Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)
придерживалась в вопросах колониальной политики в экзотических странах
государыня.
Раздарив два миллиона русских и украинских мужиков
"воспитанникам" и другим людям случая, она, набожно поминая имя
Жан-Жака Руссо, строжайше повелевала обращаться справедливо и
милостиво с курильцами, алеутами и индейцами, даже самоядью и чукчами,
не задевать гордости японских даймио и миролюбия китайских ямыней,
хотя проверкой таких указов, как и проверкой счетов за празднества,
интересовалась она мало.
– Вы объявили о письме, Шелихов, которое имеете мне передать? -
спросил президент коммерц-коллегии, чтобы выиграть время для ответа,
достойного своего государственного положения. – От кого письмо?..
Григорий Иванович, метнув глазами в сторону Ростопчина, что не
укрылось от взора Александра Романовича, отвернулся, бормоча себе
что-то под нос, и в замешательстве, распустив гашник, стал доставать
письмо Радищева из вшитого в напускные шаровары потаенного кармана.
– Извольте получить в целости и сохранности, ваше сиятельство! -
подошел он к Александру Романовичу с изрядно помятым секретным
письмом.
Увидев руку покровительствуемого "преступника", Воронцов понял,
почему Шелихов, недоверчиво метнув взор в сторону Ростопчина, не
назвал имени письмодателя. "Да он совсем умен, этот увалень, и разумно
осторожен... такому можно вполне доверять!" – с удовольствием убедился
Воронцов лишний раз в своем тонком нюхе на людей. Шелихов оказался
человеком, вполне заслуживающим симпатии и внимания.
Александр Романович не имел нужды скрывать от Ростопчина письмо,
полученное от Радищева, но не хотел упустить случая выявить невинный
характер переписки, тем более что письмо уже было в его руках. Избегая
излишних прикосновений – кто знает, где хранил его сибирский медведь,
– Воронцов быстро надорвал конверт и, извлекши письмо, бросил конверт
на стол.
– О, целый трактат! Почитаем, что нам Александр Николаевич из
недр сибирских сообщает, – с несколько принужденной полуулыбкой,
холодным тоном ронял Воронцов, пробегая строки письма глазами: – "...с
получением милостивого в Новгороде указа, снявшего с меня оковы,
благодеяния ваши не перестают меня преследовать. Вот чем я обязан
вашему сиятельству..."
– Преувеличивает Александр Николаевич... Как христиане, мы должны
сострадать ближнему, всякий на моем месте так же поступил бы, зная
бесконечное милосердие государыни, – неохотно припоминал Воронцов
безрезультатное заступничество за Радищева перед разъяренной царицей.
Воронцов знал, что его за вмешательство в радищевское дело едва
терпят при дворе и часы его государственной деятельности сочтены.
– Мечтателем всегда был Александр Николаевич, обширный разум имел
и сострадательную душу... Сколь ни разъяснял ему заблуждения, в коих
он вращался, не слушал меня, а сейчас вот каяться пришлось... Да, ах,
поздно!
"...вам свойственно было прощать и снисходить на странности моея
головы и быть к оным терпеливу..." – продолжал Воронцов чтение письма.
– Так!.. Э-э... так... так... О тщете своих устремлений по-прежнему
философствует Александр Николаевич, но рад и тому, что каторгой от
виселицы откупился... А какая надобность, скажите, в этом была? – счел
нужным отмежеваться от радищевских ламентаций рассудительный и
благоразумный Александр Романович и, обращаясь к Шелихову, добавил как
бы между прочим: – Радищева намечал я из Петербурга услать к вам,
Григорий Иванович, на океан, Алеутские острова, в Америку, укрепить
русское дело таким умом, вдохнуть в него огненную душу, да вот...
Досадно, ах, как досадно! – и снова стал читать письмо: – "Рыба
красная рубль двадцать копеек пуд, масло..." Так... так... Дешева в
Сибири жизнь, Григорий Иванович, без денег можно сытым быть... Ага,
вот и про вас господин Радищев отписывает!.. Федор Васильевич! -
привлекая внимание Ростопчина к невинному содержанию письма, намеренно
четко прочел Воронцов по-французски несколько фраз, не замечая, что
мореход не понимает французского языка.
– Простите, ваше сиятельство, по-англицки малость разбираюсь,
навык в странствованиях, а французскому – господский язык – не обучен,
– проговорил Шелихов, опасаясь сказать что-нибудь невпопад на
обращенное к нему чтение.
– Что же вы молчите, этакий... простодушный, – подосадовал
Александр Романович на потерянное время. – Александр Николаевич опять
о делах ваших пишет, напоминает о задуманной вами экспедиции для
отыскания северного прохода из Сибири в Европу. – И, пробежав страницу
глазами до конца, Воронцов строго спросил, обрывая чтение: – Откуда вы
стали знакомы господину Радищеву, Григорий Иванович? И почему он о
делах ваших осведомлен, хотя бы об этом полковнике Бентаме, с которым
у вас какие-то недоразумения по корабельным делам были и который тем
не менее желает вам и солдат отдать – своих... английских, конечно? -
для каких-то завоеваний... Чего? Кому? Америке, что ли? Чем вы обидели
полковника Бентама, Григорий Иванович, так обидели, что из-за него и
брату моему, посланнику в Лондоне, огорчаться приходится?
– Виноват, ваше сиятельство, из Колымы в Архангельск дорогу
сыскать не собрался, а по Америке из Восточного океана в Атлантический
разыскать проход Баранову приказание дал... там оно легче... Что
касается полковника Бентама... – Шелихов понял, что президента
коммерц-коллегии более всего интересуют его встречи с полковником
Бентамом.
От Бентама мореход чаще, чем от других иностранных соперников,
выплывавших из просторов Великого океана, выслушивал за стаканом
дружественно распиваемого грога предложения о переходе на службу
английской короне. Бентам, ссылаясь якобы на банкротство, очень легко
отказался от своих прав на совместно построенный в Охотске галиот и
даже отдал в полное владение Шелихову корабль вместе с английским
капитаном. Злоумышлял, англицская собака! Но Григорий Шелихов, -
старого воробья на мякине не проведешь, – разгадал неладное, не дался
в обман – корабль взял, а штурмана англицского, снабдив деньгами, на
родину отправил.
– Было такое, ваше сиятельство, в океанском моем житье-бытье
было, и на Алеутах и на американском берегу случалось... -
неопределенно сказал Шелихов, объясняя недоразумение, возникшее вокруг
корабля и снятия с него английского штурмана.
Григорий Иванович, описав обстоятельства и обстановку знакомства
своего с Радищевым, не только рассказал обо всем, ничего не утаивая,
вплоть до последующего разговора с Державиным в Петербурге, но и
позволил себе пренебрежительно, весьма к месту и настроению
слушателей, отозваться об отношении графа Зубова к Америке.
Небрежность Зубова, проявленная к защите российских владений
против бентамовских солдат и коннектикутских карабинов бостонцев, как
и предпочтительное отношение фаворита к планам завоевания Персии,
вызвали сдержанную улыбку Воронцова и раскатистый хохот Ростопчина.
– Ха, ха, и воображает себя равным Питту и Гренвилю!* Людям
стократ умнее себя подает – ха-ха-ха! – два пальца... Приходится,
конечно, мириться, но понять выбор ее величества трудно, -
верноподданнически усумнился Ростопчин во вкусе самодержицы... (*
Крупнейшие политические деятели Англии того времени.)
– Оставим это... частные дела потом, Федор Васильевич, и in a
narrow circle,* – сказал осторожный Воронцов и спросил морехода,
что-то обдумывая: – Вы сохранили дружбу с полковником Бентамом? (* В
более узком кругу (англ.).)
– Не подорожил, ваше сиятельство... Ловил он меня! В запрошлую
осень приплывши в Охотское, привел меня в каюту, подал стакан рому,
другой, а потом и начал – солдат сулит, и губернаторство, и еще...
разное... Я пью... молчу... Он ключик показал, открыл сундук в углу, а
в нем набито – билеты английские банковые, радужные, золото... "Все
твое, говорит, если на нашу сторону перейдешь", а я ему – меня аж в
груди ударило – я ему: "Деньгами, господин Бентам, не возьмешь -
своими кур кормлю, а сундук подари... я его в гальюн* для "Святителей"
– это корабль мой, ваше сиятельство, – приспособлю, матрозам... нужду
оправлять". Он ко мне с кулаками было сунулся, но... – Григорий
Иванович лениво ухмыльнулся при воспоминании о чем-то забавном,
последовавшем за этим "но", и равнодушно выговорил: – Расстроилась
дружба, ваше сиятельство! (* Отхожее место на корабле.)
Ростопчин, с молодости игравший на понимании русской "натуры", в
этот раз, не выжидая отклика хозяина, неудержимо расхохотался.
Снисходительная улыбка разгладила поднятые брови и прояснила взгляд
Воронцова. До него не сразу дошло назначение, которое Шелихов придумал
денежному сундуку полковника Бентама.
– "Для святителей приспособлю", ах, шельма! Вот она, находчивость
русская, ваше сиятельство... хо-хо-хо! – грохотал Ростопчин, забывая
недавнюю непочтительную по отношению к нему выходку морехода. -
Воображаю англицскую рожу Бентама этого... полковника... ха-ха!..
матросам... нужду оправлять! Ах, ты...
4
Англия на самом деле, как уже отметил энглизированный русский
вельможа, подобна собаке на сене, но президент коммерц-коллегии никак
не мог одобрить столь явного посрамления законов приличия между
джентльменами и торжества татарщины. Посади российского негоцианта за
стол, он тебе и ноги... И все же этот человек, окрещенный Радищевым
американским "roitelet"*, – человек обещающий, крупный человек, и
дело, начатое им, имеет огромную будущность, если только есть у нас
кому понять это... приласкать, обнадежить, помочь... (* Царек
(франц.).)
Александр Романович принял твердое решение вывести Шелихова на
мировую сцену, а для этого прежде всего нужно Колумба русского научить
ходить и с достоинством носить костюм, предназначенный ему историей.
– Видите ли, Григорий Иванович, – осторожно, подбирая слова,
начал Воронцов, – я не хочу рассматривать ваше проникновение в Америку
единственно как купеческую авантюру... Дело это большой
государственной важности и чревато событиями, которых мы сейчас и
предвидеть не можем. Мы должны признать, что положение наше, России -
хочу я сказать, в Новом Свете очень трудное. Все козыри в руках
партнеров, они это знают и усаживаются за стол без приглашения. От вас
требуется...
– Жизнь готов отдать, ваше сиятельство! – с наивным жаром
воскликнул мореход.
– Вот этого-то и нельзя допустить! Недоразумения вроде того, что
было у вас с полковником Бентамом, подвергают именно самую жизнь вашу
неожиданным случайностям. Случайностей же таких, к сожалению, в
далеких и диких странах слишком много. Вы знаете, конечно, что
существует такая Adventurers of England, trading into Hudson's Bay.*
(* Компания английских авантюристов, ведущих торговлю в Гудзоновом
заливе.)
Александр Романович, заметив промелькнувшее на лице Шелихова
вместо ответа пренебрежительное выражение, подошел к мореходу и,
положив руку на его плечо, продолжал доверительно тем же ровным,
бесстрастным голосом:
– Я совершенно осведомлен о личности полковника Бентама...
Корабль со шкипером Свифтом и шайкой его головорезов, столь добродушно
уступленный вам Бентамом по случаю мнимого банкротства, если бы вы
отправились на нем в Америку, легко мог стать вашим гробом, как и
отряд бентамовских солдат, прими вы их под свое командование, был бы
почетным эскортом в могилу... О, на службе этой торговой компании
состоят решительные люди и отчаянные головы! Страшнее их только
бостонский купец Астор,* освободивший восточную Америку от
краснокожих... (* Основатель династии и торгового дома Асторов. Предок
небезызвестной ненавистницы Советского Союза леди Астор,
переселившейся в Англию и купившей себе герцогский титул.)
– И это знаю, ваше сиятельство... Астор и у нас в соседях
объявился – на реке, они ее Колумбией называют, выложил изрядное
укрепление Асторию... Там хозяйничает его приказчик Бенсон, лихой
китобоец и злой пират, с чином советника короля датского. Мы уже
дважды их с наших промыслов гоняли...
– Авантюристическая компания, Григорий Иванович. Она может
помириться и договориться с Астором и остальными бостонцами. Все они
одним миром мазаны. Спят и во сне видят, как бы нас в море спихнуть.
Что тут делать, и не придумаю... – печально, как бы с самим собою
разговаривая, ронял Воронцов. – Государыня обременена годами и
заботами... Чего не навязали ей безответственные люди! Если Зубову
верить, шесть столиц России надобны... Царьград, Вена, Париж,
Варшава... Не гляди, что свои Москва и Петербург не обстроены, а чужие
в руках сильнейших европейских государей пребывают! На Париж калмыцкую
конницу юноша безусый посылать вознамерился... Персию ему на блюде
подай!.. Беда, если ералаш и шарады забивают голову человека, случаем
поднявшегося до подножия престола, – он и земли под собой не видит!..
Воронцов терял присущую ему выдержку и спокойствие, когда
вспоминал грандиозные и бесплодные фантастические планы "гениального
ребенка" самодержицы.
– Где уже за химерами Америку заметить, догадаться два полка на
новые границы выделить, флот послать, чтобы разбойников морских
переловить... Пристало ли душу Александра Македонского на мелочи такие
растрачивать! Семен Романович каждый месяц из Лондона мне о происках
английских отписывает, а Уитворт в Петербурге Зубовым зубы
заговаривает – на Париж натравливает... Чего легче в такой чехарде не
то что Америку – голову потерять!
Воронцов не преувеличивал затруднений, возникших с первых шагов
русских землепроходцев в Америке. Английская печать того времени, а
нравы ее определялись названием таких газет, как "Странствующий шпион"
и ему подобные, отражая интересы колониальных дельцов лондонского
Сити, пестрела сообщениями и письмами "достоверных и совершенно
почтенных очевидцев" русского нашествия и русских бесчинств в Америке.
– Казаки в Америке!
– Татарские зверства в Америке!
– Камчатские медведи пожирают индейцев!
– Морские бобры – монополия русских!
– Off the long bearded russian corsairs!
– Gregory Chelechow merchant chieftain of russian robbers!*
(* Долой длиннобородых русских пиратов! Григорий Шелихов – торговый
вожак русских разбойников! (англ.).)
Высокородные лорды тревожили парламентского спикера непрерывными
запросами: "Известно ли?" и "Когда будет положен предел?"
Перед судом палаты уже пятый год тянулся возмутивший даже
английские крепкие нервы процесс о чудовищных злоупотреблениях и
насилиях над туземцами первого британского губернатора Индии сэра
Уоррена Гастингса. Награбленное Гастингсом невероятное по тому времени
состояние в семьдесят миллионов золотых рублей стоило жизни семи
миллионам индусов. Пламенные речи обвинителя Ричарда Бринсли Шеридана*
по этому делу остались только памятником парламентского красноречия.
Обвинитель не мог до конца преодолеть защитных усилий воротил
Ост-Индской компании. Гастингс потерял лишь награбленное состояние, но
на виселицу не попал... (* Известный английский парламентский деятель,
юрист и писатель, создавший классическую комедию из жизни высшего
английского общества "Школа злословия".)
Весьма понятно, что русские в Америке в то время у английских
парламентариев были бельмом на глазу. Немалые в прошлом грехи,
числившиеся за первыми суровыми русскими добытчиками, сразу приобрели
особое значение в парламенте и стали пароотводом того парламентского
негодования, которое направлялось против коррупции Гастингса.
Лондонские заправилы, потеряв в недавней войне с бостонцами и
филадельфийцами восточные и центральные земли Америки, устремили свои
взоры на огромное белое пятно в северо-западной части американского
материка, но неожиданно для себя встретили там многочисленные и
обжитые русские поселения.
Граждане федеральных Штатов, бостонцы, которых англичане
окрестили перенятой от индейцев поносной кличкой "янки", твердо
верили, что рано или поздно им будет принадлежать весь американский
материк. Самые предприимчивые из бостонцев, узнав о русских поселениях
на далеком Западе, куда они добрались полустолетием позже, не
торопились вступать в сомнительный спор о первородстве, хотя также не
упускали случая сочинить любую зависящую от них пакость...
Но зубовых и зубовское окружение ничто на свете вообще не
интересовало – хватало собственных грандиозных проектов въезда в
Царьград, Вену, Берлин и Париж на белом коне. Государыня, как лояльно
заметил Александр Романович, сохраняя решпект перед верховной властью,
на которой зиждилось и его благополучие, была обременена годами и
усиливавшейся с ними единственной тревогой сохранить за собой
последнее утешение любвеобильного сердца. Кому в России при этих
условиях нужны колумбы? Кто возьмет на себя бремя забот, порождаемых
их беспокойной силой и деятельностью?
– Да... не придумаю, ничего не могу придумать! – с каким-то
оттенком терпкой досады и безнадежности, но тем же спокойным,
бесстрастным голосом прервал Воронцов молчание, которое после его
последних слов уважительно хранили собеседники. – Я ознакомлюсь с
вашим докладом, Григорий Иванович, и дня через три попрошу... впрочем,
нет... если будет нужно, я вас сам вызову... Не хочу вас обнадеживать,
что я в силах добиться того, в чем вы меня уже почти убедили. Увы, я
лишен доверия решать по своему разумению вопросы, связанные с внешними
сношениями, но я попробую, я попробую...
– Крест целовать готов, ваше сиятельство! Умру, а все выполню,
что укажете, – твердо, отчеканивая слова, выговорил мореход.
– В том-то и беда, Григорий Иванович, что я ничего не могу
указывать, разве одно – напрячь силы переждать безвременье... Будущее
за Россией. "Она знает свою дорогу", – как вы сами прекрасно
сказали...
Ободренный явным сочувствием, которое он встретил со стороны
столь сильного человека, каким казался ему Воронцов, Шелихов решился
просить его поддержки и в том главном, что он считал самым необходимым
для колонизации края и о чем, обладая трезвым пониманием
действительности, не решался говорить с Зубовым и даже с Державиным.
– Не прошу войска, солдат, ваше сиятельство, – сошных людей и
вольных ремесленных для своей Америки прошу! Даже покупкой взял бы их,
ежели купечеству дали бы на то право... Единственно, что
домостроительством и хлебопашеством за Россией и закрепить все
можно... Дозвольте государственных черносошных мужиков олонецких,
мезенских, вятичей да с Украины казаков-однодворцев... – Перед
внутренним взором Шелихова промелькнуло черноусое лицо и тоскливые
голубые глаза пострадавшего из-за него жеребцовского богатыря-гайдука.
– Дозвольте переселить тех, кои своей волей на то пойдут, с семьями,
для начала тысячи три – в год по тысяче, и... сгинут Бентамы и Асторы,
яко дым от лица огня! Пахари, они и домы свои защитят, они и целину
американскую русской силой поднимут. Оброк, окромя подушной, не в три
– в десять рублей с тягла выплатят... Компанию наших купцов всем
достоянием ответствовать заставлю!
– Почему, Григорий Иванович, вы, домогаясь переселить
государственных крестьян, не призываете в Америку помещика
просвещенного, который и людей своих с собою бы взял, и семена злаков,
и орудия сельскохозяйственные? – остро вглядываясь в пылающее лицо
Шелихова, но и на йоту не повысив голоса, спросил Воронцов. – Среди
дворянского сословия сейчас найти можно немало трудовых
землевладельцев, возьмем для примера тульских – Болотова, Андрея
Тимофеевича, и Бобринского, добывание сахара из свеклы учреждающего,
на Полтавщине у Трощинского все хозяйство на англицкой передовой
системе, тоже вот у Румянцева графа, даже я, у меня... да, и я готов
подумать об опыте, столь обещающем...
– Они... я... вы... я, ваше сиятельство, государственных, на себя
работающих, ну и... на казну... будто и вольные они... – Шелихов под
нацелившимися на него глазами Воронцова и Ростопчина путался, тщетно
подыскивая слова, которыми он мог бы выразить свою мысль, не теряя
навсегда доверия и расположения вельможного крепостника.
Представления Шелихова о силах, движущих прогресс и историю,
были, конечно, сбивчивы и противоречивы. Он понимал, что в соседстве
со свободными людьми американских Штатов и Канады все сравнения были в
пользу их жизни и нравов, – только руки таких же свободных людей могли
бы удержать за Россией его Америку. В голове промышленника копошилась
догадка, что в наличии свободных рук заключены его собственные выгоды
и польза, а в глубине души таилась обида на Воронцова за пренебрежение
к купеческому сословию. Провал в Ближнем Совете при государыне
поданного Шелиховым два года назад прошения от имени компании он
приписывал Воронцову. Отчаявшись тогда найти для заокеанской земли
вольнонаемных пахарей и мастеровых, Шелихов попробовал вырвать у
феодалов уступку своему сословию – подал на высочайшее имя дерзкую
просьбу о праве на покупку людей для освоения Славороссии, таком же
праве, какое имели Строгановы и Демидовы на Урале.
– Даже Колумбу и Ньютону было бы непозволительно присвоить
исконные права дворянства! – первым подал свое мнение генерал-прокурор
князь Александр Вяземский, настоявший в свое время на четвертовании
Пугачева.
– Еще бы! – иронически отозвался Воронцов, готовясь пред лицом
государыни последовательно выступить в защиту уравнения прав ведущих
сословий империи.
– Купец сей гульвиса,* – неопределенно заметил дипломат
Безбородко. Воспитанник духовной академии, он никогда не высказывался
по существу дела прежде матушки-царицы. (* Проказник, сумасброд
(укр.).)
– Так, отказать полагаете, господа советники, – решила
государыня, поняв непозволительную иронию Воронцова и тем охотнее
становясь на сторону феодалов в одном из первых столкновений интересов
дворянства с интересами выходящей из младенчества российской
буржуазии.
Генерал-губернатор Сибири Пиль под великим секретом сообщил
Шелихову о провале его ходатайства, приписывая из личного уважения к
Воронцову решающее значение восклицанию того: "Еще бы!" Мореход в
поисках сочувствия рассказал об этом Николаю Петровичу Резанову, но
услышал от зятя давно уже знакомое и утешительное: "Все к лучшему в
этом лучшем из миров" – и не мог с тем не согласиться по зрелом
размышлении.
Резанов, как дважды два, доказал, что "крепость" для россиян и в
то же время свобода для индейцев и алеутов несовместимы и грозят
непреодолимыми затруднениями в устройстве заокеанских земель, а на
превращение индейцев и алеутов в крепостные души у компании и самого
Шелихова не хватит ни сил, ни средств. Все помыслы в Америке, таким
образом, должны свестись к промыслу рабов, к чему мореход не имел
никакой охоты. Он и в дальнейшем никогда не искал возможностей
приобрести "мужичков" в обход закона, как делали это многие российские
промышленники с помощью разных вертопрахов дворянского звания, всегда
готовых за малую мзду предоставить для этого и свое имя и дворянские,
самим господом богом присвоенные, "голубой крови" права.
Шелихов догадывался, что надо идти новыми, непроторенными
дорогами, но он не умел или не смел опередить дух своего времени.
И сейчас, стоя перед Воронцовым с мыслью построить хотя бы кусок,
хотя бы часть новой, не зараженной дворянскими язвами американской
земли, он боялся оттолкнуть от себя единственного защитника и
покровителя.
Не найдя ничего подходящего, он перескочил тогда на перспективы
будущего раскрытия Америки, простодушно надеясь уйти от прямого
вопроса Воронцова.
– В глубь края от берегов проведу сошных, на зюйд-зюйд и зюйд-ост
продвинемся – через короткое время пшеницей и скотом по всему океану
торговать зачнем... Зверовые промыслы, хоть и сам от них живу,
преходящи, ваше сиятельство! Уйдет, исчезнет перед человеком зверь,
земля-кормилица вовек не оскудеет, труды сторицей возвернет... Опять
же торговля, ремесла разные, мануфактура, рудное дело, кораблестроение
преобразуют дикость земли той, приобщат просвещению краснокожих – на
это дело весь достаток, до последнего живота, отдам, детей и жену туда
перевезу, ваше сиятельство!
Александр Романович, хотя и убедился в том, что в плане
шелиховской Америки места для русских просвещенных помещиков и
"трудовых" землевладельцев нет, не мог, однако, побороть своих
симпатий к этому полнокровному, сверкающему умом человеку. Воронцов
был не прочь дружески и спокойно, как это бывало приходилось делать в
многочасовых интимных беседах с Радищевым, убедить Шелихова в узости и
ошибочности его воззрений. "Исследование о природе и причинах
богатства народов" великого английского экономиста Адама Смита, с
некоторой собственной поправкой на русские крепостные души, Александр
Романович считал краеугольным камнем мировоззрения каждого европейски
просвещенного человека. Но присутствие Ростопчина мешало такому
разговору, да и вообще нужно ли говорить о том, чему предназначено -
он твердо был убежден в этом – естественное, согласованное с общим
ходом истории и цивилизации в мире сосуществование. Бостоицы добились
независимости от метрополии, чего уж надо – свободно живут, но негров
держат рабами, негры у них главный предмет ввоза и импортной торговли.
Купец-мореплаватель прав: для новой земли, чтоб поднять ее, нужны
мужики, но позволить мужикам на эту землю уходить – с чем же Россия
останется?
– Дело это, Григорий Иванович, очень и очень нужно обдумать,
прежде чем решение ему дать. Вообще надо посмотреть и обсудить, чем
государство может помочь... Войдите! – отозвался Александр Романович
на легкий стук в дверь.
– Господин Жеребцов с бумагами к докладу! – ровным голосом
произнес черно-фрачный лакей.
– А-а... просите войти! – Воронцов в большинстве случаев
обращался к прислуге по английской моде на "вы". – Вот, Григорий
Иванович, кстати и познакомлю вас... хотя вы, вероятно, знакомы уже? -
вспомнил он причастность Шелихова к скандальной истории с супругой
Жеребцова и, заметив отрицательное движение руки морехода, не без яда
добавил: – Познакомлю с человеком, которому Зубов препоручил заняться
Америкой... Ситуация, правда, сложилась для вас неблагоприятная... а
жаль, от него многое зависит...
– Прошу прощения, ваше сиятельство, спешил с докладом, но дела
столько-с, что невольно замешкался, – с порога еще, не замедлив
проявить служебную субординацию, проговорил небольшого роста,
рыжеватый, с острыми, бегающими глазками человек в мундирном фраке и с
Владимиром на шее. Его оттопыренные уши резко выделялись на фоне
высокого, подпирающего голову темно-зеленого воротника.
В среде столичных чинов Иван Акимович Жеребцов был заметной
фигурой. Начав служебную карьеру в провинции при отце всемогущего
фаворита Александре Николаевиче Зубове, когда тот был еще симбирским
губернатором, Жеребцов проявил себя непревзойденным виртуозом
кляузно-канцелярского дела. Захватом чужих имений и деревенек он
немало способствовал обогащению Зубовых и достиг того, что, женившись
на Ольге Александровне, вошел в лоно семьи, захватившей вскорости
через удачу своего младшего отпрыска Платоши многие высшие должности в
государстве. К тридцати годам Иван Акимович ходил уже в чине
действительного статского советника, носил Владимира на шее и звезду
на анненской ленте. Теперь же он терпеливо выжидал назначения на пост
президента коммерц-коллегии, прямо к денежному сундуку государства, на
место Александра Романовича Воронцова, часы государственной
деятельности которого, как всем известно, были сочтены и от которого
не ожидали ничего, кроме прошения об отставке по состоянию здоровья.
Александр Романович был вполне в курсе надежд своего помощника и
потому, относясь философически к тщете и превратности жизни, любил все
же подразнить противного ему человека.
– Недомогаю я, Иван Акимович. Приходится думать о покое и
освобождении от занятий государственных, а тут Платон Александрович
новую шараду сочинил... Вот сибирский наш крупнейший негоциант и
славный мореплаватель Шелихов, Григорий Иванович... Впрочем, вам,
вероятно, хорошо он известен? – невинно съехидничал Воронцов. – Надо
ему пособить в устроении колоний американских, ссуду выдать и в прочем
не отказать...
– Не премину господину Шелихову, что в моих силах, всем
послужить, – не моргнув глазом откликнулся Жеребцов. – Попрошу в
присутствие...
– Зачем же "в присутствие", Иван Акимович, я бы предпочел, чтобы
в моем присутствии вы сказали, чем мы можем помочь, тем более, что
Платон Александрович с высочайшего одобрения признал завоевание
американских земель насущной задачей. Американские земли суть кладовая
драгоценных мехов.
– Точно так-с, ваше сиятельство. Вполне понимаю и приму зависящие
меры, чтобы поскорей отпустить господина Шелихова к его делу, -
поспешно согласился Жеребцов, перед взором которого встали груды
драгоценных шкурок, занявших два шкапа в гардеробной Ольги
Александровны и осмотренных им до мелочей в ее отсутствие. Кроме того,
он со своей точки зрения, как и его блистательный шурин, желал
скорейшего выезда Шелихова из Петербурга, так как от Ольги
Александровны, требовавшей чуть ли не заточения Шелихова в
Петропавловскую крепость "за дерзость", не было покоя.
– Поступите по сему, Иван Акимович, – сказал Воронцов, верно
разгадавший ситуацию и мысли своего будущего преемника, и протянул ему
тетрадь с докладом Шелихова и резолюцией на ней Зубова. – Тетрадь эту
мне сегодня же доставьте обратно, Иван Акимович, хочу сам
познакомиться с делом столь важного значения для российской державы и
предполагаю докладывать государыне...
В зубовской резолюции для Жеребцова, конечно, ничего нового не
было. Относительно "ермацких" подвигов Шелихова, втягивавших
Российскую империю в американскую кашу, он давно, еще во время болезни
Григория Ивановича, получил исчерпывающие инструкции и указания от
своего всесильного шурина: "Деньги дай, Иван Акимович, чтобы отстал
медведь сибирский, а что до остального – повремени... Надо
приглядеться к делу и к людям, которые в Америке сидят, – кто их
знает, может быть, мартинисты какие-нибудь, санкюлоты зверские, вроде
Радищева или Новикова?! Устроят за океаном притон для беглых рабов, а
там, гляди, федеральную республику объявят... Принюхайся и мне доложи,
как Воронцов, до старости бесстыдный вольтерьянец и масон, к Шелихову
и Америке этой отнесется. За Воронцовым в оба глядеть надо, а деньги
дай и гони Шелихова в шею, выбей его из столицы, через него скандалов
не оберешься".
– Все как на ладони, и все, что приказать изволили, будет сегодня
же исполнено, ваше сиятельство! – охотно согласился Жеребцов, во
мгновение ока "принюхавшийся" к шелиховским симпатиям Александра
Романовича, которые, как он понимал, не послужат на пользу его шефу,
если Воронцов действительно вздумает морочить государыню Америкой. -
Помилуйте-с, мне и самому лестно способствовать подвигам российского
