Текст книги "Унтовое войско"

Автор книги: Виктор Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)

Глава четырнадцатая

В Кижу приехал лама, собрал верующих, обрушил проклятия бурхана на старшину новокрещенных Буду Онохоева. Лама был бритоголов, с черными пронзительными глазами, сухощав и ловок в движениях. Он убеждал улусников в том, что Буда Онохоев смешал чистое благородное учение Будды с мутной водой преступной проповеди и что скоро наступит для него самого и для всех, последовавших за ним, тяжело переносимое страдание в этой и будущей жизни.

«Учение Будды, – продолжал лама, – это кладезь мудрости на пользу живых существ. Мудрость является в сердцах тех, кто думает о Будде в течение мгновения столько, сколько белых крупинок плавает в молочном океане. Эта мудрость утверждается посредством яркого луча безграничного сострадания и силой высшего благодеяния».

Из этой проповеди улусники поняли, что Буда Онохоев в Кижу не вернется. Из рук стражников главного тайши еще никто не вырывался.

Лама сообщил верующим, что он способен общаться с духами умерших и отсылать их в ад или рай. Все попадали на колени и стали молиться. Лама прошелся по лужайке, щелкнул пальцами и зашипел:

– Ше-ше-ше!

Похоже было, что он погонял ленивую лошадь. Его черные пронзительные глаза видели далеко. Он отыскал в толпе Норбо, сына улусного старосты, подошел, показал на него пальцем. Лама хлопнул в Ладони, поклонился. Набежали родственники Норбо, начали обливать его холодной водой. Норбо ежился, охал, но то и дело смеялся: после смерти ему предстояло жить в раю.

Лама стал произносить проповедь о доброте улусников, исповедующих учение Будды. Чтобы попасть в касту добрых, следовало почаще подавать подаяние, иметь под собой для сиденья только кошму или циновку, не иметь запаса пищи, иметь шерсти на одно одеяло, пользоваться тем, что имеется в мусоре, пребывать без крова в пустыне или под деревом, сидеть с подогнутыми ногами…

– В нашем улусе полно добрых людей, – переглядываясь, говорили старики. – Такую проповедь легко соблюдать.

Затем лама заговорил о различии понятий «стремление к богатству» и «стремление к обладателю богатства». Его мысли сводились к тому, что не нужно обладать богатством, что это греховно, но самый тяжкий грех падает на того, кто «стремится к обладателю богатства».

Старики попросили рассказать о теле Будды.

Лама охотно отвечал, что плечи у Будды широкие, туловище, как у льва. Имеет он все сорок зубов исключительно белых и ровных, глаза подобны сапфиру, ресницы, как у быка, язык длинный и красивы», лицо украшено невидимыми волосинками.

Лама еще долго перечислял достоинства тела Будды, и все устали его слушать.

Норбо, заметив в толпе Бутыд, пробрался к ней и шепнул:

– Выходи за меня замуж! Видела, как лама указал на меня пальцем? Я буду жить в раю и моя жена вместе со мной.

Бутыд передернула плечами, посмотрела на маленького Норбо сверху вниз:

– Иди просохни, а то, как мышь, мокрый…

– Смотри, пожалеешь! – Норбо от злости потемнел лицом. Бутыд, не ответив ему, отвернулась. Голос у Будды подобен голосу дракона! – долетел до нее восхищенный крик ламы. – Походка, как у быка – вожака стада.

Она вспомнила, что в такой же тихий солнечный день мимо ее юрты проезжал казак на вороном коне и попросил напоить его водой. Бутыд могла бы ответить, что в юрте нет воды и заняться своими делами – строгать стрелы из березовых брусков. Но она повела его почему-то к ручью, ей не хотелось отпускать от себя так скоро этого незнакомого ей всадника. И потом она не раз думала о нем, не понимая почему.

«Очир! Очир!..» – шептала она па разные голоса и, прислушиваясь к звукам своего голоса, чувствовала, что ей приятно произносить его имя.

– Руки разукрашены благородными узорами любви к живым существам и счастливыми рисунками! – выкрикивал лама перед стариками и старухами.

«Узорами любви, – отдалось в голове Бутыд. – Узорами любви».

Да-да. Она видела эти узоры… тогда… в ручье, в холодных, как лед, струях. Это было так давно! Очир обещал приехать, когда зацветет ковыль, и он приехал, но… ее не было в улусе. Он отдал брату пойманную им где-то лошадь. Где он? Что с ним? Неужели все дороги, по которым он ездил, пролегли в стороне от улуса Кижи? Неужели все ручьи, из которых он сам пил и поил своего коня, протекали вдали от улуса Кижи? Неужели все девушки, на которых он засматривался, жили, где угодно, только не в улусе Кижи?

– Если не пойдешь за меня, – звучал в ушах голос Норбо, – выдадут тебя за сына главного тайши Дампила.

Где же Очир? Как хочется видеть его вороного коня! Как хочется потрогать руками мохнатую шапку с голубым, как небо, верхом! Как хочется слышать его резкие, запальчивые слова о том, что он докажет свою удаль, храбрость и свою удачу!

– Лоб у Будды красиво поставлен, – тянул свое лама. – Органы чувств не расстроены. Глаза подобны лепесткам лотоса.

А Норбо все топтался рядом, не уходил, шептал горячечным ртом:

– Хромой Дампилка хвалился на надане[40]40
  Гулянье.


[Закрыть], что возьмет тебя силой. Его желтушечные глаза в тот вечер горели, как у совы. Он притоптывал той ногой, которая у него короче.

Бутыд надоело его слушать. Она взяла Норбо за ворот халата, притянув к себе:

– Куда вы оба годитесь? Слепой хромого на руках таскает… Уйди, а то подниму на руки при всех!

Маленький, тонкошеий сын старосты побледнел от обиды, сжал кулачки, забрызгал слюной, но отошел от Бутыд.

Ночью в юрту Муртоновых вошли стражники главного тайши Бумбы Юмсараева, подняли с постели Бутыд, велели ей одеваться и ехать с ними. Ошира, пытавшегося схватить нож со стены, ударили нагайкой по голове – раз и другой… Обливаясь кровью, тот упал на кошму.

Всю ночь ее везли в закрытой кибитке. Останавливались только для смены лошадей. Стражники молчали, не спрашивая Бутыд ни о чем и не отвечая ей.

Слышно, как переехали бродом реку – прошумела рассекаемые колесами волны, простучали копыта по гальке… Поднялись, на берег, запахло дымом.

Кибитка остановилась, стражники поднялись.

– Выходи!

«Как родилась – не помню. Как умру – не знаю», – подумала Бутыд.

На лужайке, в тени старых раскидистых берез, стояла юрта из белого бархата. Дверь выделялась красной окантовкой. Наверху трепетал желтый флажок. Вся степь за юртой была заполнена отарами овец, косяками лошадей, стадами коров и верблюдов.

Стражники провели ее в юрту, где было прохладно к полутемно. На хойморе она разглядела Дампила. Он сидел на подушках в светло-зеленом халате и замшевых сапожках. Брови у него, как и усы, закручивались вверх, что придавало лицу его удивленно-бравое выражение.

Бутыд еще в дороге догадалась, кто послал тайшинских стражников.

– Я люблю в тебе женщину, – проговорил он, – но ненавижу в тебе нищенку! Будешь моей второй женой.

– Если твоя стрела пролетит дальше моей, то я буду твоей женой.

– Хватит! – закричал он, округляя глаза. Я это уже слышал, но нынче твое хвастовство не взрастит тебе плодов.

Да, он это уже слышал. Он сватался к ней прошлым летом, и она при общем смехе улусников обещала стать его невестой при условии, если он пошлет стрелу дальше, чем она.

– Я вытравлю из тебя все супротивное, оставлю лишь женское… Ты будешь рожать мне наследников, продолжателей моего рода. И горе тебе, если ты не принесешь мне сына!

– Я желаю, чтобы ты вознесся поближе к солнцу, лишь бы оказался подальше от меня.

– Ха! От богатства еще никто не отворачивался. Всякий бурят посвистывает, судя по тому, сколько у него лошадей. Видела, сколько лошадей и скота пасется в степи? Это все мое! Отец поделил свой скот на шесть стад: четыре его жены – четыре стада, пятое стадо мое и шестое его самого. Но если тебе этого мало, – он махнул рукой в сторону, где простиралась степь, – я упрошу отца поубавить поголовье скота у его жен и собрать для тебя отдельное стадо. У нас в роду будет стадо твоего имени! Тебе и этого мало?

– Коровьим языком лижешь, а лисьим хвостом гладишь! Ненавижу! Как сына тайши и как мужчину… Протягивай ноги по своему одеялу. Лучше отпусти меня домой. Мир велик, и мы можем не мешать друг другу.

– Мне нужно взять от тебя женщину, – повторил он упрямо. – Больше ничего… Только женщину. Живи, как живешь. Хочешь работать – работай. Не хочешь – не надо. Хочешь по гостям ездить – езди. Не хочешь – не надо. Живи, как живется. Но как женщину я возьму тебя всю без остатка.

– Можно сколько угодно делить стада, но мою ненависть к тебе нельзя убавить.

– Посидишь в арестантской и станешь сговорчивее!

Дампил позвонил в колокольчик. Вошли стражники.

– Посадить под караул. Кормить тем, что остается собакам.

…Старший стражник подошел к дверям арестантской избы, потянул за железное кольцо. Что-то заскрипело, дверь стала подниматься, и скоро открылась темная и широкая щель.

– Лезь туда. Ну! – подтолкнул ее стражник. – Тут лестница, по ней спустишься. Да пошевеливайся! Тюрьмы не видела, что ли?

– Я не полезу туда! – крикнула Бутыд. – Что я такого плохого сделала, чтобы сидеть в тюрьме?

Стражник равнодушно ответил:

– Этого мы не знаем, что ты там такого наделала.

Лестницу стражники убрали, как только она добралась до полу. Тусклый свет из маленькой отдушины струился сверху, едва достигая пола. Было темно и сыро.

Скоро она почувствовала, что зябнет, обшарила все вокруг, но ничего не нашла, кроме охапки соломы.

Темнота подкрадывалась вместе с сыростью и холодом, давила, сжимала в комок трясущееся тело.

Банзаров ехал в Хоринск. В возке душно, жарко. Добраться бы скорее до улуса, отдохнуть в холодке… Хотел подремать, но какие-то звуки, проникавшие в окно возка, мешали. Не то плакал кто, не то молился.

Возле самого возка зацокали копыта казачьей лошади. В крышу постучали:

– Ваше благородие! Никак беспорядок на дороге. Велите остановиться.

Банзаров выглянул из окна.

Впереди, у небольшого моста, толпился улусный народ. Стражник при мундире и сабле размахивал руками, обращаясь к толпе. До слуха Банзарова долетали слова:

– Раз-зойдись! Кому сказано?

Возок подъехал к мосту. Банзаров вышел на дорогу и спросил стражника, что случилось, почему собрались люди.

– Да вот, велено лечить от помешательства, – ответил стражник, показывая рукой на народ. – А как его вылечишь?

Толпа расступилась перед Банзаровым. Некоторые узнали его, снимали шапки и кланялись. На траве лежал полуголый старик бурят и время от времени охал и стонал. Туловище старика было обмотано веревкой и конец ее кольцами сложен тут же.

– Кто такой? Почему лежит? Что с ним?

– Лечим от помешательства по христианскому обычаю, – отвечал стражник, снимая фуражку и вытирая с лысой головы обильный пот. – Человек этот, по имени Буда Онохоев, отселен из хоринских улусов… принял христианскую веру. В родовой управе вынесли заключение: тронулся умом. Фельдшеров-докторов нет во всем округе. По крестьянскому обычаю лечим…

– Как это? – опешил Банзаров.

– А так. Раздели догола старикашку… Как он ни брыкался, обвязали веревкой и спускали в пещеру. Те, кто посмелее, лезли к нему и пугали его, дергая за веревку. А он, сердяга, чуть не окочурился.

– А что же он тут лежит?

– Дак где ему? Надо бы молебен отслужить, да попа нету.

– Одежа, обутка ему новые положены, а ни того, ни другого нет! – выкрикнули из толпы.

– Везите его в Хоринск и оставьте в покое, – приказал Банзаров. – Никакой он не больной, выдумали все.

Буда-христианин, услышав, что его собираются вести в Хоринск, залопотал торопливо, пытаясь подняться:

– Господин чиновник! Не велите в Хоринск… Велите домой отправить! Ради бога единого, безначального и бсконечного, невидимого и неописанного, превыше небес пребывающего… Буду жаловаться архиепископу, генерал-губернатору! Отвезите к жене, к деткам… Бога молю, чтобы Бумбу-тайшу покарала видимая и невидимая сила божья, все сотворящая и животворящая…

Банзаров сказал стражнику:

– Как чиновник особых поручений его превосходительства велю отвезти старика домой.

Стражник отдал честь, повернулся кругом, вытаращил глаза на улусников:

– Где старшина? Где подвода? Живо!

Беседуя с Доржи Банзаровым, Бумба Юмсараев щурил маленькие глазки, вертел головой туда-сюда, ругал на чем свет стоит старост и шуленг, которые-де, не понимая его распоряжений и приказов, все делают не так, как надо, перебарщивают, самоуправничают. Вот, мол, и этого старика Буду зачем-то опускали на веревке в пещеру, били его тело о камни. А и началось-то все с того, что улусники Буды Онохоева пожаловались в контору, что Буда не иначе как болен головой, потому что ни днем, ни ночью не дает никому покоя, веля принимать православную религию. Ну, по сей жалобе он, тайша, и велел шуленгам изыскать у лекарей и лам какой-нибудь совет полечить больного. А те, не разобравшись, причинили телесные недуги старику. Он, тайша, строго накажет виновных и впредь не допустит произвола…

Банзаров не поверил тайше, но промолчал. А что делать?

– Видит Будда, – заговорил тайша, – что напрасно вы отягощаете ваш Светлый ум судебной дрянью. Неужели генерал не найдет для вас, умнейшего из умных, ученейшего из ученых, достойного занятия? Вам самим не надоело ли, господин Банзаров, тратить силы и время на эти… особые поручения?

Банзаров, не задумываясь, ответил, что в Иркутске жизнь проходит с малой для него пользой, пауками заниматься некогда, хотел в Китай поехать с русской миссией, да не вышло. Пет протекции, нет денег.

Вумба с сочувствием закивал головой.

– Очень-очень желательно, чтобы вы повидали, какая в Китае-то жизнь, – произнес он. – Видит Будда, как желательно! Где-где, а уж в Китае-то глубоко уважают ученых людей, а от ученых книг там прямо без ума. Вашу бы книгу туда, уважаемый гость, вас бы на руках носили, в коляске катали, обед подавали из бесконечного числа блюд. Видит Будда, как любят в Китае ученых, их имена можно читать на городских стенах.

– Известно мне, – сказал Банзаров, – что китайская наука ныне мертва, и держится она лишь на древности. В Пекине считают, что Конфуций потрудился для Поднебесной империи на вечные времена. Древние все сделали, объяснили, как жить людям. Нового искать нет нужды.

– Пекин далеко, – возразил тайша. – Нам обо всем знать, что там делается, невозможно. От нас бывают люди в Пекине. Они видели.

– Верно, господин тайша, что книги там чтут и ученых чтут. Сам встречал в Иркутске проезжающих из Пекина. Там не то что к книгам, ко всякому клочку бумаги с иероглифами трепетное отношение. Оброни на базаре, на улице лоскуток бумаги с письменами – никто не тронет, не унесет. Приходи завтра, послезавтра, через неделю – там он будет лежать, где ты обронил. Все это так. Но… я в Китай хотел ехать не потому, что там чтут ученых, у меня свои планы, своя цель в развитии науки.

– Ваша наука, видит Будда, касается лично монголов. Почему бы вам, господин, не поехать в Священное стойбище? Ургинские амбани были бы рады, особенно амбань-монгол.

– Что в Пекин, что в Ургу – попасть туда мне не просто. Я на службе государственной, из казачьего сословия не выведен.

– Это мы понимаем, – соглашался Бумба. – Не просто… Кто скажет, что просто? Никто. А может, и сыщутся добрые люди, помогут и протекцией, и деньгами.

Хоринский тайша упрямо гнул свое: как хорошо бы Доржи Банзарову, умнейшему из умных, ученейшему из ученых, побывать в Пекине, а еще лучше в Священном стойбище, в Урге.

Глава пятнадцатая

Цыциков шел посолонь под покровом ночей. Всего две деревни попались ему на пути, но он обошел их стороной, сделав лишь запас картошки. У него еще осталось немного хлеба и соли – до хребта должно хватить. Днем он забирался в чащобу и спал под корневищами деревьев, в ямах, забрасывая себя ветками.

С тех пор как ушел с Кары, никого не встречал. Под Выселками потянуло к тракту – захотелось повидать Якуню-Ваню.

Солнце стояло высоко в небе, когда он залег в кустах, поджидая, не покажется ли кто из села на дороге.

Слушая птичью разноголосицу и потрескивание кузнечиков в траве, Очирка уснул. Проснулся от ржания лошади. Вздрогнул, прижался к земле, ожидая крика: «Вставай!»

С дороги доносилась неразборчивая дробь голосов. Раздвинув потихоньку ветки, Очирка увидел несколько крестьянских подвод. На телегах натянуты холщовые пологи. Послышался детский плач. «Усни ты, оглашенный! – проговорила громко баба. – Ни ночью, ни днем нет покоя». Ей что-то сказал мужик. Баба отвечала ему: «У нас победнее в рекруты на Амур идут головами, а побогаче откупаются коровами. Староста отвел к управителю волости корову…» Послышался голос мужика: «Ионова да Макухи женки сдумали на Амур податься, а им от ворот поворот. Вдовье дело… Не берут». – «Царство им небесное… Ионову да Макухе, – сказала баба. – Да и Якову Ванину… не иначе и его убили казаки», – «Знамо поубивали. Куда бы ему деться?»

Цыциков закрыл глаза, обессилев, опустился в траву: «Все… все. Нету Якова в Выселках. Убили».

…Ночи стали длиннее и холоднее. Уже не раз в неяркой голубизне неба примечал он цепочки гусей, отлетающих с родных гнездовий.

Утром Цыциков увидел горы. Тайга поредела, как бы не решаясь встретиться с горами. С заходом солнца он тронулся в путь и всю ночь брел по никлой траве и к рассвету отдыхал у подножия сопки.

В сумерках Цыциков стал подниматься на голец. С его вершины он надеялся отыскать где-нибудь проход по падям, между гор. Подъем шел по пологому склону, заросшему мелкими подстойными деревьями. Темнота наступила быстро, поглотив все вокруг. Сверху стекал клубками туман.

Очирка выломал батог и, постукивая им перед собой, медленно взбирался на вершину. Куда ни погляди, всюду рваные клочки тумана. Деревья перестали попадаться. «Скоро верх», – подумал он. Было жутковато. Всюду мерещились ямы, обрывы, бородатые черти… «Какой он, спуск, на той стороне?» Но спуск – это еще что… Будут гольцы похуже, чем этот.

Выбившись из сил, он ложился на камни и отдыхал, глотая туман. Ноги отяжелели. Даже руки стали такими тяжелыми, что заставляли сгибаться тело.

Неожиданно голова его освободилась от серой и мокрой непрогляди, и он шел уже по туманному озеру, поверхность которого не достигала ему и плеч. На чуть светлеющем небосклоне обозначилась острая верхушка гольца, плывущая, как и он, по туманному озеру.

Медленно надвигался рассвет. Там и тут вылезали из молочных наплывов темные нагромождения скал и утесов, щетинистые гривки лиственниц и кедра.

Раскаты грома вдруг упали на горы. Дробясь и раскатываясь, катилось неподалеку что-то гулкое и угрюмое. Молния просверлила небо, утонув в тумане, и снова сверху упал гром. Вокруг пощелкивали и подскакивали градины, и струи воды хлынули с низко надвинувшихся туч.

Гроза оставила хребет в потоках пенистых ручьев и набиравшего силу тумана. От земли и камней шел пар. Цыциков подумал о том, что надо торопиться.

Он не помнил, сколько полз по мокрым камням. Что-то его остановило… Ветер вел себя странно, налетая порывами со всех сторон. Цыциков лежал распластавшись, а голова кружилась и страшно было поднять ее и осмотреться.

С ужасом он почувствовал, как зашевелились под ним камни… Закрыв глаза и ожидая смерти, он какое-то время испытывал колебание скалы. Та, будто живая, шевелилась под ним. Преодолевая страх, Очирка медленно вытянул руку и нащупал обрыв… Тогда он еще передвинул руку и всюду натыкался на пустоту…

Медленно-медленно поворачивал он голову, подтягиваясь на руках, чувствуя, что ноги его скользили по обрыву. Обдирая в кровь руки, срывая и ломая ногти, Очирка отполз от бездны.

Утром при неярком свете он разглядел, где находился спуск. Осторожно, ощупывая камни, перебрался в падь, укрытую урманом.

Дампил велел стражникам привести Бутыд. Он был одет в походный халат.

– Я отъезжаю на зимники, – сказал он Бутыд, когда ее привели в юрту.

Она промолчала, ненавидящий взгляд ее запавших и потускневших глаз скользнул поверх головы Дампила. Она опустила веки, чтобы не смотреть на него, да и стоять ей было тяжело.

– Ты уже не так красива… после тюрьмы. Вялая кожа на шее, желтизна на щеках, синие пятна под глазами. Если я продержу тебя в сырости и холоде до первого снега, в тебе не сохранится ничего женского. Кому ты будешь нужна?

Она открыла глаза, и ее исподлобный взгляд был полон безысходной тоски.

– Я привыкла к могиле, можешь засыпать меня землей.

– Нет, тебя ждет другая участь, – перебил он, – Тебя разденут и посадят на муравейник. Тело твое распухнет от муравьиного яда. Муравьи начнут пожирать тебя, откусывая от твоего тела малюсенькими крошками. Их, муравьев, много, не сосчитать сколько. И нельзя сосчитать сколько малюсеньких крошек твоего тела перейдет в животы насекомых.

– Не верю! – проговорила она с трудом. – Я не верю!

Подбежали стражники, ожидая распоряжений.

– Делайте с ней… как я велел!

Покачиваясь, как слепой, Дампил подошел к коню, с трудом нашел стремя, взмахнул плеткой и ускакал.

В агинских степях Очирка раздобыл бурятскую одежду, в первом попавшемся табуне взял коня. С пищей было совсем просто. В любой юрте пастухи подавали ему кумыс, творог, простоквашу, а то и бараньи ребрышки с мясом. Спрашивали кто он, куда едет. Про каторгу, про побег Очирка помалкивал.

Он убегал от зимы, а зима шла за ним следом. И как ни быстр его конь, морозы обгоняли его. По утрам у заберегов рек зеркальным разливом поблескивал молодой ледок, на ветках деревьев, на траве намерзал иней.

Цыциков ехал и напевал песенку о том, что «место, где я прозябал, это Мурин и Загата, а место, где я разбогател, это Баянгол и Оронго». Из-за этой песенки он не заметил, что конь вел себя неспокойно: всхрапывал, прядал ушами и неохотно повиновался узде.

Допев до конца, Очир соскочил с коня и хотел, стреножив его, пустить пастись. Но конь чего-то заупрямился, неожиданно встал на дыбы, рванулся… Очирка, не удержав поводья, упал. Конь с развевающейся гривой ускакал в степь. Очирка пробежал за ним несколько шагов и остановился, задыхаясь.

Скрежетнув зубами от досады, он стал размышлять, как ему поступить: готовить ночлег или продолжать путь пешком? Неподалеку шумела на перекате река. «Пойду напиться, – решил он. – А потом поищу место, где заночевать».

Выглянув из кустов, он осмотрел реку и никого не заметил. «На всякий случай перейду на ту сторону, не мешает запутать следы. Этот конь куда-то прибежит, к чьей-то юрте, пастухи поднимут тревогу, сообщат стражникам агинского тайши и начнутся поиски. Стоит ли тут ночевать? Не лучше ли уходить отсюда и поскорее?»

Так он думал и брел по мелководью, с трудом преодолевая бурное течение. Дно уходило вниз… Сзади послышались громкие всплески.

Цыциков повернулся и остолбенел. Прямо на него двигался, стоя на задних лапах, медведь. Горячее зловоние из оскаленного зева ударило ему в нос. «Так вот почему убежала лошадь!» – пронеслось молнией в его сознании. Он не успел выхватить нож, неимоверная тяжесть подмяла его, а течение потащило под лед.

…Цыциков пришел в себя на нижнем перекате. Волны выбросили его на мель и он с трудом пополз, не понимая, где он и как сюда попал. Уже выбравшись на берег, он вытащил нож и огляделся.

То, что Очирка увидел, заставило его попятиться. Медведь бился в ледяной полынье, пытаясь или подняться на лед, или пробить себе дорогу к берегу. Сильное течение и крепнущий к ночи лед не давали ему возможности спастись. Взмахи его лап становились слабыми и редкими. Он уже не пытался пробить лед. Издали была видна его морда – кувшинное рыло, торчащая из воды и движущаяся вдоль ледяной кромки. Морда погружалась в воду…

Цыциков, шатаясь, пошел в лес.

Бутыд лежала в телеге. Сознание ее гасло. Она видела над головой качающиеся ветки и облака. По серым подбрюшьям облаков ползли муравьи… Они шевелили усами и ползли, и ползли, заслоняя собой белый свет.

Где-то кто-то кричал. Телега остановилась. Муравьи посыпались с неба… Она съежилась и попыталась спрятаться от них под соломой, но не смогла пошевелиться и застонала от страха и чувства брезгливости.

Подскакал Дампил. Лицо его было перекошено не то от испуга, не то от гнева.

– Выпороть ее! – хрипел он. – При мне выпороть!

…Ее привезли в Кижу ночью. Постучали в первую попавшуюся юрту. Вышла старуха. Ей сказали: «Принимай». Стащили с телеги завернутое в халат тело, занесли в юрту, положили на земляной пол и, ни слова не сказав, ушли.

Старуха подождала, когда затих вдали стук колес, и побежала будить соседей.

Прибежали соседи, зажгли лучину и смотрели на неподвижное тело, покрытое халатом. По выбившимся волосам они видели, что это была женщина.

– Это сестра Ошира, – проговорил кто-то. – Кому же еще быть? Они украли ее, и вот… Этот сын тайши по словам – лисица, а по делам – волк.

Старуха опустилась на колени и осторожно откинула одежду с лица. Все вытянули шеи, всматриваясь при тусклом и неровном свете горящих лучин…