Текст книги "Унтовое войско"
Автор книги: Виктор Сергеев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)
Сразу же после петрова дня, пока не ожидалось спада воды, Невельской отправился на вельботе вверх по Амуру для обозрения и описания местности.
Ранжуров ждал вельбот в гавани Счастья. По берегу вились серые струйки дымков из гиляцких шалашей. На тальниковых кустах сохли сети. У самого уреза воды грызлись полуголодные стаи собак.
За ущельем, из которого вырывались каскадами струи горной реки, открывалась бухта. По ней, преодолевая крепнувшую волну, плыл вельбот. Весла оставляли после себя тенета белой пены.
В офицере с подзорной трубой на носу вельбота Ранжуров без труда узнал капитана Невельского.
Толпа гиляков в нерпичьих одеждах, увешанных бляшками, шумно радовалась:
– Капитана! Капитана!
Гиляки везде встречали команду вельбота с доверием. Эти бесхитростные, простодушные люди, показывая свою радость, устраивали пляски, били в бубны и барабаны. Женщины несли свежую рыбу, просо и арак. Матросы угощали их кашей с маслом, чаем. Перед отплытием вельбота Невельской одаривал гиляков но жами, серьгами, кольцами, бусами.
Гиляцкие старшины в один голос утверждали, что с прибытием русского судна маньчжуры стали по всему Амуру ласковые, не то что прежде.
В селении у мыса Оги пришел к Невельскому гиляк Чедано. Сухопарый, широкий в плечах. Из-под грибовидной шапки свисали седые космы волос, как метелки осеннего кипрея. Позади стояло его семейство с подарками – связками свежей и вяленой рыбы, мешочками риса . Чедано кланялся и говорил, что они, гиляки, радуются, когда лоча с ними торгуют и их защищают и что теперь маньчжуры будут бояться их обижать.
– Какое же право имеют манджуры вас обижать? – спросил Невельской.
Чедано развел руками:
– Потому только, что они сильнее. А мы, гиляки, им вовсе не принадлежим. Да они, манджуры, и сами об этом не думают.
Невельской велел подать гиляку и его семейству чай.
– У меня во рту чай не просыхает, пока я торгую с лоча, – улыбался гиляк, – но нынче я пришел не только чай пить. Я хочу сказать тебе, капитан, что если будешь плыть на заход солнца, то прибудешь к устью Амгуни. За тем устьем найдешь особые камни… Других таких по всему Амуру нет. По преданию нашего племени, они завезены сюда лоча очень и очень давно. Гиляки берегут эти камни, и когда манджуры хотели сбросить в реку камни, то наше племя платило им, чтобы они того не делали. Ибо у нас есть поверье, что если скинуть эти камни, то река сделается бурливой и промысел рыбы придет в упадок.
Невельской досмотрел на Ранжурова.
– Без него те камни не отыщем, – ответил пятидесятник, кивая на гиляка.
– Поедешь ли с нами?
Чедано сложил руки на груди, закланялся радостно:
– Чего спрашиваешь, капитан? Не всякому гиляку выпадает честь сопровождать лоча в плавании.
В устье Амгуни русские встретили нейдальцев, приплывших с верховьев на утлых лодочонках. Они уже зна ли о том, что судно лоча поднимается по Амуру. Нейдальцы сказали Невельскому, что выше устья Амгуни к селению Тырс понаехали маньчжуры торговать с гольдами и самогирами.
Невельской повелел всем плыть в Тырс.
Ранжуров засомневался:
– Мы идем с малыми силами. Как бы манджуры не надумали учинить нам чего-либо худого.
– Никогда, ни при каких случаях нельзя показывать манджуру, что ты его боишься. Запомни, пятидесятник.
Невельской сам никак не похож на храбреца. Оружия при нем не видать, командует негромко, ничем не похваляется, хотя повидал на свете много чего. А бывал ли в бою? Не растеряется ли, если манджуры затеют стычку? Смело ли пойдут за ним офицеры, матросы?
– Вот что, Ранжуров, – проговорил Невельской. – Мундир пятидесятника тебе, я вижу, дорог, да здесь, у меня, о своем унтер-офицерском чине вспоминай пореже. Ты обязан все уметь делать, как рядовой. Управлять ли собаками – каюрить, ходить ли на лыжах, грести в лодке. Все честь по чести. Без этих., барских привычек.
– Да я, вашевысокоблагородие… – засмущался Ранжуров. – Какой я барин? Так… только что мундир…
– Ну, так и мундир почаще скидывай.
– Слушаю.
Ранжуров знал, что капитан строг даже с флотскими офицерами, постоянно твердил им, чтобы на Амуре о своем дворянском происхождении они позабыли думать.
После излучины фарватер придвинулся к берегу, поросшему кугой и осокой. Блеснуло озерцо. А вот уже видны фанзы, шалаши, дымки костров. У причала покачивались на волне лодки с узкими длинными носами. Паруса спущены.
Чедано со страхом объявил, что это маньчжуры.
У Ранжурова к сердцу подкатил холодок.
На берег высыпала толпа маньчжур с фитильными ружьями и луками. На солнце лоснились бритые голо вы, чернели косы… Толпа сердитая, возбужденная.
Невельской скомандовал:
– Быть наготове!
А сам сбежал по трапу на берег, как ни в чем не бывало, без охраны. Уже с берега крикнул:
– Разложить товары!
От толпы отделился старый маньчжур в меховой куртке, шелковых шароварах, с саблей на боку. С ним переводчик.
– Кто ты? – спросил маньчжур Невельского.
Толпа сгрудилась, притихла. Слышно, как лязгали, сталкиваясь, замки ружей. Матросы тащили по сходням ящики с товаром.
– А ты кто?
Невельской не хотел назвать себя первым. Он давал понять маньчжуру, что у него больше прав на то, чтобы объявить себя хозяином здешней земли, нежели у маньчжура.
Начальник отряда восьмизнаменных подумал, поколебался и, хотя надменно, но все же первым назвал себя:
– Я маньчжур.
– А я русский.
Начальник отряда посмотрел на Невельского с недоверием, подозвал своих помощников, посовещался с ними.
– Зачем ты здесь?
Невельскому пришлась не по душе такая бестактность. Маньчжур вел себя как властелин. Держался высокомерно, нагло.
Капитан ответил с достоинством:
– Тот заслуживает уважения, кто сбрасывает с себя подступивший гнев, как змея сбрасывает с себя старую кожу. А здесь я за тем же, что и ты, – и показал на товары. – Торгую.
– Мы пришли торговать с гиляками. Они нам близки, как близки у человека губы и зубы, – заявил маньчжур. – Он поправил саблю на перевязи, проговорил, не скрывая неприязни:
– Это чужая для вас земля.
– Чья же это земля?
Начальнику отряда подали из толпы обтянутый материей обрубок дерева. Молча, с надменной неторопливостью разглаживая усы, он собрался сесть. Невельской преспокойно взял маньчжура за ворот куртки, притянул к себе:
– Мы оба купцы, и посему должны разговаривать или оба стоя, или оба сидя!
Начальник отряда опешил, испуганно заморгал, пятясь от Невельского. Однако тут же повелел своим людям подать такое же сидение и для русского.
Они оба сели, и вооруженные маньчжуры по чьей-то команде окружили их, отрезав Невельскому путь к вельботу. С капитаном остались только Ранжуров, два гиляка и гольд-переводчик. Остальные гиляки, нейдальцы и самогиры то ли отступили по своей воле, то ли были оттеснены маньчжурами.
Ранжуров, положа руку на пистолет, ждал, что прикажет Невельской. «Или стрелять, или сдаваться… Неужели плен?» Услышав Невельского, пятидесятник не знал, что и подумать… Капитан невозмутимо добивался у маньчжура ответа:
– Так чья же это земля?
– Мы здесь торгуем, а земля эта гиляков, – резко отозвался начальник отряда. – Ты лучше скажи, зачем ты тут и кто ты? Бывает, и так: посмотришь – человек, всмотришься – сатана.
«Скорее бы уж кончилось чем-нибудь», – подумал Ранжуров, стараясь стать вполоборота к Невельскому, чтобы обезопасить его и себя от возможных ударов сзади.
– Мы оба купцы, нам не время и не место спорить, – сказал Невельской. – Я понимаю, что нельзя пожать руку, сжатую в кулак, но манджурам не мешало бы одуматься.
Старый маньчжур с дерзостью ответил:
– Нас много, а вас мало.
Гиляки, стоящие по бокам Невельского, схватились за ножи. Невельской вынул из кармана мундира двуствольный пистолет и приставил дуло ко лбу начальника отряда.
– Кто осмелится меня тронуть?
Толпа шарахнулась. Старый маньчжур, чуть не упав, попятился от капитана.
Скоро уже все маньчжуры вместе со своим начальником кланялись Невельскому издали. Невельской положил пистолет в карман. Старый маньчжур, не переспросил:
– Не рыжий[33]33
Так называли маньчжуры англичан.
[Закрыть] ли ты? Не с того ли судна, что стояло у селения Погоби? У рыжих на лицах улыбки, а в душах злоба.
Гиляки закричали наперебой, что перед маньчжурами русский дженьги, самый старший русский с корабля, что стоял в гавани возле Иская.
– Я не хочу, чтобы рыжие приходили сюда, – сказал Невельской маньчжурам и подошел к старику-начальнику, взял его за руку, поздоровался и похлопал по плечу.
Матросы раскинули палатку, и капитан пригласил старших по чину маньчжур пить вино и чай. Скованность и напряжение постепенно падали, все чаще можно было услышать смех и веселые возгласы. Старик-начальник, выпив вина, показал свое миролюбие.
Он жалел, что враждебно встретил русских и уверял Невельского, что принял его за посланца рыжих.
– Завязавший узел должен его и распутать! – воскликнул он, поднимая чашу с вином.
Маньчжуры соглашались, что земли самогиров, нейдальцев и гиляков им не принадлежат, что торговля с этими народами дозволена правительством Пекина в местечке Мылка, близ города Готто, на самой маньчжурской границе. Невельской и Ранжуров узнали, что в Мылку время от времени наезжают гиляки, нейдальцы, самогиры, делают подарок маньчжурскому начальству и тогда им разрешают мену, но непременно в особо устроенной ограде. В земли же гиляков, нейдальцев и самогиров маньчжурские купцы приезжают торговать без дозволения правительства.
– Как же купцы переходят границу? – спросил Невельской. – Правительство может их наказать.
– Может, но… они переходят границу, выставляя удобный предлог.
– Что же это за предлог?
– Наши купцы объясняют страже, что направляются на Амур захватывать женщин у тамошних народов, ибо это не считается у нас дурным поступком.
– Как так? – поразился Невельской.
– Мы, маньчжуры, считаем гиляков, нейдальцев, гольдов и самогиров народами, никому не принадлежащими. Они, как звери в лесу… как одичавшие без хозяина собаки. Почему нам не брать у них женщин? Хорошие всходы – на чужом поле, красивые женщины – чужие женщины! – Начальник отряда рассмеялся.
– Вы считаете эти народы никому не принадлежащими. Но разве не достаточно того, что они принадлежат самим себе? – возразил Невельской. – Разве жена не принадлежит мужу так же, как муж жене?
Маньчжуры были в высшей степени удивлены и поражены рассуждениями капитана.
– Мы, маньчжуры, видим, что у народов, проживающих по берегам Амура, нет своих правительств, они не создали государств, у них нет городов, они не читают и не пишут… С ними невозможно даже заключить договора или соглашения. Чего же с ними считаться? Само собой, по своему уму они превзошли собак, но не так уж далеко и превзошли. И если мы, маньчжуры, кое-когда берем у них женщин, так они, те же гиляки, не должны обижаться, а тем более сами женщины. Как-никак, а они попадают в центр Вселенной. Чего же еще?
– А не дают ли туземцы отпор тем купцам за их насилия?
– Они нас, маньчжур, боятся, и отпора мы от них не видели. Но вот живут выше по Амуру дикие дауры, так у них мы женщин не хватаем, а покупаем. Покупки те обходятся дорого. Хватать же женщин у них опасно. Дауры готовы за каждую глупую бабу идти на купцов войной.
Невельской спросил, известно ли в Маньчжурии о приходе русских в устье Амура?
Да, ответили маньчжуры, в Готто знают, что русские пришли в лиман Амура и там торгуют, но в городе никто этим не тревожится, раз земли там свободны. Весной нынче начальники города Готто испугались прихода судов с юга. Там были рыжие… Они думали, что рыжие заявятся сюда с пушками. Если же русские не пустят рыжих на Амур, то маньчжуры очень тому рады будут.
Пришли посланцы от нейдальцев, самогиров и гольдов и попросили капитана принять их всех под защиту На всех туземцев произвело большое впечатление то, кал хладнокровно капитан осадил заносчивых и спесивых маньчжур.
Невельской объявил маньчжурам, что с амурскими народами надо торговать честно, без обмана и насилий, и женщин не хватать, памятуя, что те принадлежат семье и племени.
В трех верстах от селения Тырс, на правом берегу Амура, среди утесов, нависавших над водой, Невельской нашел четыре каменных столба. «Вот это они и есть», – сказал Чедано.
На двух срединных столбах капитан увидел высеченные цифры: «1649» и «1669». Невельской попросил нож у Чедано и вычертил на ближнем каменном столбе свой год – «1850».
Глава пятаяНад Петербургом нависло низкое свинцовое небо. С залива дул промозглый ветер. На крыши домов и мостовые затихающего к ночи города падали хлопья мокрого снега.
На Малой Морской, у гостиницы «Наполеон», остановилась карета. Со ступенек крыльца сбежал офицер, торопливо открыл дверцу.
Ваше превосходительство! Николай Николаевич! Честь имею… Спасибо, голубчик!
На мостовую сошел невысокого роста генерал в походной шинели.
Слуги тащили чемоданы и саквояжи в гостиницу. Генерал суетился тут же, махал руками, смеялся, кому-то что-то выкрикивал. Испуганный портье раскрывал двери.
По коридорам и этажам «Наполеона» поползло:
– Генерал Муравьев приехал… с самой аж Камчатки!
…Царь дал аудиенцию Муравьеву в Царском Селе.
Рабочий кабинет Николая убран подчеркнуто скромно. Стол из красного дерева на небольшом возвышении. Рядом, у окна, инкрустированная перламутром полка с книгами. С потолка свисала люстра с хрустальными подвесками.
Николай вышел из-за стола, провел Муравьева к креслу, усадил. Будто и не государь, а просто добрый хозяин повстречал давно знакомого и приятного гостя. Сам сел в кресло напротив.
– Ну, что, Николай Николаевич, не дает тебе покоя Амур?
– Не дает, ваше величество. – И по-серьезному дело задумано?
– Была бы на то воля монаршая, а я не отступлюсь.
– Двигается ли дело, генерал?
– В устье Амура корабли наши… Невельской с людьми своими тот край обживает. В августе поднят русский флаг уже в двадцати пяти верстах выше устья. Заложено там селение – Николаевский пост. В вашу честь…
– В мою ли? Мы оба с тобой Николаи. – Царь улыбнулся. – Ну да уж ладно, поверю тебе, что назвал сей пост в мою честь. Я тебе не первый и не последний раз верю. Что китайцы? Отвечают ли они на твои шаги?
– Нет, государь. Китайцы спокойны.
– Смотри, не поссорь меня с богдыханом.
– На Амуре может пролиться кипяток через край, но Пекин все же не двинет на нас войска.
– Ладно, многого не обещай. Листы твои касательно перевода казаков в войско читал. И о горнозаводских крестьянах, и о золотом промысле на Каре – читал. Сие все зависит от амурского вопроса. А вопрос этот передан мною в Сибирский комитет. Заседать он будет с твоим участием, для того ты и вызван в Петербург с Невельским. Сумеешь защитить себя? Да уж и так видно… Решили мы за твою отлично-усердную службу наградить тебя святой Анной первой степени и святым Георгием четвертой степени.
Муравьев поднялся:
– Благодарю, ваше величество! Одна забота, одна дума у меня: сумею ли хоть какой малой долей оправдать высокие награды государя императора?
– Да уж сумеешь как-нибудь, – благодушно ответил Николай. – С моими министрами в комитете не переругайся вдрызг, а то ведь и обращаться более будет не к кому, а только ко мне.
– Постараюсь, ваше величество.
От царя Муравьев поехал к князю Меншикову. Доложил обо всем, как было на приеме у Николая I.
– Что прикажете, ваша светлость, делать? Государь, хоть и благодушен, а изволил предупредить, чтобы с министрами я был поделикатнее. Как бы не проиграть Амура…
Меншиков посоветовал генерал-губернатору тотчас же отправляться к наследнику и рассказать ему, что он, Муравьев, послан к его высочеству князем, что дело Амура хотят в комитете погубить.
– Дипломатию туманную не размазывайте, – предупредил Меншиков, – а так прямо и молвите наследнику-цесаревичу: прибегаю к вашей помощи, спасите дело Амура! На чувства, на чувства берите! На покорность, на учтивость.
Князь – опытный царедворец, но и Николай Николаевич не лыком шит. Сумел настроить и воодушевить Александра, молодого наследника.
Александр, обычно нерешительный, колеблющийся, тут не удержался и горячо заявил Муравьеву:
– Я сочувствую твоему замыслу и желаю успеха, генерал. Постараюсь сделать все, что от меня зависит, и сейчас же поеду к государю. – Вы уж только про меня, ваше высочество…
– Ладно, ладно, – успокоил Александр. – Ни словом не обмолвлюсь.
В нумере у Муравьева обои с золотыми сердечками. Над кроватью атласный балдахин. Посреди комнаты – пальма в кадушке. Между бархатными узорчатыми занавесями – кактусы в горшочках.
Все непривычное, чужое…
В Сибирском комитете полный провал. Да и что можно было ожидать?
Нессельроде, как открыл заседание, так и пошел брюзжать: он-де против занятия устья Амура, против постройки русских поселений на гиляцкой земле. Это, мол, опасно и рановременно. «Николаевский пост оставить немедля. Пушки оттуда свезти, редуты срыть», – заявил он. «Отчего же так, ваше сиятельство?» – спросил Муравьев. – «А то придут китайцы, сами все сроют и нас выгонят, и флаг русский сорвут, и нас в глазах гиляков осрамят».
Напрасно Невельской открывал глаза министру иностранных дел. Что Нессельроде до какого-то города Готто, до старого воинственного маньчжура, видящего опасность для своего государства не от русских, а от «рыжих»? Что до того Нессельроде, что и гиляки, и маньчжуры боятся и ненавидят англичан, просят у русских защиты от иноземных пришельцев, что до того, что гольды и гиляки, нейдальцы и самогиры рады приходу русских на Амур и готовы во всем поддержать «справедливых лоча?»
Муравьева винили в том, что он без нужды раздражает китайцев, надумал, мол, учинить в Кяхте собственное градоначальство для того, чтобы возвысить этот город в делах с Маймаченом и Ургой, но затея эта никудышная. И тут же пустились пересказывать злонамеренную сплетню о том, что китайцы будто бы выставили сто тысяч войска на границе и заперли вход в Маймачен, будто ургинские правители не захотят признать Кяхту за полномочный город и не пожелают иметь никаких дел с кяхтинским градоначальником. «Да нынче же бывал я в Кяхте, – отозвался на сплетню Муравьев, – и о китайских войсках там вовсе ничего не слыхать. Градоначальник же, получив все права от сената самостоятельно решать пограничные вопросы с ургинскими властями, почувствует себя уверенно и спокойно – не надо по каждому пустяку сноситься с Иркутском. Да и кяхтинские купцы останутся довольны что у них будет свое градоначальство – от иркутский гильдий меньше притеснений».
Военный министр высказался в раздраженном тоне: «Вы, генерал, хотите воздвигнуть себе памятник, а во что это России обойдется?»
Муравьев горестно размышлял: «И это меня, патриота, заподозрили в честолюбии! Во что он, Муравьев, России обойдется? А во что? Ареды там, а не политики! Скупятся, жадничают, а уж, чем жить Аредовы веки, лучше бы не путались под ногами. Вспомнил, как отец поучал его, молодого: «Не стыдись показаться недостаточным в кармане. Ничего нет возвышеннее, как сердцем быть богаче своего кармана. Любовь чистая к отечеству все вознаградит».
На комитете военный министр накинулся на Невельского:
– Какое вы имели право без приказа ставить посты на Амуре? За такое самовольничанье надо бы снять с вас офицерский мундир. В самый раз носить вам серую куртку[34]34
Куртка матроса
[Закрыть]…
Министра перебил властный голос от дверей:
– Мы сюда собрались, ваша светлость, не судить и конфирмировать, а обсудить дело занятия Амура.
Члены комитета замерли. В дверях стоял раскрасневшийся наследник-цесаревич Александр.
– По высочайшему повелению я назначен председательствующим на комитете, – объявил он.
Муравьев обрадовался, воспрянул духом, но твердости и решительности у Александра хватило не надолго. К концу заседания он как-то обмяк, вставлял кое-когда вялые, никчемные замечания. Министры это сразу почувствовали.
Сибирский комитет пошел за Нессельроде.
Вечером в нумере у Муравьева сидели Невельской и Карсаков.
Генерал никак не мог успокоиться.
– Подумайте только, – жаловался он своим собеседникам, – лучше бы меня заменили вовсе в Иркутске! Переживу или нет нынешнюю зиму – бог ведает, а что гаснет в груди священный огонь, то чувствую ежедневно. Бывают еще вспышки, но реже и реже. Да и что еще ждать, если в комитете мне было сказано при десяти сановниках, что дела делаю я из честолюбия и хочу воздвигнуть себе памятник. Постыдно, что эта мысль укоренилась в правительстве и через нее все процеживается. Я требую, чтобы Невельскому в устье Амура были посланы роты флотского экипажа с офицерами и полусотня казаков с офицером, а мне отвечают, что это рановременно и отправляют тебе, Геннадий Иваныч, одного лишь… священника. Не все потеряно, Николай Николаич, – возразил Невельской. – Будем уповать на государя. В ас поддерживают великий князь Константин, Главный морской штаб, министр внутренних дел да и, судя по всему, наследник-цесаревич, – вставил Карсаков.
Муравьев вскочил с дивана, заулыбался, потирая руки:
– А вы что думали? Я не раскис, я еще с ними, со всеми нессельродами, потягаюсь. Мы еще посмотрим, кто кого!
В дверь постучали.
Курьер от министра иностранных дел, ваше превосходительство!
Вошел чиновник в черном сюртуке, поклонился. Достал из папки бумаги, протянул их генералу.
Это протокол заседания Сибирского комитета. Его сиятельство граф Нессельроде просит вас, ваше превосходительство, поставить на нем свою подпись.
Муравьев с недоумением повертел протокол в руках и рассмеялся:
– Извольте слышать, господа. В протоколе указано: «Приглашенный в комитет генерал-губернатор Муравьев во всем согласен с мнением комитета». Каково?! Нет, ваше сиятельство! Это уж похоже на Иудино лобзанье. Я напишу свое особое мнение.
Протокол дошел до царя. Тот повелел снова собрать комитет.
Николай I был очень занят юбилейными торжествами – двадцатипятилетием своего царствования. Балы, маскарады, приемы, фейерверки… До Амура ли? Весь декабрь ушел на празднества.
Муравьев видел, что никто ничего не хотел предпринимать. Ему удалось лишь заручиться согласием царя сохранить Николаевский пост и усилить его оборону военным кораблем.
Перед самым отъездом в Иркутск Муравьев представил царю письменные рекомендации для составления дружественного листа в пекинский трибунал. Он писал о том, что его душевно мучило и волновало:
«Ваше величество! Доведите до сведения китайского правительства о том, что у лимана Амура появляются иностранные суда. Это весьма опасно. Овладение устьем Амура или занятие в тех местах пункта какой-либо державой не может быть нами терпимо, так как Амур вытекает из наших пределов, а земли от реки Удь к востоку по Нерчинскому трактату остались неразграниченными. Существенные выгоды как Китая, так и России требуют, чтобы никакие иностранные суда не могли иметь вход в Амур и плавать по той реке.
Не сочтете ли возможным, ваше величество, сообщить китайскому правительству на его размышление о том, чтобы оно признало полезным войти с нами в соглашение обезопасить устье Амура от всяких покушений иностранцев. Этого требует взаимная безопасность…»
Николай I утвердил эти соображения и предложения Муравьева, и они были изложены в правительственном документе сената для пекинского трибунала.
Проходили недели, месяцы. Пекинский трибунал как воды в рот набрал…
Весной царь согласился крестьян Нерчинского горнозаводского округа заверстать в казачье сословие.
Муравьев снова воспрянул духом.
Вот, любезный мой Мишенька, – хвастал он Корсакову, – было у нас с тобой войск лишь четыре линейных батальона. И звался я курам на смех главнокомандующим всеми войсками Восточной Сибири, а ныне из тех нерчинских мужиков, обращенных в казаки, развернем мы до двенадцати пеших батальонов. Уж то-то я буду смахивать после того на всамделишнего главнокомандующего! Поезжай-ка ты, брат любезный, в Нерчинск да и образуй там все как есть по царскому указу, а недели через две я подъеду и проинспектирую… погляжу, кто нам достался на укомплектование пеших батальонов.
После отъезда Карсакова прибыл нарочный от верхнеудинского исправника. Доложил, что в Бичурском селении бунт староверов. Власти преследовали раскольничьего попа Серапиона Вафоломейского. Земский заседатель хотел арестовать попа, но раскольники заседателя избили и бросили в подполье волостного правления. Окружным начальником была выслана в Бичуру рота солдат. Но бунт не усмирен.
Генерал верхом в сопровождении сотника Чекрыжева и трех казаков выехал в Бичуру. По дороге у него постепенно возникло чувство, будто крестьяне Бичурского селения отплатили черной неблагодарностью. Кому отплатили? Ему, генерал-губернатору!
Он-то, Муравьев, добивался перед царем вольной казачьей жизни для мужиков, а они-то, мужики, буйство затеяли, против устоев государственных пошли.
Внутренний голос подсказывал ему, что бичурские крестьяне никак не причастны к его хлопотам об освобождении горнозаводских мужиков. Но все равно… Здравый смысл подавлялся странным представлением о всеобщей причастности любых и всяких крестьян к тому, чего добился Муравьев только для поселенцев горнозаводского округа.
Муравьев приехал в Бичуру, и здесь он нашел несколько тысяч крестьян-раскольников с ружьями, топорами, рогатинами и дубинами. Неподалеку, на лужайке, стояла рота линейного батальона под командой капитана, Выйдя из перекладушки и приняв рапорт капитана, Муравьев схватил офицера за ворот мундира, затрещала отрываемая пуговица…
– Какой ты командир к черту! Только и умеешь бегать петушком за начальниками!
Генерал размахнулся, ударил капитана в подбородок, тот моргал глазами, слова не мог вымолвить, ел глазами начальство.
Муравьев пошел к шумевшим бунтовщикам.
– Ваше прев-дит-ство! – испугался капитан. – Разве же можно к ним одному-с? Прикажите солдатам… Мы мигом-с исполним. Ваше дит-ство!
Изо рта капитана стекала струйка крови. Но он не чувствовал ни боли от удара генеральского кулака, ни того, что кровь все обильнее покрывала его подбородок. Страх за Муравьева перед бунтовщиками и страх перед Муравьевым за самого себя заслоняли перед ним все.
Муравьев подошел к крестьянам, оглядел толпу. Многие смотрели дерзко из-под мохнатых бровей. Иные вводили глаза, прятались. Нечесанные бороды, пыльные залатанные унты, длиннополые рубахи, повязанные кушаком, а то и обрывком веревки… Из дальних рядов горбились старухи, уставились слезливыми глазами на генерала, шептали, крестились: «Господи Исусе…»
«Надо их приструнить, не иначе», – подумал Муравьев.
Подняв руку, он крикнул:
– Сми-и-рно! Бросай оружие!
Толпа шатнулась к избам, кое-кто бросил колья, топоры… Но чьи-то голоса остановили крестьян.
Выскочил мужик в армяке, упал на колени и стал биться головой о землю, да так сильно, что был отчетливо слышен звук ударов лобной кости.
Муравьеву сделалось не по себе.
– Где ваш староста? Где волостной?
Сбоку подскочил крестьянин в опрятной поддевке, дрожащими руками разгладил волосы на голове.
– Я волостной, ваше превосходит-ство! Здесь я…
– Какой вы веры? – спросил Муравьев.
Волостной старшина переминался с ноги на ногу, комкал в руках шапку.
– Какой вы тут веры, я спрашиваю! – повторил грозно Муравьев.
Потупив голову, старшина прошептал:
– Сами знаете, ваше превосходительство, как вам известно… такой веры мы и есть.
– Гм… Как это я знаю? Мне доложили, что вы бунтуете, а нешто я знаю, какой вы веры? Ты скажи, вот я и буду знать.
– Да мы, ваше превосходительство, старой веры, со спокон веков, как вам известно… старой веры придерживаемся.
– Гм… Старой? Все веры старые. Новых у нас нет. Отвечай, раз я тебя спрашиваю!
– Дак какая у нас вера? – развел руками староста. – Бичурские мы… И вера у нас, стал быть, бичурская.
В толпе облегченно вздохнули, послышались слова молитвы.
– Да ты что?! – закипятился генерал. – Посмешки мне?!
К Муравьеву подбежал земский исправник, подобострастно зашептал:
– Не назовут они себя раскольниками, ваше превос-дит-ство! Не любят они этого слова-с… считают, как ругань.
– Не назовут? Гм… – генерал повысил голос: —Ну, та-к что же мне с вами делать? Бунтуете вы, мужики. А за бунт – каторга… Оружия не бросаете, не слушаетесь начальства, мужики.
Из толпы крикнули:
– Оружие мы бросим, пусть солдаты уйдут!
– Вы заседателя упрятали в подполье, телесные повреждения ему нанесли. Это ли по закону?
– Не трогали мы его, ирода! Попугали, только и всего.
– Облыжные доносы!
– Поп у вас прячется в нарушение закона.
– Чем он обвиноватился?
– Песни господние поет, у людей от зла души смиряет! – кричала старуха, вся в черном, с посохом в руке. – Поет о вознесении господнем, о Марке Чудотворном, об Алексее – божьем человеке, о Егорье Храбром… К богу все его слова обращены, к вере нашей святой, господи Исусе! А без веры землю окутает мрак, небо потемнеет, солнце скроют тучи, луна и звезды почернеют. Все живое содрогнется. Адские звери нагрянут источить яд свой… Одно спасение – уходить нам в чащи темные!
Муравьев снова поднял руку, призывая к тишине.
– Одумайтесь, крестьяне! – крикнул он. – Я не хочу вам плохого, но и вы пораскиньте умом. Попа Серапиона Вафоломейского вы привезли тайно, безо всякого на то разрешения. Нарушили государев закон. Его, попа, вы нам выдайте, мы разберемся, что он и кто он. Если вины за ним не окажется, отпустим на все четыре стороны. Земского заседателя освободите! Выполните мои условия и расходитесь по домам. С вас взыскивать ни с кого не станем. Слово губернаторское!
– Слыхали, мужики? – Староста, повернувшись к толпе, бросил шапку под ноги. – Чего уж там! Виниться надо. Складай оружье!
– Ну! – крикнул исправник. – Бросай топоры, колья!
Крестьяне побросали, крестясь и шепча молитву.
– На колени перед генерал-губернатором!
Толпа опустилась на колени.
Муравьев уже не думал да и не помнил о недавних своих мыслях о том, что всякие крестьяне сопричастны к его хлопотам об освобождении горнозаводских мужиков от кабалы, о том, что бичурские крестьяне своим бунтовством отплатили ему черной неблагодарностью. Как же думать? Целая рота стояла тут в бездействии, а он один привел всю волость к умиротворению.
Муравьев пошел к карете.
Услышал, как кто-то истошно возопил:
– Слово-то губернаторское не забудете? А? Ваше превосходит-ство!
Муравьев велел кучеру ехать потише. Очень уж красив берег Селенги! Пажити и луга чередовались зарослями черемухи и тальника. Узкие мыски были покрыты розовым налетом шиповника и желтыми цветами высокой и густой бараньей травы.
Селенга, усыпанная солнечными брызгами, вилась меж угрюмо диковинных скал, поросших сосной и кедром. На реке там и тут вздувались пенные круговороты.
Казаки из личного конвоя его превосходительства, ехавшие спереди и позади кареты, молчали. Только тогда кто-нибудь не выдерживал:
