Текст книги "Унтовое войско"

Автор книги: Виктор Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

Толковали о часовом у порохового погреба и о каком-то семинаристе, якобы оказавшимися случайными свидетелями дуэли. И часовой, и семинарист будто бы видели, как погубитель, не ожидая сигнала, подбежал к Неклюдову и выстрелил в него в упор.

Иркутское кладбище было запружено народом. Многие не могли и близко подойти к могиле. Полиции не оказалось. Пересудов стало еще больше.

Петрашевский поднялся на бугорок.

Его дрожащий, прерывающийся от волнения голос был далеко слышен, и умолкнувшая огромная толпа стиралась не пропустить ни слова. Только редкие крики галок мешали слушать задним рядам, стоявшим у изгороди.

– Видел ли Иркутск за свою двухвековую историю что-либо подобное? – вопрошал громко и торжественно Петрашевский. – Буквально весь город пришел проводить несчастного чиновника в последний путь. И у всех на устах одно слово: «Убийство!». Нет, уважаемые сограждане, дамы и господа! Иркутск такого еще не видел. Здесь нет родственников убитого да и знакомых его можно перечесть по пальцам. Но своим присутствием на похоронах иркутская публика, не имея иных путей и возможностей выразить свое осуждение сомнительной дуэли, постаралась показать свое сочувствие к убитому и протестовать против виновников смерти и всего того, что отягощает и омрачает нашу сегодняшнюю жизнь.

Заиграла печальная музыка. Церковные колокола выбили погребальный звон:

– Прости-прощай!

В Благовещенск прибыл курьер из Иркутска с рапортом о дуэли Беклемишева и Неклюдова. В рапорте указывалось, что молодые чиновники погорячились, проявили нерассудительность и неуступчивость. Предполагалось все дело решить холостой стрельбой, но в спешке, по нечаянности произошла путаница с пистолетами. «Этим воспользовался ссыльный поселенец Михаил Петрашевский и его друзья либерального толка, – писал в рапорте Венцель. – Раздув ложными слухами несуразность дуэли, они подняли весь город на похороны. Слава богу, что не дошло до всенародного бунта, хотя и близко к тому было.

После похорон Неклюдова город не успокоился. Отыскались желающие напакостить Беклемишеву. Подговорили несмысленышей из гимназии. Те, подстрекаемые толпой, в непроглядную темень выбили все стекла в доме Беклемишева.

Имею честь ожидать вашего решения, как поступить по делу сему, поскольку общество подает голос провести следствие и назначить суд дуэлянту».

Николай Николаевич понял, что его заместитель Венцель наломал дров и на карту поставлен авторитет самого графа.

«Идиоты, – думал он. – Ничего поручить нельзя. Где недостараются, где перестараются. Все надо разжевать да в рот положить. Чего уж убивать Неклюдова? И так бы избавились… Мало ли как можно избавиться в Сибири от неугодного».

Курьер поведал Николаю Николаевичу, что в Иркутске вся жизнь пошла кувырком:

– Посудите, ваше сиятельство, до чего мы дошли.

Перед моим отъездом к вам вот что было… Вышел господин Беклемишев прогуляться. Вечером. Идет себе тихо, чинно, никого не задевает. Гуляет по Амурской улице. Пришлось ему пройтись мимо гимназии, а оттуда из окон, как закричали на разные голоса: «Убийца идет! Поглядите, убийца!»

– Кто кричал? – нахмурился граф.

– Гимназисты, ваше сиятельство. Не иначе, как по наущению учителей. Они же, учителя, ваших питомцев именуют «навозными»…

– Знаю. Что дальше?

– Ну, известно. Беклемишев возмутился, вознегодовал и, не долго думая, отправился к городскому голове на дом. Ну, и все ему выложил. Это, мол, повинны учителя. Пьяницы они и вольнодумцы. Назавтра в гимназии уже было известно, о чем говорил Беклемишев городскому голове. Учителя по сговору составили записку директору гимназии для передачи ее попечителю с просьбой защитить их во мнении и в глазах публики от оскорблений Беклемишева. Они настаивали, чтобы Беклемишев отказался от своих слов и публично извинился перед ними.

Ну, директор, не долго думая, записку в руку – и к попечителю – губернатору Венцелю. А учителя все за ним…

В кабинете у губернатора шум, гам. Его высокопревосходительство защищал Беклемишева, Как защищал – не знаю, но сам директор по всему Иркутску распускает слухи…

– Что такое? – спросил, граф. – Какие еще слухи?

– Неудобно-с… о его высокопревосходительстве генерал-лейтенанте.

– Чего уж там скрывать? Говори, что слышал!

– Извините, ваше сиятельство. Директор гимназии выражался грубыми и неприличными словами: «Венцель взбеленился… Венцель несносен и глуп, как пробка… Венцель нескладицу несет, по обыкновению много чепухи без всякой связи и смыслу».

– Распустились донельзя! – выкрикнул граф.

– И вот, ваше сиятельство, директор гимназии бросил вызов губернатору: «Если вашему высокопревосходительству не угодно или находите неудобным удовлетворить просьбу учителей, то позвольте уж им самим защитить себя и искать оправдания перед публикой через газеты». Ну, губернатор опять пришел во гнев. «Да только, – говорит, – осмельтесь у меня это напечатать, то я вам головой ручаюсь, что вы все погибнете, и от вашей гимназии камня на камне не останется». А директор хоть бы что! Отвечает: «Губить из-за одного мерзавца столько честных людей – великий подвиг!»

И представьте, ваше сиятельство, после всего этого… они столковались. Его высокопревосходительство взял записку, обещая представить ее вам, ваше сиятельство, и, прощаясь, поблагодарил учителей за то, что они пришли к нему и обещал устроить все по их просьбе, как только вернется Беклемишев.

– А где он?

– Уехал в Верхнеудинск и далее… лечиться минеральными водами. Артритик он.

– Что еще скажешь? Говори откровенно! Не таи!

– Неведомо, как следствие пойдет, ваше сиятельство…

– Ну! Заручка кому нужна? Протекция?

– В кутеже… по пьяному делу… секунданты ругали поручика Леонтьева… того, кто штрафных женихов и дам бордельских собирал. Ну!

– Пистолеты были розданы Беклемишеву и Неклюдову. И вдруг Леонтьев подбегает к Федору Алексеевичу: «Ах, Беклемишев, видно, что ты никогда не стрелял, у тебя и пистон-то спал! Ах, он у тебя вовсе не держит пистона!» Взял да и сменил ему пистолет.

– Вот что! Вот где зарыта собака! Того поручика без промедления вытурить из Иркутска! Неразборчив он… Неразумие его поведения мне давно известно.

Поехал бы я сам в Иркутск, но ехать туда не расчет. Повременю. Китайские дела держат, они поважнее.

От русского посланника вести плохие из Пекина. Китайский Верховный государственный совет признал действия И Шаня самовольными и глупыми. И Шань-де уступил нам не свои земли, а земли гиринского губернатора.

Переговоры с китайцами сорваны. Ныне посланник наш уехал из Пекина в Шанхай, чтобы встретиться с англо-французами. Умерить их пыл…

Мне же нужно быть на Амуре. Правый берег Уссури я уже заселяю казаками, А то поздно будет… Китайцы промешкают, а нам мешкать негоже.

Генерал-губернатор отпустил курьера, вручив ему письменные распоряжения для Венцеля.

Глава девятая

С лета Кудеяров перебрался служить на Кульский этап. Все же поближе к Выселкам. Упросил сотенного командира Гантимурова, чтобы отпустил в этапную команду для наблюдения за женой.

На этапе жить можно бы сносно. Если служить в исправности и без упущений, то раз в месяц пошлют тебя с арестантской партией. Сходил на коне до Нерчинска и обратно. Какая ни на есть, а в Кульске своя пашня. Покосы есть. Коня и себя прокормишь, а деньги от жалованья сбережешь для хозяйства. Не век же тут служить.

Все бы ничего, да вот беда. Незадолго до перевода Кудеярова в Кульск прибыл командовать этапом поручик Леонтьев. И вся команда – восемь казаков, пятнадцать солдат и два унтер-офицера – не взвидели белого света. С солдатами, а особенно с казаками был он зверь-зверем. Жесток, мстителен и несправедлив. Очередей по службе никогда не соблюдал, пренебрегал всеми… Мог услать с кордона сразу шестерых казаков. Одного оставлял для работы у себя на дому, а второго держал в карауле при казарме. За малейшую провинность, а то и безвинно порол служивых лозами.

После того как у казака Петра Жаркова пропала лошадь, и поручик не только не отпустил его искать ее, а велел нанять у крестьян коня за пять рублей и идти с этапом в Нерчинск, казаки написали в полк жалобу. Жарков же сумел побывать у Гантимурова. Жаловался ему, не скупясь на слова:

– Воззрите, господин сотенный командир, благодетель и отец! Что ни день, то и слышим мы от поручика Леонтьева разные угнетения и скверно-матерные ругательства. Дерется и порет лозами. По службе от него одни тяготы. Месяц гонял казаков с лошадьми по своим делам в Петровский Завод, на Тугнуй, в Верхнеудинск, а приказал сии поездки засчитать как сопровождение колодничьей партии.

– Да уж было ли так? – усомнился сотник.

– Истина во Христе! Никогда не ведаем, что от него можно ожидать. Казаков сам отпускает в город, а по возвращении на этап наказывает их, придравшись, что те ездили без отпускного билета. Помню… В разгар жатвы услал двух казаков по делам своим. Пока те ездили, у них скот потравил десятину хлеба.

– Ну и ну!..

– Живет он в Кульской слободе, за рекой, и приказывает каждодневно являться к нему дежурному с рапортом, а что шуга идет по реке, так до этого ему нет никакого дела.

Что еще? Не забыть бы…

За пропавшую неведомо куда осьмуху чая бьет по лицу и плюется. Устроил пост казачий у солдатского цейхгауза и велит нам держать караул, хотя нашей амуниции там нет.

Казаки просили… Уж как перед богом… Присягу дадим в том. Собирает Леонтьев всю команду и ругает сотенного командира. Стало быть, вас, ваше благородие, и нам угрожает. Не имеем покоя и отдыха ни себе, ни лошадям. Мыслим мы так, что вовсе избыть нас задумал.

– Подайте рапорт, – сказал Гантимуров.

– Казаки писали в полк, да не знаем, как… А только нам в тягость служить с поручиком. Лютого сердца он. Не оставьте, ваше благородие, нас отеческим покровительством. А уж мы постараемся… пошлем всевышнему теплые от сердца молитвы.

Гантимуров успокоил Жаркова, обещал добиться приказа из полка, которым бы были пресечены дурные поступки начальника этапной команды. Этой жалобе нельзя было не дать хода. Казачин полковой командир просил командира пехотной бригады удержать этапного начальника Леонтьева от притеснения казаков. Сотнику Гантимурову разрешили сменить казаков с Кульского кордона, если они того захотят. Четверо из них тут же оседлали коней: «Ну его к ляду, этого Леонтьева!» – и отбыли в Нерчинск.

Кудеяров остался тянуть лямку из-за Катерины. Оц знал, что та родила сына, назвала его Николаем, но по деревням кто-то пустил слух, что роженицей-то была не Катерина, а ее мать.

Кудеяров выезжал в волость, встречался там с заседателем Оринкиным. Оринкин намекнул Кудеярову, что если он отступится от своих прав, то староста Выселок готов уплатить ему «барашка в бумажке»[56]56
  Отступное, взятка.


[Закрыть], а там, мол, рассудит духовенство.

Кудеяров намеки заседателя пропустил мимо ушей. У него росло раздражение на Катерину: «Ославила меня на всю волость, обвертела вокруг пальца, испаскудила! Нет уж, судиться до конца», – твердо решил он и поехал к Гантимурову.

Сотенный командир был рассержен донельзя.

– Ты понимаешь, что натворил! – кричал он на Кудеярова. – Казаков, что ни день, вызывают в окружной суд. Требуют: давайте показания по обвинению Кудеярова, было ли насильство при венчании? Сплошная канитель. Ехать далеко да и накладно – на своих-то лошадях.

Кудеяров молчал, переминался с ноги на ногу. Сотник поглядел на него, смягчился:

– Младенец-то от Катерины?

– От кого же еще? Не от старухи же.

– Почел я за нужное приобщить младенца по спискам в казачьи дети. Спрашивал о том старосту волости, а гот ответил, что не знает, кем тот младенец рожден. Вдруг-де женой старосты селения Выселки. Заседатели, и те хохотали. Мать-то Катерины грымза старая.

– Изоврались они вовсе, ваше благородие. А нельзя ли узнать, что в суде… куда суд клонится? – спросил Кудеяров.

– Поживем – увидим.

А в Кульской этапной команде исподволь собиралась буря.

Леонтьеву удалось рассердить свое пехотное начальство на казачий полк. Из бригады последовала в полк депеша: «Прикажите казакам состоять в точной зависимости от этапного командира». Из полка с ответом не задержались, донесение поручика Леонтьева сочли несправедливым.

В особо же посланном наставлении казакам от полка было указано, что казаки, хотя и состоят в полном распоряжении поручика по несению этапной службы, во всем остальном остаются в полном подчинении полку.

В наставлении, к превеликой радости казаков, указывалось, что они не должны исполнять собственные этапного начальника прихоти и хотения или возить казенную амуницию, оружие или иную тяжесть.

Это наставление минуло командира этапа, и Леонтьев требовал от казаков, чтобы те дали переписать его. Поручик хотел отослать сие наставление в бригаду, но казаки выдать полковую бумагу отказались.

– Врет ваш полковник, он устава не знает. Я вам всем покажу! – горячился поручик. – Вот ужо… посмотрите!

– Полковник врет!? – удивлялись казаки. – Полковник врать не станет.

Леонтьев ругался, скрипел в ярости зубами, признавался, что откомандирован на этап по представлению самого генерал-губернатора Муравьева и, если захочет, всех «в бараний рог скрутит».

Отлучки Кудеярова в Выселки не прошли для него бесследно. Леонтьев стал придирчив к нему. Посмеиваясь в усы, при всей команде учинял допрос:

– Уж не замечен ли ты, братец, в совращении православных? Ну, что молчишь? Отвечай! Ну-кось!

– Никак нет, ваш бродь… – смущенно отвечал Кудеяров.

– А кто же ты есть, если жена отказалась от тебя? Уж тогда ты нюня в любви. А может, ты раскольник? Не сектант ли ты, не скопец?

Кудеяров глядел исподлобья на командира этапа, его била дрожь: хотелось сгрести плюгавого офицера, кинуть в сугроб, за изгородь.

– Унтер-офицер! – звал поручик.

– Честь имею!..

– Не слыхал ли ты… будто Кудеяров от роду скопец? Говори!

– Чтоб он был скопец… – начинал неуверенно унтер-офицер.

– Ну, ну! – торопил Леонтьев. – Живее, зёва! Нукося!

– Чтоб он был скопец, ваше благородие, мною совершенно не замечено. Не могим знать!

– Ну и дурак! Ступай прочь!

Допрос продолжался.

– А не слыхал ли ты, Кудеяров, что у раскольников появился бродяга?

– Никак нет!

– И выдает тот бродяга себя за священника… иеромонаха?

– Не могу знать-с!

– То-то и врешь, как ты сам есть раскольник. В дни рождения императора и императрицы ни на литургии, ни на молебне в церкви не был. Стыд и срам!

– С этапом был, в отъезде.

– Поставляя на вид это… подтверждаю тебе, что впредь будешь предан строгому взысканию.

На Еравнинской станции Кудеяров надумал в котле кипятить воду на чай. Пришел ямщик с этапа. Начал заставлять казака варить в котле говядину. Тот отказался. На шум явился Леонтьев. Ударил Кудеярова в зубы. Раскричался ни с того ни с сего:

– Ты у меня, раскольник, свои порядки на этапах не заводи!

И какого лешего принесло его на этап… Леонтьев обычно этапы не сопровождал, выезжал из Кульска не более трех раз, да и то нагонял колодников на подходе к последней станции для сдачи партии. А тут что-то зачастил с выездами. Боялся доноса, что ли.

Но казаки, все же донесли на него. Постарался опять же Петька Жарков. Очень уж зол был на поручика, и не столько из-за себя, сколько из-за Ванюшки Кудеярова.

Леонтьев завел любовные шашни с женой истопника. Это и послужило для Жаркова поводом явиться к Гантимурову.

– Помилуйте, ваше благородие, опять к вам толкает меня господин поручик, – заявил с едва приметной усмешкой Жарков.

– Да ты, я вижу, повадился… – недовольно проворчал сотник. – Давно ли был?

– Не обессудьте. Мочи нет, сил нет и терпенье лопнуло. Казаки послали к вам.

– Ну, что у тебя? Какое дело?

– Дак дело-то вовсе новое… Когда из-за худой печки в казарме приказал нам поручик выбраться на хрестьянские квартиры, то истопник вместе с женой в казарме остался. Этапный начальник ездил туда часто и встречал свою сударку без мужа. Господин поручик посылал истопника в улусы для покупки дров. Мы же заходили в те часы в казарму и находили их, судариков, в весьма заметном положении к связи любовной… Мы ему, любезному, намекали, что так неприличествует его благородию, а он по-прежнему угнетал нас по службе. Избрюзжался вовсе. Изведали мы от него горя невпроворот.

Гантимуров только качал головой. Не знал, что и делать. Он слышал, что между казачьим и пехотным начальством пошли раздоры из-за поручика Леонтьева.

Отпустив Жаркова, он все же донес в полк о случившемся.

Леонтьев был убежден, что в огласке его амурных похождений больше кого бы то ни было замешан Кудеяров. Он вызвал его к себе на квартиру и вдоволь потешался над ним, ругая казака скопцом и дубиной стоеросовой.

Устав от ругани, Леонтьев объявил, что генерал-губернатор ему как отец родной, что «вы пишете доносы, а их никто не берет во внимание». Тут вытащил он из сундука полковничьи эполеты, искособочился и стал примерять их на свой мундир, доказывая, что эти эполеты много значат, что такие и на государе.

– Командир ваш не стоит подметки моего сапога! – кричал Леонтьев, округляя глаза и надуваясь злостью.

Закинув ногу на ногу, поручик говорил, что Муравьев присвоит ему чин полковника. Поколачивая пальцами по подошве сапога, он продолжал твердить:

– Вот что ваш командир означает!

Кудеяров не вытерпел, спросил: «Может ли быть чтобы полковой командир не стоил подметки вашего сапога?»

Рассвирепевший Леонтьев бил казака по лицу и по голове, вытолкал в сени и там колотил, пока тот не выбежал на улицу.

Кудеяров шел, не разбирая пути. Слезы текли по щекам и замерзали на морозе. «За что? – шептал он. – За что! Гнида! Жил я – воды не замутил. Что я ему сделал? Ну, поручик, дождешься!»

Не заметил, как вышел из деревни. Увидел перед собой узловатые сучья берез, припорошенных снегом. Рядом стыла на холоде осина-тонконожка. А ему и мороз не мороз… Сплюнул с разбитых губ кровяной сгусток: «Много нас, господин поручик, по земле ходит – чалых да драных. Поопасись, неровен час… Попадешь в эти руки, обглодок, заморыш! У меня ладони от страха не задрожат, не вспотеют. Возьму за рыло и поломаю… А там хоть виселица, хоть Кара – все одно, терпежа нет никакого!»

Забрел от нечего делать в лес, пробил стезю меж стволов. Было тут тихо, покойно, во всем чувствовалась какая-то волнующая приманчквость: и в узорах инея на кустах, и в цепочке беличьих следов, и в строгом безмолвии самого леса. Была бы тут с ним Катерина… Да не та, что кричала, дергая губой: «Разбойник, омманщик!» А та, что приходила к нему в Нерчинске, – пригожая, улыбчивая, зеленоглазая, гибкая и заманчивая, словно снегурка-ладушка. Побежали бы они вместе по зимнему лесу, взмахивая руками, хлопая в ладоши, проваливаясь в сугробины. И так бежали бы, бегом своим жарким отбиваясь от мороза. А дома бы их ожидал сын… родной, уже в казачьи формуляры записанный и на провиантское довольствие приказом по сотне поставленный.

«Эх, Катерина, Катерина! Бедовия твоя голова! Что же будет-то теперь с нами? Зловредная ты, занозистая. Зелье-девка! Обабился я с, тобой, прокис, живу без характера».

Белая слепота небес и сугробов щемила сердце, заставляла перестукивать затвердевшей кожей сапог.

Руки задеревенели от стужи. Он скоро издрогнул всем телом и повернул к селению.

Солнце еще не скатилось за сопку, как дежурный солдат объявил приказ: всей этапной команде сойтись в ограде сборной избы.

Казаки ворчали:

– И чео надумал опять этот командёр?

– Спокою от него нет! Изгадился вовсе.

Приказ есть приказ. В указанный час солдаты и казаки толкались в ограде сборной избы, постукивали каблуками и рукавицами. Мороз к ночи крепчал.

Подъехали в санях поручик и унтер-офицеры. Послышались команды: «стройся», «равнение… на право!»

Леонтьев прошелся перед строем, зорко вглядываясь в лица.

Все уже заметили в санях кучу розог. Для кого? За что? Строй немо застыл, лица стали белее, строже. Пороть на морозе? Не слыхано. Не может быть такого!

Леонтьев, пятясь к саням, отошел от строя и объявил, что у казака Кудеярова нет ни усердия по службе, ни покорности, ни повиновения, а посему подлежит его подвергнуть экзекуции розгами. Он приказал солдатам раздеть Кудеярова, ткнул в строй перчаткой:

– Ты, ты и ты!

Неловко переминаясь и совестясь, трое солдат выдвинулись из шеренги и остановились в нерешительности.

– Не стойте идолами! Ну! – подхлестнул их поручиковский крик. – Чего замлели?

Солдат подскочил к Кудеярову, дернул за рукав шубы. Что-то треснуло… Кудеяров оттолкнул солдата, и сразу же из строя выдвинулся Жарков и заслонил его.

Поручик выхватил пистолет, заорал с надрывом:

– На-а место-о!.. В стро-ой!

Солдат, упавший от толчка Кудеярова, уползал, елозя коленями и локтями по снегу, боясь, что пуля из пистолета может его задеть. Двое остальных солдат, вызванных из строя, так и стояли, не зная, как поступить: нельзя было ослушаться начальника этапа, но также и нельзя было брать Кудеярова, потому что казаки – все неробкого десятка – уже вынули пистолеты и, по всему видать, были настроены решительно.

– Не пропишете ижицы, ваше благородие! – крикнул Жарков. – Кудеярова мы не выдадим для напрасного измывательства. Не замай!

– Изменники вы, бунтари! – заорал поручик.

– Мы присяге не изменяли!

– Какие мы изменники? Мы мытарствовать не желаем!

– С призывных лет непорочно служим! Полютовали над нами… Довольно!

Поручик, держась поближе к унтер-офицерам, надсажался:

– Кляузники вы все, лжецы! Занимаетесь составлением ябеднических бумаг, клонящихся ко вреду всей этапной команде! Непутем начали, непутем и кончите. Командир я непогрешимый!

Казаки отвечали:

– А кто просил у нас из фуражного довольствия по пяти рублей?

Леонтьев оправдывался:

– Перетолковали мои слова по-своему. Сами же по запросу полка отвечали, что никогда о тех деньгах не слыхали и не знали. Кудеяров вас впутал в ложь и грех.

Кто-то крикнул:

– И черемшой нас не замучил?

– Для соления черемши занимал я казаков… В черемшаные поля были командированы и солдаты И все для вашего же магазейна.

– Той черемши и в глаза не видывали! Избави нас бог! Одно суесловие…

Поручик старался их перекричать:

– Требование мое в убрании снегу… требование мое… от этапного помещения не выполняете! Злонравие во всем! Непослушание!

– Это у крыльца-то?

– Какое там «у крыльца»?! Во все здание сугробы…

– Копни – там полтора аршина… сувои. – Не выполняете, нерадивцы, – продолжал поручик, – не пришли снег чистить, а на спрос мой об ослушании ответствовали, что непричастное, мол, для нас дело.

– Вы, ваше благородие, принимаете партикулярные услуги. Кто делает эти услуги, того оставляете в отдыхе от сопровождения колодничьих партий! Измошенничались, ваше благородие! Сие непригоже.

– Не верно-о! Ждет вас суета сует и всяческая суета.

– Верно-о! Извертка ваша не пройдет! Злоречие ваше всем ведомо.

Начальник этапа струхнул.

«Солдаты не заступятся. А казаки остервенели», – подумал он.

С почтовой оказией Леонтьев отправил рапорт командиру бригады: «…Хотел я видеть у себя на этапе повиновение и покорность казака Ивана Кудеярова, но он, мужлан, покорности мне не оказал и вел себя непозволительно. Я приказывал наказать его лозами, а этапные казаки намерены были учинить бунт, приступом от солдат взяли Кудеярова и говорили, что наказывать не дадут, что их полковой не велел им повиноваться этап ному начальнику. Почему и наказывать его я тогда был не в силах.

Казаки ныне в полном смутьянстве и снова писали общее прошение на меня в полк, хотя воинским артикулом указано подавать сии прошения порознь, а не всем вместе… что считать можно за совершенный в команде бунт.

Оздоровить и укрепить команду этапа можно лишь посылкой ко мне на службу казаков из сводного Карийского батальона».

Леонтьев знал, что в охрану карийской каторги казаки назначались строго по выбору.

Не прошло и месяца, как в Кульск приехали братья Алганаевы и с ними – кто бы мог подумать? – Герасим Лапаногов.

«Карийцы» быстро нашли общий язык с поручиком. Случалось, что вместе с ним и выпивали, тот делал им поблажки по службе.

Кудеяров, глядя на полупьяных дружков из сводного батальона, сказал Жаркову:

– Ну, явились соколики, Теперя жди чего-нибудь неминучего…

Докатились бы Кудеяров с Жарковым до тюрьмы, та отвел их от беды, не помышляя о том, сам начальник этапной команды.

У поручика Леонтьева в хозяйстве содержался гулевой бык. Ночью в метельную темень он был украден в поле неизвестно кем. Подозревая живущих у богатого поселенца работников, Леонтьев послал унтер-офицера и двух солдат взять тех работников прямо с поля, отобрал у них лошадей, принадлежащих хозяину, а самих подозреваемых посадил под караул. Те несчастливцы в краже быка не признались, и тогда Леонтьев, по его словам, задумал «исторгнуть признание мерой пытки», приказав сечь их плетьми.

Лапаногов и Алганаевы, выполняя волю поручика, били несчастных, начиная с самой шеи, по спине и ногам. Одного из них – бурята – били дважды жестоко. Всего исстегали. По сеченому его телу сыпали соль.

Обливали водой. После наказания обоих заковали в кандалы, и караульные потом показали на суде, что избитые ужасно стонали, а чаще стонал бурят, у которого на спине местами было вырвано тело. Бурят, промучившись с неделю, испустил дух.

Окружной суд приговорил: дать казакам-экзекуторам по пятнадцать ударов тростьми со строжайшим предупреждением, чтоб они в будущем от исполнения подобных приказаний удержались.

Старожилы кульцы с охотой взялись исполнить приговор над «карийцами».

– Жалковато, что по пятнадцать ударов, – сокрушался Жарков. – Ироды окаянные! Человека для них убить, что муху. А сами битья боятся, как черт святой воды.

Уже после того, как приговор суда привели в исполнение, из Иркутска была объявлена воля генерал-губернатора оставить казаков без всякой ответственности и приговор окружного суда предписывалось не вменять в дело, в формулярных списках этого наказания не показывать.

Перед строем этапной команде было объявлено, что по воинскому артикулу солдат или казак не должен слушать приказов офицеров, не относящихся к службе. Но поскольку по тому же воинскому артикулу воспрещено солдату или казаку в непристойное рассуждение вступать по поводу отданных ему офицером приказаний, то высшее начальство рассудило: «Быть, как есть. Битых казаков в небитых уже не обратишь».

Дело поручика Леонтьева разбиралось в генерал-аудиториате. Приговор гласил: лишить Леонтьева чинов и определить на службу рядовым в пограничную часть в Кяхту, а также подвергнуть церковному покаянию по назначению духовенства.

Леонтьеву уж было не до смутьянов.

Над поротыми «карийцами» казаки и солдаты этапа посмеивались:

– Это не волки в овечьей шкуре, а овцы, вырядившиеся волками!

В Иркутске было неспокойно. Имя убитого на дуэли у всех на устах.

Вел дело о дуэли один из членов главного совета. Вел кое-как. Ссылался на свою застарелую аневризму сердца. Дуэлянты сидели в своих квартирах под арестом.

Как только законченное дело поступило в окружной суд, Беклемишева и его приятелей выпустили из домашнего заключения. Следователь, что называется, отзвонил – и с колокольни долой.

И вдруг не из тучи гром.

Безвестные, тишайшие заседатели суда наложили крест на все, что представил член совета. Они требовали дополнить опросные листы и вскрыть труп Неклюдова. Венцель, боясь и публики, и графа Амурского, накричал на заседателей, обозвал их квасными патриотами, грозился всех их уничтожить вместе с судом, если они откажутся принять материалы следователя к рассмотрению.

Город продолжал негодовать. На могилу Неклюдова кто-то приносил цветы, чьей-то рукой был поставлен дорогостоящий металлический крест. Прихожане являлись в церковь с поминаниями убиенного Михаила. На столбах нет-нет да и появлялись надписи о том, что в Иркутске завелась шайка убийц, перечислялись фамилии дуэлянтов и указывалось, что все они – любимцы Муравьева-Амурского.

Молодых людей, дерзнувших в обществе дурно толковать о дуэли, полиция занесла в список нарушителей общественного порядка и готовилась показать список этот Муравьеву-Амурскому.

В августе труп Неклюдова вынули из могилы и анатомировали. Врачебная управа и военные медики установили, что Неклюдов умер от огнестрельной раны в грудь.

А Муравьева все еще не было…

Окружной суд, разобрав дело Беклемишева и секундантов, счел их виновными в убийстве, и приговорил каждого к двадцати годам каторжных работ в рудниках.

Затем пошли заседания Иркутского губернского суда. Подсудимые были и там признаны виновными и приговорены к отсидке в крепости.

Дело пошло в сенат…

Муравьев-Амурский вернулся в Иркутск в дурном расположении духа. В день его приезда почта доставила номер журнала «Вестник промышленности» со статьей декабриста Дмитрия Иринарховича Завалишина Один заголовок привел в ярость генерал-губернатора: «Амур, или тот бывает всегда обманут, кто сам обманывает».

По городу пошли разговоры… со сплетнями, улыбочками, смешками. Поговаривали, что на Амуре и Уссури переселенцы голодают, дожили до того, что к муке подмешивают траву. Хлеб у них похож на засохшую грязь, и от него изжога и всякие болезни. Самой праздничной пищей почитается у переселенцев бурдук – мука, разболтанная в теплой воде. Вместо чая люди варят напиток из гнилушек березы. Хлеб на Амуре не растет: посевы заливает дождями, а что уцелеет от наводнения, то птицы склюют. Их там несметные стаи.

Сам Муравьев собрался в Петербург. Перед отъездом он вызвал Карсакова.

– В январе сядешь в председательское кресло главного управления края, а я или вовсе не вернусь из Петербурга, или вернусь через год. Полубольной я. Кашель вовсе замучил. А ты в самой поре. Порадей за Амур. Все мои адъютанты и чиновники особых поручений к твоим услугам. Все они мною воспитаны – с самолюбием, чувством долга и чести. Правда… не всегда становятся в струнку и, как говорят, избалованы мной. Ну да ты их всех знаешь и помнишь.

– Ваше высокопревосходительство, остантесь в Иркутске, сколько можете! – попросил Карсаков.

– Стар я, Михаил Семеныч. Переслужил здесь. Давно бы пора уехать. Переслужил. В газетах и журналах меня ругают. Случается, что и поделом.

– Неужели вы думаете, Николай Николаич, что нет вокруг вас людей, преданных делу и способных на что-нибудь? Мне начальник штаба говорил… все штаб-офицеры… Посылайте всех, куда надобно! Я первый пойду на какое угодно дело, лишь бы иметь успех в ваших замыслах и стремлениях.

– Нет уж, Мишенька, друг мой, решено. Еду в Петербург, а там, что бог даст. Решено! Заселяй уссурийское поречье.

В приемной Карсакова ожидал Михаил Волконский.

– Ну что, уговорили? Как он?

Карсаков махнул безнадежно рукой.

– Едет он… Петербургские меценаты по делам сибирским боятся его приезда и заранее согласны со статьями Завалишина.