Текст книги "Унтовое войско"

Автор книги: Виктор Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

Глава четырнадцатая

Утром на рейде перед бухтой Де-Кастри показались три судна без флагов. С берега опознали фрегат и два корвета.

В лагере пробили тревогу. Конный казак поскакал в Мариинской пост известить полковника Куканова о появлении неприятеля.

Есаул Крюкин скомандовал весело:

– Врассыпную! Давай, ребята, горошком!

Рота солдат попряталась в чапыжник на опушке леса. Два горных единорога под прикрытием сорока казаков-штуцерников поставлены на мысе. Мыс зарос густым стлаником, и казаки заняли удобные позиции.

Неприятельские суда вошли в бухту и спустили на воду семь шлюпок с вооруженными солдатами – до трех рот. Шлюпки двумя колоннами направлялись к берегу.

С мыса, перебивая шум морского прибоя, сердито рявкнули залпом единороги. Над кустами поплыли дымки выстрелов из штуцеров. Войска с опушки били по команде батальным огнем.

Ответив картечью, англичане немедленно повернули шлюпки и, не соблюдая строя, как попало отступили к своим кораблям. В суматохе одна из шлюпок перевернулась.

Казаки орали с мыса что есть мочи:

– С Иваном Купалой вас!

А после полудня фрегат и корвет приблизились к берегу и начали бомбить лагерь. Русские организованно вышли из участков поражения. Пострадали лишь казаки на мысе. Одного штуцерника убило шальным осколком, троих ранило.

С утра неприятельские корабли возобновили бомбардировку казарм, но ядра и бомбы не долетали до цели. После полудня была сделана попытка высадить десант. Англичане атаковали береговые укрепления на четырех баркасах, но действовали настолько вяло и нерешительно, что достаточно было казакам с мыса сделать несколько залпов, как баркасы повернули назад. Потери на мысе – один убит и один ранен.

Боевые действия велись время от времени еще около двух недель. Англичане стреляли, оставляя воронки на берегу, не принося ни малейшего ущерба лагерю.

Затем неприятельская эскадра ушла.

Казаки Шарагольской станицы жили на Мариинском посту. После того как Джигмит Ранжуров с командой вельбота вернулся на Николаевский пост и доложил контр-адмиралу Завойко, что они, казаки, видели с берега, как французский фрегат погнался за барком «Пальметто», Василий Степанович был убежден, что Муравьев вместе с чинами штаба попал в плен.

Завойко решился послать вверх по Амуру зауряд-хорунжего Ранжурова. Перед отъездом генерал передал Завойко лист для пекинского трибунала. Этот лист надлежало сдать начальнику города Айгуня. Муравьев оставил еще ценные бумаги, хранить их здесь, на Амуре не имело смысла, а надлежало отослать в Иркутск.

Завойко сказал Ранжурову:

– Вот рапорт мой о полной конфузии англичан в Де-Кастри. Показали мы им комбинацию из трех пальцев. Передай рапорт лично Николаю Николаевичу. Ну, а уж если с ним беда какая… его заместителю…

Завойко подумал-подумал и присовокупил в общий пакет для генерала акт комиссии штаб-офицеров о том, надо ли ставить орудия на баржи. Комиссия нашла дело негодным, и Василий Степанович не без удовольствия представлял, каково будет выражение лица Муравьева при чтении акта.

Казаки плыли вверх по реке целую неделю, а ушли от Мариинского поста не далее как верст за полтораста. На веслах плыли не более двух суток. Никаких сил не хватало управиться с течением.

Подходили с лодкой под самый берег, тянули ее бечевой. А продвигались ой как медленно! Да и как иначе? По самому берегу переплелись корни и ветви деревьев и кустарника. Босиком не пойдешь – искалечишь пальцы. Да и змей полно. Вроде бы коряга… А пригляделся – она, проклятая. Шипит, корчится… Куснет – пропал.

Продирались с бечевой, где как. Казаки пооборвались, сбили легкую обутку. Шинели, мундиры, шаровары, сапоги берегли, хранили в лодке.

Случалось и так, что берегом хода не было. То болото не промерзшее, то чаща кустарниковая – не сожжешь, так и не пролезешь сквозь нее, то скала подступала к реке – не то, что человеку, горному козлу не проскочить. Тогда тащили лодку, не выходя из воды. От холодной воды коченели ноги, а с ними и тело.

Тайга по берегам, что ни день, менялась.

Брели с лодкой весь день, и на глазах одна пихта, тонкие высокие деревья с гладкой корой стояли, как столбы. Веток мало, только наверху торчали синевато-зеленые лапы.

А то потянулись вдоль воды скалистые кручи с ползучей сосной, можжевельником. На высоких скалах гор, среди каменных валунов, попадались ольха, ива, черемуха, осина. Встречались и веселые уголки тайги с кудрявой белоствольной березой. У мыса Оги сгоревший когда-то лес весь зарос молодой березой. Старый знакомый Ранжурова гиляк Чедано называл березу «белым деревом». Он уверял казаков, что сгоревший лес состоял из сосны, а вот после пожара выросла одна береза. Простодушные гиляки убеждены, что быстрый рост «белого дерева» на берегах Амура вызван приходом сюда подданных белого царя – лоча.

Чедано соглашался сопровождать отряд до Айгуня. Гиляки навезли много подарков – вяленой и мороженой рыбы, сохатины.

С Чедано шлюпка у казаков продвигалась куда как ходче. Еще бы! Старик за свои немалые лета выездил реку вдоль и поперек на много верст вверх.

Отныне казаки загодя знали, где обмеление или скальный берег, где из-за глуби тянуть бечеву нельзя, но на веслах пройти пара пустяков – там слабое течение.

Задержек меньше и уставали люди не так, как прежде.

Ранжурова лишь беспокоили крепчавшие день ото дня морозы. По Амуру шла шуга. Темно-серое месиво мелкого рыхлого льда мешало движению. Люди опять сильно изнурялись. По ночам стыли ледяные забереги. С утра шлюпка крошила береговой лед, но надолго ли реке хватит сил бороться с холодным дыханием севера?

С превеликим трудом добрались до селения Тырс, где когда-то Ранжуров столкнулся с маньчжурами, сопровождая Невельского. Дальше двигаться на шлюпке нельзя. Амур вот-вот встанет.

Маньчжурские купцы, проживавшие в Тырсе, охотно вызвались помочь отряду добраться до Айгуня. В обмен на шлюпку дали Ранжурову три конных повозки и пополнили его запас провизии несколькими мешками риса и проса.

Глава купеческой гильдии, сухощавый маньчжур, с подстриженными усиками, попросил Ранжурова оставить ему закладную опись об обмене шлюпки на лошадей и зерно. Эта опись нужна джангину – помощнику дивизионного командира Фуль Хунге. Он ныне амбань в Айгуне и весьма благосклонен к русским отрядам, проходящим по Амуру.

Ранжуров со спокойным сердцем тронулся в путь.

Казаки угадали Айгунь по множеству китайских джонок, вмерзших в лед, и глинобитной стене, поставленной вдоль берега. Под скудным негреющим зимним солнцем тускло сияла позолотой крыша губернаторского дома со вздернутыми углами.

Кто проплывал тут летом, тот видел на береговом песке батарею из нескольких пушек, дулами глядящих на стрежень Амура. Ныне батарея убрана, снег испятнан собачьими следами.

Чедано показал, как проехать в крепость к амбаню, и стал прощаться с казаками. От какой бы то ни было платы он отказался, но принял от Ранжурова как подарок бурятский нож в серебряной оправе. Казаки одарили его – кто табаком, кто рыболовными крючками, кто зеркальцем в медной оправе.

Амбань принял Ранжурова ласково, со вниманием. Можно утверждать, что не по чину. Что для губернатора, заместителя дивизионного командира, какой-то хорунжий да еще зауряд? Ан нет. Уважил. У каждой двери стояли и кланялись Ранжурову чиновники в синем далембовом одеянии. Во всякой комнате, куда он ступал, сразу же начинала откуда-то играть музыка.

Фуль Хунга с лица приятен и молод, глядел на Ранжурова доброжелательно, долго расспрашивал, как добирались казаки до Айгуня. Узнав, что в Тырсе русским помогли купцы, заулыбался, с предовольным видом закивал головой.

В комнате у амбаня тепло, даже жарковато. У Ранжурова от духоты и волнения проступил пот на лбу. Фуль Хунга взял со столика деревянный резной веер, с улыбкой подал его гостю. Ранжуров чувствовал, как тепло шло от пола, как будто под полом лежали горячие угли или текла горячая вода.

Передавая губернатору муравьевский лист для пекинского трибунала, Ранжуров сказал, что слышал от купцов об указе богдыхана по случаю будущих сплавов русских по Амуру.

– Есть ли в тех слухах хоть крупица правды?

Амбань чуть улыбнулся:

– Даже я лишен права обсуждать указы богдыхана, не то, что какие-то купчишки.

Ранжуров понял, что хозяин не даст прямого ответа. Он выразил признательность от своего отряда за помощь в Тырсе и от всех отрядов, проходивших здесь поздней осенью в низовья Амура. Они получали от губернатора безденежно провиант и лошадей.

– Вы, русские, не пускаете англичан на Амур, – заявил торжественно амбань. – И за это мы не чиним вам препятствий при сплаве войск и оружия. Вы, русские, разбили англичан и французов в Петропавловском порту. И за это мы помогали вам ремонтировать суда, плывущие в устье Амура. Вы, русские, прогнали флот «рыжих» из бухты Де-Кастри. И за это мы готовы безо всякой платы давать вам лошадей и провизию. Если вы, русские, способны отстоять устье Амура и прилегающие к нему бухты по берегу океана… – Фуль Хунга отхлебнул глоток чая из маленькой фарфоровой чашечки, задумался, полуприкрыв глаза. Он молчал, и переводчик застыл, чуть склонившись к думающему вельможе. – О да, главнокомандующий ваш очень, очень способен побеждать! Я отправлю ему письмо с вами. Оно уже заготовлено. Я пишу генералу Муравьеву, что на Амур нельзя пускать третью державу, а такие, желающие быть третьими, есть, – Амбань снова отхлебнул из чашечки. – Став третьей, почему бы той державе не захотеть быть первой?

Фуль Хунга выразительно взглянул на гостя, как бы приглашая его вступить в беседу.

– Господин губернатор, русские хвалят вас… Я жил со своей командой на Мариинском посту. Это неподалеку от озера Кизи и бухты Де-Кастри. Все прибывшие туда отряды и партии вспоминали вас, господин джангин, словами благодарности. Но нас беспокоит… Не все китайские начальники подобны вам. И указ богдыхана… Его превосходительство генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Николаевич Муравьев, узнав о ваших симпатиях к его делу, может опечалиться лишь тем, что вы навлечете на себя гнев высокого начальства.

Амбань рассмеялся:

– Да вы, я вижу, хорунжий, дипломат! Вы ведь бурят, не так ли? Или монгол?

Ранжуров ответил.

– Вы учились в русско-монгольской войсковой школе?

– По болезни я ее не закончил.

– У нас в Китае очень и очень ценят ученость. Это наиглавнейшее достоинство в человеке. Ученость, ученость! В других странах этого нет. Поднебесная империя! Срединное государство! Мы знаем и чтим своих ученых. Ни в одном другом государстве такого нет.

Ну да, ну да. Мы отвлеклись. Так вот… что же? Вы думаете, что генерал Муравьев обеспокоится и опечалится тем, что я рискую навлечь на себя немилость… Я весьма уверен в своих силах и возможностях, господин гость. Может быть, вы хотите убедиться? – Амбань достал из бархатной папки бумагу. – Вот письмо для Муравьева. Я доведу до вашего слуха только первые иероглифы. Но и этого достаточно, чтобы убедиться в моей безграничной смелости. Вот слушайте:

«Вы, почтеннейший, великий главкомандующий, своею справедливостью, точностью и необыкновенной твердостью навсегда оставили по себе такую славу, что обитатели нашей Черной реки вечно будут превозносить вас похвалами».

Амбань положил письмо в бархатную папку, пристально посмотрел на Ранжурова колючим взглядом, словно ожидая, что тот выскажется иронически, не поверит в искренность китайского вельможи, осыпающего Муравьева почестями.

Ранжуров сидел с лицом сфинкса. Ему ли, зауряд-хорунжему, высказывать свои чувства, когда знатный вельможа превозносит и боготворит еще более знатного вельможу?!

– Думаете ли вы, господин офицер, погостить в Айгуне? – осведомился амбань. – Не мешало бы передохнуть.

– Мы были бы рады выехать завтра в Усть-Стрелку. Да вот беда: одно найдется – другого нет. Верблюд есть, да телеги нет, телега есть, да веревки нет. А когда то и это нужно, трудно найти и беличий хвост. Предписание же контр-адмирала Завойко велит мне и моему отряду…

– Контр-адмирал Завойко? – амбань расплылся в улыбке. – Победитель англичан под Петропавловском! Для него и его солдат у меня нет ни в чем отказа.

Амбань позвонил в колокольчик В дверях появился секретарь.

Русских определили на квартиры, кормили до одурения китайскими яствами.

Утром отряду подали новые упряжки из упитанных и свежих лошадей. В телегах полно всякого провианта. Доброхоты-хозяева не забыли положить и ящик ханьшина.

Глава пятнадцатая

Казаки обычно останавливались у горы Ело, когда ехали на воинские учения или в Троицкосавское пограничное управление. От горы, если смотреть в сторону Чикоя, были видны крыши родных юрт и над ними трепетные сизые дымки. Здесь можно было в остатний раз поглядеть на Нарин-Кундуй, дальше дорога изволоком уходила в объезд горы. И можно было ехать, не оборачиваясь. Ничего родного твоему сердцу ты, казак, уже не разглядишь. Лошади, и те шли неохотно, знать, чуяли, что надолго оставляли чикойское приречье.

Гора Ело была объявлена ламами божественной. Весь ее южный склон – обрывистый, скалистый, вовсе лишенный даже травы и кустов. Мелкие ямки, выбоины, трещины усеяли склоны сверху до подножия – как будто прошел здесь когда-то каменный град. В давние времена эту гору звали буряты «Изъеденная оспой». Но ламы сказали, что эта гора исклевана божественной птицей Ело.

Зато северный склон Ело был покрыт густым сосновым лесом, и казаки здесь поднимались тропинкой, чтобы помолиться духам перед тем, как покинуть родную сторону.

…Цырегма после смерти свекра совсем замучилась с хозяйством. Балма помогала ей редко, она могла часами сидеть у очага, курить или пить чай. Редко когда седлала коня, чтобы посмотреть овец или лошадей. «Всю жизнь надрываюсь на семью брата, а что я имею?» – жаловалась она соседкам.

По улусам шли слухи, что какие-то бурятские казаки отпущены с Амура, проезжали-де через Верхнеудинск в ставку главнокомандующего Муравьева. Но из каких станиц были те казаки – неизвестно.

Цырегма собралась уже пойти помолиться на гору Ело, чтобы Джигмиту помогли добрые духи вернуться с Амура живым и невредимым, как вдруг в улус заявился бродячий лама и объявил о том, что он прошел всю Монголию, побывал в Тибете, даже в самой Лхасе и повидал много всяких чудес. С ним была увесистая котомка. Лама хвастал, что в ней полно тибетских святостей – чудо-лекарств из неведомых трав, свечей, без которых ни одно богослужение не может обходиться, дощечек с молитвами и заклинаниями. Все это он продавал за серебряные русские рубли.

Цырегма купила у ламы несколько свечей и дощечек с молитвами, спросила, не может ли он ей помочь.

– В чем помочь? – спросил лама.

– У меня муж на Амуре. Как бы задобрить духов.

– Худо, что он, твой муж, согласился ехать на Амур. Там верным слугам Будды делать нечего. Великий грех. Небо покарает! Вы бы, улусники, посмотрели, что творится на небе.

– А что такое? – забеспокоились нарин-кундуйцы. – Мы ничего не слыхали, не видели.

– Всему свой черед, дойдет и до вас. А я-то насмотрелся. В Гоби-пустыне. Полыхает там огонь по всему небу.

– Как же так?

– А вот так. Как солнце скроется за горизонт, темноты там не бывает, не то что у вас. Там после солнца тут же по небу западному так и брызжут лучи яркие да белые. А после яркость белая пропадает, и небо окрашивается в цвет багульника. И откуда ни возьмись – тени косматые пляшут…

– Ой-ей! Что же это за тени? – испугалась Цырегма, прижимая к себе сына.

– Духи приходят плясать. Это все видел я на западном небе. А на восточном небе вроде как полоса ночи надвигается. Да только не такая, как у вас. Внизу-то, у самой земли, темно-лиловая, а повыше опять же багульниковая… фиолетовая. Без молитвы и не поглядишь на небо… ослепнешь.

Лама вскидывал сухощавые загорелые руки, тело его судорожно дергалось. Женщины зашептали молитвы. Кое-кто из детей завсхлипывал, им зажимали рты: «Помолчите, не злите духов!»

– Смотрю я на западное небо, – продолжал лама, – а там уже фиолетовый-то цвет исчез, а по самому низу опять что-то белое да яркое такое… И тут по этому белому-то зажглась радуга. Это зимой-то! Радуга! А? Ярко-оранжевая сначала, стала она перерождаться в ярко-багровую, потом темно-багровую и вдруг… Гляжу я… А она кровяная! И скоро разлилась она от западного неба к восточному. На восток кровь-то пошла. На восток! Не иначе, как на Амур.

Нарин-кундуйцы не знали, что и подумать: верить ламе или нет? А тот не умолкал, пугал улусников. Всякие страсти наговаривал. Будто бы от казачьей станицы Горбицы до реки Аргуни пролегли двести пустынных верст. А на этих верстах семь одиноких почтовых домиков. Дорога та – на Амур. Только по ней и можно проехать в Амурский край. Те семь почтовых домиков в народе зовут «семью смертными грехами». Добра на той дороге никому не бывает. Лошади там… как попадут на ту дорогу… из рысаков-иноходцев становятся клячами, едва ноги волочат. Пищи там не продают, есть нечего. Спать негде. Умереть там ничего не стоит. На той двухсотверстовой дороге каждую ночь будто бы вырастает дерево с обтесанным стволом, и на нем надпись русскими и монгольскими знаками: «Кто поедет здесь первый раз – сделает это по незнанию. Кто поедет второй раз – сделает это по глупости, потому что он дурак. Кто захочет поехать сюда в третий раз – тому на свете долго не жить».

Цырегма упросила ламу зайти к ней в гости и все допытывалась, как ей спасти мужа, как отвести от казака Джигмита злую судьбу. Лама отзывался уклончиво, что такой сильной молитвы, чтобы наверняка спасти казака, он не знает, что ей, Цырегме, надо бы поехать в Тибет, там бы ее научили, как молиться, там главные буддийские святыни.

За сундуком, возле стены, возился с теленком Цыремпил. Стоял морозный день, и мать не отпускала сына из юрты. Теленок тыкал Цыремпилу свою мокрую мордочку прямо в губы, лизал щеки мальчика, радостно подпрыгивал на тонких ногах, стуча копытцами. Цыремпил поил теленка молоком: макал в молоко палец и давал ему сосать.

Лама все поглядывал на теленка и о чем-то думал. Цырегма спросила шепотом, чтобы не слышал сын:

– Не принести ли эту скотину в жертву духам?

Лама кивнул головой.

– Но этого мало, – добавил он. – Ты должна добраться до божественной горы Ело. Но не на лошади и не на верблюде. Пешком. Но не просто так – взяла да пошла. А с поклонами… до земли. Слушай меня внимательно. Рано утром, когда еще хозяйки не успеют подоить коров, ты придешь на дорогу. Складывай ладони… вот так… потом ко лбу… опусти руки… вот так, становясь на колени, вытягивай перед собой руки и ложись на дорогу. Потом ступи на то место, где были твои руки и снова повторяй все, как я тебе сказал. И с таким поклонением ты пройдешь весь путь до подножия горы Ело. Духи увидят твое усердие и, может быть, смилостивятся к тебе. Запомни! Падение всем телом сразу куда добродетельнее, чем падение с колен. И подолгу не отдыхай. Да не вздумай подкладывать к ладоням тряпки, дощечки, а к коленям – подушечки. Духи все видят, от них ты ничего не утаишь.

Теленка ты этого заколи, сними шкуру. Тушу отдашь мне. Я с вечера уеду в Кудару и всю дорогу буду отрезать от жертвенной туши кусочки мяса, чтобы задобрить духов.

Что было делать Цырегме? Чем ежечасно исходить тоской по мужу лучше заколоть теленка и класть земные поклоны до божественной горы Ело.

…Она вышла на дорогу, оставив позади себя окраинные юрты Нарин-Кундуя. Не весело, а как-то настороженно перемигивались над нею звезды. Скрипел снег под ее ногами и гулко стучало сердце. Мороз падал с неба, поднимался с молчаливо стынущих снегов и с непонятной злобой давил стволы сосен, так давил, что те потрескивали, поскрипывали…

Она оделась потеплее, чтобы не так было больно падать на дорогу и чтобы не замерзнуть. Сладкая материнская радость проснулась в ней, и она вспомнила о сыне, подумала о том, что все то, что она сделает в эту ночь, – все это ради ее маленького Цыремпила.

Цырегма сложила ладони, поднесла их ко лбу. Было страшно падать на укатанную снежную твердь. Хоть и обмотала она себя платками, но все же… Как это ей бросаться грудью… И снег утоптанный, уезженный и тут же желтые пролысины окаменевшей земли.

Жалко улыбнувшись, она подогнула ноги и, невольно клонясь на бок, повалилась, почти ткнулась скрюченным телом, сразу же испугалась, вспомнив строгие наказы ламы, и потянулась, выпрямляя ноги и вытягивая руки. Пальцы обожгло не то снегом, не то льдом. Она снова подогнула колени, быстро поднялась с земли и огляделась.

Нигде никого. В небе насмешливо перемигивались звездные вороха. Вдали, за морозной синевой тумана, кто-то скулил и стонал – не то ветер, не то непокаянные души умерших. Ей сделалось страшно. С низовья Чикоя подуло стылым колючим ветром.

Она шагнула раз, другой… до того камешка, где только что лежали на снегу ее ладони, и снова подняла руки ко лбу и упала на дорогу, норовя принять удар задубевшей от морозов дороги бочком. И при этом все совестилась и ругала себя за трусость, за то, что она боялась удариться грудью о камни. И хотя руки скоро озябли и лицо горело на морозе, материнская радость жила в ней, и это придавало ей силы.

Цырегма старалась думать только о сыне. Она видел А его, голенького, плачущего. Он вдруг пришел к ней из своего младенчества, и Она ощутила в себе то давнее чувство жалости и беспокойства, которое всегда появлялось у нее, когда Цыремпил был голеньким, и она обычно спешила завернуть его в теплую овчину.

Морозные ветряные выдохи жгли ее лицо, оголенные ее руки коченели от соприкосновения с камнем и снегом. А она все падала на дорогу и поднималась, меряла шагами короткий путь… в длину своего тела.

Вспомнился белолобый теленочек… Она приняла его от обессиленной матки, очистила ему ноздри, чтобы он легче, отраднее встретил свет нарождающегося зимнего утра. Она обтерла его сеном и отнесла в юрту показать Цыремпилу. Теленок так и остался в юрте. Мальчик любил с ним играть. Теперь нет на свете белолобого теленочка. Кусочки мяса разбросаны где-то здесь… чтобы задобрить духов.

«Проснется утром Цыремпил. Спросит… Что я ему скажу?»

Тело ее болело, и ноги и руки уже плохо слушались ее. Она надела рукавицы, чтобы не обморозить пальцы. «Пусть духи не совсем довольны, что я надела рукавицы, – подумала Цырегма. – Но что же… Как быть?»

Она уже не падала на дорогу, как прежде, а приседала, становилась на колени и, преодолевая сильное отвращение ко льду и снегу, к оголенной, промерзшей насквозь земле, прислонялась торопливо к холодной тверди и тут же поднималась.

Цырегма не смотрела на гору Ело. Страшно смотреть. А вдруг божественная, изъеденная оспой скала все еще далеко? «Посмотри, – шептал ей кто-то нетерпеливый, – недалеко тебе идти осталось, скоро кончатся твои мучения на дороге». – «Нет, не спеши открывать глаза на гору Ело, – возражал кто-то пугливый и осторожный. – Лучше еще потерпеть, а то придут уныние и разочарование. Гора все еще не близка для тебя».

Цырегма стала думать о муже. «Он где-то едет сейчас на коне, едет в сторону дома. Не может не ехать… Неужели сердце не подсказало ему, неужели духи не намекнули ему, что его жена выбивается здесь, на пустынной и морозной дороге, из последних сил, истязает себя поклонами, ползет, встает и падает?! О, боги! Помогите мне! Услышьте мою молитву. Не оставьте меня на свете без мужа, не хочу быть вдовой, не хочу, чтобы сын рос без отца. Боги, слышите?»

Она вспомнила, что Цыремпил плакал на похоронах деда. А с того времени ни разу она не видела слез в его глазах. Добрая примета. Раз сын не плачет, то его отец возвращается домой веселый и довольный, без нужды не машет плеткой, не срывает злость свою на лошади, не стегает ее. Если бы Джигмиту было плохо, он бы махал плеткой и стегал лошадь. А каждый удар отцовского, бича по коню ребенок чувствует на своем теле… оттого и плачет. Плачет от бича.

Она не выдержала и открыла глаза, чтобы увидеть божественную гору Ело. Гора была близко. Сердце ее радостно забилось, она глядела, не отрываясь, на иссеченные камни, на скальные трещины и впадины, глядела с отрадной тоской. Как же… Теперь уже не так далеко. Она облегченно вздохнула, но тут же не дала себе волю слишком много радоваться. «Нет уж, не надо… не разгневать бы духов, – подумала она. – Надо печалиться и молиться!»