Текст книги "Григорий Шелихов"

Автор книги: Владимир Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

бесшерстного соотечественника, орангутанг ломает ему позвоночник.

– Зверь есть зверь. Звериный норов и повадки, нет слов, полезно

знать, только меня люди интересуют – о людях тех краев расскажите,

господин арматор! – перебил его Баранов.

– Людей там нет! Людей я там не встречал, только звери в

человеческом образе; желтые лицом – слабые, белые – сильнее и злее...

– пренебрежительно отозвался Мор и тут же привел пример для сравнения.

– Бесшерстные орангутанги, даяки, поймав лесного человека, бросают,

связав его, живым в муравьиные кучи. Очищенные муравьями от мяса

скелеты развешивают на деревьях мускатного ореха вблизи своих свайных

хижин, а голландцы – они страшнее орангутангов и даяков! – вырезают

целые деревни, уличенные в продаже этого муската кому-либо, кроме

Нидерландской компании. Отправив торжественное богослужение, они

вырезают всех и бросают живыми в огонь горящих хижин малых детей! Так

вот и живут среди райской природы желтокожие рабы Нидерландской короны

и тидорского султана Майсора.

– Как же вы с Майсором свиделись, господин арматор, и чем вас

султан за идола и тысячу кувшинов воды гангесовой наградил? – спросил

Баранов замолчавшего в раздумье О'Мора.

– Наградить должен был, по письму сэра Гастингса, смертью в

тигровом рву своего зверинца, в который, оступившись, падали все

слишком много знавшие о делах султана люди...

Набрякшие веки Баранова поднялись, и Мор увидел испытующие

барановские глаза. Арматор почувствовал желание поделиться до конца

своей тайной, омрачившей его жизнь с того времени.

– Да, – продолжал с вызовом Мор, пытаясь рассказать необъяснимые

обстоятельства своей жизни, – никто не посмеет сказать мне, что я

поступил нехорошо, но я вскрыл письмо сэра Гастингса. Я хотел и думал

найти в нем разгадку появления статуи Шакиа-Муни на борту "Феникса".

Письмо было написано на языке урду,* и Чандра спас мне жизнь, прочитав

его. Бросая якорь перед городом Пинайя на острове Серанг, я уже знал,

что во дворце тидорского султана меня ждет смерть. "Люди болтливы, -

писал сэр Гастингс своему "солнечному брату, союзнику и другу" султану

Майсору, – я не дорожу жизнью человека, который доставит тебе статую

Шакиа-Муни из храмов Джам-ханди, дарующую обладателю ее власть и силу

над народами, исповедующими буддизм, и я не хотел бы, чтобы он

вернулся в страну, потерявшую светящиеся глаза Великого..." Я понимал,

что мне готовило письмо сэра Гастингса! С помощью сандарака и нежной

гумми Чандра стер преступные слова правителя Индии и начертал на языке

урду похвалу мне, мир и награду... (* Один из важнейших языков Индии,

образовавшийся из скрещения местных диалектов с персидским.)

Сэр Гастингс – я следил за ним, когда, вернувшись живым с Молукк,

делал доклад о выполненном поручении, – с острым интересом искал на

моем лице ответа на один занимавший его вопрос и на прощание сказал

только: "До свидания"... Но я не хочу свидания с ним и ни с одним из

его преемников! – с силой и волнением воскликнул Мор. – Я вернусь к

вам и останусь служить у вас... Чандра – он просится к вам – будет

залогом моего возвращения!

Баранов встал, молча и крепко пожал руку арматора и, обращаясь к

Ларкину, недоуменно смотревшему на обоих, сказал внушительно:

– Забудь то, что слышал сейчас, и никогда, даже спьяна, не

вспоминай, если жить хочешь.

– Капитан, в море на зюйд-вест показалось двухмачтовое судно! -

перебил Мора вошедший в каюту боцман. – Какие будут приказания?

– "Симеон"! – обрадовано вскричал Баранов: – Мой корабль, что на

Нутку ходил, – пояснил правитель Мору. – Мы до Калифорнии добираемся!

– И, забыв про недопитое кофе, быстро поднялся на палубу.

Вглядевшись через подзорную трубу в морскую даль, Баранов признал

"Симеона" и решил выйти навстречу в байдаре, чтобы поскорей принять

отчет о плавании, узнать новости разведки и заодно предупредить

Измайлова о присутствии иностранца... "Нутка – земля российского

владения!"

Через некоторое время Мор с растущим в душе уважением перед

энергией и бесстрашием этого пожилого уже человека следил за байдарой

Баранова, чуть видной на скатах вздымавшихся на горизонте тяжелых

росплесков океана.

Перед закатом солнца Мор увидел, как небольшой и, видимо, сильно

потрепанный русский корабль, уверенно лавируя среди небольших

островков и камней, запрудивших залив с юга, подошел чуть ли не к

самому берегу и отдал якоря. От корабля отделилась байдара и черной

стрелой помчалась к берегу.

О'Мор понял, что правитель благополучно вернулся в свой лагерь.

Ирландец презрительно улыбнулся, припоминая, как уверяли его

английские хозяева в Калькутте и голландцы на Яве, что русские, не

приспособленные к мореходству, сидят, закупорившись, на Кадьяке.

2

Баранов вернулся в лагерь в дурном настроении. Вояж Измайлова не

дал ничего нового. Напрасно была отложена отправка промыслов в Охотск

и доставка оттуда продовольствия, боеприпасов и меновых товаров, в

которых так нуждались первые колонисты Аляски. Герасим Измайлов прошел

почти до острова Нутка, но что пользы? Берегов и гаваней подходящих на

карту не заснял, определений не сделал, аманатов от жителей тамошних

не получил, дружбы и торговли не завел.

"Пил без просыпу! – сделал вывод Баранов сразу же после беглого

шутливого разговора с людьми на судне. – Пил, потому и весь вояж без

пользы. А против шерсти погладить не смей, не то и такого потеряешь...

Однако для примера устыдить придется!"

Он невесело раздумывал над захваченным с собой на просмотр

судовым журналом "Симеона", читая фантастические записи Измайлова.

"...а живут на том Шиг-острове люди с волчьей и птичьей головой,

и зубы им щеки прободали", – записывал Измайлов, заметив издали у

появившихся на берегу колошей-кухонтан острова Ситхи боевые маски

племени Волка и Орлицы морской и проткнутые в щеки и губы костяные

палочки и "калужки".

"...в горле рек здешних рыбы красной толико собирается, что

"Симеон" дважды, на косяк рыбной наплывши, как на мель садился, а по

берегу медведей множество ходит, рыбу берут".

"...под Нуткой на зеленой лайде видели бобров морских без числа,

а взять не могли – американцы лучные на байдарах во множестве вокруг

ходили и копьями на нас грозились".

"...иуня первого дня на возвратном пути повыше Шиг-острова, в

проливе Ледяном к острову Хуцну, попал "Симеон" в великое

моретрясение. Поднялась со дна морского зыбь неукладная, окиян от

берегов уходить начал. Конец, думали, пришел. Вынесли иконы на палубу

и акафисты петь зачали. Обошлось. "Симеона" отливной волной с якоря

сорвало, из ступы водяной вынесло в открытое море. Тем и спасены

были".

Баранов с досадой закрыл журнал и вышел проверить караулы. Дом

правителя находился как бы в центре временной крепостцы лагеря. На

углах его стояли четыре сруба поменьше. В угловых избах вместо окон

были прорезаны узкие отверстия наружу, чтобы стрелять из флинт, и одно

в середине пошире для двухфунтового единорога. В проходах между избами

стояли рогатки с частоколом, наклонно уложенным на них вровень с

человеческим ростом.

Из таких временных лагерей на месте промыслов на побережье

возникали впоследствии постоянные укрепленные селения: крепость

Александровская в устье реки Нучагак, Георгиевская и Николаевская на

берегу Кенайского полуострова, Воскресенская при входе в Чугацкий

залив, Константина и Елены на острове Хтагил в заливе Нучек, селенье в

Якутате у мыса Яктага, селенье у горы Доброй Погоды, "столица" русской

Америки – Ново-Архангельск на острове Ситха и, наконец, селенье и форт

Росс на реке Славянке в заливе Сан-Франциско. На больших реках внутри

страны – на Квихпахе,* Кускоквиме, Танана, Атна** – появились русские

одиночки. Они годами жили и вели торговлю как представители компании.

На месте этих одиноких, далеких от поселений хижин в наше время

возникли города Нулато и др., с электрическим освещением и

комфортабельными барами, где строганину юколы, вяленой рыбы, основную

пищу первых и давних русских засельщиков, подают только к пиву в виде

специфической туземной закуски... (* Юкон. ** Купер-ривер (Медная)).

Правителю Баранову будущее края представлялось только в двух

многозначащих словах: "Российская Америка", и этому будущему, веря в

признание потомства, он беззаветно отдавал все свои силы.

Ночь была полна таинственной и невидимой человеческому глазу

жизни. В лесу, окаймлявшем берег и разбитый на нем лагерь, несколько

раз встрепенулись вороньи стаи, как будто чем-то встревоженные.

Американский певчий ворон "какатотль" с незапамятных времен привык к

тому, что всякое скопление людей дает отбросы. Какатотль нес

обязанности санитара не только в поселках, но и при промысловых

партиях, располагаясь ночевать в ближайшем соседстве, на деревьях и

скалах.

"Умная птица ворон, – подумал Баранов, услышав воронье карканье.

– Навыкла от человека жить и его, мертвого, склюет и схоронит... Чего

бы это они встревожились? Не иначе, рысь подбиралась..."

Мысли об опасности, подстерегающей человека в этих краях на

каждом шагу, в этот раз не тревожили правителя. Самый опасный враг,

зубастый капер Кокс, размышлял Александр Андреевич, "скончался во

благовременье". Корабли в море, селения и промышленные на побережье в

безопасности, и моего дома в Павловской гавани никто не потревожит, и

Анка...

Поймав себя опять на мысли об Анке, правитель невольно проронил в

тишине:

– Все туда же... седина в бороду, бес в ребро! – оглядел чуть

видную в темноте фигуру караульного у середины рогатки и пошел к себе,

в большую барабору.

Нащупав "постель" – брошенные в углу шкуры, правитель скинул на

них плащ и начал снимать сюртук. Под сюртуком, всегда застегнутым

поверх пуховой рубашки, правитель носил легкую булатной стали

кольчужку златоустовской работы. В прошедшем году при выборе места под

Воскресенскую крепость Баранов с небольшим отрядом напоролся в лесу на

индейскую засаду. Индейцы, сидевшие в засаде, видали своими глазами,

что стрела, ударившая в сердце правителя, упала к его ногам, а он,

оправившись от толчка, поднял ее, сломал о колено, и, пораженные

суеверным страхом, индейцы бежали. Златоустовские кольчужных дел

мастера, отец и сын Елфимовы, помогли великому русскому тойону стать

неуязвимым.

Александр Андреевич хотел было на ночной отдых снять кольчугу, но

раздумал и опустился на постель. Засыпая, вспоминал рассказы Мора о

далекой Индии, о белых в золотых попонах слонах на улицах Бенареса, о

таинственных магах, мановением руки подымающих в воздух прекрасных

спящих девушек...

Сон оборвался на стремительном падении в неожиданно раскрывшуюся

ревущую и клокочущую бездну... Леденящий душу вой неведомых зверей,

дикие крики алеутов, неистовая ругань, выстрелы, беготня сотен

человеческих ног, вспышки огня, просвечивающие через затянутые пузырем

окна, прервали радужные сны Баранова.

Правитель вскочил и прежде всего изо всех сил ущипнул себя за

руку: не спит ли он и в сонном кошмаре переживает адский конец

прекрасных видений? Не по мертвому ли Коксу справляет дьявольские

поминки нечистая сила?

Но через мгновение, стряхнув остатки сна, Александр Андреевич

увидел, как пламя, охватившее ближайший к лесу сруб, осветило мрак в

избе и отчаянное положение людей лагеря, захваченных врасплох

нападением врага. В двери яростно колотили прикладами и кулаками

растерявшиеся люди.

Баранов, ощупав на себе кольчужку, накинул на нее через голову

меховую рубашку, напялил покрепче картуз... "Не в белье же дуром

показываться", – подумал правитель и, отвалив деревянный засов дверей,

появился перед людьми, как всегда спокойный и уверенный.

– Не глухой и не слепой, все вижу и слышу... Чего оголомшели? Не

знаете, что американцы криком воюют? – сказал он, зорко вглядываясь и

ища в толпе нужных людей.

Территория острожка была запружена сбежавшимися из шалашей

алеутами, "которые, – как позже писал об этом событии Баранов

Шелихову, – теснясь в нашем стане, отнимали действие рук". Из

загоревшегося сруба выкатилась в дымившихся парках кучка русских

добытчиков, вынося на руках короткорылый единорог на деревянном

лафете, бомбические ядра для стрельбы на картечь и мешки с пороховыми

картузами.

– Острогин! Федя! Станови единорог в воротах! – закричал одному

из добытчиков Баранов и впереди толпы одушевленных "его появлением

людей бросился сам к воротам, самому слабому месту лагеря, перед

которыми собралась, беснуясь и кривляясь в невиданном доселе одеянии,

огромная толпа нападавших.

На колошах были надеты один на другой три-четыре куяка, панциря

из плетеной древесины, и поверх их толщиной в палец пестро

раскрашенные плащи из лосиной кожи.

Головы колошских воинов защищали огромные шишаки с изображениями

на них морд, пастей и голов чудовищных животных суши и моря. В таком

боевом убранстве, с лицами, изуродованными черно-белой татуировкой,

оглушая противника неслыханным ревом, нападавшие и самому Баранову

показались исчадиями ада в человеческом образе.

– Страшней самых адских чертей кажутся, и пуля их не берет, -

оглядываясь на правителя, сказал удалец Острогин.

– Это в темноте, Федя! Мы их сейчас так осветим, что небо с

овчинку покажется, – ответил Александр Андреевич, в минуты самой

грозной опасности прибегавший обычно к шуткам.

Ружейный огонь русских и стрелы алеутов и индейцев из русского

стана причиняли колошам малый урон: пули безнарезных флинт не

пробивали брони из лосиных плащей и четырехслойных куяков. Нападающие

это заметили и, раскачивая в руках длинное бревно, начали этим тараном

бить в ворота. Когда ворота затрещали под ударами бревна, колоши с

диким воем бросились на приступ.

– А нут-ка, гафуница* картечная, угости американских ироев боем

антиллерии российской... Ахметулин, пали! – скомандовал правитель

кряжистому белозубому татарину-пушкарю, сидевшему на корточках с

тлеющим трутом в руке у пороховой полки коморы единорога. (* Гаубица

типа единорога, усовершенствованная по идее Ломоносова П. И. Шуваловым

в середине XVIII века.)

Картечный выстрел прямой наводкой произвел ошеломляющее действие

на якутатцев, большинство которых впервые встретилось с огнем и

грохотом пушки. Поражало колошей и то, что великий русский тойон, как

называли индейцы Баранова, все время оставался невредимым. Стрелы с

наконечниками из обсидиана и зубов акулы застревали в его меховой

рубашке и не причиняли ему вреда. Разгневанный, он изрыгает теперь

гром, огонь и смерть. Индейцы отхлынули...

Используя короткую передышку, Александр Андреевич собственноручно

загнал картечную бомбу в ствол заряжающейся с казны пушчонки.

"Неужто на "Симеоне" не слышат выстрелов, не видят огня, не

понимают, в какой опасности находится береговая партия, или...

Измайлов скотски пьян, пропил наши души, а люди без старого козла, как

овцы, топчутся, не знают, что делать надо? – с горечью думал

правитель, понимая, что стану не удержаться, если колоши преодолеют

страх перед картечью. – И англицы на "Фениксе" хороши! Боятся на берег

ночью съехать, помощь подать. Мор батарейками* хвастал, батарейку

шлюпкой на берег перевалить можно... Да на что зайцу порох!" (*

Небольшие старинные пушки с несколькими стволами.)

На этот раз, к счастью, Баранов оказался не прав. Едва правитель

с приближением темноты съехал с галиота, Измайлов решил "помягчить"

неприятный разговор о безрезультатном и, как сам он прекрасно понимал,

убыточном вояже к Нутке. Уходя в капитанскую каюту с освежающей голову

бутылкой рому для составления якобы письменного "лепорта", старый

штурман приказал своему помощнику Карнаухову разбудить его после

полуночи и зорко глядеть, чтобы вахтенные не спали, – "Симеон", по

распоряжению Баранова, стал на якорь менее чем в полуверсте от берега.

Разорвавший ночную тишину рев и вой нападающих, крики алеутов на

берегу, загремевшие выстрелы, пламя подожженного сруба мгновенно

подняли на ноги людей "Симеона". Появившийся среди них Измайлов не

долго раздумывал.

– Шлюпки и байдары на воду! На шлюпки спустить фальконет и

каронаду.* На корабле остается Карнаухов с десятью людьми... Отбери

себе людей, Карнаухов! Остальные за мной! Пароль "Кадьяк", отзыв

"Кенай"... Кто подойдет к "Симеону" без пароля и отзыва не знает -

бить по тому из пушек! (* Небольшая и легкая короткоствольная пушка

малого калибра.)

Измайлов был уверен, что нападает новоиспеченный друг правителя с

фрегата, стоящего на рейде. Рев и вой индейцев вокруг стана он

приписывал "измене". Кто, как и почему затеял черное дело, Измайлов

объяснить себе не мог, да и некогда раздумывать, надо выручать своих,

поскорей стать плечом к плечу... Умен да хитер Александр Андреевич, а

с англицами дал маху, как-то господь поможет разделаться...

– Наддай! – крикнул гребцам старый штурман, озабоченный

единственной мыслью: не опоздать бы с помощью.

Оставив при шлюпках и байдарах несколько часовых с фальконетом,

Измайлов с остальными и маленькой каронадой, которую несли на руках,

стал пробираться берегом к лагерю.

Незаметно подобравшись к нападавшим в тыл и чуть сбоку, Измайлов

в разбитых воротах разглядел единорог и около него Баранова с десятком

людей, готовых врукопашную отражать остервенелого врага. В глубине

лагеря ничего нельзя было разобрать. Алеуты лежали, уткнувшись лицом в

землю, испуская по временам жалобные крики. Среди них носился яростный

Пуртов, стараясь пинками поднять лежащих.

За вторым картечным выстрелом лагерной гафуницы, направленным в

устремившуюся в ворота многосотенную толпу нападающих, – выстрелом,

который и сам правитель считал последним, в тылу колошей рявкнула

каронада и раздался залп штуцеров и нарезных флинт хорошо

экипированных людей с "Симеона".

Часть индейцев с криком ярости обернулась в сторону измайловской

каронады, но тут неожиданно для всех участников ночного боя – индейцы

были уверены, что ночью никто с кораблей не решится съехать на берег,

– грянул ружейный залп с третьей стороны и небольшие, часто сыпавшиеся

чугунные ядра с визгом врезались в кучно нападавших колошей.

– Hourra! Death ztoz copper-coloured! Forward!* – На просеку

выскочили человек пятнадцать матросов с "Феникса", впереди которых в

неизменном белом тюрбане бежал бенгалезец Риг-Чандра, с трудом

сдерживая на длинной веревке бешено рвавшегося огромного черного пса.

Саргач вместе со всеми спешил на выручку будущего хозяина. (* Ур-ра!

Смерть медно-красным! Вперед! (англ.).)

"Подмога!" – догадался Александр Андреевич, заметив, как дрогнули

колошские воины, потерявшие было страх перед лагерными пушками, около

которых оставалось не больше двух десятков русских и индейцев-чугачей.

Баранов был уже готов к бесславному концу от руки диких, сумевших

перехитрить его, старого и бывалого землепроходца. "Людей жалко, а мне

поделом!" – твердил он, сжимая в руке топор, – и вдруг поддержка.

– Измайловцы с "Симеона" и англицы с "Феникса" на выручку идут! -

закричал правитель, веря и не веря тому, что видел и слышал. -

Поддержись, люди! Ахметулин, пали! – И, размахивая топором, выскочил

за ворота. Огибая палисад, колошские воины бежали под прикрытие леса.

Нападение не удалось: индейцы, следуя своей тактике, исчезали так же

быстро, как быстро и неожиданно появились.

В последнюю минуту рослый якутатец, волочивший за собой

обеспамятевшую каюрку-алеутку, решил довольствоваться меньшим трофеем.

Перегнув через колено голову женщины, он полоснул ее ножом по горлу и

сделал надрез по лбу, собираясь снять с головы черную гриву волос с

кожей, но топор Острогина, брошенный с двадцати шагов, рассек его

затылок.

– Не балуй с девками! – рявкнул подскочивший Острогин, поднимая

топор и вытирая его плащом зарубленного индейца.

Не веря еще в окончательное поражение колошей, Баранов запретил

преследовать бегущих. Он знал, что каждого, вступившего в ночной лес,

ждет верная смерть. Чтобы не дать растерявшемуся врагу опомниться и

разглядеть ничтожные, несмотря на подкрепление, силы защитников

лагеря, правитель решил еще и припугнуть их артиллерией...

– Пуртов! – окликнул он своего помощника, не допустившего с двумя

пушкарями и десятком индейцев-чугачей прорыва палисада со стороны

леса. – Сволокни, сынок, все пушки противу леса и попужай американцев

по кустикам. Только так оборачивайся, чтоб, как последняя стрельнет,

первая была заряжена... Герасим Тихоныч, – обратился он к Измайлову, -

дай на охрану антиллерии десять человечков!

3

Обходя с людьми место побоища, правитель убеждался, что потери не

так уж велики, как ему казалось, когда он сам готовился к смерти.

Алеуты, лежавшие повсюду как заправские мертвецы, услышав голос

Баранова, вставали один за другим и, виновато отряхиваясь и

почесываясь, принимались болтать о своих подвигах в бою...

– Помалкивай, однако... тоже нашелся воин! Обсуши гузно! – сурово

обрывал правитель особенно разговорчивых. – А где Лаврентий? Кто видал

Лаврентия? – спрашивал он, разыскивая глазами Лур-кай-ю,

промелькнувшего перед ним и исчезнувшего в начале боя.

Алеуты переглянулись, некоторые неопределенно помотали головами в

сторону правителевой бараборы. Подметив их взгляды, Баранов глазами

показал Острогину на свою избу: поищи, мол.

Острогин долго возился у запертой изнутри двери, наконец выдавил

пузырь в окне и через него прыгнул в избу. Через несколько минут из

избы донесся тонкий поросячий визг, и вскоре на крыльце показался

Острогин, тащивший за ухо упиравшегося Лур-кай-ю.

– В печь забился, едва выволок! – сказал Острогин, ставя

измазанного сажей Лур-кай-ю перед правителем.

– Ты чего делал там? – грозно спросил Александр Андреевич

кадьяцкого тойона. По суровым законам добытчицкой жизни алеутский

вождь не мог избегнуть смерти за трусость, но Большое Брюхо был

незаменим опытом и удачей в промыслах и влиянием среди сородичей.

– Избу зажечь не позволял... добро твое стерег... никого не

пускал, – смущенно лепетал Лур-кай-ю, не поднимая глаз от земли.

В этот момент из-под кучи сваленных в стороне бревен выползла

уналашская каюрка Марьица и подошла к правителю, шатаясь и протягивая

что-то пищавшее и мяукавшее в ее руках, завернутое в полу кухлянки.

Правитель, видавший на своем веку всякие виды, бессчетное число

раз бестрепетно глядевший в лицо смерти, от неожиданности даже

отступил перед испачканным кровью лицом Марьицы, перегрызшей,

очевидно, пуповину новорожденного зубами.

– Лур-кай-ю ему отец... его сын... крести, пожалуйста, -

прошептала женщина спекшимися от жажды и родильных мук губами.

Баранов знал, что Марьица во время промысла жила в шалаше

Лур-кай-ю, обшивала и заботилась о нарядах тойона, готовила пищу, вела

несложное хозяйство. У Лур-кай-ю, завоевывавшего сердца алеуток

китовым жиром, была жена в стойбище на Кадьяке, но многоженство среди

алеутов не встречало осуждения.

Испуганная ночным нападением, забившись в ужасе под бревна, в

звериной щели, тесной для волчицы, первобытная женщина без

человеческой помощи, под грохот пушек и дикий вой колошей, разродилась

младенцем и сделала все, что могла и умела, чтобы сохранить ему жизнь,

не думая о собственной участи.

Лур-кай-ю, судорожно мотавший головой в предчувствии удавной

веревки на своей шее, приободрился. Материнский подвиг Марьицы,

которую незадолго до нападения выгнал из своего шалаша рожать на

стороне, Лур-кай-ю готов был сейчас приписать чуть ли не себе самому.

– Я... мое... мой сын, – бормотал посрамленный хвастун,

искательно оглядывая суровые лица окружающих и всячески избегая

грозного взгляда Баранова.

Смелые и находчивые в опасной охоте на морских зверей, алеуты в

бою с колошами вели себя, исключая немногих, жалкими трусами. В

оправдание собственного поведения они – правитель видел это по их

лицам – осудили изобличенного в трусости Лур-кай-ю на смерть.

Появление в эту минуту Марьицы для Баранова оказалось очень

кстати. Он решил сохранить жизнь Лур-кай-ю, как опытному и смелому

добытчику морского зверя, и вместе с этим наказать так, чтобы поняли,

что труса не лишают жизни только из-за ребенка и его матери.

– Марьице, принесшей младенца, – раздался резкий голос правителя,

– выдать фунт леденца, чугунок и пять аршин бисера... Не струсила

девка – сохранила дите! А этого... этому, как он, однако, показал себя

бабой, сбрить половину бороды и волос на голове и поставить каюром на

байдару Марьицы... На место Лур-кай-ю тойоном будет Учагук! – и

правитель положил руку на плечо стоявшего около него молодого алеута,

того, который, как видел Баранов, храбро сражался с кровожаждущими

колошскими воинами.

– Отдашь ему медаль, Лаврентий, тебе не мочно носить ее!

Бенгалезец Чандра, слуга О'Мора, с величайшим вниманием наблюдал

за всем, что происходило на его глазах. Когда барановский толмач Джим

Ларкин, стоявший рядом, придерживая на голове пропитанную кровью

тряпку, перевел индусу последние слова правителя, Чандра схватил его

за рукав и потащил к Баранову. Рычание Саргача, ухватившего Ларкина за

полу бушлата, парализовало сопротивление ирландца.

– Чего, однако, тебя они приволокли? – удивленно спросил Баранов,

увидев перед собой странную группу.

– Спятил! – кивнул Ларкин на Чандру, покрутив пальцами около

своего лба.

– Сахиб мудр, сахиб справедлив... Я хочу жить среди русских

людей. На родине я уже служил русскому сахибу Лебедеву, он построил

театр для индусов в Калькутте* и переводил на бенгальский язык веселые

джатра и раслина,** чтобы усладить жизнь бедных людей, но жалкие

бхада,*** порожденье шакала и обезьяны, изгнали меня и под угрозой

смерти заставили покинуть Калькутту. Они не захотели ломаться и

паясничать на подмостках в обществе пария шудра. Для русских нет

пария, русские другие люди... Я прошу дозволения служить сахибу. Сахиб

всегда будет доволен Чандрой! (* Первый европейский театр в Индии был

построен в 80-х годах XVIII века в Калькутте русским путешественником

Герасимом Лебедевым, сыном ярославского купца. ** Жанры индийского

народного театра, сходные с итальянской комедией масок и русским

Петрушкой. *** Скоморохи, уличные актеры.)

Баранов плохо понял нескладно переведенную Ларкиным взволнованную

речь Риг-Чандра, но упоминание имени какого-то Лебедева, забравшегося

в столицу Индии Калькутту русского человека, заинтересовало его.

Припоминая недавний разговор с Мором, Баранов решил переговорить с ним

об оставлении Чандры среди русских.

– Very well!* – перевел Ларкин Чандре ответ правителя. -

Александр Андреевич обещается попросить капитана Мора списать тебя на

берег... (* Отльчно! (англ.).)

Чандра понял переданный Ларкиным ответ по-своему и молча встал

вместе с Саргачом за спиной правителя. Баранов едва заметно

усмехнулся.

Обстреляв по приказанию Баранова лес картечью шести пушек,

сведенных в одну батарею, Пуртов окончательно убедил якутатцев в

готовности русских перейти в наступление, и к утру напавшие на лагерь

колоши, унося своих убитых и раненых, были за пределами досягаемости.

В лагере в ту ночь никто не ложился спать. Разыскивали

растащенное в ночной суматохе имущество. Исправляли ущерб, причиненный

редуту нечаянным нападением. Правитель с бритвой в руках

собственноручно делал раненым операции, извлекая обломки стрел, сшивая

кожу, накладывая перевязки на промытые водкой раны. Тяжело

изувеченных, а их набралось человек десять – с перерезанным горлом,

проломленной головой, раздробленным позвоночником, – последних

особенно много было среди алеутов, во время боя лежавших ничком на

земле, – снесли в избу Баранова и приставили двух женщин поить их,

отгонять мошку и комаров. Смерть и выздоровление изувеченных людей

пионеры Аляски, хочешь не хочешь, предоставляли "воле божьей".

На рассвете похоронили четырех убитых русских добытчиков:

тотемского Полуярова, шенкурского Кораблева да двух устюжан, братанов

Земсковых. Срубили и поставили над могилой крест, на котором

деревянными клинышками закрепили доску с надписью полууставом,

сделанной рукой Александра Андреевича.

Прiими господи души

четыръ рабовъ твоихъ

Домiана Филиппа Iоанна Илiи

iже за Русь i людiе ея

животъ безвремени

положили.

Тела убитых алеутов и чугачей Баранов позволил родичам и

соплеменникам забрать для захоронения по своему обычаю и приказал на

поминки каждого убитого выдать по штофу водки.

Народы и племена Аляски, находясь на промысле вдали от родных

стойбищ, хоронили своих мертвых, выезжая на байдарах в океан, навсегда

отдавая могучему и щедрому кормильцу его работника.

Обещая быть на поминальной игрушке,* правитель решительно отказал

чугачам в выдаче трех якутатцев, оглушенных кистенем Пуртова и в

беспамятстве попавших в плен. Он знал обычай индейцев, с которым

всячески боролся, умерщвлять пленных на поминальных игрушках для

сопровождения в загробную жизнь в качестве калгов – рабов,

обслуживающих нужды убитых победителей. (* Сопровождаемые плясками,

музыкой, разными играми обряды по поводу рождения детей, удачной

охоты, похорон с обязательным угощением и одариванием гостей.)

– Чугачи храбро бились, но тлинкитов взял Пуртов – он им и

господин... Могу дать вам три папуши табаку, но отнять добычу у воина

не могу.

Когда чугачи ушли обряжать своих мертвых, правитель приступил к

допросу пленных через имевшегося при партии толмача, старого

угалахмюта Семейку. Лица якутатцев, изуродованных кистенем Пуртова,

были страшны и жалки, и только стоявший впереди рослый и сильный воин,

оглушенный ударом кистеня через высокий шишак, не имел на себе

устрашительных следов пуртовской руки.

– Откуда вы пришли? Как зовут тойона? – спрашивал индейцев

Баранов.

Пленные, ожидая пыток и смерти, явно не хотели отвечать.

– Пуртов, поднеси воинам, однако, по стаканчику для разговора! -

приказал правитель, решив испробовать такое необычное доказательство

добрых намерений и великодушия русских.

Пуртов принес штоф, налил кружку и со вкусом – не яд, мол, даем -

выпил. Налил вторично и протянул кружку индейцу с раздробленной

челюстью.

– Клехчак, ильтлиль катлеце! Умертви, не насмехайся!– отвел

индеец протянутый ему, соблазнительный напиток.

– Тляакуски! Дурак! – презрительно пробормотал Семейка, не

выдерживая роли беспристрастного толмача.

– Ахчиите... Дай... – недоверчиво сказал якутатец с выбитым

глазом.

Отпив половину, поднес кружку к уцелевшему глазу посмотреть,

много ли осталось, затем медленными глотками допил до дна и, протянув

Пуртову вынутую из-за пазухи трубку, сел на пол, где стоял, – знак:

набьешь табаком – буду говорить.

– Зачем пришли сюда? – спросил правитель, выждав, пока индеец

несколько раз затянулся дымом.

– Чтобы убить, – мирно ответил индеец, смахивая кровяную слезу на

пол.

– Что я должен сделать с тобою?

– Также убить, – не задумываясь, ответил одноглазый. – Ахтут!