Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)
сюда по делам, он впадал всякий раз в отчаяние и от этого терял
присущее ему легкодушие и покладистое отношение к людям.
Порт Охотск – казармы, магазины и несколько служебных домиков,
построенных лет пятьдесят назад Витусом Берингом, – ежегодно
затоплялся рекой Охотою и ее соседом Кухтуем. С моря к порту вел узкий
фарватер, шириной в двести футов и в два с половиной фута глубиной.
Без крайней надобности корабли в этот порт заходить не отваживались.
Они отстаивались в четырех-пяти верстах от него на открытом рейде, где
грузились и разгружались, хотя и на рейде до конца июня, а иногда и
позже носились льды. Льды шли с 65o северной широты, из Пенжинской и
Гижигинской губы.
Самый городишко Охотск – сотня черных, покрытых мхом и плесенью,
источенных дождем и ветрами бревенчатых домиков – благоразумно
раскинулся в трех-четырех верстах выше порта. Но и здесь все тонуло,
когда разливалась Охота и шли дожди. Тритон Охотск, пребывая в воде,
не имел питьевой воды. В страшные зимние стужи и ветры воду
приходилось доставлять в бочках, с людской и конной упряжкой, из ключа
верстах в пяти от города. Впрочем, потребность во влаге охотские
жители привыкли утолять больше водкой, чем водой.
Иностранцы хорошо знали это гиблое место и редко заходили в
Охотск. А Шелихов из-за каприза недовольной им самодержицы на троне и
происков тех, кто толпился около трона, вынужден был отказываться от
самого насущного поиска незамерзающей гавани на азиатском берегу и
преодолевать невероятные трудности, чтобы поддерживать из этого
гнилого закута связь с заокеанскими владениями России.
2
Забрать с собой в Охотск всю партию отъезжающих в Америку
Шелихов, конечно, не мог. Это было бы необдуманно. Люди не могли бы
найти для себя здесь жилья до погрузки и отправки судна. Среди них в
этот раз было много семейных, с женами, ребятишками, домашним скарбом.
А Миколетти со своими собаками и девчонками – куда бы они здесь
делись? Жилые строения компаний Шелихова были невелики; обширны,
правда, шелиховские склады, но товар из складов на улицу не выставишь.
Сотня же домишек охотских старожилов забита сибирским бродячим людом,
собиравшимся в Охотск для поживы и заработка, да и кто за постой будет
платить, когда охотчане, пользуясь горячими днями, за переночевку по
полтине с рыла спрашивают.
На горьком опыте минувших навигаций Шелихов убедился, к чему
приводит людей даже недолгое пребывание в Охотске. От тесноты и грязи,
от испарений болот и свалок люди начнут болеть лихорадкой. Бессемейные
же от баб охотских, а они все гулящие, еще подарков венерических
наберутся и повезут такую пропастину в Новый Свет. А кое-кто в
ожидании отплытия просто сопьется и разбалуется, глядя на угрюмое
море, в размышлениях о своей судьбе...
Самому-то Григорию Ивановичу в Охотске никакого времени на
размышления не оставалось. Просыпаясь под полуночным незаходящим
солнцем северных широт, он будил измученных в труде людей и в ответ на
недовольное их ворчание отшучивался: "Не зовут вола пиво пить, зовут
вола воду возить".
Шелихова поглотили заботы по снаряжению к предстоящему плаванию
только что выстроенных и за несколько дней до его приезда спущенных со
стапелей на воду двух кораблей, никогда еще не пересекавших океан:
двухпалубного галиота "Три иерарха" и однопалубного шнита "Св.
Екатерина".
На этих двух судах предстояло разместить, не считая команды и
запаса пресной воды, до ста восьмидесяти пассажиров и двадцать тысяч
пудов груза, включая домашний скот, птицу, десять упряжек ездовых
собак, бороны, сохи разные товары и продовольствие.
При недостатке материалов и умелых рабочих рук нужно было
поломать голову над приспособлениями по погрузке! Шелихов дневал и
ночевал на рейде, не сходя с заякоренных кораблей. Он сам кузнечил,
выделывая скрепы, болты, наугольники, сам плотничал, нашивал
фальшборты, возводил навесы для людей, строил загоны и стойла для
скота, подвесные клетки для домашней птицы и собак.
Платил Григорий Иванович, не зажимая копейки, и рассчитывался по
субботам сполна. Однако количество работавших на оснащении кораблей с
каждой получкой уменьшалось. И к третьему от начала работы
понедельнику пять шлюпок не вернулось из Охотска, на корабли не
явилось и половины людей.
"Придется Коху кланяться и облавой сгонять сукиных детей. Все
они, поди, у Растопырихи водку хлещут", – подумал Шелихов. А тут как
раз заладил дождь, и Григорий Иванович съехал на берег в байдаре.
Под вечер того же дня со штофом сладкой и крепкой облепихи
изготовления Натальи Алексеевны и связкой гусиных полотков* он
предстал пред охотским комендантом Готлибом Ивановичем Кохом. (*
Копченая гусятина.)
Возвышенной и чувствительной душой обладал асессор Кох. Когда
Григорий Иванович распахнул дверь, Кох, зажмурив глаза и истаивая от
умиления, извлекал из своей простуженной флейты какую-то тягучую
немецкую мелодию. Возвышенность чувств и игра на флейте придавали, как
сам об этом думал Кох, еще больший вес и значение его собственной
асессорской персоне.
Шелихов, прекрасно разбираясь в людях, постарался рассказами о
петербургских встречах и алмазной медалью-портретом, пожалованной
царицей, внушить асессору Коху достаточно высокое мнение о своих
"связях и знакомствах", да и за административные услуги коменданта
мореход, как человек практический и искушенный, платил щедро и
вовремя.
– Ах, как я рад, как я рад! Чем могу служить, почтенный Григорий
Иванович? – проговорил и, отбросив флейту, вышел из-за стола охотский
"бог".
– Облава надобна, чалдонов моих собрать... Ну и выпить по этому
случаю за твой успех, господин комендант! – без обиняков ответил
Шелихов и, разливая в оловянные кружки густую облепиху, напомнил: – На
небе бог, а в Охотске...
– ...Кох! – самодовольно подсказал Готлиб Иванович.
Шелихов засмеялся:
– Это известно уже и в Петербурге, слыхивал и там, говорят:
"Кох!.." Но облаву умно надо устроить, днем и токмо в дождь, когда все
под крышу залезут, и чтобы казаки не кучей, а по два, по три в кабак
заходили, и на улице расстановить и хватать, кто побежит, да в
комендантское гнать, а здесь уж мы разберемся...
Самой большой гнусностью охотской жизни мореход считал асессора
Коха, но в создавшемся положении только с помощью Коха можно было
снарядить корабли. Охотские старожилы и собиравшаяся сюда к открытию
навигации беглая вольница – люди с царских каторжных рудников Акатуя и
Нерчинска, нередко и из глубин центральной России, изуродованные
звериным бесправием, жестокостью и произволом властей, задавленные
горем и нищетой, все эти люди, естественно, не могли видеть в мореходе
ничего, кроме удачливого купца и промышленника, сорвать с которого не
грех, а обмануть – заслуга. В свою очередь, горячий и порывистый, не
искушенный раздумьем над первопричинами, разъедающими человеческую
душу, Шелихов часто шел по линии наименьшего сопротивления и пытался
либо силой денег, либо принуждением заставить во всем изверившихся и
отчаявшихся людей служить его Славороссии – стране, где все будет не
похоже на жизнь в Охотске, в Сибири, в России.
3
Охотскую кабатчицу звали в народе Растопырихой, настоящего ее
имени, кажется, так никто и не знал. Эта Растопыриха, огромная баба,
весом в мелкую якутскую корову, славилась тем, что выходила один на
один и вышибала дух из самых отчаянных каторжников, загулявших или не
заплативших ей за выпитое.
Необъятные грудь, спина и бока Растопырихи, как шепотом
пересказывали очевидцы ее оголений по пьяному делу, носили
бесчисленные следы ножа, шипов кистеня и стекла бутылок.
Заведение Растопырихи звали "мухоловкой".
– Ко мне люди, как мухи на мед, идут, и бог с ними, пущай идут,
ежели я сладкая! – басом, мрачно и безулыбчиво шутила Растопыриха.
Зарезанных в "мухоловке" людей всегда находили далеко от
заведения Растопырихи, под стеной, а то и в сенях чьей-нибудь избы.
Следствия по таким находкам являлись немалой статьей дохода асессора
Коха. Делилась с ним Растопыриха и питейным доходом, покупая
контрабандный ром и русскую сивуху из казенной магазеи, делилась и
платой за укрытие у себя "несчастненьких", за которыми числились
громкие дела.
– Ежели на улице возьмут, я не в ответе, а у меня живи, как в
скиту за угодниками! – говаривала Растопыриха, принимая от
постояльцев, избегавших встречи с представителями власти, золотой
песок и самородки. И "мухоловка" ее среди сотни жил Охотска считалась
самым спокойным и развлекательным приютом – и выпить можно без опаски
и в карты поиграть, и в зернь, и в юлку...
Вторые сутки лил обложной дождь. Все живое забилось под крыши. В
чаду черкасского табака и сибирской спирающей дыхание махорки, за
несколькими столами обширной горницы в избе Растопырихи, елозя ногами
по скользкому от грязи полу, сидело десятка три варнаков в самом
фантастическом тряпье, в азямах, рваных кафтанах, полушубках на голом
теле, в женских летниках и чуть ли не в юбках вместо портов.
Играли в юлку Распиленные говяжьи кости, с выбитыми на них и
зачерненными точками, прыгали по столу.
– Чеква,* – разочарованно считает бросивший. (* Четыре.)
– Мой, верх – петушки!* – отвечает партнер и впивается взглядом в
третьего. (* Пять.)
– Лебеди,* все мое, – равнодушно говорит третий, откинув кости, и
сгребает к себе ставку – три щепоти отмеренного наперстком золотого
песку. – Подай, матка, шляхетной компании по шкалику, Иероним
Залесницкий угощает! – сказал Иероним, опуская собранный песок в
карман очутившейся около него Растопырихи. – Нет, панове, – продолжал
он с форсом, – юлка не шляхетная игра, без умствования... Давайте в
чалдонках** фортуны шукать... Вот они, акатуйской работы! Гляди, очки
какие: червоные, кровью из становой жилы наведены, чорни – сажей на
крови... Эх, кто же против меня в три листика с фалкой да с бардадымом
сядет? Только пенензы на кон! (* Девять. ** Игральные карты.)
Противник нашелся. Уселись и сосредоточенно принялись ловить
бардадыма, поливая друг друга изощренной руганью, в которой форсистый
поляк никак не уступал первенства бойкому ярославцу.
– Тьфу! – сплюнул молодой, высокий, косая сажень в плечах,
чернобородый мужик и отошел от ругающихся игроков.
– Ты, Стенюшка, не форси, – смеясь отозвался один из храпов. – Не
форси и не плюйся. Ты, если хочешь, лучше спой нам али сказку
расскажи... С охотой послухаем...
Чернобородый мельком оглядел присутствующих, остановился на
круге, сомкнувшемся вокруг играющих в карты, тряхнул копной черных
кудрей, но послушно сел, подумал мгновение и сказал:
– Про Максима про Зализняка спою, которую он сам сложил.
– Добрий вечiр тобi, зелена дiброво!
Переночуй хоч нiченьку мене молодого!
– Не переночую, бо славоньку чую
Про твою, козаченьку, голову буйную.
– Добрий вечiр тобi, ти, темний байраче!
Переночуй хоч нiченьку та волю козачу!
Голос певца, густой и мягкий, – а пел чернобородый необыкновенно
хорошо и свободно, – прозвучал горькой обидой и вызовом судьбе. Пел он
на украинско-русском народном языке, равно понятном украинцу и
русскому.
Для русского человека ничего нет доходчивее хорошей песни, да еще
спетой ладно и с душой. Варнаки замолкли, даже картежники на время
забыли про карты и обернулись к певцу, когда он среди необычной для
"мухоловки" тишины закончил песню горькой и недоуменной, но столь
понятной для его слушателей жалобой:
– Не переночую, бо жаль менi буде,
Щось у лузi сизий голуб жалiбненько гуде.
Эта песня про Зализняка, сложенная, по преданию, самим
Зализняком, грозным народным карателем украинских и польских панов,
лет тридцать назад сосланным после ликвидации Колиивщины в сибирские
рудники под Нерчинск и счастливо ушедшим из них на родину – в далекую
Украину, нашла живой отклик среди сибирских варнаков. Каждый из них
лелеял в этой песне свою мечту о воле, о свободе.
– Кончай! Чего ж ты, неужто забыл? – зашумели слушатели, когда
певец неожиданно замолк. – Про душителей, гонителей наших, чтоб их
погибель взяла, подавай, парень! Хорошо у тебя песня выходит...
Вже ж про тебе, козаченьку, вороги пытають,
Щодня й ночi в темним лузi все тебе шукають.
Гей, як крикне козаченько до гаю, до гаю:
– Наiзджайте, ворiженьки, сам вас накликаю!
Певец не видел предостерегающего взгляда Растопырихи, около
которой неожиданно для всех увлеченных песней бродяг вырос
проскользнувший в избу асессор Готлиб Кох с несколькими казаками из
"братских" – бурятов.
– Кого это ты, сукин сын, накликаешь, не знаю и спрашивать не
буду, а вот асессора Коха, раз ты его себе на голову накликал, ты
навек запомнишь и песню про меня сложишь... Взять этого! – блеющим от
обиды голосом прервал Кох певца. – А остальные, которые без паспорта,
выходи на двор! – провозгласил грозный комендант. – Да не вздумайте
бежать: сами знаете, что из этого будет...
Бродяги, подавшиеся при появлении Коха к окнам и готовые уже
выпрыгнуть, заметили через затягивавший их тюлений пузырь мрачные
фигуры казаков из бурят с ружьями и в раздумье остановились.
– Ах ты, обглоданный, так ты уговора держишься?.. Деньги взял, а
меня на срам, на растерзание людям выставляешь... Да я из тебя... -
взревела Растопыриха и, как медведица, поднятая из берлоги, двинулась
на Коха, не замечая выразительного мигания рыжих ресниц коменданта, -
я из тебя кишки...
И упала к его ногам, оглушенная стоявшим сзади ее "братским"
ударом приклада по затылку. Люди переглянулись и один за другим молча
пошли к выходу.
– Один, два, три... Девять, десять... двадцать... тридцать,
тридцать пять... Эк вас набралось! – считал их, помахивая
предусмотрительно взведенным пистолетом, Кох. – За этим особо
смотреть, – кивнул он на чернобородого певца, замыкавшего цепочку
захваченных облавой людей
В избе на полу осталось распростертое тело Растопырихи, вокруг
головы которой ширилась, смешиваясь с грязью, черная кровяная лужа.
Вылезшая из запечья пестрая лайка подошла к хозяйке, осторожно
обнюхала кровяную лужу и, отскочив в испуге в сторону, присела на
задние лапы и тоненько, прерывисто заскулила. Собачонка будто поняла,
что рука асессора Коха навсегда зачеркнула его счеты с хозяйкой и
никто не будет интересоваться, за кем осталось кровавое сальдо, тем
более что "на небе бог, а в Охотске Кох..."
И действительно, отписывая в Иркутск сибирскому наместнику в
очередном месячном отчете о действиях по своему управлению, Кох в
реляции об очистке Охотска от беглых и сомнительных людей нашел
возможным ограничиться скромным пояснением: "...при сих моих действиях
некоторые оказали отчаянное сопротивление... и оная гулящая и
разбойная баба Растопыриха при нечаянном ударе отдала богу душу... а
служилого селенгинского казака Семейку Бровкина за послушание и
твердость наградил я из казенных денег пять рублей и награждение сие
на предмет списания прошу милостиво утвердить".
Семейка Бровкин, получив от асессора Коха не пять рублей, а
двугривенный, так никогда и не догадался о причине неожиданной
щедрости скупого на поощрения начальника.
4
Обычные для Охотска в середине лета обложные дожди и туманы
превращали город в топкое болото, пробираться по которому люди
решались только на коне, да и то по великой нужде.
Сидя в пристроенной к амбару жилой избе у поднятого волокового
оконца, Шелихов бездумно прислушивался к едва доносившимся из порта
унылым звукам колокола, возвещавшего начало приливной волны...
Неожиданно на "улице", превращенной дождем в широкий грязевой
поток, показались люди. Они брели по колено в воде, с трудом
вытаскивая ноги из вязкой грязи, спотыкаясь и падая; многие без шапок,
иные в наброшенных на голову рогожах, из-под которых светилось голое
тело.
Человек двадцать верхоконных казаков, бурят, под надзором
ехавшего сзади Коха с личной охраной, упорно держали людей посредине
грязевой реки, топча конями и полосуя по чем попало нагайками
отстающих.
– С облавы ведут! – догадался Шелихов и досадливо поморщился,
припомнив, что он сам несколько дней назад присоветовал Коху устроить
облаву в разгаре дождя. – И до чего же глупая и злая на русских голова
у немцев. В грязи купает, нарочно изгаляется, свистун проклятый...
Чувствуя угрызения совести за скверный сговор с Кохом, Шелихов
отодвинулся от оконца, как вдруг его внимание привлек двигавшийся в
толпе уверенно и не спотыкаясь высокий, просторный в плечах мужик, с
яркими голубыми глазами, с лицом, заросшим черной курчавой бородкой.
Продвигаясь, голубоглазый поддерживал товарища, изнуренного, видимо,
тяжкой болезнью человека в насквозь промокшем изорванном азяме.
"Неужто тот... гайдук Жеребцовой? – силился припомнить Григорий
Иванович черные усы на молодом румяном лице и грустные голубые глаза
детины, который почти на руках снес Шелихова в сани после припадка у
Зубова. – И как имя-то его? Забыл, прости господи... Да что теперь в
имени, оно теперь другое у него, имя... А выручить парня надо, в
Коховых руках останется – в жеребцовские попадет, и тогда уж
пропадет..."
Направив Коха на своих сбежавших рабочих, Шелихов сейчас вдвойне
почувствовал необходимость сделать что-то, чтобы спасти парня,
невольной причиной несчастий которого ему привелось стать три года
назад.
– Здоров, господин комендант! – вышел Шелихов на крыльцо, не зная
еще сам, что сделает. – С уловом вас, – сказал он, вглядываясь в то же
время в голубоглазого человека. – А ты как попал в честную компанию?..
Этого вы мне зараз же отпустите, господин комендант, первый мой
такелажник и позарез нужный!..
Стенька с первого взгляда узнал Шелихова, когда тот вышел на
крыльцо. Преодолев невероятные препятствия, он и в Охотск пробрался с
тайной мыслью, что именно здесь, на краю света, на берегу последнего
моря, он откроется мореходу и попросит перебросить его в заокеанскую
страну, где, как он уже слышал среди зубовской дворни, найдено людям
счастье и богатство.
Стенька не считал морехода виновником выпавших на его долю
испытаний и горькой судьбы. Три года жизни в бегах, – а за это время
он пешком из Петербурга, с запада на восток, через всю Россию,
добрался до Охотского студеного моря, – научили Стеньку многому.
Думая об этой встрече, Стенька почему-то всегда был уверен в ее
добром для него, а не худом конце и потому строил радужные планы своей
будущей жизни в шелиховской заокеанской Америке. Там его уже не
достанут маленькие жесткие руки Ольги Александровны Жеребцовой.
– Прости бога для, хозяин, сам вижу... и уж никогда Мишка Глазов
против твоей воли не пойдет! Прости, – понял и находчиво отозвался
Стенька на явное намерение Шелихова выручить его из рук Коха.
– Отпусти парня, Готлиб Иваныч, я сам из него дурь линьками на
корабле вышибу... Полный рацион получишь, Мишка! – с угрозой
проговорил Шелихов, смеясь в душе над глупостью Коха и довольный
находчивостью Стеньки, назвавшего ему свое беглецкое имя.
Захваченные Кохом сбежавшие с кораблей работные и те несколько
бродяг, с которыми Стенька добирался до Охотска, такому разговору
удивились, но что-то поняли и виду не подали.
"На фарт парень попал. Комендант в дураках останется, а купец...
будто и на человека похож купец, когда нашего брата из беды выручает",
– думали они, терпеливо переступая застывшими в воде ногами.
– Остальные пошли! – заорал сердито Кох, толкнув к мореходу и
подозрительно оглядывая остановившегося перед крыльцом "такелажника
Мишку Глазова". – Не забудьте этого в счете, Григорий Иваныч, особливо
ежели человек вам нужный, – сказал Кох, многозначительно мотнув
головой в сторону Стеньки.
Когда партия людей скрылась за поворотом бугра, на котором
высился полуразрушенный ветряк, Шелихов вошел в избу, махнув рукой
Стеньке следовать за собой.
– Рассказывай, все начисто рассказывай, парень, где тебя ноги,
почитай, три года носили? – тоном хозяина, принимающего отчет от
работника, спросил мореход, уже сидя на скамье за столом. – Токмо
допреж скажи мне имя твое хрестьянское... Обличья и старанья твоего,
как видишь, не забыл, а имя запамятовал...
– Стенькой звали, Степаном...
– Ладно! – кивнул Григорий Иванович. – Рассказывай, Степанушко, а
чего не хочешь сказывать – промолчи, токмо безо лжи...
Горница была чисто прибрана. На стенах висели карты и портрет
Петра I, зачинателя империи и российской коммерции, скопированный по
заказу Шелихова изрядным художником из ссыльных поляков в Иркутске с
портрета, украшавшего присутственное зало во дворце наместника. В
глубине горницы у печи виднелись завешенные чистой парусиной полати,
похожие на те кровати, которым Стенька удивлялся в столице, в доме
Жеребцовых...
Стенька помолчал, как бы собираясь с мыслями, перевел дух и
начал:
– Не сумел я, значит, к ней вас завернуть, господин. В сани...
– Какой я господин, Григорием Иванычем люди зовут, – перебил
Шелихов, крепко подкупив Стеньку этой простотой обращения.
– Вас, – продолжал Стенька, – я в сани тогда снес и тем себя в
солдаты сдал, а Ташку... Утопилась Ташка, Григорий Иваныч, когда ей
Ольга Александровна косы обрезала, в деревню отослала и насильно за
гнилого дурака замуж отдала... Утопилась Ташка, не дождалась меня! -
спокойно выговорил Стенька, и видно было, что парень уже отболел этой
болью за Ташку. – В последний раз видел ее, как вел меня кнутобоец
Дорифей к полицмейстеру на съезжую в солдаты сдавать, а Ташку, руки
завязав, на телегу сажали в синбирскую деревню везти... На съезжей я
сразу умом прояснел, а там всякой либо вовсе ума решится, либо нужного
наберется... Сбежал я, когда начали нас на Сенную выводить кормление у
купцов выпрашивать. И после, как лошадь, бег от Петербурга на
Свиягу-речку, под самым Синбирском, где эту самую Зубовку надо было
искать... Как лошадь, говорю, по сто и больше верст бег, однако
опоздал! В лесах мордовских заблукал, чудом выбрался. Пришел в эту
Зубовку, а люди и говорят мне: на другой же день, как привезли Ташку,
свадьбу управитель приказал играть... Притащили Ташку в церковь, и
хоть дурно кричала она "утоплюсь", – обвенчал поп. Попу что, если ему
барский приказ прочли и полтину дали? Вечером в избе, когда пропивали
Ташку, она и вышла из-за стола крадком... Хватились молодых в клеть
вести, ее с Никишкой, – нет Ташки. Посмеялись над дураком и спать
завалились, а когда вытверезились, почали искать... в пруду нашли
Ташку. Утопила себя Ташка. Не далась девка Ольге Александровне над
собой надругаться!
Стенька умолк, отведя глаза в сторону окна. А Григорий Иванович
сидел, опустив голову, и, не замечая воцарившегося молчания, думал о
своем: сколько людей искалеченных, напоенных ненавистью к обнаглевшему
барству, таит в себе Русь! Каким бы умыслом собрать их как можно
больше и вывезти за океан в Аляксу? У таких раскаленных уже никто не
смог бы отнять его Славороссию!
– И как же ты дальше? – спросил Шелихов внешне спокойным голосом,
не желая обнаруживать охвативших его мыслей, из которых сам не умел и
не мог найти выхода и решения.
– Я? – отозвался Стенька. – Что ж я! Хотел красного петуха на
зубовских пустить, да пожалел старых и малых, да и на свадьбе не
деревенские – все дворовые больше были по управительскому наряду, что
с таких возьмешь? Никишку решил пристукнуть. Устерег его в подлеске у
коров, спит дурак, а мухи во рту, как над падлом, гудят, сплюнул я на
его рожу и пошел... Пошел через Волгу на Иргиз в кержацкие скиты,
думал, что найду у них чего, но не понравилось: дремучие и темные там
люди... От них на Яик перебрался, откуда Пугач на цар... – Стенька
взглянул на Шелихова и портрет Петра I, висевший над головой морехода,
и, скомкав, закончил: – ...на жеребцовый дворянский род поднялся...
Хорошо в тех краях! Много слышать чего пришлось, только жить там
опасно: команды везде стоят, исправники и офицеры в каждой станице
похаживают, интересуются, кто ты есть... Робил я у казака одного, он
мне и присоветовал: уходи-ка ты, мол, отсюда. Дал три рубля и паспорт,
спасибо ему, – и стал я Михаилом Глазовым из вольных яицких казаков...
Стенька умолк и испытующе смотрел на морехода.
– Глазовым для людей будешь, а для себя Стенькой останешься, но я
тебе тот же совет, что и казак твой, дам: уходи-ка ты отсюда, от греха
подальше...
Лицо Стеньки потемнело. Он хотел что-то сказать, но сразу обмяк,
когда услышал твердое:
– ...на Аляксу, в Америку!
– Того и я бажаю, – радостно ответил Стенька, в волнении переходя
на полузабытую родную украинскую речь. – Этого мне и надо, служить
верно буду! – пояснил он, заметив, что Шелихов не совсем понял его.
– Вот и ладно! Ты о себе, Глазов, помалкивай. Ищу, мол, доли и
богатства, для сего к Шелихову добрался – на все один твой ответ.
Дождь сойдет, на корабли перейдем, а там люди и кладь из Иркутска
прибудут, за океан с ними уйдешь – человеком станешь! Я к Баранову -
это управитель мой – писулю тебе дам, чтобы поимел тебя Александр
Андреевич на дела, где разум и отвага требуются... Не подведешь?
– Служить верно буду! На меня, как на гору, покладитесь, Григорий
Иваныч, – радостно откликнулся Стенька.
Затяжной летний дождь вызвал, как обычно бывало в Охотске,
наводнение и прекратился, угнав в море уличные свалки пред охотскими
избами. Слепая природа, как будто проявляя высшую мудрость, спасала
Охотск от исчезновения в нечистотах.
Люди, просидев несколько дней в "холодной" при портовом
управлении и выдержав допрос Коха с пристрастием, рады были вырваться
на свежий воздух. Посмеиваясь друг над другом и невольно почесывая
спины, они ретиво теперь возились над снаряжением "Иерархов" и
"Екатерины".
Подозревая в мореходе виновника облавы, они тем не менее зла на
него не держали и многое прощали за добрые щи и по морскому обычаю
подносимую за обедом, в охрану от цинги, чарку водки.
Стенька был приставлен взглядывать за работами и, хоть впервые
очутился на корабле, быстро освоился с морскими порядками. Не
довольствуясь ролью надзирателя, он стремительно кидался туда, где не
могли управиться корабельные рабочие, где нужно было придержать или
сдвинуть с места могучим плечом какую-либо тяжесть. Шелихов ничем не
выказывал особого расположения к Стеньке, но незаметно и внимательно
следил за ним, утверждаясь в мысли: "Будет толк из парня, знаменитым
партовщиком станет".
В середине июля, когда море, после полосы прошедших над краем
дождей и туманов, очистилось от плавучих льдов, корабли на рейде были
готовы принять пассажиров, как и грузы, и с обычным в это время
юго-западным муссоном, распустив паруса, двинуться в Америку через
океан.
"Грех погоду упустить!" – раздраженно думал Шелихов и с утра до
вечера сидел на юте верхней палубы "Иерархов", упрямо высматривая
через подзорную трубу на сбегающих к Охотску взгорьях застрявший
почему-то в пути караван из Иркутска.
Штурман Бочаров, который должен был вести "Иерархов" в Америку,
на цыпочках ходил вокруг морехода, опасаясь вспышки гнева сумрачного
хозяина, удрученного предчувствием самых невероятных несчастий на пути
каравана по рекам и в тайге.
– Корабль с моря! Чужой! – заорал вахтенный, сидевший в бочке,
подвешенной к грот-мачте. – И за ним еще... еще корабль! – донеслось с
вершины мачты.
– Кого черти морские в гиблое место сюда принесли? – буркнул
мореход, оборачиваясь и переводя подзорку на восток, на широкую,
распростертую под нависшими слоистыми облаками дорогу с океана.
В тревожном ожидании иркутского каравана с миссией, под началом
Ираклия Боридзе, Шелихов совсем позабыл о возможном в это время
приходе своих, как и чужих, кораблей с востока, из Америки – от
Баранова и мало ли из каких еще земель и каких флагов...
– Хороший бриг, и капитан дельный, ловко в бейдевинд держится, -
поделился мореход наблюдением с Бочаровым. – А сопутника его не
разглядел, далеко от первого ныряет... завидны у дозорного гляделки.
Эй, там, наверху, как тебя зовут? – заорал мореход, задрав голову к
бочке на мачте.
– Михаила Гла-азов! – донеслось сверху.
– Молодец Стенька, всюду поспевает, – похвалил мореход и осекся,
не заметил ли Бочаров, что он хвалит Стеньку наместо четко
назвавшегося Михайлы. – Гостей честью встретить надобно бы, Дмитрий
Иванович, как думаешь? Заодно и пушки на "Иерархах" и "Катеринке"
прочистим... Распорядись пальнуть им встречу, знали бы, что русские
порох всегда сухим держат!
Часа через три, добравшись на байдаре к отдавшему якоря
"чужестранцу", мореход горящими от волнения глазами пожирал имя
корабля "Феникс", выведенное на носу под бушпритом славянскими, от
руки топором вырубленными и киноварью раскрашенными буквами.
– Александр Андреевич... Баранушка... голубчик мой!
Выстроил-таки... выпустил первенца крылатого из Славороссии!.. Ах, и
чем же я отблагодарю тебя, старинушка, друг бесценный?! – несвязно
ронял слова Шелихов, объезжая и восхищенно оглядывая корабль со всех
сторон.
На палубу корабля Григорий Иваныч не взобрался – взлетел по
спущенному трапу с ловкостью молодого матроса-лихача, будто скинув с
плеч груз лет и надломивших былую силу тревог и напастей.
Польщенный пушечным салютом, маленький поручик Шильдс встретил
Григория Ивановича сияющей улыбкой. Он прибыл капитаном первого рейса
выстроенного им совместно с Барановым американского первенца
компанейского флота.
– Порядочный корабль, лучших и в Глазго не построят, – докладывал
Шильдс, когда мореход, выпустив его из объятий, поставил на палубу. -
Три шторма выдержали, нигде "Феникс" течи не обнаружил... Пика и смолы
мы от вас так и не дождались, пришлось "барановским" составом
конопатку пропитывать... Черт его знает, что придумал Александр
Андреевич и варил в кузне запершись: еловая и горючая сера, охра и
китовый жир... Не верите? Но я должен в барановское месиво верить, раз
имею честь видеть вас, уважаемый господин президент...
Шелихов, не вникая и не слушая, что рассказывал Шильдс о
замечательном изобретении Баранова, ринулся на осмотр корабля в трюм,
оглядел камбуз и даже гальюн...
– Вы недослушали, Григорий Иваныч, самого важного, – обиженно
встретил выбравшегося наконец на палубу морехода Шильдс. – Я привез на
полтора миллиона рублей бобровых и прочих шкур, которые добыты в
девяносто третьем и даже в девяносто втором году.
– Да ну?.. Это здорово! Очень даже замечательно! – живо отозвался
купец Шелихов и тут же, как мореход, подумав: "Бобров успеем
сосчитать", с величайшим интересом спросил: – А второй такой же, что
"Феникс", аль поменее будет?
– Какой второй? – недоуменно воззрился Шильдс на Шелихова.
Респектабельный и деловой, англичанин по рождению, Шильдс не знал, как
ему следует отнестись к безалаберности президента компании, к которой
он пошел на службу в Америке.
– Брось со мной в прятки играть, Яков Егорыч, – сердито сказал
Шелихов. – Я тебя про то суденышко спрашиваю, что за тобой идет...
