Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)
враждебно настроена против непрошеных пришельцев. Молчание начальника
не беспокоило ни Демида, ни Пуртова. Они привыкли к скупости
Александра Андреевича на слова, и оба были уверены, что в нужный
момент всегда услышат спокойный голос начальника, подающего команду и
указание.
Кряжист и неподатлив людским мнениям и людям, не проверенным на
деле, был правитель русской Америки Александр Андреевич Баранов.
Выходец из Онежского сурового озерно-лесного края, в котором затерялся
глухой погост Каргополь на широкой Онеге у Лачозера, Баранов как будто
вобрал в себя все необычайные качества первых засельщиков Поонежской
пятины, крепких духом и телом залешан* из житниих и молодших людей
славного Новагорода. (* Население онежского Залесья.)
Встречи и сближение с Барановым оказались наибольшей удачей
Григория Шелихова. В Баранове Шелихов нашел надежного преемника и
продолжателя своего дела. В трудах Баранова, осуществившего почти все
замыслы Колумба русского, сохранилась для потомства память о Шелихове.
Как предприимчивые новгородцы, когда-то продвигавшиеся на восток,
– а из них не каждый-то и топор имел, – осели и закрепились на
необозримых пространствах от Волхова до Урала, среди лесных, на пенек
молившихся людей племени чуди белоглазой, – так и Александр Баранов, с
горсточкой подобных себе по труду и духу русских добытчиков и
землепроходцев, сумел осуществить наполнявшие жизнь Григория Шелихова
планы освоения чудесной земли северо-западной Америки.
Через десять лет деятельности Баранова в Америке северное
Эльдорадо Нового Света было закреплено за Россией. От предельной точки
в земле каклигмютов – эскимосов – за Полярным кругом, названной позже
мысом Барроу, до пролива Кайганы под 54o северной широты на юге
простиралась русская Америка. Позже Баранов продвинулся еще на
пятнадцать градусов к югу, в область апельсиновых рощ нынешней
Калифорнии.
Хотя где-то вверху сияло выбравшееся из туч солнце, сумрак у
подножия великанов первобытного леса был густ. Баранов шел с открытой
головой. Он был лыс, и лысина его, окаймленная по краям косицами
спадавших к шее мягких льняных волос, белела в сумраке леса. Черный
суконный картуз с высокой тульей Баранов нес в руке.
Внешность Баранова, человека, перевалившего уже за пятьдесят лет,
вызывала суеверный страх и изумление среди его краснокожих врагов.
Небольшая и некогда стройная фигура с годами осела и раздалась вширь.
Голая, бугристая, будто высеченная из полированной мамонтовой кости
голова на сутулых плечах, бескровное белое лицо с набрякшими веками,
зеленоватые, с золотой искрой глаза, пронзительного взгляда которых не
выдерживали даже индейцы, умевшие встречать, не отводя глаз, конец
направленного в их грудь копья, – таков был внешний облик великого
русского тойона, спокойно пробиравшегося сейчас по медвежьим тропам
ледника Тауансы.
После одного из особенно замысловатых поворотов Демида в сторону,
казалось бы совершенно противоположную цели их движения, Баранов
пытливо уставил взгляд в спину передовщика и спокойно, не
останавливаясь, спросил:
– А не сбились ли мы, однако, Демид Софроныч, с курса? Мне, как я
околиц Нучека еще не знаю, кажется...
– В самый раз вышли... Глядите! – с оправданным промедлением,
пройдя еще сотню шагов, отозвался Куликалов и показал на воды залива
между поредевшими деревьями, забеленные пенными барашками сулоя.
Что-то отеческое было во взгляде Баранова, которым он окинул могучую
фигуру следопыта, когда тот отодвинулся в сторону, чтобы пропустить
начальника вперед. И от этого взгляда на сердце Демида стало легко -
Баранов верил ему.
Лес, покрывавший широкое русло ледяной реки, кончился. Береговая
морена, усеянная галькой и камнем, перемолотым когда-то льдами,
переходила в холмистую равнину, и равнина эта отлого спускалась к
водам залива. Далеко, за выпуклой линией горизонта над океаном,
садилось солнце. Над венчиками цветов на опушке леса, с неуловимым по
быстроте трепетом крошечных крыл, порхали, как бы подвешенные в
воздухе, вперемежку со шмелями, крохотные, величиной с ноготь мизинца,
пичужки "кун". Тонкими и длинными клювами наподобие ложечки "кун" -
колибри – пили соки цветов диковинной страны, и Баранов, впервые
встретивший их в этой разведочной поездке, с восхищением следил за
порхающими серенькими "камешками". Он знал, что в иные теплые лета эти
пичужки поднимаются на побережье Южной Аляски до 60o северной широты.
– Каких только чудес не покажет страннику натура! – вздохнул
Александр Андреевич, присаживаясь на плоский, обкатанный льдами валун.
– До табора час ходьбы, передохнем немного, и насчет корабля, что к
нам идет, хочу вас, други мои, попередить, поелику вы оба не только
мои помощники, но и самостоятельные начальники над людьми, вам от
компании доверенными. Придется встречать гостя, и кто знает, кому
после встречи жить останется...
Баранов умолк и вперился через подзорную трубу в предвечернюю
дымку над океаном, уже укрывшую чужой и враждебный флаг.
Ничего там не обнаружив, правитель все же принял решение не
отступать перед вражеской силой.
– Доберемся до табора, – выдержав внушительную паузу, сказал
Баранов, – вы оба, каждый по своим концам, прикажете разбросать костры
и перенести шалаши в лес. Байдары туда же с берега уберете. Избы, что
на месте крепости срублены, палисад и рогатки схороните деревами и
ветками. Текомбаеву и Кашеварову с подручными пушкарями неотлучно быть
при единорогах и фальконетах. Огней не зажигать. Всех людей к бою
изготовить, но не говорить, кого ждем, а вам скажу...
Баранов вытащил из кармана сюртука толстую пачку бумаг, развернул
нужный лист и многозначительно произнес:
– "Секретнейшее"! – правитель поднял палец, подчеркивая
серьезность момента. – "Шведский король умыслил..." А это значит, что
мы снова воюем со шведами! – пояснил Баранов, как природный онежанин
резко напирая на "о". – "...умыслил разорить российские владения в
Америке. На сие дело подговорено под флагом арматора английского Кокса
судно "Меркурий" с четырнадцатью пушками, обшитое медью. Опознать
можно через изображение Меркурия на корме. В команде Коксовой тридцать
отборных английских головорезов и с ними дикие канаки с Сандвичевых
островов, сколько набрать смог... Канаки те приобычены питаться
человечиной, а оный Кокс и сам привычен, как пересказывают кантонские
китайцы, кровь людскую, как воду, лить. Честь и достоинство державы
российской возлагают на вас встретить достойным отпором наглого..."
Встретим?! – уверенно спросил Баранов Пуртова и Демида, прерывая
чтение доставленного Кусковым письма Шелихова.
Письмо перед выходом партий на промыслы Баранов получил на
Кадьяке с прибывшим из Охотска судном "Три святителя". Не обнаруживая
тогда перед людьми и признака тревоги, правитель неожиданно для всех
переменил решение и соединил направлявшиеся в разные стороны партии
Пуртова и Куликалова в одну огромную флотилию из трехсот байдар, с
пятьюстами промышленных, объявив, что и он поплывет с ними, так как
ему нужно лично ознакомиться с местами промысла в Чугацком заливе и
далее к Якутату. По его соображениям, Кокс должен был появиться с юга,
чтобы попытаться уничтожить партии, находящиеся на летних промыслах
вдали от Кадьяка. В его расчеты, видимо, входило и уничтожение
крепости Воскресенской, где строятся первые корабли
российско-американского приватного флота.
Перед отплытием Баранов пригласил к себе прапорщика Чертовицына,
поседевшего на службе старого сибирского солдата. Поставил храброго
служаку, бравшего в 1767 году под командой Суворова Берлин, перед
образами и взял с него клятву не допустить высадки Кокса на Кадьяке.
Баранов и сам был уверен, что крепости Павловской, куда он в прошлом
году перенес центр российских колоний в Америке из размытой и
затопляемой приливами Трехсвятительской гавани, Коксу никак не
одолеть. Высокое положение над морем на гранитных утесах и двадцать
фальконетов и единорогов, оставленных еще Шелиховым, придутся не по
зубам английскому пирату и его людоедам.
– Господин прапорщик, – торжественно заключил правитель свою
беседу с начальником Кадьякского гарнизона, – не я, – что я в деле сем
значу! – Россия защиты от вас требует... Да не посрамимся!
– Не сумлевайтесь, Александр Андреевич, костьми ляжем, а на берег
англицев не пустим! Вот ежели в море... Только что же он в море нам
сделает? Постоит, прохарчится и уйдет... Благодарим на доверии! -
церемонно раскланялся прапорщик Чертовицын, принимая из рук правителя
поднесенную на прощание кружку неразведенного спирта.
Думая о завтрашней встрече и неизбежном бое с шведским капером,
правитель вспоминал старика Чертовицына и самое важное – центр русской
Америки, селение Павловское, в северо-восточном углу Кадьяка,
оставленное на Чертовицына под защитой старых, плохоньких пушчонок.
Вспоминал свой ладный и внушительный – с моря прямо в глаза кидается -
дом правителя, в который всего год как перебрался после двух лет жизни
в палатках и под открытым небом. В доме хранились все дела и документы
компании, счета и денежный сундук... "На берег Чертовицын Кокса не
допустит, а сжечь дом и все селение чем воспрепятствует? Пушки
Коксовы, наверно, втрое дальше наших бьют... Мне бы Кокса на Кадьяке
ждать! А теперь... теперь здесь надо Кокса кончать", – думал Баранов,
ничем не выдавая охватившей его тревоги. Он искал выхода и спасения от
представившейся ему опасности.
Отступления перед трудностями и опасностью Баранов не допускал.
Годы кочевой торговли среди воинственных чукчей и коряков на крайнем
севере Сибири и на Камчатке, а особенно последние три года жизни в
Америке, краснокожие жители которой с необыкновенной легкостью
решались на пролитие чужой и своей крови, приучили Баранова силой или
хитростью добиваться победы. На войне все средства хороши, но воевать
надо с умом.
– Придется, други мои, – начал Баранов, – попытать счастья самого
Кокса захватить, а для этого дела один ты, Демид Софроныч,
подходишь...
– Всегда Демиду место и честь, – недовольно пробурчал Пуртов,
предполагая, что правитель намерен взять судно пирата на абордаж. – А
кому же, как не мне, с Мелкуром этим рассчитаться за пограбление и
наручники? – продолжал недовольно ворчать Пуртов, помня о своей
встрече с арматором Коксом года три назад. Тогда эта встреча благодаря
находчивости и удальству купеческого сына Пуртова закончилась
посрамлением наглого арматора.
– В-во, через то, что ты Кокса боксой уже угощал, через это самое
для моего замысла непригоден. Он тебя враз признает! И бородищу твою,
Егор, жалко для Кокса брить, – пошутил правитель, восхищенный в душе
недовольством Пуртова. – Ты ему на берегу объявишься и в наручники
возьмешь... Только смотри у меня, грудью не кидаться, удальства не
показывать!
Баранов помолчал, как бы еще раз прикидывая в уме шансы
задуманного предприятия, и высказался затем с обычной прямотой, не
преуменьшая риска и опасности:
– Индейская хитрость! Пятьдесят лет назад капитан-командор
Алексей Ильич Чириков, что плавал с Витусом Берингом, достиг Ситхи на
пакетботе "Святой Павел"... Ну, тамошние индейцы, прозываются они
колошами, выслали переговорщиков о дружбе и торговле, чтобы на берег
выманить. Чириков, – он тогда был хворый, сохранил его господь! – сам
не поехал, послал штурмана Дементьева о семнадцати матрозов... Все и
сгинули, ни один не вернулся! За науку мы платили, попробуем науку
себе в пользу обернуть. Станет Кокс на якорь, ты, Демид, с
американцами своими, растолковав все как надо, к нему поплывешь. Ты
пятнадцать лет с индейцами прожил, цокотать по-индейски умеешь,
повадки их все знаешь, лицо и глаза у тебя подходящие... Борода вот,
невиданная у индейцев борода твоя, Демид Софроныч! Не испортила бы она
нам обедни, – с сомнением глядел правитель на окладистую, черную, чуть
посеребренную бороду Куликалова.
– А ты, Александр Андреевич, лицо мне выголи, как себя, видел я,
перед зеркалом что ни день голишь, – на минутку не задумавшись, просто
ответил Демид. – Да я еще красками лицо распишу...
– Тогда комар носа не подточит! – успокоился Баранов. – Я бы сам
за тойона индейского на Коксов корабль поехал, однако не гожусь -
говорить не могу и, как меня красками американскими ни вымарай,
подшерсток выдаст... У Кокса глаз, полагаю, вострый! Взойдешь к нему
на корабль, надели его бобрами, рому проси и на нас, на русских,
ругайся, клепли чего хочешь... Просись к нему в долю нас вырезать и к
себе для заключения союза на берег зови, выманивай. Скажи, что мы
редут за горами выстроили, обещай за ружья и порох нас пожечь, только
помощи его проси и жадность на грабеж показывай... Кокс иначе об
индейцах не понимает, на свой аршин меряет, как и все из них, кто сюда
приходит. Уразумел меня, Демид?
Было решено: утром или днем, когда шведский капер станет на
якорь, к нему на пяти-шести трехлючных байдарах поплывет Куликалов, в
качестве вождя местных индейцев, с дарами и постарается выманить
самого Кокса к себе в селение... Селище такое, якобы индейское,
шалашей на двадцать – походный лагерь – надо поставить в ущелье,
верстах в восьми от берега. На пути к нему будет засада. Если Кокс на
первый раз не отважится лично сойти на берег, засада беспрепятственно
пропустит его людей туда и обратно. В лагере этом их встретят индейцы,
которых немало уже навербовал в свою партию Куликалов, они примут
дружески, накормят, обдарят мехами из компанейского промысла и с миром
отпустят, чтобы внушить доверие Коксу.
– Стой, однако! – хлопнул себя по лбу правитель. – С такого
крючка Кокс не сорвется... Ежели вдругорядь ехать к нему, чтобы
выманить, доведется, я дам тебе, Демид, мешочек... Есть такой у меня в
лагере! Покажешь Коксу зернины золотые, скажешь, что у себя в речке
намыл, отдашь их за бутылку рому, как есть ты индеец глупой и
простодушный. Золотого притяжения Кокс не выдержит – придет за смертью
своей. За золото он людскую кровь льет, за него и своей заплатит.
Пуртов с восхищением принял план правителя. Демид Куликалов
слушал молча, ничем не выдавая своих чувств, но в глазах его светилась
тоска и отрешенность от интересов, волновавших русских добытчиков, и
эту тоску не раз уже замечал в нем Баранов. "Александр Андреевич
человека с первого взгляда как орех разгрызает", – говорили о Баранове
те, кто сталкивался с ним, но даже умудренному острым чутьем на людей
правителю Баранову Демид Куликалов казался человеком непонятным и
загадочным.
2
В прошлом году осенью, когда Баранов в заложенной на южном берегу
Кенайского полуострова крепости Воскресенской самолично, подавая
пример работным, затесывал топором стволы цуги для домов и стапелей
строившегося в Америке первого русского корабля, охрана лагеря привела
к нему вышедшего из лесу человека.
Человек этот, в индейской одежде, с лицом, по цвету кожи
неотличимым от выдубленной солнцем и ветрами кожи индейцев,
внимательно разглядывал правителя. За широкой спиной человека стояла
красивая девушка-подросток, совсем не похожая на индианку, и мальчик
лет десяти, дичок красной расы.
– Ты будешь Баранов, кадьяцкий тойон касяков? – спросил правителя
лесной человек чистым русским говором. – Я – Куликало... Демидом
Куликаловым буду я, а это Анна и Николка... дочка и сын мои. Жена
умерла... Я о тебе слышал, индейцы про тебя много рассказывают... Ну,
я и вышел и Анну с Николкой с собою взял, – и Куликалов слегка
подтолкнул вперед упиравшихся девушку и мальчика. – Повырастали они,
крестить с попом, думаю, надо, учить... русской они крови, мои
детища... Принимаешь нас? Я зверя промышлять буду, индейцы все меня
знают, если по правде живете – всех к тебе приведу...
– Что же, коль добрый человек, живи с нами, и детей твоих приютим
и воспитать допоможем, – спокойно и приветливо ответил Баранов лесному
человеку, не подавая вида, как он обрадован его нечаянным появлением.
Провожая Баранова на трудный подвиг служения в Америке, Григорий
Иванович Шелихов в последнюю минуту, сходя с поднимавших паруса "Трех
святителей", сказал ему о неведомом русском изгое, скрывшемся среди
индейцев за снежными горами побережья. Индейцы зовут его Куликало и
почитают как великого вождя и колдуна. "Из собственного моего плавания
к кенайцам, расспроса аманатов и старовояжных, а равно и справок,
наведенных в Охотском портовом журнале, можно думать, – говорил
Григорий Иванович, – что человек этот – единственный уцелевший из
промышленных людей полютовского шнитика "Иоанн Предтеча". Шнит этот
бесследно исчез на путях в Америку лет пятнадцать назад".
"Беспременно разыщи, Александр Андреевич, Куликала этого, -
наказывал в своих позднейших письмах Шелихов. – Такой человек, ежели
он среди индейцев пятнадцать лет прожил и славу великую нажил, для нас
есть клад бесценный либо камень, на котором споткнуться можем...
Разыщи!"
Но как разыскать? В такой стране человека, что иголку в сене,
искать, а он, глядь, сам объявился...
Правитель поселил Куликалова с дочкой и сыном в своей бараборе,
чего никогда не делал. И позже, когда Куликалов, стеснявшийся
постоянного обилия посетителей в правителевом доме, ушел из него и
поселился в крохотном, для себя срубленном шалашике, Баранов настоял,
чтобы Анка с Николкой остались в управительском хозяйстве. Куликалов,
которому буйство и вольные нравы промышленных не внушали доверия, был
рад этому и платил правителю неутомимой и безупречной работой на
промыслах и в сношениях с индейцами, крайне редко появляясь в конторе.
Правитель, хотя и был мужчиной в расцвете сил, жил одиноко и
замкнуто. Всем хозяйством Баранова заправляла привезенная, как он
говорил, "из России" древняя колымчанка Анфиса Ниловна Стадухина.
Предки Стадухиной за полтораста лет до описываемых событий успели
побывать на Камчатке, Курилах и Сахалине. Память Анфисы Ниловны была
живым хранилищем имен и подвигов теперь безвестных и позабытых
добытчиков-землепроходцев, неутомимо раздвигавших пределы русской
земли к манившему их восходу солнца...
Анка с Николкой, выросшие в условиях первобытной жизни, с детства
умели ловить рыбу и добывать силками и стрелами мелкую пернатую и
четвероногую дичь. Они стали деятельными помощниками Анфисы Ниловны по
хозяйству, а от нее научились древним русским молитвам и буквам
славянской псалтыри.
За несколько побывок Куликалова в Воскресенской крепости, а потом
в Павловской гавани на Кадьяке Баранов узнал всю необыкновенную
историю жизни этого человека и еще более утвердился в высоком мнении о
великих жизнеустроительных качествах русского народа.
Лет пятнадцать назад, как раз в то время, когда настойчивый
английский мореплаватель Джемс Кук в 1778 году, убрав паруса на
прославленном "Resolution",* дрейфовал на галсе Кенайского
полуострова, борясь в открытом океане с затяжными в этих широтах
осенними штормами, мимо его судна, принятый в надвигавшихся сумерках
за кита, проскочил в залив трухлявый, потерявший мачту и паруса, едва
видный над водою русский шнитик "Иоанн Предтеча". (* "Решительный".)
Шнитик был отправлен из Охотска иркутскими купцами Очерединым и
Полютовым для промысла морского зверя на Алеутских островах. Выряжая
на скорую руку свою утлую, изъеденную морским червем посудину,
богобоязненные купцы не хотели брать лишний грех на душу – слезы сирот
и вдов – и потому вербовали команду из бессемейных ссыльных, не
помнящих родства бродяг и беглых каторжников. Золотой песочек и спирт
иркутского курения туманили глаза охотского коменданта полковника
Козлова-Угренина и помогали купцам нарушать закон и некоторые
формальности.
Беглому рудознатцу-чугунщику с Невьянского завода Евдокима
Демидова Демиду Куликалову некуда было податься, когда он добрался до
негостеприимных берегов Восточного океана, и, дав расписку Полютову
служить верой и правдой пятилетний срок, он перешел на прогнившую
палубу "Предтечи". В голове Демида Куликалова носились обрывки
рассказов о вольной и богатой стране Америке. Рассказы эти он слышал
от пленных шведов, с которыми работал в мокрых штольнях Магнитной
горы, куда был сослан за строптивость.
Суровый и дикий край, в котором Куликалов очутился, выбравшись на
песок Кенайской губы с разбившегося на береговых камнях шнитика,
оказался богатым и зверем и рыбой, но мало походил на разукрашенные
воображением рассказы пленных шведов, заброшенных в демидовские
рудники.
Индейцы-кенаи были мирно настроены, они накормили и приютили
больных и обессиленных морем русских.
– Человек, как я сызмалу стал примечать, едва в силу войдет, душу
теряет, – говорил Куликалов. – Полютовцы – их было двадцать три
человека, – проживши сыто с пяток годков, одичали без хлеба и, почуяв
свою силу в безвестном краю, начали огнем и железом покорять себе
американцев, обратали вольных людей, как холопей своих... А тут
объявился бостонских поселений китобоец Бенсон, в Кенаи он за китами
заплывал. Ну, ворон ворону глаз не выклюнет...
– А выклюнет, так не вынесет. Говори, говори, я это так, к слову,
припомнил, – поторопился Баранов восстановить прерванное повествование
Демида.
– Они и снюхались, и начали полютовцы воронам залетным рухлядь,
добытую и награбленную у индейцев, сбывать за порох, свинец, за ром.
Мне при этих делах довелось толмачом быть, язык я перенял мало-мало у
демидовских пленных шведов. Но только когда они начали продавать
Бенсону американских девок, поспорил я об такой торговле с
передовщиком полютовским Михеем Кобылиным... Разняли нас. Я в стороне
от них начал жить, со своими ездовыми собаками, которых развел от тех,
что с нами к берегу прибились. Псы, окроме меня, никого не слухали. До
поры, окроме псов, и я нужный был.
Куликалов брезговал жизнью товарищей. В душе созревало решение -
при первом же удобном случае уйти, оторваться от хищного обличья всех
доселе ему известных людей – и чтобы навсегда. Вскоре Демид убедился,
что расхождение с товарищами зашло слишком далеко.
– Отдай мою шавот! – придя однажды к передовщику полютовцев
страхолюдному Михею Кобылину, сказал индеец-охотник с материка. У
этого индейца укрывшиеся под его кровлей от зимней метели промышленные
увели жену.
Индеец принес как выкуп связку бобровых шкур. Когда его поставили
перед Кобылиным и обыскали, нашли за пазухой меховой рубашки нож.
– Меха – в амбар, а этого... – выразительно мигнул подручным
людям Кобылий и налил себе кружку рому. Ненавистный Куликалову Евдоким
Демидов так же издевался в Невьянске над попадавшими в его руки
беззащитными людьми.
– Не дам убить! – неожиданно поднялся и заслонил собой индейца
обычно молчаливый Демид.– Человек-ить, как и мы с тобой, он правды
ищет...
– Пр-равды? В собачье мясо искрошу! – захрипел безносый и
гугнивый Кобылий и схватился за нож.
Промышленные кинулись их разнимать и вытолкали потом за двери
Демида и индейца. Куликалова они не любили, но уважали за навык в
поковках, меткость в стрельбе и уменье натаскивать ездовых собак.
Куликалов знал, что Кобылий и ближайшие к нему люди, вроде зверобоя
Хлюпки, ненавидят в нем молчаливого свидетеля их "подвигов" среди
запуганных кенайцев и угалахмютов.
Когда Демид входил в свою избу, в которой второй год жил
одиночкой в окружении своры только у него удержавшихся крупных
волкоподобных ездовых псов белоглазого колымского помета, индеец
остановился перед дверями, беспокойно оглядываясь по сторонам.
– Входи... Кусыысаге? Кутысеве? Как зовут тебя? Куда пойдешь?
Входи, обогрейся, – пригласил его Демид, усвоивший несколько десятков
обиходных слов индейского языка.
В избе они говорили всю ночь, говорили долго и трудно: у обоих не
хватало слов, но все же индеец и русский поняли друг друга, человек
поверил человеку. На рассвете Куликалов застегнул постромки на собаках
под двумя нартами – по семь на каждую, привязал к нартам мешки с
продовольствием, порохом, свинцом для пуль и запасное ружье в меховом
одеяле. Оглядел нарты, прощупал на груди огниво с кремнями, забросил
за спину нарезную заряженную флинту,* подтянул кушак с заложенным за
него топором и, легко присвистнув, поднял собак под первыми нартами.
Индеец бежал на Демидовых лыжах около вторых нарт. (* Длинноствольное
ружье.)
Подавшись на матерую землю, верст за триста на северо-восток от
русского поселения, к озеру Кнутубян вблизи огнедышащей горы Логен,
где никогда еще не ступала нога белого человека, Куликалов навсегда,
как он тогда думал, прощался с Россией, с родиной, с русскими людьми,
а может быть, кто знает, и с жизнью.
Об индейцах рассказывали многие и многое. Говорили об их
враждебном вероломстве, неискоренимой ненависти к белым, звероподобной
жестокости, о непреодолимом влечении к кровопролитию и убийству. В
отношении индейцев, вошедших в соприкосновение с белыми, обрушившими
на них огонь и железо европейской цивилизации, все эти страшные
рассказы в известной мере были достоверны. Однако даже знаменитое
скальпирование не было чисто индейским изобретением. К индейцам
северо-запада Америки оно проникло следом за факториями Гудзоновой
компании и бостонскими купцами, установившими в поощрение
самоистребления красных людей таксу на индейские скальпы, не гнушаясь
ни детскими, ни женскими. Скальпы также находили сбыт среди снобов и
любителей экзотики в метрополии и в больших городах Новой Англии.
Александр Андреевич каждый раз с большим интересом слушал
рассказы Куликалова об истории его жизни. От этого русского траппера
он немало почерпнул полезных сведений. Сведения эти в известной
степени помогли первому правителю русской Америки осуществить с
ничтожно малыми средствами дело гигантского масштаба, начатое
Григорием Шелиховым, – дело не понятое и не оцененное никем из
современников в своем значении для будущего родины.
Куликалов, которому не нужны были земли, где охотились индейцы и
где стояли их бедные жила, нашел среди них мир и дружбу. Не уводя к
себе индейских женщин и девушек в наложницы, но взяв одну из них и
соединившись с нею по обычаю племени, заботясь о ней и прижитых детях,
как подобает мужчине, Демид заслужил их любовь и доверие.
– Кускехан кикаотуют тлинкит! Русский – добрый человек, – сказали
индейцы.
Позже, когда Демид сумел показать диким и бедным охотникам умение
и навыки русского мужика и мастерового человека уральских заводов -
срубить избу, завести при ней малинник и огород с диким луком и
чесноком, сработать булатные ножи и индейские топорики-томагавки, – а
руда в этом крае выпирала из земли прямо под ноги, – его имя туземцы
окружили суеверным почетом, каким окружают лишь великих анкау -
начальников и иаргижей – колдунов.
Ездовые колымские псы, на которых Демид появился среди индейцев,
– они называли этих псов "куч" – волки, в отличие от бродивших около
их жилищ и частенько шедших на мясо полуприрученных мелких собак
"кетль", – очеловечили, если так можно говорить о собаках, безлюдные
просторы внутренней Аляски и стали признаком силы и достатка
индейского жилья. Такие же белые люди, но другого норова, сменившие на
Аляске затерявшихся в глубине времен русских, мало способствовали
дальнейшему процветанию и увеличению числа индейских хижин. Около
золота, обогащавшего белых, красные люди неудержимо вымирали и
вымирают...
Имя Демида докатилось до передовых факторий Гудзоновой компании
на Востоке. Компания прислала к анкау Куликало лазутчика, французского
метиса, с предложением перейти к ней на службу. Ответ Куликалова о
том, что "русские красные люди – Демид уже считал индейцев русскими -
не хотят торговать с вами", не дошел до Гудзоновой компании: на
обратном пути метис безвестно исчез. Кто бы ни убил его, но Гудзонова
компания, готовая, по обыкновению, во всем обвинять русских, в своем
отчете английскому парламенту убийство ее траппера приписала "русским
разбойникам", появившимся на далеком Западе.
За годы, протекшие со дня ухода Куликалова в глубь материка,
буйная полютовская ватага исчезла с лица земли. В Охотске и Иркутске
никто толком не знал, что с ними произошло, и только высадка Шелихова
в 1785 году в Кенайском заливе пролила некоторый свет на загадочные
обстоятельства гибели "Предтечи" и его людей. Шелихов тогда еще
старался найти объяснение, почему его и алеута Василия с таким
враждебным молчанием встретили кенайцы, предупредившие, что некий
Куликало не велел убивать русских, но запретил пускать их в кенайские
земли. А еще позже от индейцев Шелихов услышал о живущем в глубине
страны великом и справедливом русском анкау и могущественном иаргиже
Куликало, который отрекся от своих преступных собратьев по коже и, так
как "шэ" – кровь – у всех людей одна, поселился среди обижаемых
индейцев.
О прошлом Куликалова, еще до встречи с ним, Баранов узнал также
из расспросов индейцев.
– Куликало, – говорили они, – под страхом смерти запретил злому
Кобылю углубляться в страну более чем на два перехода, и когда Кобыль
все же пришел к нам, мы окружили под покровом темноты их ночлег и
перебили ездовых собак. Тогда они испугались и вернулись на берег...
– А людей когда вы зарезали? – допытывался у американцев
научившийся добираться до их мыслей правитель.
– Куликало запретил нам их резать, и мы его слушали, -
рассказывали индейцы, – но за нас отомстила Черная Смерть...* Убивая
нас, она убила злых касяков и наших женщин, что были с ними, и детей
от них, а трех, которые отбились от Черной, задавил голод и цинга. Мы
не хотели спасать им жизнь, чтобы они снова начали убивать нас. (* Так
индейцы северо-западной Америки называли оспу, проникшую к ним с юга
на кораблях испанцев.)
Повесть пятнадцатилетней жизни среди индейцев Куликалов закончил
в один из своих приходов рассказом, как растил он своих детей после
смерти жены, огненноглазой Анки, имя которой носила его дочь.
– Без попа окрестил я дочку по матери Анкой – Анной по-нашему...
Матка от оспы умерла, когда малой Анке лет десять всего было. Николка
на ее руках вырос. Понятливая она, русской крови... "Каиш – отец,
говорит, когда мы к своим пойдем?" Вот я и пришел! – Демид пытливо
глядел на правителя, точно ждал одобрения собственному неожиданному
решению уйти из облюбованной им жизни, отказаться от завоеванной
свободы ради будущей судьбы своих детей.
– Правильно сделал, Демид Софроныч! Негоже человеку зверем лесным
жить. Земля американская благодатная, мы населим ее, промыслы заведем,
дети наши хозяевами в ней будут... Жена твоя от оспы померла, а я Анке
и Николке оспу прищеплю собственноручно,* страха смерти и уродства да
не имут... За этим одним прийти надо было! – убежденно говорил
Баранов, видя встревоженность Демида, не понимавшего еще пользы
оспенной прививки. (* Баранов собственноручно делал противооспенные
