мореходом и подписал бумаги, заявки и
прошения. Составленное Селивоновым донесение, за подписью Якобия,
мореход Голикову не показал, обернул в кожу и повез на груди у себя
отдельно от всяких бумаг.
Шелихов не впервые выезжал в Москву и Петербург, – по торговым
делам своих доверителей он бывал уже в обеих столицах и чувствовал
себя на сибирском бездорожье не хуже отважного Садко в море-океане. Но
в этот раз, разбогатев и гонясь за еще большим богатством и славой, он
впал в сомнения перед лихой славой сибирской дальней дороги безлюдья.
В пути до Красноярска, на могучем Енисее, он не раз выпадал из
столь желанного в пути бездумья и оцепенения, тревожно подымался и
оглядывался из кошевы, слушая кряхтение дышавшей в морозном сне белой
тайги. Иногда, проносясь мимо запорошенных снегом и инеем кедров и
сосен, Шелихов явственно слышал как бы выстрелы – так сердито
отзывались великаны-деревья на побудку от зимнего сна.
– Чего суматошишься? Лежи смирно и недвижно, тепло упустишь, это
кедрачи откалывают ветки либо шишки: не беспокой, мол, нашего сна... А
ты, господин купец, немало деньжат, видать, везешь и через то труса
празднуешь, – успокаивал Григория Ивановича ямщик, с лукавой ухмылкой
косясь на уложенные в ногах морехода объемистые мешки.
– Нашел дурака через тайгу деньги возить. В мешках довольствие
дорожное и спирт для сугреву, а для любителей чужих денег – вот они,
тульские пряники! Из них за двадцать шагов медведя без промаха уложу,
если что-либо замечу, – ответил мореход и будто ненароком высунул
из-за пазухи длинные дула тульских пистолетов, лежавших всю дорогу на
груди – под руками были бы.
– Пряники твои что! – белозубо ухмыльнулся ямщик. – Токмо ежели
на лихих людей и вправду наскочим, ты их пряниками своими не
раздражнивай – отдай без спору спирт и довольствие и спасен будешь.
Зимой за спирт, за хлеб-мясо варнаки сибирские, глядишь, помилуют, не
зарежут дорожного человека.
– Гони, гони, до наслега не близкий путь. До вечерней звезды
добежишь, кружку спиртного, так и быть, поднесу, – заминал мореход
неприятные дорожные разговоры и покрепче укладывался на кожаный баул,
помещенный в головах, до отказа набитый ассигнациями и жаркими
червонцами, взятыми на жизнь и расходы по делу в Петербурге.
За Ачинском выбрались на бескрайную сибирскую равнину, которая
раскидывалась к востоку от рек Тобола и Оби. После трудной езды по
ухабистым сограм, заваленным снегом, Шелихов взбодрился. Бесконечные
обозы тянулись по увалам стародавнего сибирского тракта на Тюмень, а
дальше к Ирбиту и за Урал в Макарьев, Москву и даже в Петербург.
На равнине, пусть далеко отстоят друг от друга сибирские села,
можно не бояться нападения лихих людей из засады в таежных завалах.
– Распустил вожжи! – все чаще прерывал Шелихов жалобы ямщика на
скудость сибирской земли и алчность купцов, гоняющих обозы по этакому
морозу, и прикрикивал, подражая знакомой ему фельдъегерской манере: -
Гони, я по казенной надобности еду, нет охоты слезы собирать! А не по
душе собачья жизнь – брось все и в Охотск к океан-морю пробирайся... к
Шелихову... Слыхал о таком человеке? Он тебя в Америку отправит – там
всласть заживешь... три жены будет... Заруби на носу, дуралей
немаканый: в Охотск к Шелихову и... в Америку! Тамо приставов, старост
и попов нет и никакой веры не спрашивают...
Заметив интерес к своим словам, мореход до перевала через Урал не
упускал случая, не называя себя, поманить задавленных нуждой и
бесправием людей волшебной страной. Но, перевалив Урал, Шелихов
прекратил, как позже говаривал, "вербовку". На западной стороне Урала
начиналась подневольная, закрепощенная Русь дворян и приказных.
Шелихов остерегался поскользнуться в сношениях с нею, боялся обвинения
в воровском сманивании.
Миновал Казань, с перепряжкой лошадей, и узнал мимоездом, что
старый знакомец, блестящий гвардии господин поручик Державин, много
лет уже не наезживал в родной город, а прежние знакомцы – семейство
мануфактуриста Осокина – выбрались в Петербург после несчастья... Что
за несчастье, Шелихов не хотел расспрашивать встреченного на постоялом
дворе осведомителя – пьяного приказного из губернского правления.
В Нижнем Новгороде, ревнуя к славе знаменитых людей из
купечества, Шелихов задержался на два дня, чтобы посетить на городском
кладбище безвестную могилу, в которой якобы похоронен большой человек
народа русского – Кузьма Минин, сын Захарьев-Сухорукий.
Григорий Шелихов навсегда запомнил и хранил в своей памяти слова
"Истории российской с древнейших времен..." Василия Никитича Татищева,
приписываемые им "гражданину" Минину. И теперь, стоя перед указанной
ему безвестной могилой, с убогим, вязанным из бересты крестом,
Григорий Иванович, сняв с головы малицу, шептал врезавшиеся в память
слова, думая о своей российской Америке:
– "Православные люди, похотим помочь Московскому государству, не
пожалеем животов наших, да не токмо животов – дворы свои продадим,
жен, детей заложим... И какая хвала будет всем нам от русской земли,
что от такого малого города, как наш, произойдет такое великое
дело..." Славороссию к ногам России положить – вот моя клятва, Кузьма
Минич! – воскликнул Шелихов в тон мининскому призыву к патриотизму
россиян.
После посещения могилы Кузьмы Минина Шелихов в тот же день выехал
по тракту на Москву.
В Москве также не погостил. Отслужил в часовне чудотворной иконы
Иверской божьей матери, что стояла в проходе на Красную площадь,
молебен за успех своего дела в Петербурге и через Тверь – Валдай -
Чудово двинулся в столицу.
– Молодец Гриша! – похвалил себя Шелихов, покрывая последние
версты перед въездом в Петербург. – Ничего худого про тебя не скажешь,
на полатях в пути не отогревался, на постоялых дворах чайком не
баловался, за два месяца, худо-бедно, шесть тысяч верст проскакал, а
расскажешь – не дадут тому веры кавалеры столичные!
Завернуть прямо с дороги на двор к Соймоновым, к которым имел
письмо от Селивонова, Шелихов не решился и остановился у казанского
своего знакомца, сына первейшего в России суконщика, Ивана Петровича
Осокина. С Осокиным Шелихов вел дружбу, а с фирмой – торговые дела.
– Каки-таки новы вести и дела завелись, выкладывай! – обратился
Шелихов к хозяину, садясь после первых приветствий за стол с огромным
серебряным самоваром на парчовой скатерти.
– Батюшка волей божьей... – начал хозяин, щеголеватый, не
по-купечески одетый молодой человек в парике, с какими-то чудными
двойными стеклышками, прикрепленными к костяной ручке, с которыми он
не расставался и поминутно подносил к глазам.
– Умер? – живо подхватил Шелихов, припомнив строгого, но
хлебосольного, гостеприимного фабриканта сукон.
– Мученической смертью... Заспорили мужики – сукновалы и
трепальщики шерсти – в который раз о деньгах и харчах плохих... разве
этот народ бывает доволен! Батюшка, правду сказать, крутенек был -
ударил какого-то палкой: не горланьте, мол, смерды... Ну, они и
бросили его в чан с поташем горячим! Войска вызывали усмирять иродов
сиволапых, кнутом учили и в Сибирь немало народу погнали. Только что с
того, нет родителя! – вздохнул наследник и поднес стеклышки к глазам,
чтобы скрыть искорки радости от того, что так неожиданно стал хозяином
огромного дела.
– М-да... конешно, бывает такое, – раздумчиво произнес мореход и,
потеряв охоту продолжать разговор, попросился отдохнуть с дороги: с
завтрева, мол, по хлопотам своим начну мотаться... Предстояло еще раз
хорошенько продумать, откуда начать, кому что сказать, кого и о чем
просить можно.
Роскошная обстановка дома Осокина, снятого за бешеные деньги у
безвыездно проживавшей в Италии княгини Барятинской-Гольдштейн-Бек, и
изменившаяся внешность Осокина, предложившего ему во время чаепития
шипучего французского вина – названия его Шелихов так и не упомнил, -
породили тревожное беспокойство. Сумеет ли он найтись и держаться с
большими людьми столицы, как того требует важность дела, ради решения
которого очутился он здесь, одолев такие пространства?
За подсчетом в кровати географических миль моря и суши,
пройденных им в жизненных скитаниях, мореход и уснул.
На другой день поутру Шелихов, с не изменяющей ему верой в удачу,
кинулся в глубокие водовороты столичного моря.
Среди праздников и затей пышного царствования Екатерины II
Америка Шелихова и русские интересы в этом далеком и свободном уголке
Нового Света встретили дурной прием у больших и малых, пустых и
серьезных людей. Вершители судеб Екатерининской империи, включая самое
царицу, прошли мимо уже многих славных изобретений того времени, на
столетие опередивших техническую мысль Запада, – не заметили ни
Ползунова, с его первой в истории паровой машиной, ни Кулибина, после
смерти которого осталось тридцать семь неиспользованных ценных
изобретений, ни Фролова, конструктора и строителя сложных
гидротехнических установок, построившего в 80-х годах на Урале
металлургический комбинат, приводившийся в действие силой воды;
главные вельможи, правители страны, пренебрегли даже великим зодчим
Баженовым и круто расправились с Новиковым и Радищевым.
Пламя Пугачевского восстания, несмотря на пятнадцатилетнюю
давность, оставило неизгладимый след в сознании правящей верхушки
русского общества. Любой общественный почин, если он мог вызвать
интерес и сочувствие народной массы или если он зародился среди людей
"подлого звания", порождал скептическое отношение и заградительные
рогатки сверху. Почин малых людей мог рассчитывать на одобрение только
в таких делах, как введение новых фигур полонеза или новой комбинации
шитья золотом и драгоценными камнями парадных камзолов и роб,
одобрялись все пышные растраты средств, создававшихся закрепощенным
трудом.
В вековой борьбе с врагами русский народ воспитал в себе
самоотверженное чувство подчинения своих дел и начинаний
государственному началу. Это государственное начало, как казалось
людям, олицетворялось государем, а дедовские рассказы о петровских
временах подкрепляли представления о том, что народное благо
действительно является единственной целью дел и мыслей государей. Так
понимал назначение царствующих особ и Григорий Шелихов, человек
крупного масштаба и живого ума.
Увлеченный своими широкими планами, он, самообольщаясь надеждами
на внимание короны, упорно искал государственной связи собственных и
народных интересов в вершине государства – во дворце, не замечая, что
дворец этот отгородился и от народа и от его выдающихся людей
неприступной стеной царедворческого этикета. Шелихов не понимал да и
не видел непроницаемого царского окружения – людей случайных,
равнодушных и даже враждебных его целям.
2
Осенью 1787 года Турция, подстрекаемая Англией, Швецией и
запутавшимся в собственных делах французским королем Людовиком XVI,
объявила войну России. В Иркутске поначалу об этом прошел только
какой-то смутный слух. Вести о войне были столь глухи, что, приехав в
Петербург, Шелихов растерялся: он даже и не подозревал всего
коловорота уже развернувшихся событий. Он и представить себе не мог, с
какими непреодолимыми преградами столкнется в столице при попытке
получить аудиенцию у царицы: как-никак он клал к ее ногам огромную,
открытую им часть Нового Света!
Понадобились две недели пребывания морехода в столице, чтобы он
наконец кое-что уразумел. В присутственных местах и передних высоких
вельмож Шелихов тратил часы и дни на бесплодные усилия вызвать
внимание начальства к тому кладу, который он привез в столицу. Он
искал покровителей и их поддержки, чтобы предстать перед самодержицей,
а его выслушивали с улыбкой или просто с обидным хохотком: забавно,
мол, врешь – и, едва кивнув головой, выпроваживали.
Шелихов мало-помалу стал проникать в нравы чиновных людей. Без
случая, понял он, ходу не найдешь – и прекратил выжидательное сидение
в приемных. Все надежды мореход возложил теперь на возвращение с
олонецких заводов председателя берг-коллегии генерал-майора Михаила
Федоровича Соймонова, сына покойного основателя штурманского училища в
Охотске. Соймонов, по словам Селивонова, единственный в Петербурге
человек, способный оценить сделанные Шелиховым для России
приобретения, к тому же он известен государыне и дружен с
председателем комиссии по делам коммерции графом Александром
Романовичем Воронцовым.
Попасть же к государыне-матушке и впрямь было трудно не только
какому-то сибирскому купцу-мореходу, а и гораздо более важным особам.
Воинственное настроение и военные дела, как и неотложные
литературные занятия, поглощали дни и недели государыни императрицы
так, что для приема частных лиц времени у нее не оставалось. Об этом
неопровержимо свидетельствовали и записи в "Дневнике" ее секретаря
Александра Васильевича Храповицкого. Прирожденный царедворец,
Храповицкий был приближен царицей к престолу нарочито для истории.
Тонко понимая возложенную на него задачу, Храповицкий находил случаи
забывать свой дневник на секретарском столе, и царица, читая его,
могла проверять, сколь беспристрастно отражает ее современник в
зеркале истории.
"...Пойти с добрым ветром и сильными пушечными выстрелами, -
будто записал Храповицкий напутствие царицы адмиралу Ушакову на
объявленную Турцией войну, – приветствовать великого султана и его
недостойных советников с добрым утром".
И далее запись о выраженном царицей удовольствии по поводу
придворного праздника, данного после того, как Суворов сбросил под
Кинбурном турецкий десант в море:
"...Говорено с чувствительной признательностью о народе, что в 25
лет приобрела доверенность. Никто теперь при начатии войны не унывает,
все военные охотно идут в сражение".
В феврале Соймонов вернулся в Петербург, и Шелихов в тот же день
отправился к нему. Морехода принял суровый, плечистый генерал, истый
сибиряк, закаленный сибирскими морозами. Прочитав письмо Селивонова,
поданное мореходом, генерал отодвинул, не рассматривая, выложенные
Шелиховым бумаги и карты в сторону, и пробурчал дружелюбно:
– Садись, голубчик, и обскажи попросту, своими словами, что
испытал, видел и сделал купно с товарищами по плаванию... Кстати,
много ли у тебя из первооткрывателей людей в живых осталось?
Последним вопросом Соймонов дал тон беседе, и Шелихов понял это.
Генерал с живым интересом выслушал полуторачасовой доклад Шелихова об
Америке и планах на будущее. Особенно понравился генералу "страдалец
Сысойка", поросенок, завезенный Шелиховым из Охотска в Америку,
которому, пока он пришел в возраст, хищные и назойливые американские
вороны "кокатокли" общипали закорючку хвоста и уши.
– Гляди, это тебе предупреждение, – заливался смехом Соймонов, -
не оторвали бы тамо и вам хвостов... Так, так... Хочешь, говоришь,
просить государыню границы поставить английским судам и других держав,
а еще просишь дозволения компании завести торговлю с Японией, Китаем,
Кореей, Индией, Филиппинскими и прочими островами, по Америке же с
гишпанцами и с бостонцами? – ухватил Соймонов существо замыслов и
намерений Шелихова. – А еще обнадеживаешься испросить у ее
императорского величества помощи в пятьсот тысяч рублей и судна из
Охотского порта, под залог от компании. И немного ты просишь, а не
пройдет! – с сожалением развел руками генерал. – Одну войну уже имеем
и знаем, что Англия в ней мутит, потому воевать с Китаем или еще каким
народом побоимся... Великие мастера английские лорды и купцы интриги
политические плести! Ну, да ничего, ничего, бог не выдаст, свинья не
съест... Ты духом не падай, – утешил Соймонов морехода, – держись
своего курса, а я поговорю с графом Воронцовым и Безбородко,
Александром Андреевичем, этот силен сейчас при государыне, выхлопочем
тебе прием и вспоможение.
Через несколько дней после этого разговора в "Дневнике"
Храповицкого появилась запись, которая, отразив мгновение высочайшего
внимания к сибирским делам, несомненно подняла бы увядшие надежды
морехода, если бы Шелихов мог прочесть ее.
"1788 года, дня 10 февраля. Читали донесение Парфентьева на
Якобия. Велено, чтобы Шешковский доложил..."
"По иркутским делам указы подписаны", – неделей позже
подобострастно отметил Храповицкий результат высочайшего внимания к
нуждам Сибири: генерал-поручик Якобий заменен генерал-поручиком Пилем.
Но в судьбу дела Шелихова эта перемена никаких изменений не внесла,
несмотря на то, что генерал-губернатор Пиль особенно ревностно и
лично, а не через Селивонова, поддерживал последующие попытки морехода
добиться государственной помощи.
