Текст книги "Унтовое войско"

Автор книги: Виктор Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)

Окружной заседатель Оринкин вел спрос.

Перед ним стоял тщедушный мужичишка с испитым лицом растрепанный, в незастегнутой рубахе, излатанном армяке.

– Обещаюсь и клянусь всемогущим богом перед святым его евангелием, – забормотал мужичишка, – ни для дружбы или склонности… Помилуй бог, ни подарков или страха ради и не для зависти… Слыхали присягу по указу его императорского величества, нашего всемилостивейшего государя. Отвечаю, как на страшном суде христовом. Токмо что целовал евангелие и крест спасителя.

Секретарь суда взял бумагу и стал читать:

– Выселковского селения крестьянин Вологдин Дмитрий, от роду сорока пяти лет, у духовника на исповеди был, из дарохранительницы святое причастие принял в нонешнем годе…

– Не из дарохранительницы, – с радостной поспешностью перебил мужичишка. – Принимал святое причастие из дароносицы. Батюшка наезжал к нам… Из дароносицы! Да-а.

– Ну, пускай по-твоему, – согласился секретарь. – По суду в штрафах и наказаниях не бывал, грамоте не учен, женат, имеет двух детей, престарелого отца. При доме его ведется скотоводство и хлебопашество достаточное.

– Помилуй, – испугался Вологдин, – где же оно достаточное? Да у меня… Изнищали мы, ваше благородие!

Оринкин перебил его:

– И что, братец, за рожа у тебя? И вовсе растрепанный… Чего гомозишься? Застегнул бы хоть ворот, порты починил. Ну, что ты лезешь в волость в таком виде? Голизна!

– Велено-с, ваша милость! Всем миром пригнали.

– Ну, что скажешь, Вологдин, по делу казацкой жены Катерины Кудеяровой?

– Это Катьки-то? – поежился спрашиваемый, торопливо застегивая рубаху. – Э-э, ваше благородие! Чео калякать? Они, бабы, известно… Тщатся, чтоб мужики были у них под каблуком. За ними глаз да глаз нужен. Моя Митродора уж в годах, а и то бесится, наклал ей по горбу намедни… немножко.

Оринкин улыбнулся в усы:

– Коли бы немножко… А ведь ты, поди, чем попадя… Горбылем так горбылем, гужевкой так гужевкой. Ну да ладно. Я не о твоей Митродоре спрашиваю, а о казацкой жене Катерине Кудеяровой. Замечал ли ты за ней какие-либо неблагопристойные поступки?

– Это как вам, вашей милости, будет угодно, – быстрым говорком отвечал Вологдин. – А токмо нам, крестьянам, лучше и не вмешиваться, ей-богу, лучше. Еще пуще дело запутаешь, выйдет лишь каверза, да себе навредишь.

Секретарь засмеялся тоненько и визгливо, вздрагивая узкими плечами, затянутыми в серый мундир:

– Ха-ха! Полно тебе, Вологдин. Присягу давал? – и тут же посмотрел на заседателя. – Извините-с, батюшка Иван Фомич, не все же спросом-то заниматься. И порассмеяться когда не грешно, а то сидим сиднем с вами, штаны просиживаем и вытираем локти на сюртуке. Чего уж там. А везде одно и то же. Букет премилый. Надоело! Вот, батюшка Иван Фомич, чем мы занимаемся нынешним летом, вот… – секретарь достал дело с бумагами, начал листать. – Вот… «Служительница нерчинскон штофной лавочки мещанка Дворянинова в ночное время продавала горячительное питие». «Казак Семушкин украл в Богородской варнице четыре пуда соли. Наказан тридцатью розгами». «Крестьянин Щукин за поколотие в щеку крестьянина Кондратьева обломком от стрехи выдержан в земской мирской избе в крепях на хлебе и воде пятеро суток». От всего этого, ну, просто гадко делается! Да хоть бы уж платили нам как следует за такую службу! А то… Постоянно не выходит из головы, что я задолжал…

Оринкин, вздохнув, согласился.

– Жалованье? Это правда. Совсем не видим, как уходят деньги. Живем так… кому кто из милости за труды даст… Так что ж, в этом нас и бог не осудит.

Заседатель сонно и равнодушно уставился на Вологдина, переминавшегося возле стола, и спросил его:

– Значитца, у тебя, Вологдин, никакого доносу на Катерину нету? Так я тебя понял?

– Так, ваше благородие. Зачем с ней возжаться?

– Врет, бестия, – сказал секретарь. – Вижу враля-вральмана. Бог ведает… Не хочет разогорчать своего старосту, измалодушествовался. А может, и правду говорит. У них, у мужиков, всякое бывает. То врут, то не врут.

– Вот тут сказано… – Оринкин подвинул бумагу к краю стола. – Сказано: «Никакого пристрастия при опросе чинено не было, а показано все по своей воле и сущей христианской справедливости». Поставь тут, Вологдин, свою роспись. За незнанием грамоты изобрази крестик да и вытуривайся.

– Следующий! Пошевеливай! Заснули там, что ли?

В комнату несмело втиснулся крестьянин крепкого сложения, в рубахе и портах из толстого изветшалого холста, подпоясанный сыромятным ремешком, на ногах рваные унты.

– Кто таков будешь? – спросил секретарь.

– Пенков я, – проговорил вошедший. – Пенков Николай. По батюшке… – он вдруг чего-то испугался и торопливо добавил: – Под судом был напрасно, ваше благородие. Как перед богом… напрасно! На свадьбе у Лариона староста Яким плевал моей жене в глаза, называл ее колдовкой… При священнике и станционном смотрителе. Ежели вознадобится, ваше благородие, то могу я найти и свидетелей. Помилуй бог.

Оринкин поморщился:

– Ты, что же, братец, наказан был? Ну да это неважно. Ты лучше, братец Пенков, сделай показание на казацкую жену Катерину Кудеярову. Можешь ты сие исполнить?

– Могу-с. Как же… с превеликой охотой, ваше благородие. – Мужик перекрестился, поискал глазами иконы. Не найдя их, уставился на заседателя. – Это мы можем. На Катерину?.. Дело было такое… Весной она, Катерина, промывала рубахи на ключе, а я, Пенков, шел из табуна, коня отводил в табун. Я и сказал ей: «Зачем ты не в подходящем месте промываешь белье? Тем оскверняешь воду, от чего может людям вред быть». А она, ваше благородие, на мои слова никакого… не слушает и все. Такая уж есть. Ну я, знамо дело, ее от ключа стал отталкивать и прутиком легким по спине стегнул, а была она в тот холодный день в полушубке. – Подумав, Пенков добавил: – О чем свидетели есть. Что же, тебе, братец, попало от старосты? – спросил улыбаясь Оринкин. – Подвергли штрафу?

– Никак нет, ваше благородие!

– А что же было?

– Да ничего… по моему разумению.

– По твоему? А вот по моему разумению, – заговорил секретарь, – тебя, братец, в волости наказали. А дабы ты впредь не попускался на самоуправство, предписано старосте сделать тебе, Пенкову, еще и строгое упреждение. По моему разумению… – забормотал Пенков. По-твоему – нет, а по-моему – есть!

– Иди, братец, с богом, а то сам возгремишь, – сказал заседатель. – Донос на Катерину Кудеярову от тебя принят быть не может. По силе закона.

– Следующий!

Нерчинский суд указал своим решением волостному правлению на то, чтобы оно оказало всяческое содействие казаку Ивану Кудеярову в увозе из Выселок своей жены.

Кудеяров уехал в Выселки, но вернулся оттуда без жены.

– Ну, что у тебя опять стряслось? – спросил его Гантимуров.

– Отправился я в Выселки, как велено было, – отвечал казак. – Поутру являюсь в волостное правление. Волостному голове подал от вас, ваше благородие, вид на указ земского суда. Голова ответил: «У нас нет предписания земского суда». Велел ждать. Назавтра указ привезли в правление. Голова говорит: «Нужно собрать общество». Ходили по деревне, собрали общественников. Им все обсказали. Те спросили: «Есть ли в указе что их касательного?» – «Нет, – отвечают, – самого правления только касательно». Они тогда свое: «А нас зачем позвали?» – «По закону положено», – отвечают. Общественники заявляют: «Дайте нам указ». Голова им говорит: «Не положено». Те в спор пустились: «Раз ты отказываешься, то и мы к отобранию жены не приступаем». Сам бы волок ее за косы. Брось смиренничать! В Выселках я нашел свою жену за переборкой на кровати. Она объяснила, что беременна, в ближайшие дни будет рожать, высказала несогласие на поездку со мной. При всем том она хотела покуситься на жизнь свою и младенца, имевшегося в утробе ее. И волостной голова с общественниками не осмелились приступить к делу… полагая, что подходит время родов. Вот каково препятствие к отобранию жены моей. До разрешения ее младенцем смею ожидать… А дабы не могла она сделать над собой чего-либо, прошу, ваше благородие, ходатайствовать перед кем следует о том, чтобы предоставили мне право за нею наблюдать.

Сотник обещал содействие.

Катерина вовсе сбилась в чувствах и мыслях. Как ей быть? Чуть ли ни каждую ночь снилось ей венчание – святые лики строго и укоризненно глядели на нее со стен, кто-то стучал в дверь церкви и требовал невесту увести в тюремный замок. Дверь распахивалась, по паперти бежали странники, нищие, монахи. Все они показывали на нее перстами и смеялись… Иногда у святых вдруг вырастала лапаноговская густая и длинная борода.

Просыпаясь, Катерина молилась иконе божьей матери, подолгу стояла у окна, прислушиваясь к звукам с улицы. Цокот копыт, стук тележных колес заставляли ее вздрагивать, она зябко куталась в шаль и слушала, затаившись, пока проезжавшие не удалялись от дома.

Когда стихал грохот колес, она крестилась и ложилась в кровать, но сон не шел к ней. Тяжелые мысли ворочались в уставшей голове. Катерина думала то о Кудеярове, ставшем по нелепому случаю ее мужем, то о Лапаногове, которого она когда-то выбрала себе в мужья и не стала его женой тоже по нелепому случаю. Все вокруг нее было нелепым, странным и непонятным ей самой.

Бывали дни, когда она смирялась со своим положением. Какое бы то ни было, а венчание прошло, и по закону духовному она жена… И хоть кто-то хватал и тащил ее в церковь, угрожая, все равно… Она же сама прельщала Кудеярова, играла с ним… И батюшке при всех бухнула у аналоя, что за Лапаногова не пойдет.

Вот и забрюхатела, младенца скоро ждать. Чего уж теперь? От добра добра не ищут. Кудеяров не худ… Бравый из себя, молодой, сильный. Сказывали ей в казарме, что смелый, по Амуру плавал и на земле Камчатке воевал, до питейного зелья не охоч. А то, что беден, так… Счастье-то, говорят, не в богатстве, а в любви и согласии. И через золото слезы льются.

И так она порой укреплялась в этой своей вере и ругала себя, что в приезд мужа не только не пожелала слова ему молвить, а даже не вышла к нему, не показала себя. Ей становилось до слез жалко своего мужа, который, как она сознавала, тоже был несчастен из-за того нелепого случая, а больше из-за нее, Катерины.

«Ему тоже, сердешному, нелегко там, на службе. Того и гляди, что в казарме засмеют: «Ну и Кудеяров! Муж гоже сыскался… Как дурачка оженили». А теперь, если и не плачет за столом, так плачет за столбом. И не ближний ему путь ездить сюда, расходы дорожные… Коня, поди, и того заморил, гоняючи в Выселки. И здесь, поди, над ним, сердешным, посмеиваются мужики. Свово-де мужа посадила в лужу. Ох, не ладно я делаю, не простит мне бог!»

Но эта ее вера в свою неправоту, жестокость и упрямство сменялась верой в свою правоту. В ней временами крепло убеждение, что венчание с Кудеяровым придумано офицерами, что никто не заботился всерьез, чьей она станет женой. Кто подвернулся под руку, того и привели в церковь к аналою. В ее душе оживала вера в то, что сам Кудеяров заодно с офицерами, хотел вместе с ними подшутить и посмеяться над бедной девушкой. «Да, да, – твердила она сквозь слезы, – он был с ними заодно, а теперь сам не знает, как ему искупить вину. Он бы отказался от меня, да поздно!»

К ней приходили ожесточение и ненависть ко всему и ко всем на свете и больше всего к Кудеярову. В такие часы она подумывала даже о том, не сделать ли что-нибудь над собой, чтобы не жить, не видеть белого света. Даже младенец, живший в ее утробе, был ей не мил, он ей представлялся не ее младенцем, а чужим, подкинутым ей злой судьбой, всеми ее ненавистниками – теми, кто посмеялся над ее доверчивой душой.

А отчим и Лапаногов не отступались от нее, не давали ей покоя. Они даже возили ее в Шарагол, чтобы Катерина сама увидела, что ожидает ее, если она, оставшись стойкой до конца, откажется от Кудеярова и выйдет замуж за Лапаногова. А прельститься ей было чем…

Двое работников, по велению хозяина, втащили с трудом в горницу кованый сундук с внутренним замком. Лапаногов отпер сундук, начал вытаскивать куски разного женского товара. Голос его звучал глухо:

– Вот, касатка, гляди. Сафьян! Это красный, это зеленый. Да четырнадцать аршинов чесучи синего цвета, да шесть аршинов зеленого. По рублю за аршин плачено. А твой муж, Катерина, в год получает от казны шесть рублев. Вот и сдумай, во что он тя оденет.

Катерина молчала, у ней в груди все замирало.

– Это вот нанка. Тут двадцать восемь аршин. Здесь сукно тонкое – алое и синее, – продолжал показывать содержимое сундука хозяин. – Что касаемо одежи, то шубейка на бельем меху, крыта красной канфой. Цена ей та же, что и строевому коню. Любо-дорого. Примерь-ка, Катерина. Поглядим, какова ты в энтой божеской одеже.

Отчим принял шубейку, подошел к Катерине. Та, кусая губы, холодно блеснула глазами:

– Время не пришло мерить. Оставь!

А у самой голова кружилась, руки так и тянулись сами по себе к мягкому беличьему подкладу.

Это вот шаль пуховая с каймою, – слышала она, как во сне, голос хозяина. – Платы миткалевые с аппликациями и шелковые. Платье гранетуровое с пелериной. Ежели что, можно и перефасонить. Опять же шаль кашемировая. Мотков шелку не считано. Одену тебя, как картинку… В неге жить станешь. Поглядывай, прикидывай, смекай. Надо мной не каплет, Катерина. Не прогадай, – матушка.

Яким Степанович не удержался, сказал падчерице:

– Пока ноги носят, так и мужики руки просят. Не будут ноги носить – не будут и просить.

Катерина закрыла глаза, сжала зубы. Промолчала.

Лапаногов, оглаживая бороду, сказал:

– Отец мой в ранешние годы блинником был и еще впридачу держал в Кяхте бараночное заведение. А я далее его пошел. У меня тута по окрестностям все в этом кулаке! В невылазных долгах. С кашей съем! Я не балясник какой… лясы точить. Не шутник-забавник, – и сжал кулак волосатой жилистой руки до хруста в пальцах.

– Егор Андриянович, – произнесла Катерина. – Ну какая я для вас невеста? Одна видимость осталась. Чео со мной любезничать?

Катерина понимала, что привезли ее в Шарагол только для того, чтобы укрепить ее веру в отказе от законом данного ей мужа: вот, мол, ласковая, смотри, какая судьба тебя ожидает, если станешь хозяйкой у Лапаногова.

«Женолюбивый старичок, – подумала она о хозяине. – Уж не пьет ли любовное зелье – напиток колдовской? Не переупрямил бы меня…»

Яким Степаныч, проводи ее в спаленку, – сказал хозяин. – Там все обихожено по моему сказу. Пусть ложится баиньки. Потом-ка сам вернись. Ждать буду.

Гости ушли. Лапаногов прикрыл глаза, расчесывая пальцами бороду. Вспомнился Ситников… Эх, сколько раз казнил-винил себя Егор Андриянович за то, что но легкомыслию своему не одолжил тогда сотнику в Нерчинске пустяковые деньги. Из-за того легкомыслия и Катерину потерял. Теперь вряд ли что вернешь… А ведь и денег-то вовсе не жаль было для Ситникова. Какое там! Просто хотел попридержать сотника в безденежном положении подолее, а там и подступиться к нему… взять за горло… втянуть в дельце… по умыканию… этого самого золотого песочка. Вот и попридержал… на свою голову. А кто бы мог подумать, что все так неразумно обернется? Никто бы не подумал.

Катерина Катериной, а с Ситниковым все равно надо мириться, а то от золотой цепочки отвалится одно наиважнейшее колечко…

Глава восьмая

Рождество граф Николай Николаевич провел весело. Ему во всем сопутствовала удача.

Александр II утвердил все представления его по Амуру. О свободном заселении того края в Петербурге только поговаривали, но Муравьев, по своему обычаю, не ждал, пока раскачаются в министерствах и сенате.

Хозяйственное освоение края и военная охрана пограничных земель требовали людей. Муравьев-Амурский считал, что нужно разом занимать земли, заселять их и укрепляться на всем огромном протяжении Амура и в гаванях Татарского пролива. И надо было спешить.

А слава уже вовсю кружила ему голову. Личность Восточно-Сибирского генерал-губернатора становилась чуть ли не легендарной.

Всю зиму граф занимался амурскими делами с присущей ему энергией. Чтобы иметь в Петербурге своего человека и продвигать там неотложные дела, он послал туда Карсакова и задерживал его выезд. «Ты моя правая рука там, – писал он наказному атаману, – и пока нужен мне в столице. Государь хоть и поддерживает меня и мне теперь легче, но министерства вооружились против меня более прежнего. Особенно много проволочек по департаменту военно-сухопутного ведомства, оно замедляет заселение Амурского края казаками».

Ну что же… Хотят держать в черном теле. Ну уж кому-кому, а ему не привыкать драться с министерствами и департаментами. Лишь бы царь его поддержал. А он всем покажет, как надо осваивать вернувшиеся к России земли. У него свой план. Нынче с навигацией он замыслил основать одиннадцать станиц. Только бы не мешали… Государь даст ему разрешение, а Муравьев-Амурский исполнит все в самом лучшем виде.

«В России нет человеков, – размышлял граф. – Есть генералы, полковники, капитаны и прочее, и прочее, а человеков… только я один. Кто отстоял Камчатку? Я доставил на Камчатку войска и оружие. Я пришел со сплавами на Амур. По моему велению открывалось устье Амура. Я договорился с китайцами и вернул России старые ее владения. Я и заселю, и застрою этот край. Я все могу. Все!»

Пришла масленица. Генерал-губернатор ел блины, танцевал кадриль, участвовал в карнавалах. Он выглядел веселым и даже беспечным, но что-то тревожило его. На душе лежал камень, и тот камень все тяжелел…

«Пустяки, ерунда, – отмахивался граф. – Все пройдет, как только я сяду на пароход и поеду душу отводить по Амуру. Здесь, в Иркутске, надоело, одни и те же мерзкие лица: либо скрытые враги, либо подлизы, либо недалекие во всем, знают только пищу да сон».

Петербургские власти почти ничего не сделали для того, чтобы помочь графу Муравьеву-Амурскому заселить берега Амура. Военное министерство не давало солдат. Министерство финансов отказывало в деньгах.

«Государь… тот ведет себя в высшей мере странно, – размышлял Муравьев. – Когда промысел золота и серебра в упадке, и Нерчинские заводы никому не нужны, их передают в ведение государства. Но стоило промыслу поправиться, как заводы отбирает себе кабинет его величества, а дело Амура опять задыхается без денег. Ну… я могу совершить ошибку, промах, могу быть несправедлив, жесток, но уж… извольте… Сибирь в обиду не дам, край этот погубить не-позволю, подлецом перед историей не стану. Как бы ни мешали мне, как бы ни обделяли меня солдатами, деньгами, как бы ни распускали сплетни – дело Амура не брошу. Сейчас главное… заселять Амур. Заселять! Иначе не стоять нам прочной ногой в том крае. Не стоять! Все приобретения окажутся непрочными. Но где брать засельщиков! Сибирь малолюдна. Нерчинские государевы крестьяне поверстаны в казаки и отправлены на Амур. Где еще брать людей?»

Он чувствовал, как вместе со славой незаметно отдалился ото всех, между ним и остальными прошла поначалу узкая трещинка. Та трещинка все увеличивалась и грозила стать пропастью.

Подпоручик Леонтьев, служивший в Верхнеудинске, прознав о волоките военно-сухопутного департамента с переселением казаков на Амур, подал генерал-губернатору рапорт. Рапорт поначалу возмутил Муравьева, и он даже хотел строго отчитать подпоручика. А потом подумал-подумал… «А и верно, что тут церемониться? – размышлял Николай Николаевич. – Этот подпоручик соображает. Подумаешь, беда какая – вытряхнуть всякий сброд из тюрем, с этапов, оженить – да и семьями на Амур. Благое дело! Я их не в карцер сажаю, а на привольные земли. История отблагодарит меня. А то, что кое-кто крик поднимет, так не велика беда».

Муравьев вспомнил, что раньше любил повторять: «Всякое добро и зло употреблять в свою пользу, а это все равно, что в пользу отечества».

Николаю Николаевичу не стоило особых трудов вернуть гражданские права всем ссыльнокаторжным, отправленным на поселение. Еще проще было записать их в казаки для заселения Амура.

Подпоручик Леонтьев по вызову прибыл в Иркутск. На вид он из себя ничего не представлял – невысокого роста, со впалой грудью, лысоватый. Замечалось в нем едно – нагловатость и жестокость в холодных глазах.

Муравьеву проект Леонтьева теперь уже показался недостаточным. Он начал добиваться досрочного освобождения многих тысяч каторжан, хотя бы среди них и оказались убийцы и разбойники с большой дороги. Замысел упрощался тем, что русские крестьянки обычно следовали в Сибирь за осужденными мужьями и, стало быть, сразу можно было отправлять в низовья Амура целые семьи вчерашних узников, ныне нареченных вольными переселенцами.

В каторжных партиях нашлись и холостые. Муравьев не хотел их слать на Амур. «От холостяков толку не будет, сопьются и поразбегутся, куда глаза глядят», – говорил он. Холостые сами просились на вольное поселение. Они сказали генералу: «Мужик без бабы на Амуре не проживет. Это сущая правда». Жените нас, ваше высокопревосходительство, на таких же бедолагах, как и мы сами, на каторжанках».

Муравьеву это показалось насколько забавным, настолько и полезным. «Всякое добро и зло употреблять в свою пользу!»

Были освобождены из тюрем те, кто пожелали стать «невестами».

Это все происходило весной. Надо было спешить – вода на Шилке убывала. Генерал приказал каторжанам выбирать «женихов» и «невест» по доброму согласию – кто кому поглянется. Кое-как собрались под венец парами. Выбирать особенно не приходилось… Зато впереди ожидалась вольная жизнь.

Призвали, попа. Муравьев благословил пары и сказал: «Венчаю вас, детушки. Будьте ласковы друг с другом. Мужья, не обижайте жен и живите счастливо».

Но Амур требовал все новых поселян.

Муравьев распорядился взять в штрафных батальонах до двух тысяч молодых солдат. Их определили в казачьи семьи, как приемных сыновей. Но из этой затеи почти ничего не вышло. Чаще «сынки» убегали из своих «семей». Беглых ловили по городам, где они бродяжничали. Иных собирали по кабакам. В Сретенске учинили облаву на них. Некоторые из «сынков», доставленные на плоты утром, были столь сильно пьяны, что их купали в Шилке, чтобы те протрезвели.

Муравьев отказался от мысли использовать «сынков» для заселения Амура. Тогда-то правительство в Петербурге, не долго думая, распорядилось штрафных солдат оженить на женщинах из публичных домов…

У Петра Дормидонтовича Ситпикова вечерами по воскресеньям собирались кое-какие знакомые. Получилось вроде клуба холостяков. Точили лясы. Читали газету «Амур», спорили о прочитанном, бывали желающие прочесть собственные стихи:

 
Туда, наш витязь полуночный,
Туда, где царствовал Чингис,
Как исполин Сибири мощной,
Возьми Амур и укрепись!
 

Эти стихи не понравились господину с пышными взъерошенными волосами и горящим взглядом. Его привел в дом Ситиикова Михаил Волконский, и тот представился хозяину ссыльнопоселенцем Михаилом Васильевичем Петрашевским.

Петрашевский заговорил о том, что переселение казаков на Амур в народе называют переселением с аракчеевскими приемами, что граф Муравьев-Амурский мнит о себе бог знает что, на приеме в рождество при всех объявил, что он с триумфом для себя принят самой Историей – женой величественного и важного вида, держащей в руках перо, сидящей в лавровом венке и облокотившейся на книгу…

– Да он же шутил и был слегка навеселе, – перебил Михаил Волконский.

– Так не шутят, господа, – не унимался Петрашевский. – Поверьте… как раз перед входом в храм Истории сия величественная жена отвернется от Муравьева, и очи ее, обычно зрящие назад, посмотрят на самого авантажного исполнителя великого дела Амура, и эти очи разглядят, что подлинным-то исполнителем был не граф, а войско Забайкальское, унтовые казаки, народ сибирский. А Муравьев ничего этого не сознает и не видит, куда зрит История и какую встречу она ему уготовила. Не понял он и того, что живет в Сибири – в мешке, куда Незабвенный его покровитель Николай первый складывал грехи самодержавия, опутав весь край тюрьмами да каторгами. Не понял он и того, что в Сибири искони селились самые что ни на есть вольнолюбивые люди, не признающие власти помещиков. Не понял! И сам открыл «золотую каторгу» – разгильдеевское дикое самоуправство, стоившее народу многих тысяч жизней. Не понял… И сам насаждал кнутобойство, прогон наказуемых по «зеленой улице», сквозь пальцы смотрел на взяточничество и лихоимство чиновников-муравьевцев на произвол главных тайшей, зайсан-нойонов и шуленг. От прекраснодушного либерализма, с коим он заигрывал когда-то, ныне не осталось и следа. Двери храма истории настолько вскружили ему голову, что он казнит и милует по своей прихоти не только солдат и казаков, но и офицеров. Уж как, казалось бы, близок был к приближенным Муравьева сотник Крюкин, сопровождавший генерала в его первом сплаве по Амуру. Но вот Крюкин в чем-то не поладил с одним из видных чинов и чуть не поплатился за это жизнью. Хватит ему генеральствовать! И то долго…

Петрашевскому не дал договорить Волконский.

– Господа, господа! – выкрикивал он в полном возбуждении. – Я не могу молчать, как чиновник при генерал-губернаторе… В Иркутске ползут слухи… Много недовольных. А кто они? Кто недоволен? Здешнее купечество, местные сибиряки, которые ничему не верят и никому не доверяют. Им по сердцу прежний порядок, когда, дав взятку, приобретали незаконно подряды на что угодно, получая вес и силу. Все гнулись перед ними. Все делали деньги за них. А Муравьев пресекал взятки, и сам он честен до мозга костей. Кто еще недоволен? Это чиновники, кои нам завидуют, желают иметь прежний порядок, приносивший им деньги. Теперь же они боятся получить взятку, а кому хотелось бы ее дать, тоже боятся. Все они обделывают свои делишки во тьме, где нет света.

Шуму в тот вечер было много. Пикировались вовсю.

Петр Дормидонтович не раз пожалел, что привели к нему в дом этого Петрашевского. Про себя он твердо решил отвадить от своего дома подобных господ.

Какой-то отзвук того, что произошло в клубе холостяков, докатился до генерал-губернатора, и перепуганный купец предстал пред его очами.

Губернатор строго поглядел на купца:

– Смотри, Петр Дормидонтович! Опасайся господ либерального направления. Они хулят все и вся, но сами первые враги всему порядочному и честному. Эта самые отвратительные людишки. Они лицемеры. Несут гниль всякую.

– Откуда нам знать, ваше высокопревосходительство? – бормотал купец. – Мы больше по торговой части, в политику рыло не суем. Просили у меня помещенье для развлекательного времяпровождения… я не отказал. Просили из порядочных семей. Михаил Сергеевич Волконский просил. Как ему отказать? Он у вас на примете, при вас денно и нощно… вы ему как отец попечительный. Я же при всем том в благородных свидетелях находился.

– А ты не прячь глазенапы-то!

В дверях появился адъютант и доложил генералу о том, что «солдаты и дамы легкого поведения, как было приказано, приведены на площадь, к производству оных в брачное освидетельствование все готово».

– Не наблюдалось ли чего-нибудь нежелательного? – полюбопытствовал Муравьев-Амурский.

– Никак нет, ваше высокопревосходительство! – ответил адъютант, вытягиваясь в струнку. Распорядитесь, капитан, начинать. С богом! Ступайте.

– Слушаюсь!

Пряча в глазах холодные огоньки, генерал пояснил, что по его распоряжению на той же неделе будет отправлено на Амур четыре сотни молодоженов.

– Откуда вы их изымите, ваше высокопревосходительство? – удивился Ситников. – Подумать только… четыре сотни!

– А вот эти солдатики и дамы из публичных домов, о коих докладывал адъютант.

– Солдатики? Дамы из публичных? Как же это? Не собрались ли вы, ваше высокопревосходительство, переженить их всех? Угадал, Петр Дормидонтович.

– Но как же это удалось? Не соберусь с умом… не умещается в голове сей масштаб. Четыре сотни – не четыре пары.

– Вам, гильдейским, это в диковину, а мы, военные, не привыкли рассусоливать. Дело не ждет, купец. На Амуре безлюдье. Сам видеть изволил. Пока губернские вербовщики сговаривают добровольцев, пока в станицах жребий раздают волею божеской… А мы тут не дремлем и со своей стороны-с Амуру подсобим.

– Да где же вы сыскали столько женихов и невест?

– Почистили штрафные команды. Мало ли там воров, пьяниц да инвалидов, к строевой службе и парадам не годных. Одержимые болезнью горячечной, припадками, грыжники опять же… Есть больные головою, от дряхлости заговариваются. Чего их держать по гарнизонам? Казне от них одни убытки – провиантские, амуничные деньги отчисляются. Правительство распорядилось оженить их.

– Ну и женихи! – развел руками озадаченный купец. Под стать им и невесты. Кои с каторги отпущены за отбытием срока наказания, кои за развратное поведение при законных мужьях сосланы на фабричные работы, кои взяты по найму за неимением средств к жизни, кои из публичных домов…

Кланяясь, Ситников отходил к двери:

– Желаем здравствовать… от всего купечества… на благо процветания края, ваше высокопревосходительство! Не обессудьте, если что не так… Не обучены-с.

Легкая рассеянная усмешка скользнула по лицу генерала.

На площади бурлил народ. Толчея, раскатистый многоголосый гул. За длинным дощатым столом, выставленным сюда по надобности из присутственного места, сидели член совета главного управления Беклемишев, полицмейстер, чиновник по особым поручениям Неклюдов, писари, заседатели, офицеры свиты его высокопревосходительства. Разномастный чиновничий люд толкался тут же, ожидая зова начальства для подачи справок и разъяснений, кои могли понадобиться.

По одну сторону стола в колонне томились солдаты-штрафники и инвалиды всех родов войск, при мундирах, в бескозырковых фуражках. По другую сторону стола колыхалась нестройная толпа баб из публичных домов и поселенок «всех ростов и возрастов», одетых кто в арестантскую сермягу, кто в крестьянские полушубки, а кто и в такое платье, которому не скоро и название определишь по давности приобретения его хозяйкой и по страсти ее к перешиванию и перекраиванию.

Ситников, приглядываясь к солдатам-женихам, видел широко улыбающиеся, смеющиеся, настороженные и любопытствующие лица. В колонне то и дело раздавался смешок, либо выкрики, но скоро нависла гнетущая тишина.

Гарнизонные штрафники косились на стол, где кучками сложены были их формулярные списки, в которых значились возраст, рост, особые приметы, поощрения и наказания каждого из них по службе в воинской команде.

Любознательные украдкой поглядывали на невест, пытаясь рассмотреть, чем расстаралось для них начальство, и каждый из них просил бога, чтабы ему «вот эта тетеха не выпала», а «вот с этой бы бабешкой можно и под венец».

Схожие чувства переживали и невесты, с той лишь разницей, что на стол они почти не смотрели, зато, вытягивая шеи и становясь на носки, разглядывали выстроенных солдат. Иные загадочно улыбались, посмеиваясь в кулак, крестились, произнося слова молитвы, иные куксились и вздыхали с необъяснимой надеждой и мольбой.