Текст книги "Григорий Шелихов"
Автор книги: Владимир Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)
вместе поплывем опять на Аляксу твою. Прикажешь – навсегда там
останемся!
Отважен был Шелихов в странствованиях на суше и по морю, в
купеческих делах расчетом и смекалкой у людей не одолжался и в
понятиях жизни был разумом крепок. Однако и трезвый ум и некоторый
запас знаний и просвещения, накопленный из чтения книг и общения с
людьми, не вытравили в нем простонародного суеверия в знаки и приметы,
расставленные на жизненном пути, как он думал, каждого человека.
– Голиков, Иван Ларионович, за такой сон обо мне сто лишних
поклонов отбил бы в своей моленной, а уж памятник мраморный над
могилой моей за свой кошт поставить взялся бы! – пробовал Григорий
Иванович отшутиться от страхов жены, хотя сон Натальи Алексеевны и ему
омрачил начало радостного дня.
В конце концов мореход сдался, взяв с жены клятву не
проговориться людям на посмешище о виденном сне. Решено было в
плавание отправить верного шелиховского приказчика Ванюшу Кускова.
Вызванный по настоянию Натальи Алексеевны Кусков охотно согласился
плыть в Америку, о которой наслышался таких чудес в хозяйском доме.
– Два-три года поживешь в Америке и, коли скучно станет,
вернешься – мы тебя женим тогда, а понравится новое дело – останешься,
хозяйничать будешь... Я напишу Александру Андреевичу Баранову, чтобы
спосылал тебя в Кантон и Макао для переторжки с Китаем, а еще
передовщиком на занятие калифорнийского теплого берега – на это дело
надежный человек нужен... Я и сам, Ванюша, хотел бы на твоем месте
быть! – невольно вырвалось у морехода, и сожалительный возглас его об
утерянной молодости, свободе и уходящих силах пресекся под
укоризненным взглядом Натальи Алексеевны. – Жалованье тебе кладу – сто
рублей на месяц, паек продовольственный в особицу и два суховых пая, а
что они дадут – от твоих рук и работы придет...
Кусков, человек огромного роста, с медвежьими ухватками,
носивший, несмотря на молодость, окладистую бороду, даже вспотел от
хозяйской щедрости. Жалованье было положено по тем временам огромное.
"Поистине удача-судьба ожидает в неведомой стране", – думал Кусков,
соглашаясь плыть за океан на срок по желанию, а вернулся в родную
Сибирь только через сорок лет глубоким стариком, без гроша денег и с
такой пенсией Российско-Американской компании, родившейся из
шелиховского начала, которой едва хватало на дожитие.
– А мочно ли будет из жалования моего, Григорий Иванович,
половину матери в Иркутском отдавать? – спросил Кусков, на иждивении
которого была старушка мать и сестра, горбатенькая вековуша.
– Хвалю, Ванюша, что матери не забываешь! Доколе я и Наталья
Алексеевна живы, как за стеной каменной матерь твоя и сестра Фелицата
жить будут... Иди пока и про разговор до поры до времени помалкивай, -
отпустил мореход Кускова. – Ну, по-твоему, Натальюшка? – обернулся к
жене Григорий Иванович.
– По человечеству, Гришата! Ванюшу в люди выведешь, честнее его и
совестливее я никого не знаю, – в тон мужу ответила успокоенная и
просиявшая Наталья Алексеевна. – А хлопоты сегодняшние, прости
господи, про гостей и поздравителей без слова твоего отказного мне и
начать невмочь было... Пойду на поварню!
Спасаясь от суеты и приготовлений, охвативших весь дом перед
ожидаемым после полудня съездом гостей, Шелихов ушел в сад на любимое
место, к обрыву над Ангарой. Разложив на дощатом столе под кедрами
принесенные с собой карты азиатских и американских берегов Восточного
океана, Григорий Иванович углубился в их рассмотрение. На картах было
множество подлинных и скопированных маршрутов русских и иных наций
открывателей.
Особое внимание морехода привлекли лоции знаменитого французского
мореплавателя Жана Лаперуза. Копии их он получил в обмен на свои карты
от де Лессепса, посланного Лаперузом из Петропавловска-на-Камчатке
через Сибирь в Париж с отчетом о путешествии французов, когда и
Шелихов только что вернулся из своего первого плавания на Алеутские
острова.
В лоциях Лаперуза, – а он пробирался вдоль азиатского берега
Японского моря, – Шелихов тщетно искал подтверждения китайских
сведений об островном положении Сахалина. В существовавшем, по
сбивчивым китайским рассказам, Татарском проливе и южнее его, до
самого Квантуна, Шелихов надеялся найти место для русского порта,
который бы владел Восточным океаном. Но лоции и скупые пояснения к ним
не давали ответа.
– Эк француз недогадлив был! Калитку в океан меж Черным островом*
и Японским Мацмаем** нашел и на ней имя свое выставил, а где дому
быть, места не показал, – досадовал мореход, не находя в Лаперузовых
лоциях ответа на свои мысли. (* Так русские в то время называли
Сахалин. ** Остров Хоккайдо и Лаперузов пролив.)
Шелихов ясно понимал, что первым условием прочного закрепления
американских владений за Россией и выхода ее на просторы Тихого океана
должно быть обладание незамерзающими гаванями на азиатском берегу. В
поисках решения этой задачи мореход задумал план отчаянный в условиях
того времени экспедиции на собственные средства.
– Хочу пройти по гриве прерывающегося хребта от Байкала до берега
того моря, куда впадает знаменитая река Черная, называемая по-татарски
Урум, а по-нашему Амур-батюшка, и другая – Удь, – говорил Шелихов,
показывая Резанову на собственноручно вычерченной карте варианты
маршрутов экспедиции. – А надобно будет, и дальше, на реку Шунгури,*
следовать той дорогой, по которой манджуры двести лет назад китайским
государством овладели... Или еще проще – в устье Уди против Шантарских
островов, давно русскими разведанных, шняк выстроив, на нем к югу
плыть, пока не встречу места для гавани... (* Сунгари.)
– Не пройдете, Григорий Иванович, – помолчав, раздумчиво отвечал
Резанов.
– А кто меня остановит?
– Петербург! Зубовым Париж нужен, а не Тихий океан... – Мореход в
душе не мог не согласиться с мнением зятя и, свернув карту, больше к
разговору не возвращался. Но отказаться от мысли быть первым в
удовлетворении первейшей и неотложной потребности родины не хотел,
днями просиживал над картой, обдумывал тысячи способов заставить
Петербург поддержать его затею и поднять русский флаг над той
незамерзающей гаванью, – он не сомневался, что найдет такую, которой
суждено владеть Востоком...
– Батюшка! – и на этот раз вывела отца из глубокой задумчивости
посланница Натальи Алексеевны – старшая дочь Аннушка, пленившая в свои
восемнадцать лет такого избалованного победами над женскими сердцами
кавалера, как Николай Петрович Резанов. – Гости съезжаются, а вы все
над картами сидите, в будущее плаваете... Маменька обижена вашим
неглиже! Извольте идти одеваться и гостей встречать.
3
Мореход не искал и не добивался разрыва со стариной и обычаем в
домашнем быту. Дома и по торговым делам ходил в долгополом
кафтане-однорядке особого купеческого покроя – своеобразном сюртуке
российских негоциантов, поддевку носил как верхнее платье. Было удобно
и привычно. Вместе с тем в торжественных случаях, в сношениях с людьми
знатными и чиновными, при встречах с иностранцами, Шелихов поставил за
правило появляться в "дворянском" платье, выбирал его со вкусом и
носил с достоинством. Одевая дочерей по светской моде, сама Наталья
Алексеевна неизменно придерживалась в одежде старины, а Григорий
Иванович полностью разделял ее вкус и не мог представить себе свою
жену в пышном платье с кринолином и низко вырезанным корсажем
столичных модниц.
– Ахти! – с комическим испугом обнял дочку мореход. – А я под
Шантарами плаваю... Ну, идем, идем!
Часа через два после молебна с многолетием, отслуженного
иркутским архиереем Михаилом, с соборным притчом и певчими, в
торжественно убранной зале, гости по приглашению хозяина и хозяйки тут
же стали усаживаться за столы, расставленные вдоль стен просторной
комнаты.
По сторонам залы, в двух комнатах поменьше, были накрыты столы
для приказчиков и работных людей шелиховского дома.
Фигура и повадка морехода в пышном камзольном костюме белого
атласа, в котором он представлялся Зубову, резко выделялась на фоне
купеческих поддевок и темно-зеленых чиновничьих мундиров. Наталья
Алексеевна в этот раз вышла к гостям в платье необычного среди
купеческих жен фасона. Поверх глухого сарафана из дорогой китайской
парчи, расшитой серебряным замысловатым узором, был надет кунтуш
плотного синего шелка, отороченный по краям драгоценным баргузинским
соболем. Из широких откидных рукавов кунтуша выбивалась белопенным
водопадом кисея рубашки. Голову венчала кика из тончайших серебряных
кружев домашней работы, подобная короне владетельной особы. Кроме
всего этого великолепия, на плечах ее по купеческому обыкновению лежал
темный и скромный старинный полушалок. Глаза Натальи Алексеевны,
счастливой вырванным от мужа "отказным словом", сияли возбужденно и
радостно. Рядом с замужней дочерью она казалась старшей сестрой.
Именитые с женами косились на чету Шелиховых и пренебрежительно
фыркали исподтишка:
– Вольничает в кургузом под чужеземца. И Алексеевна хороша -
дворянкой, барыней вырядилась, а дочку, как гусыню, в корзину с яйцами
всадила... – иркутяне решительно отвергали кринолин. – Был бы жив
дедушка ейный, он бы показал внучке и правнучке, как в робах ходить,
срамиться!
Усадив наместника и иркутского преосвященного по обе стороны от
жены-именинницы во главе срединного стола, Григорий Иванович занялся
размещением других гостей. В этом нелегком деле, удерживая в памяти
все, хотя бы единожды обратившее на себя его внимание, мореход проявил
находчивость и такт, заимствованные у столичного высокого друга и
покровителя, Гаврилы Романовича Державина.
Когда многочисленные гости были рассажены по местам, Григорий
Иванович хлопнул в ладоши.
– Начнем, благословясь! Наталья Алексеевна, поднеси его
высокопревосходительству Ивану Алферьевичу первую чару по старому
русскому обычаю! – обратился он к жене, передавая серебряный подносик
с наполненным водкой хрустальным кубком.
Приняв поднос, Наталья Алексеевна еще раз блеснула восхищавшей
мужа тонкой "политикой", склонившись с подносом прежде всего перед
архипастырем.
– Не пью, не приемлю по званию моему, любезная дщерь. Его
высокопревосходительство не оставит меня выручить, с верой уповаю! -
бледно улыбнулся сухонький архиерей, трижды осенив крестным знамением
бокал с водкой и легонько подталкивая хозяйку в сторону наместника.
Наталья Алексеевна склонилась в низком поклоне перед сияющей
регалиями грудью наместника. Когда генерал, густо крякнув, единым
духом опрокинул в себя содержимое бокала, она, опустив бархатные
ресницы, приблизила к нему лицо. Его превосходительство на мгновение
как будто растерялся и не знал, что делать, но по-военному быстро
нашелся и, обтерев платочком седые усы, не замедлил трижды поцеловать
хозяйку, стоявшую перед ним с опущенными вдоль тела руками.
– Горько! Горько! – не выдержали некоторые гости, но осеклись под
устремившимся в их сторону строгим взглядом начальства.
Закончив обряд, Наталья Алексеевна степенно поклонилась гостям.
– Кушайте, пейте, гости дорогие, что на столе стоит и чем
обносить будут. Не обессудьте, ежели мало запасено или что не по вкусу
придется...
Пир удался на славу. Хотя у Шелиховых не было повара, хозяйка не
ударила лицом в грязь. Столы ломились под мясами всех названий, птицей
домашней и птицей дикой, рыбой речною и рыбой байкальскою, соленьями
грибными, маринадами ягодными собственного сада. Простые и грубые
вкусы сибиряков были удовлетворены сверх всякой меры. Пили
по-сибирски, когда, как говорили, "не пьет, а с посудой глотает".
– Гостьба толстотрапезная! – крутили головами захмелевшие гости,
оглядывая поданных на третью перемену аршинных байкальских омулей,
обложенных моченой морошкой, горками рубленого луку и отваренным в
воде картофелем.
– Ты... ты хрещеный человек или... что ты такое есть, Григорий
Иваныч? Чем ты православных людей в доме своем накормить вздумал? -
обиженно загалдели подвыпившие именитые, ковыряя вилками и разбрасывая
по столу ненавистное "чертово яблоко", принятое ими поначалу за репу.
– Мы к тебе со всем уважением, а ты... насмеяться над нами захотел?
Многие, яростно тряся бородами и отплевываясь во все стороны,
встали. Между тем его превосходительство Иван Алферьевич и иркутский
преосвященный исправно кушали картофель и нахваливали неведомый в
Сибири овощ, слушая рассказ Шелихова, как подают его ежедневно за
столом государыни и знатнейших особ в Петербурге.
Заметив по тревожным взглядам Натальи Алексеевны беспорядок на
дальних столах и сообразив его причину из долетевших выкриков, мореход
вышел на середину зала со стаканом водки и дымящейся картофелиной в
руках, разломил ее, круто посолил и отправил в рот вслед за водкой.
Воспользовавшись молчанием гостей, Шелихов задорно оглядел именитых и
раскатисто громыхнул:
– Кумус кобылячий у мунгалов пьете, господа негоцианты? Гнилую
юколу у якутов и чукчей не раз жрали? А картофель в обиду приняли?
"Чертово яблоко", говорите? Неужто государыня худороднее нас с вами,
когда сама за своим за царским столом картофель эту кушает и не
брезговать божьим даром подданных своих призывает?! Да вы знаете,
какие особы...
– Прекрати, Григорий Иваныч! – Пиль, сверкая регалиями, встал
из-за стола во весь рост. – Всем за стол и есть, есть извольте,
господа купцы! Распиской обяжу выполнять высочайшее произволение! С
сегодняшнего дня! Всех! За кого же вы почитаете его преосвященство и
меня... наипаче меня? И не только нас, но и всех господ чиновников,
которые, как видите, все с благоговением вкушают этот... эти чудные
дары природы, с высоты престола до нас дошедшие.
Господа иркутские чиновники, воодушевленные красноречием
всемогущего начальника, с несравненным аппетитом уничтожали картофель,
чуть ли не отнимая его друг у друга с тарелок. Господа иркутские
негоцианты угрюмо молчали, но возражать, а тем более продолжать
буйство не осмелились. Против имени государыни и против поддержки
наместника с преосвященным не пойдешь. Гришка Шелихов еще раз побил их
наглостью и хитростью. Придется и в этом уступить варнаку.
– Придумали: чертово яблоко! – говорил мореход, обращаясь
преимущественно к наместнику. – Да я этим чертовым яблоком через пять
лет всю Америку завоюю и Сибирь кормить буду. Вы бы народ спросили,
что он про земляное яблоко скажет, купцы именитые! – кивнул Шелихов на
комнаты по сторонам залы, откуда из-за закрытых дверей доносились
оживленные голоса работных и малых людей шелиховского дома,
праздновавших день ангела всеми любимой хозяйки. – Оно и ржицу, и
овес, и полбу заменит, ваше высокопревосходительство! Для него ни
сохи, ни коня не надобно, – каждая баба клюшкой да руками возле избы
посадит и все хозяйство накормит.
– Очень хорошо! Очень! Ты подай мне донесенье, Григорий Иваныч,
об этом самом... об яблоке твоем, да напиши уставно, как садить его и
ходить за ним, а пришлешь к столу своего разведения – каждый день есть
буду! Это тебе не репа или редька – отменная, великатная овощь! -
поддакивал, остывая, добродушный Пиль.
Торжествуя победу, мореход почувствовал необходимость поднять
упавшее настроение гостей и шепнул о чем-то Ивашке Кускову, который
сразу же после этого вышел из зала.
– Что приумолкли, гостюшки дорогие, обижаете хозяйку мою с
дочерьми? – замелькала меж столами, склоняясь поочередно к каждому из
сидевших, крупная фигура морехода. – Мадамам наливайте и сами кушайте,
а мы вас сейчас американской музыкой и плясками красными угостим. Ваше
высокопревосходительство, и вы, ваше преосвященство, удостойте
индианам моим из американской губернии экзамент по всей строгости
учинить из письма, чтения, цифирным выкладкам и закона божьего,
которым к вящей славе отечества обучаю я диких новоподданных. Ругают
меня компанионы за напрасную трату денег...
– А ты не слушай их – делай, знай, свое! – внушительно отозвался
Пиль. – Я писал, хвалил тебя за это перед государыней...
Шелихов подбадривающе закивал головой показавшемуся в дверях зала
Кускову, и сейчас же в зал вкатилась пестрая толпа, человек тридцать
мальчиков, подростков и юношей, частью в русской, а многие в меховой и
кожаной одежде необычного для Сибири покроя. Это были "аманаты" -
заложники. Шелихов и его люди по издавна установившемуся среди
землепроходцев всех наций обычаю выбирали аманатов от разных алеутских
и индейских племен в первые годы освоения заокеанских земель.
Вошедшие ребята резко различались между собой складом лица,
цветом кожи и осанкой. У одетых в русское платье висели через плечо
барабаны, в руках других были бубны, украшенные нитками бисера и
лентами, и дудки из кости животных и дерева. Волосы некоторых были
заплетены в мелкие косицы с воткнутыми в них перьями птиц, ракушками и
пестрыми тряпицами.
– Веекувит, акхани! Здорово, землячки! И ты, Иннуко, и ты,
Атленчин, и ты, Угачек! – весело и громко здоровался мореход с
ребятами. Шелихов знал по нескольку слов из всех наречий встреченных
им племен и пройденных земель и любил похвастаться этим при случае.
– Веекувит, каиш! Здравствуй, отец! – отвечали, растягивая в
улыбке рот до ушей, алеуты, в то время как молоденькие индейцы, чигачи
и колюжи, сохраняли и в приветствии суровое достоинство.
Морехода ребята знали и любили за те несколько ласковых слов на
родном языке, которые он всегда для них находил, за веселые шутки, за
табак и сласти, которыми он часто угощал их, навещая в устроенной для
них школе и общежитии при собственной усадьбе, где "американцев" учили
чтению, письму, счету, закону божьему и музыке.
Это свое начинание Шелихов непреклонно защищал и отстаивал перед
пайщиками, когда они упрекали его во вздорной растрате компанейских
средств. Он требовал ежегодной присылки ребят и в письмах к
управителям на островах и Аляске подчеркивал важность этого
мероприятия для колоний.
– Нечетлех! Аткаси! Пляши, пой, ребята! – продолжал мореход
сыпать удержавшиеся в памяти слова. – Кускехан хотят... тогошки
пуатлех... Русские люди хотят посмотреть, умеете ли вы плясать
по-мужски... Пляшите! Ичиты сегятын ичаны – дам много табаку, гребней,
мяса, жиру... Нечетлех – пляши!
Ребята переглянулись между собой и впились глазами в Кускова,
ведавшего по поручению Григория Ивановича "американской семинарией".
Кусков сжился со своими американскими воспитанниками и прекрасно знал
умение и способности каждого из них. По его знаку барабанщики,
дудочники и бубнисты раздались в круг, очистив в середине место для
танцоров, и, как заправский оркестр, огласили залу какофоническими
звуками первобытной музыки, в которой все же был своеобразный ритм и
понятная, направляющая танцоров мелодия.
Четверо юношей с короткими ручными копьями, мгновенно поданными
им из задних рядов, повторяя друг друга в движениях, потянулись по
кругу. Приставляя руку к глазам, они как будто высматривали добычу, в
то время как пятый, растянувшись на полу, с натянутой на голову маской
в виде тюленьей морды и в нерпичьей парке двигался впереди них с
нарочито неуклюжими повадками ластового зверя.
Замирая на ходу в напряженных охотничьих стойках, зверобои
окружали "сивуча". Пройдя так несколько кругов, они выгнали "зверя" на
середину, на мгновение замерли и с диким вскриком "аих!" метнули в
него копья. Четыре копья, впившись острыми наконечниками в пол,
дрожали и чуть заметно качались в голове, в ногах и по бокам "убитого
зверя". Окончив "танец сивуча", все пятеро вышли из круга.
– Браво! Фора! Фора, браво! – захлопал в ладони наместник, а за
ним, конечно, господа чиновники и их жены. Купцы пучили глаза, сидели
молча, недоумевали, чем могли так обрадовать образованных господ
Гришкины краснорожие скоморохи.
– Хозяева знаменитейших парижских салонов ничего не пожалели бы,
чтобы иметь возможность показать такую иллюстрацию к модным повестям
господина Бернардена де Сен-Пьера! – раздался высокий теноровый голос
Николая Петровича Резанова.
Многие из господ чиновников обернулись к нему, ожидая услышать
хитроумную шутку или анекдот, на которые всегда был так щедр Николай
Петрович, но он уже что-то нашептывал на ушко молодой жене, а та
смеющимися глазами обегала окружающих, как бы впервые разглядывала эти
с детства знакомые лица.
– Ты пастырь наш, ты и скажи! – послышался подстрекающий голос за
срединным столом, где засела плотная кучка именитых с Иваном
Максимовичем Фереферовым и иркутским соборным протопопом отцом Павлом
Афанасиевым в центре.
Натура искренняя и безудержная, но изуродованная воспитанием в
духовной бурсе и непомерной приверженностью к вину, протопоп Афанасиев
прославился не только ревностью и удачей в обращении к свету веры
христовой темных якутов-язычников и чукчей, но и смелыми обличениями с
амвона светской и церковной неправды. Под конец жизни он докатился до
расстрига и умер, забытый всеми, в пьяном буйстве, среди беглых
каторжников и других подозрительных людей, населявших знаменитые
иркутские "хмельники" на берегу Ангары.
– Чадо мое возлюбленное, Григорий-свет... Колумбович! -
неожиданно выпалил отец Павел, вздыбляясь среди сидевших и отталкивая
тянувшиеся к нему руки. О присутствии преосвященного он, казалось,
забыл. – Ты – аки отец духовный говорю! – не козлоумствуй лукаво, не
подражай... здесь некиим... – отец Павел грозно взглянул на любезно
улыбавшегося ему Резанова. – Почто людей возвергаешь к шаманскому
скоморошеству, языческим камланиям? Ко-лум-бо-вич, – раздельно
отчеканил протопоп, – ты душу мне отверзи русской пляской, русской
песнью... Иноверцы, изыдите! Бр-рысь, дьяволята, – заклинающе простер
отец Павел черные рукава рясы в сторону испуганно сгрудившихся ребят.
Григорий Иванович любил и считал необходимым беречь своего
покладистого и удобного духовного отца. Заметив страдальческую,
брезгливую гримасу на лице преосвященного, воззрившегося в сторону
буйного протопопа, мореход, перекрывая шум, громовым голосом
скомандовал Кускову, собиравшему, как встревоженная наседка,
растерявшихся ребят под свое крыло.
– Ванюша, тащи сюда Щуку да того черного... грузина, архитекта
моего Ираклия, захвати! Они в этой горнице гуляют! – кивнул Шелихов на
соседнюю с парадным залом комнату. – Полюбуйтесь, купцы именитые, как
орлы мои на ваше желание русскую, цыганскую и кавказскую
пляски-огневицы отдерут! – балагурил как ни в чем не бывало Григорий
Иванович.
Двери в смежные комнаты, где гуляли на именинах хозяйки работные
люди шелиховского "дела", распахнулись. В залу к парадным гостям
вышли, хмуро оглядываясь по сторонам и одергивая на себе праздничное
платье, двое молодцов. Несколько человек с балалайками остались у
дверей, а за ними, напирая друг на друга, продираясь головами,
навалились остальные. Бабы и девки, охорашиваясь и пересмеиваясь,
очутились впереди: может, и их плясать позовут, а страсть хотелось...
Шелиховские люди и в особенности вызванные плясуны не терялись и
не робели пред парадными гостями. Случаи, подобные сегодняшнему,
приключались в доме морехода не раз: на Григория Низианского и на
Наталью, на Анну, Катерину, на Николая, с благополучным возвращением и
на добрую дорогу – поводов, словом, было много! Хозяин, сам Григорий
Иванович, гулебщик и удалая голова, был прост, пред богатыми и
знатными не робел, над простыми и бедными не заносился. Любил песни и
пляску, сам певал и плясал, игры затевал. Работу спрашивал строго, но
копейкой человека не прижимал. Хозяйка, Наталья Алексеевна, -
сердобольнее и ласковее хозяйки не встретишь... С такими без камня за
пазухой погулять можно!
Впереди плясунов, в белой полотняной рубахе, отороченной
замысловатым узором из петухов и елочек, в козловых купеческих
сапожках, – и сам впрямь купец – стоял хитроумный слесарь и медных дел
мастер Афонька Щукин.
Прослышав о мастерстве "Щуки – золотые руки" да поглядев его
пляску на избяной гулянке в одну из своих подорожных по Уралу, мореход
отвалил Афоньке пятьсот рублевиков на выкуп и выхватил Афоньку с
Верхне-Нейвинского завода графа Соймонова для сысканных в далекой
Америке руд и обслуживания по слесарной части будущих корабельных
верфей.
– Без тебя, Григорий Иваныч, в Америку эту не поеду, а с тобой и
за тобой хоть на Северную звезду прыгну! – уперся Афонька, доехав с
Шелиховым до Иркутска. И так третий год, выезжая летом в Охотск на
снаряжение отплывающих за океан кораблей, зимовал в иркутском доме
Шелиховых.
Мореход, хотя и помог "золотым рукам" выкупиться на волю, но и
себя в дураках оставить не захотел – чего говорить, мореход и купцом
был всамделишным, – спрятал у себя выкупное свидетельство и взял с
Афоньки кабальную запись на пятьсот рублей, однако с отъездом Афоньку
не неволил: упрямство "Щуки – золотые руки" даже как-то льстило
мореходу верой в его, Шелихова, силы и удачу.
Щукин и зимой хлеба даром не ел, придумывал затейливые замки,
инструмент и иные поделки из железа, которые хозяин с изрядным барышом
продавал в Иркутске или выменивал на Кяхтинском торге с Китаем. Дела
всякого хватало – Сибирь была безлюдна на добрых мастеров.
– Подожди, Афоня, – заговорщицки подмигнул вышедшему в круг
Щукину мореход. – Сперва спляшет нам Ираклий, а ты камаринского,
нашенского, на заедки подашь, посмешишь-потешишь гостей...
Гости смолкли и выжидающе уставились на круг, где стоял черноусый
стройный красавец с грустными темными глазами на горбоносом лице.
Ираклий Боридзе, мечтая о благородной деятельности архитектора и
строителя в родной стране, покинул Грузию и выехал в Петербург с
группой передовых людей грузинского народа, добивавшихся союза с
Россией ради спасения своей родины от кровавых набегов турецких янычар
и персидских казилбашей. До злосчастной поездки в Северную Пальмиру
Ираклий успел побывать в Италии и Париже, где изучал архитектуру и
вошел в соприкосновение с людьми передовых идей западноевропейской
культуры.
В Петербурге он на маскараде в одном из великосветских домов
столицы имел несчастье крупно поссориться с предшествовавшим Платону
Зубову "воспитанником" российской самодержицы – графом Александром
Ланским.
Ланского Ираклий заставил просить прощения у грубо оскорбленной в
игре маскарадных интриг женщины. Ираклий не знал, как оболгал
Екатерине, жалуясь на него, воспитанник любвеобильного сердца
императрицы, но зато хорошо узнал, как дорого приходится
расплачиваться за урок чести, данный ничтожному фавориту. Через неделю
после ссоры пылкий грузин был схвачен начальником тайной канцелярии
самодержицы и ее цепным псом Шешковским по обвинению в поношении
царского имени под маскарадной маской. И через год, без следствия и
суда, после страшного странствования по тайге и тундрам Сибири под
неусыпным надзором грубого унтера-фельдъегеря, Ираклий очутился в
Гижигинском острожке под Камчаткой, куда в те времена было перенесено
управление Охотской областью.
Шелихов, основываясь на высочайше предоставленном ему праве,
просил сибирского наместника дать ему из ссыльных дельного
архитектора-строителя и искусного чертежника для американских
поселений. Алеутские острова и неведомые земли Америки в глазах власти
представлялись еще более гиблыми местами для ссыльных, чем тундры
Сибири: все были убеждены, что оттуда не возвращаются.
Гижигинский исправник Адам Лаксман как раз вовремя донес
наместнику про объявившегося у него дивного чертежника и зело
искусного строителя Боридзе, какового и в Иркутске, пожалуй, не
сыщется. К тому же ссыльный слаб грудью и климата гижигинского не
выдержит. Не соблаговолит ли его высокопревосходительство использовать
искусника? Пиль из приязни к Шелихову занарядил Ираклия в список
мастеровых из ссыльных, предназначенных для отправки за океан, а для
испытания в познаниях приказал доставить его в Иркутск.
Прибыл Ираклий из Гижиги в Иркутск полуживым – это было в прошлом
году – и сразу попал к Шелиховым в дом, где вскоре стал незаменимым
человеком для морехода. По заданиям Григория Ивановича он чертил
проекты жилых домов и публичных зданий для русских городов в Америке.
Созданный Ираклием проект заокеанского адмиралтейства привел морехода
в совершенный восторг. Зять Шелихова Николай Петрович Резанов,
повидавший, слава богу, на своем веку немало знаменитых людей,
дружески сошелся с талантливым архитектором и вскоре, завоевав его
доверие, во всех подробностях узнал жизнь, мечты и чувства молодого
грузина – все, вплоть до случая, забросившего Ираклия в снега Сибири.
И Наталье Алексеевне впал, как говорится, в око красивый,
грустный и болезненный, но всегда отменно обходительный грузин.
Ираклию была отведена горница, обедал он с хозяевами и с ними же
проводил свое свободное время. Ираклий попал в число любимцев и особо
доверенных людей Натальи Алексеевны.
– Гришата! – шепнула украдкой мужу матерински заботливая Наталья
Алексеевна, заметив печальный взор стоявшего на кругу грузина. – Зачем
ты Ираклия плясать назвал! Видать, ему в тяготу перед этими... Гляди,
какой невеселый!
– Не слинят! – недовольно бросил мореход, но, взглянув на Ираклия
и уловив холодно-скучающее выражение лица зятя, которым тот обычно
прикрывал свое недовольство, Григорий Иванович проникся жалостью к
столь жестко обойденному судьбой человеку. – Друг! Архитект
преславный, ты... того, ежели ты нездоровый али устал, не пляши,
пожалуйста... Я, ты знаешь, охотник до пляски и тебя назвал, чтобы
люди тобой любовались, именинница наша чтоб настроилась, со мной как
любливала русскую сплясать... А ты, Ираклий, толико великатно и
легкодушно пляшешь, что хоть кого расшевелишь!
– Мравалджамиер дому твоему, хозяин и друг наш! Я худого не
думал... так, вспомнилось... У нас в Грузии для женщин, прекрасных
душой и лицом, – Ираклий теплым взглядом окинул Наталью Алексеевну,
около которой, как младшие сестры, стояли обе дочери, – для прекрасных
душой и лицом женщин каждый грузин с радостью птицей полетит в пляске!
И, взмахнув, как крыльями, широкими рукавами темного кавказского
кафтана, перехваченного в стройной талии узким ремешком с серебряной
насечкой, как бы отделившись от земли, на концах носков, плавно, – дай
ему в руки стакан вина, капли не выплеснет, – Ираклий понесся по кругу
под четко державшие ритм переборы балалаек домового оркестра.
Резанов, мореход, Кусков, Наталья Алексеевна и обе ее дочери
ударяли в ладоши в такт бубну, переливавшемуся в руках Афоньки. Этому
научил их Ираклий, показывая как-то кавказские пляски. Подчиняясь
улавливаемому ритму, подзадоривая друг друга, к ним присоединились и
многие из господ офицеров и чиновников. Всплески ладоней усиливались.
Захваченный общим воодушевлением, в ладошный оркестр включился и сам
наместник. Темп пляски, с самыми неожиданными разворотами и бросками в
