Текст книги "Унтовое войско"
Автор книги: Виктор Сергеев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 42 страниц)
В Троицкосавском пограничном управлении с утра переполох.
К начальнику управления явился от начальника погранпоста с рапортом хорунжий.
– Доношу, ваше высокоблагородие, что казак Лукьян Пыхалов при сумерках, как показывает хозяйка квартиры его, отправился вместе с отставным шараголъским казаком Егором Лапаноговым в городскую управу, куда собираются и прочие казаки для обхода границы и черты городской.
Но только тот Пыхалов ни в сумерки, ни в течение всей ночи на службу не явился, почему он, хорунжий, учинил по городу и окольным местам поиски.
– Ну и что? – спросил начальник управления.
Хорунжий придвинулся к столу, заговорил шепотом, с придыханием:
– Ваше высокоблагородие… найден полицией в предместье города, за рекой Грязнухой, труп Лапаногова. Отрядите со стороны вашей для следствия нужного чиновника.
– А Пыхалов?
– Пыхалов найден в пьяном виде у своего свата без оружия и пока не протрезвился. Помещен в холодную до вашего распоряжения.
– В каком виде труп Лапаногова?
– Найден мертвым в петле, из собственного кушака деланной. Неподалеку найдена и сабля, с которою казак Пыхалов отправился с квартиры в ночной по городу обход. А как здесь оказалась сабля, пока неведомо до протрезвления того Пыхалова.
После полудня к полковнику привели протрезвевшего казака Лукьяна Пыхалова.
– Отвечай, сукин сын, как все было, – приказало начальство. – Да чтоб без утайки, как на исповеди.
Пыхалов, еле унимая дрожь в теле, начал вспоминать.
– Вечером вышел я, ваше высокоблагородие, для закрывания окон дома, где я живу, и приметил идущего по улице отставного казака Шарагольской станицы Егора Лапаногова. Гляжу, а он выводит вавилоны, поелику довольно пьян. Я спросил, откель он идет в шубе нараспашку и без шапки. А он в ответ ругаться и шуметь. Будто бы обманули его в Нерчинске.
– Кто обманул?
– Внятно он не называл – кто. А можно было понять, что господин инженер… управляющий вовсе исподличался.
– Фамилию называл?
– Никак нет!
– А далее что?
– Стал я ему воспрещать так кричать и ругаться, а он хоть бы что – знай себе шумит, ругает господина инженера за то, что тот взял его в подозрение, сам уехал куда-то. Видя такие дерзости и ругательства казака Лапаногова, решил я тотчас же оповестить казаков, чтобы взять под арест буяна. Но тут вышла на улицу хозяйка и позвала нас в дом. Лапаногов почему-то оборвал буйственные проступки и послушался ее. В доме Лапаногов плакал, вспоминая свою невесту, что обманно с ним обошлась в церкви при венчании. Горе его было столь неутешно, что мы с хозяйкой отчаялись его успокоить. Он выл то как баба, то верещал, как ребенчишко малый. Опосля подступила к нему икота… заговорила душа с богом. Да не помогло. Открылся путь сатане… По уходе моем на службу он пошел за мной и привлек меня в штофную лавку, в коей повстречали мы урядника нашего. Выпили по самой малой потребности, после чего были позваны урядником к нему на квартиру. Там вдруг выбежал из кухни с палкой в руке разжалованный из офицеров Алексей Леонтьев, службу ранее проходивший в Кульской этапной команде. А почему он без нашего ведома в кухне очутился – не знаю. Минуя урядника, подскочил он к Лапаногову и крикнул: «Как ты смел порочить честь господина Разгильдеева? Сколько ты золота украл? Такой-сякой…» И, ёрничая, ударил того Лапаногова палкой по шее и собирался еще раз. Я хотел остановить его, но он и меня палкой обиходил, да так сильно, что искровавил меня. И после стал он кричать, что граф Муравьев вернул ему чин поручика, что за ним большие заслуги и будто бы он лично встречался в Иркутске с управляющим Нерчинских заводов господином Разгильдеевым и теперь выведет Лапаногова на чистую воду. Тут я вовсе перепугался. Душа в пятки ушла. Лапаногов же побежал к двери, надел шубу и вышел. Я за ним… Леонтьев, догнав меня, ударил столь жестоко, что палка переломилась, а я упал за дверь. И как вышел на двор и на улицу, не помню, и так же не помню, почему сабля моя осталась у Лапаногова.
Был вызван на допрос урядник. Он показал, что как только услышал из уст Леонтьева имя графа Амурского, вышел без лишних хлопот вон из дому, чтобы объявить о случившемся в городскую управу. Прибежали в дом урядника из таможни солдаты с офицером своим. Леонтьев при аресте начал ругаться, не желая повиноваться таможенному офицеру, и был взят солдатами по приказанию господина таможенного офицера силой.
Следствие велось месяца два.
По заключению заседателя, ведшего следствие, Леонтьев набросился на казаков, не помня себя. Почему он был зол на Лапаногова, объяснить ничего вразумительного не смог. Зачем упоминал при ругани инженера-подполковника Разгильдеева, опять же объяснить не мог. Запросили Нерчинск. Оттуда ответили, что Разгильдеев вышел в отставку и выехал из пределов края.
В пограничном управлении посчитали, что Лапаногов по случившемуся с ним пьяному безрассудству оказался в сговоре с нечистой силой и повесился.
Михаил Волконский принес графу октябрьский номер «Колокола», где спрашивалось, почему после отъезда Муравьева на Амур Петрашевский был схвачен и сослан на поселение в глушь. «Неужели у графа Амурского столько ненависти? – недоумевали издатели. – Неужели прогрессивный генерал-губернатор не понимает, что вообще теснить сосланных гнусно, но теснить политических сосланных времен Николая (то есть невинных) – преступно! Если же он не может с ними ужиться, то благороднее было бы, кажется нам, просить о переводе Петрашевского в Западную Сибирь».
– Герцен в глазах моих совершенно себя уронил своею неосновательностью и диктаторскими своими приговорами, – горячо заговорил граф. – То и другое вместе стало уж смешно. У него, как видно, нет никакой цели, и хотя изредка являются в «Колоколе» дельные статьи, полезные тем, что государь прочтет то, чего другим путем узнать не может, все же…
Волконский попробовал возразить:
– Николай Николаич, помилуйте! Вспомните, как в «Колоколе» высоко отозвались о вас и заключенном вами Айгуньском трактате! Герцен писал… я дословно помню. Он писал: «Трактат, заключенный Муравьевым, со временем будет иметь… мировое значение». Вы слышите, Николай Николаич? Мировое значение! Он, Герцен, утверждал, что если русские дела на Амуре пойдут столь быстро, как они идут, то за десять лет Россия двинется на полстолетие вперед. И помните? «Он…» Нет, не он… «Имя Муравьева и его сотоварищей внесено в историю, он вбил сваи для длинного моста… через целый океан… к Америке». Он, Герцен, присовокупил к тому же, что газеты Америки приветствуют деяния Муравьева. Взять хотя бы бюллетень в Филадельфии, где говорилось, что они, американцы, имеют столько же причин радоваться Айгуньскому трактату, сколько жители Иркутска и всей Сибири.
– Но эти дельные статьи «Колокола» затемняются множеством клеветы, и всякое доверие к нему исчезает, – возразил граф.
– Согласен, в «Колоколе» есть статейки, направленные против вас, выше высокопревосходительство. Но это даже не статейки, а заметочки. И какая в них ругань? И какая в них злость? Они, издатели, никогда не сомневались в огромных дарованиях ваших, называли вас историческим деятелем в противовес историческим бездельникам у трона. Да, ваше высокопревосходительство, они утверждали… давали понять публике, что можно быть великим государственным деятелем и пристрастно смотреть на причины и последствия беклемишевско-неклюдовской дуэли, что можно делать огромную пользу краю и – выслать Петрашевского за оппозицию. Они писали о пользе амурского дела, о высокой и неподкупной честности Муравьева-Амурского, о его благородном поведении с декабристами… Хотя бы о том, ваше высокопревосходительство, что вы, а не кто иной, заботитесь, сколько можете, о дочерях покойного Михаила Карловича Кюхельбекера. Я уж не говорю о себе. А мог бы. И надо бы говорить об этом всем и неустанно! Но нынче вы в обиде… на «Колокол», на Иркутск, на Петербург и даже на Пекин.
Граф выскочил из-за стола. Глаза его горели.
– Вот уж странно, Мишенька, хотя и верно! Всех пересудов не переслушаешь. И даровитый я, и честный, и в истории величественной утвердился, а вот поди ж ты! Одни меня не любят, другие поругивают, третьи вставляют палки в колеса муравьевской колымаге, четвертые боятся. А мне что прикажете делать? С горсткой «навозных» отбиваться от тех и других? Нет уж, хватит! Переслужил! Всем не угодишь. Валаамовы ослицы, и те заговорили! Антураж переменился И я не цирковой балансер. У меня, друг мой любезный, печень так распухла, ‘что душит меня всякий день. Под ложечкой вздувается гора какая-то, грудь постоянно давит, будто камень на ней. Недужится мне. Боль утихнет ненадолго и снова. Пора уж прощаться. Вот жду от государя согласия. Не сегодня – завтра. Все уж готово, все предрешено!
В глазах графа было столько горечи, отчаяния и какого-то неистребимого жгуче-яростного света, что Волконский, закрыв лицо ладонями, натыкаясь на стулья, пошел к двери.
Муравьев-Амурский слушал напутственный молебен в соборе. Верующих набилось – от притвора до амвона не протолкаться.
Слабо потрескивали, оплывая нагаром, свечи.
Архиепископ грустно и торжественно читал проповедь:
– Владыко господи Иисус Христос! Услышь нас! Мы просим укрепить силою твоею нашу силу и волю, просим благословить дела наши, умножить славу нашу. Всесильная твоя десница сохранила воинство наше, послала ангела твоего к рабу божьему, отцу края нашего Муравьеву-Амурскому и он спас народ от всякого противного.
Ты, господь наш, никогда не оставлял в забвении раба божьего отца края нашего Муравьева-Амурского, и он свершил дивные, славные и нечаемые победы.
Слава и благодарение всевышнему! Помолимся!
Дьякон запел акафист, на хорах подхватили, молящиеся опустились на колени.
Собор наполнило волнующее пение, поразившее Муравьева-Амурского своим многоголосием.
«Прав ли я? – думал граф, стоя на коленях и разглядывая иконостас. Золотые и серебряные блики мерцали в его глазах, в горле першило от дурманящего духа ладана. – Прав ли я перед историей? Перед Восточной Сибирью, которой желал и добивался бурного развития? Прав ли перед самим собой? Что толкнуло меня на отъезд отсюда? Пресыщение заслугами и почетом? Хандра и болезни, усталость? Или глубоко ранящие обиды ведут меня? Заслуги и обиды… Обиды взяли верх. Заслуги… Да, у меня есть заслуги перед отечеством. Обиды… Есть и обиды. Но ведь между заслугами и обидами есть еще что-то. Есть вера во что-то. В справедливость, добропорядочность, честность. Есть, наконец, высшая справедливость. Да, да! Высшая справедливость! Прав Волконский. Он сказал, что можно творить великие дела, а в малом деле показать тиранство, несправедливость Пока ты творишь великое, тебе воскуряют фимиам, а как только оступился – на тебя указывают пальцем и произносят укоризненные и гневные слова. Но как сравнить и сравнимы ли великое и малое? Человек только способен познать, что из малого складывается великое, а все, что велико, покоится на фундаменте, собранном из малых величин».
Молитва кончилась. Граф поднялся вместе со всеми и снова стал слушать архиепископа.
– Господь благословен наш, – читал проповедь архиепископ, – внушил государю Российскому избрать тебя, великий муж, поводырем и пастырем нашим на тернистом пути к Востоку. Пожелаем же тебе, великий муж, новых деяний во благо любезного всем нам отечества! Мы верим и надеемся, что господь бог наш не оставит тебя и вложит в твое сердце новые великие силы для свершения великих и славных дел.
Муравьев-Амурский, отстояв напутственный молебен, поцеловал икону, поданную ему с аналоя, и пошел в Благородное собрание.
Площадь кишела народом. Раздались прощальные возгласы, прощальные напутствия:
– Служите везде, как служили у нас!
– Не поминайте лихом, граф!
– Счастливо вам!
Будто и нет того злого Иркутска, каким видел его недавно Муравьев-Амурский. Где же здесь бездна лжи и клеветы? Там и тут видны озабоченные, тревожные и серьезные лица. Взлетают в воздух шапки, папахи, платки…
– Не забывайте Иркутск!
– Приезжайте в гости!
– Графу Амурскому от благодарной России – ура-а!
– Ура-а-а!!!
С помощью казаков и полиции, едва прошел сквозь толпу встревоженного и обеспокоенного народа.
Громадная зала Благородного собрания и прилегающие комнаты забиты публикой. Тут и офицерские мундиры, и фраки чиновников, и сюртуки купцов. Тут и русские, и бурятские крестьяне. И всюду казаки, казаки, казаки… Его унтовое войско. Он создал его во имя великого дела!
– Я приехал к вам тринадцать лет назад. Несчастливое число… – Муравьев грустно улыбнулся, виновато оглядел собравшихся, задумался, потом вдруг встряхнулся как-то весь, и голос его зазвенел:
– Всем хороши были мои предшественники. Они любили есть, пить, волочиться и наживаться на взятках. Но когда назначили меня сюда, то они вообразили, что обойдутся красными словами и зваными обедами. На беду их бог дал мне молодость и глубокую преданность России, и я не мог щадить никого, кто забывал о пользе отечества. Вот и пошли на меня войной кабинетной, чернильной, дипломатической.
Ну да бог с ними, дело прошлое…
Меня выхватил из рядов государь и поставил так высоко, что заметили меня и в Петербурге. Но со столичными правителями я, однако же, ничего общего иметь не могу. Я иначе люблю отечество, чем они. У нас с ними не решалось ни одного дела в согласии и любви. У меня нет возможности много говорить об этом. Да и не нужно. Я далек от государя, как и он от меня, и перед ним никто слова за меня не замолвит, напротив, при случае всякий набросит тень. Да и сам я ни перед кем в перегиб не сгибался.
Я вел переговоры с китайскими амбанями и не без пользы. Айгуньский трактат тому свидетельство. А что в Петербурге? Самое смешное… Азиатский департамент во всех своих действиях кроется от генерал-губернатора Восточной Сибири и прячет от него впотьмах все то, что делается в Китае. А ведь наш край прилегает на тысячи верст к Китаю и живет торговлей с ним.
Как генерал-губернатор Восточной Сибири я не мог открываться вам во всем, что я делал, чего добивался. Моя должность не позволяла мне… Как граф Муравьев-Амурский я вправе раскрыть вам на многое глаза.
Жаль только, что многого я не успел завершить из того, что задумал. Покидая ваш край, я не вижу еще окончательного и полного урегулирования пограничных дел с Китаем.
В нашем обширном крае много еще горя и слез, часты неурожаи, болезни… Все это вы знаете не хуже меня.
Я желаю вам и впредь двигать вперед ваш край к процветанию и благополучию.
Благодарю за теплые, искренние пожелания мне удачи на моем новом поприще!
В едином порыве поднялся зал, рукоплеща и восторженно крича.
Из Благородного собрания в экипажах, кто мог, поехал в Вознесенский монастырь. А там уж собрался народ в ожидании. Тут же повозочный поезд графа.
Прощание было коротким.
Чиновники – «навозные» и туземные – вынесли графа на руках. Сделали несколько шагов Подскочили мужики в тулупах, вырвали у них графа, понесли… А у кибитки его перехватили буряты. Они произнесли последнее напутствие:
– Мы тебя, граф, не забудем, не забудь и ты нас!
Народ подхватил:
– Не забудь нас!
Все быстро начали сдергивать шапки с голов. Кто крестился, обернувшись на монастырь, кто осенял крестным знамением отъезжающих.
Повозки, скрипнув полозьями, тронулись. Застоявшиеся кони рвали поводья, кучера с трудом их сдерживали.
Народ бежал за повозками.
А кони все шибче и шибче…
Глава двенадцатаяНаращивание русских сил на Амуре сначала обеспокоило пекинский кабинет. Но вскоре там убедились в дружелюбном характере предпринятых Россией шагов. Политическая обстановка складывалась так, что все вело к сближению Китая с Россией.
Цинские войска терпели от англо-французов поражение за поражением.
Русский посланник в Пекине оказался в центре внимания цинских правителей. Его влияние достигло наивысшего подъема. Китайцы бросились уговаривать генерал майора, чтобы он как-то образумил западные державы. Пора-де кончить воевать…
Генерал-майор отправил срочную депешу в Петербург:
«Господа сенаторы! Между русскими и китайцами возобновились переговоры. Айгуньский трактат никто из цинов уже не называет «ошибочным». И Шаня они хвалят на все лады, справляются о здоровье вице-адмирала Путятина, подписавшего Тяньцзинский трактат, графа Муравьева-Амурского величают великим. Уссурийский край от реки до моря признан владениями России. Еще до подписания нового трактата в подворье русской миссии доставлена цинскими сановниками копия богдыхановского указа об утверждении проекта договора. Куда только подевалась всем нам русским памятная китайская неопределенность и медлительность! Договор не подписан, а указ уже заготовлен.
Китайцам нынче не до медлительности. Англо-французские войска ворвались в Пекин, богдыхан бежал в Монголию…»
Пекинский договор был торжественно подписан. Окончательная граница между Россией и Китаем установлена. В договоре сказано: «После постановки пограничных знаков сия граничная линия навеки не должна быть изменяема».
Китай просил Россию прислать в Кяхту оружие, инструкторов военного дела и оружейных мастеров.
В Петербурге собрался Особый комитет, который вынес рекомендации правительству Александра II. Правительство решило пойти навстречу цинскому двору.
В Кяхту отправили первый транспорт с оружием – две тысячи нарезных ружей-штуцеров и батарею полевых орудий. При транспорте инструкторами подполковник Чекрыжев и сотник Гантимуров.
А затем начались странности.
Китайская сторона отказалась от Кяхты, выбрав местом обучения своих солдат и офицеров Маймачен. Присланная туда воинская учебная команда вызвала у русских недоумение. Все офицеры оказались пожилыми. Самому младшему шел шестой десяток. Часть солдат по преклонности лет едва носила на себе снаряжение и оружие. Во главе команды стоял гражданский чиновник Си Лин, не могущий отличить фитильного ружья от нарезного.
Китайские власти в Маймачене отнеслись к приезду команды спустя рукава. Помещение для занятий подобрали настолько тесное, что о раздельном обучении солдат и офицеров Нечего было и думать. Солдат разместили по домам, где на крышах зияли щели, а в окнах вместо стекол вставлена бумага.
Хорунжего Джигмита Ранжурова отозвали в Кяхту.
В пограничном управлении ему объявили, что он причислен к инструкторской группе подполковника, находящейся в Маймачене.
– Каковы мои обязанности по службе? – спросил он. Будете переводчиком, – отвечал начальник канцелярии. – Нам нужен офицер, знающий монгольский. Да и вообще… приглядывайтесь к монголам, китайцам. Что и как…
– Не понимаю.
– А чего тут понимать? Вы же плавали по Амуру? Ну вот… «Поплывете» теперь в Маймачен. Проездной вид на вас заготовлен. Полковник распорядился дать вам месячный отпуск. Получите денежное довольствие: жалованье и прогонные. Придет Потап Ионыч – распорядится.
Потап Ионыч Куканов уже год как был переведен сюда в управление.
Ранжуров сел на предложенный ему стул.
Начальник канцелярии просматривал почту. Его желтушечные глаза выражали удивление и радость.
– Подумайте, хорунжий, что творится в Иркутске? – заговорил он, обращаясь к Ранжурову. – Я помню вас… как же… Помню-с. Николай Николаич Муравьев вызволил вас из-под ареста. Спас от суда. Какой человек! Широта, размах! А тут – нате, пасьянс не вышел. Глупая дикая толпа спутала карты.
– А что же такое в Иркутске?
– Идет суд над судьями Беклемишева!
– Как это – суд над судьями?
– А очень просто. По решению сената. За свое пристрастное судейское мнение судьи посажены в острог. Следствие показывает, что судьи писали приговор под диктовку этого… социалиста-анархиста… Петрашевского. Ну, если не под диктовку, то под его влиянием приговорили…
Из-за них, этих судей и социалистов, из-за злобы и клеветы его высокопревосходительство Николай Николаич оставил нас… Он, видите ли, жестокий. Он, видите ли, такой и сякой. Муравьев же известен умом и способностями, он изъездил весь огромный край наш. Якутск – Камчатка – Амур – Забайкалье. Амур! Амур!!! Он повел нас туда, не кто другой – он. А вместо благодарности крики: «Долой тиранство!», «Долой муравьевцев!» Боже, куда мы идем? До чего дожили!
– Чуть не забыл, хорунжий! – воскликнул начальник канцелярии. – Вашего нарин-кундуйского казака полиция выследила. За многие его прегрешения… А он стрельбу открыл. Вот до чего ожесточился!
– Кто… этот казак? – с трудом шевеля пересохшими губами, спросил Ранжуров, уже догадываясь.
– Цыциков. Вы с ним одного улуса?
По коридору раздались торопливые шаги. Пышные когда-то усы полковника обвисли… Он едва кивнул Ранжурову.
– Я приму вас, хорунжий, через полчаса.
И скрылся за массивной дубовой дверью.
Начальник канцелярии собрал нужную для полковника почту и проследовал в его кабинет.
Ранжуров откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Припомнился разговор с Муравьевым… Когда это было? Года два, если не больше. Муравьев спросил его, Ранжурова, не слышно ли что о том казаке, что был когда-то послан на Амур с ним, Ранжуровым, и попал в плен? Ранжуров сказал, что он слышал… Будучи как-то в Нарин-Кундуе, он слышал от тамошних казаков, что Цыциков наведывался в улус, был на самой границе, где и убил маньчжурского лазутчика Бадаршу. «Вот как! – воскликнул генерал. – Что он за странный преступник, бьет то врага, то своего? Мне известно, что этот Цыциков убил тайшинского наследника, а после пытался почему-то избавить от смерти поручика Ваганова». – <Ваше высокопревосходительство, я осмеливаюсь просить за Цыцикова… помиловать его», – сказал Ранжуров. «Почему же ты просишь о нем?» – спросил генерал. «Превратной судьбы он… Заслуживает снисхождения «А что в нем – добро перетягивает?» – «Да уж это истинно, – горячо отозвался Ранжуров – Он, Цыциков, по воле случая был взят на каторгу. Что из того, если он и бежал оттуда? Просился на волю, да не выпустили… А то, что тайшинского сына убил… Так ведь тот его невесту засек до смерти. А уж то, что Цыциков бежал из плена, убив часового… Так в чем тут его грех? И главаря хунхузов убил. И того лазутчика манджурского. И того… кто посягнул на поручика Ваганова. Разве у Цыцикова не перетягивает добро?» – «Да я обещался выдать его амбаню, – с усмешкой объявил Муравьев. – А слово я свое привык держать».
Понял Ранжуров, что просить о Цыцикове у его высокопревосходительства бесполезно.
«Генерал Карсаков, даст бог, будет милостивее к Цыцикову. Все же Михаил-то Семеныч только-только власть получил в крае, не ожесточился еще. Пока же буду просить полковника Куканова. Хотя бы пообещал справедливого суда… А то ведь у нас и без суда загубят человека, не разобравшись».
Куканов, выслушав Ранжурова, поморщился. Ему и обещать не хотелось, и отказать язык не поворачивался.
– Следствие покажет, как быть по сему делу, – ответил он.
– Да, это верно, что покажет, – говорил Ранжуров. – Мне бы от вас бумагу… распоряжение… чтобы полиция передала Цыцикова мне, как порученцу от пограничного управления. Раз Цыциков числится в формулярных списках вверенного вам управления… Казачьего звания его никто не лишал.
– Да и то верно, – поглаживая усы, согласился Куканов. – Пограничному управлению куда бы сподручнее судить его.
– Вот вы и напишите, ваше высокоблагородие. А уж я Цыцикова отыщу. Раньше, чем полиция…
– Как бы его превосходительство Михаил Семеныч… не того… А?
– Ну, а что Михаил Семеныч? Вместе служили па Амуре. Если что… Амурцы мы. Уж как-нибудь обойдется.
Добрейшей души полковник уступил-таки настойчивости Ранжурова. Уже в дверях остановил Куканов Ранжурова.
– Вот что, братец, чуть не забыл… в бурятских улусах плохо с уборкой овса. Поторопи-ка там их, в Нарин-Кундуе. Не загубили бы зерно. Строго взыщите, чтобы весь овес до морозов был засыпан в войсковые амбары! С тебя, хорунжий, тоже спросится.
– Исполню приказ, ваше высокоблагородие!
– Не задерживаю более.
Заручившись бумагой начальника пограничного управления, Ранжуров выехал в Нарин-Кундуй, надеясь отыскать Цыцикова прежде, чем его словит полиция.
Лето на Чикое увядало и утихало медленно, нехотя. С полей доносился пряный запах медуницы. У самой дороги с какой-то тихой грустью шептала белесыми листочками полевица.
В кедрачах стоял полумрак. Только нет-нет да налетал ветер с гор и гулял поверху. Тогда грозно и недовольно гудела кедровая тайга, плыли над ней раскатные звуки.
У горы Ело воздух легко подрагивал от невидимых костров. Он то подергивался зеленью, то золотился.
Внизу изгибался Чикой, и на его стремнине вскипал и шумел-бурлил водяной вал, осыпанный белыми бляшками пены.
У Ранжурова подступил к горлу сладкий комок. «Вот я и дома», – прошептал он, вглядываясь в степное приречье. Там и тут тянулись к небу дымки. «А это облачко, может, из моей юрты?» Он засмеялся, радуясь своей догадке.
От горы Ело дорога полого уходила в степь. По ней когда-то ехала свадьба с Цырегмой… А на закрайке поля, где кустилась боярка, горел костер. Вокруг костра кружился хоровод, и трепетно-щемящая песня уносилась ветром навстречу ехавшей свадьбе.
Джигмит вспомнил… Давным-давно… Вот здесь клубились серые фонтанчики на дороге, по земле катился легкий гул от копыт мчавшихся коней… Это туруши[58]58
Передовой всадник свадебного поезда, посланец невесты.
[Закрыть] с товарищами ехали к жениху-пятидесятнику.
Помнится, что тогда… от костра отделились четыре молодых казака. Самых сильных. Самых ловких. Схватят ли они за повод коня туруши? Остановят ли они его бешеный бег? Если остановят – честь и слава жениху! Если прорвется туруша мимо казаков, конь его перескочит костер, разогнав хоровод, – честь и слава туруше!
В глазах Джигмита – видения давнишних дней. Мечущиеся кони… Мечущиеся языки огня… Крики… Трепетно-щемящая песня… Стук многочисленных колес по затвердевшей от первых морозов степи… Едет свадьба! Едет свадьба с Цырегмой!
Он ласково погладил по шее застоявшегося коня, привстал на стременах. Желтый погон, поймав солнечный лучик, сверкнул пронзительным огоньком.
Джигмиту вдруг захотелось, как тому туруше, влететь в улус на разгоряченном коне.
Возле этапного амбара, куда определялись на ночевку конвоируемые арестанты из проходящих колодничьих партий или запирался на отсидку какой-нибудь нарин-кундуйский буян, – толпа ребятишек, стариков и старух.
Ранжуров осадил коня. «Уж не Очирку ли словили?» – тревожная догадка пронеслась в голове. Кинул поводья одному из казачат:
– Проведи коня…
Здороваясь со стариками, торопливо пошел к открытым настежь воротам амбара. Затлянул и… оторопел. Вместо привычных глазу серых арестантских халатов, бритых лбов., на лавках и нарах сидели… нарин-кук-дуйские казаки. «Уж не сход ли какой?» Но казаки не при форме, в домашней одежде – кто в чем. У подслеповатого оконца за низеньким столиком сидел полицейский чин. В руках его толстая книга. Он читал книгу, казаки слушали. Синие струйки табачного дыма тянулись отовсюду, сбивались у потолка в тягучую, медленно колыхавшуюся занавесь.
От притолоки шагнул к Ранжурову пятидесятник Санжи Чагдуров.
– Со счастливым прибытием, ваше благородие!
– Благодарствую. Что у вас тут – не пойму?
Чагдуров невесело усмехнулся, покачал головой.
– Сами казаки ничего понять не могут. Третий день собирают нас тут, в амбаре. Читает полиция про то, какие есть русские законы и что нам, бурятам, приказано знать и помнить.
Передовой всадник свадебного поезда, посланец невесты. Что за полиция? Откуда? Зачем?
Чагдуров пожал плечами.
– Приехала в Шарагол целая команда с исправником. Слухи такие… ищут Цыцикова.
– Нашли?
– Пока нет. Не слыхать. Нашли бы – сказали.
Ранжуров облегченно вздохнул.
– Почему овес не косите? – спросил он пятидесятника. – Полковник Куканов мне строго наказал взыскать с вас. Зерно сыплется. Видел я в поле. Перестойное. Смотри, Санжи! Овес не засыплешь – разжалуют…
– А я что? – начал оправдываться пятидесятник. – Полиция не пускает казаков в поле. Что я могу поделать? В Киже вот так же была полиция. Но там казаки откупились. Собрали по три гривенника со двора, отдали полицейскому, тот забрал законы с собой, сел в телегу и уехал. А наши казаки не хотят платить. «Нам, – говорят, – лучше в амбаре дремать, чем надрывать животы на войсковом овсе». А полицейский нам попался упрямый. Бормочет себе под нос. Еще первую книгу не пробормотал всю, а у него еще три таких в запасе. В самый раз… не иначе до снега читать ему хватит. Придется откупаться, а то замучает нас этими законами. Может, хватит ему гривенника со двора? А? Как думаете, ваше благородие? По гривеннику-то, может, и сговорились бы. А?
Ранжуров, не слушая Чагдурова, шагнул за порог.
– Здравствуйте, казаки!
Нестройный, в разноголосицу ответ:
– Сайн! Мэндэ!
– Здравия желаем, ваше благородие!
Ранжуров подошел к полицейскому. Тот поднялся с табурета, увидев казачьего офицера. Это был приземистый, плотный мужчина, с угреватой кожей лица, коротким и жестким ежиком волос.
– Старший полицейский, – представился тот. – Нахожусь при исполнении служебных обязанностей.
Ранжуров пояснил, кто он, и спросил, что это за чтение законов, кто разрешил и нельзя ли чтение закончить сегодня же.
– Я получил от своего высшего начальства приказ познакомить казаков Нарин-Кундуя с законами страны, – ответил полицейский. – Мне велено прочесть им указы, кои должен знать каждый истинный патриот России.
Ранжурова передернуло от спокойно-нагловатого гона полицейского.
– Что за польза от такого чтения, когда казаки более половины слов не понимают и силятся не вас понять, а только бы не уснуть? Неуважение к своду законов… – начал было полицейский, но хорунжий перебил его:
– Есть приказ полковника Куканова всех казаков отрядить на уборку войскового овса. Властью, данной мне его высокоблагородием, я распускаю казаков! Пусть готовы будут с рассветом выехать в поле.
– Я буду жаловаться, – густо покраснев, заявил полицейский.
– Извольте.
Нарин-кундуйцы с шумом повалили к выходу.
Выйдя из этапного амбара, Ранжуров поискал глазами, где его лошадь.
– Эй! – крикнул он. – Где там?..
Ему подвели коня. Он занес ногу, пытаясь попасть носком сапога в стремя. Оглянулся, словно от толчка. Перебегая дорогу, к нему спешила женщина. Он увидел испуганно-радостные глаза и, хотя все эти дни ждал встречи с женой и не раз память воскрешала ему ее лицо, он не сразу узнал ее. Какая-то тревога пометила ее лицо. Она была бледнее, чем всегда. И еще ему показалось, что она стала старше той Цырегмы, которую он знал.
Нетвердо ступая, качаясь, как на сильном ветру, она несмело подходила к нему. Он выпустил поводья и взял ее за плечи, боясь, что она упадет.
– Ну, ну… Успокойся, – проговорил он тихо, чтобы слышала его только она. – Вот я и вернулся, слава бурхану, все хорошо.
