Текст книги "Унтовое войско"

Автор книги: Виктор Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)

«Если я умру, – размышлял Ранжур, – то это потому, что бог послал за мной дух той лошади, с которой я упал когда-то. Но по обычаю вместе с моей смертью должен уйти на тот свет и мой верховой конь. А зачем мне две лошади на том свете? Мне хватит и той, что катала меня в мои молодые годы».

– Балма, – позвал он дочь. – Когда я умру, не трогайте моего верхового коня. Привяжи возле могилы какую-нибудь клячу либо жеребенка. Да вожжи выбери… те, что похуже. Если оборвутся вожжи – так тому и быть… Конь вернется в табун. Мы отдадим его богу, бог возвратит нам его. Исполнишь, как велю?

– Исполню, – сказала Балма. Ей самой было жалко травить волкам верхового коня.

Умер он рано утром. Разбудил Балму и невестку, попросил, чтобы они приподняли его голову от подушки. Они думали, что он скажет им свое последнее слово, а он был уже без сознания и ничего не сказал, только чуть слышно пропел из старинной казачьей песни:

 
Застоялся мой саврасый
Без свинца, кольчуги звона.
Вороной мой застоялся,
Не звенит моя стрела!
 

Его бледные, бескровные губы прошептали еще:

 
…К пограничным учрежденьям
Мы приписанный народ!
 

Он потянулся и затих. Женщины зашептали молитвы.

– Прости меня, что я не плачу по тебе, – сказала Балма. – Это обращается к тебе твоя дочь. Я не плачу потому, что хочу счастья твоему сыну, а моему брату и еще твоему внуку, а моему племяннику. Если я пролью море слез, они познают без тебя одно горе.

– Прости и меня, – сказала Цырегма. – Это обращается к тебе твоя невестка. Я не плачу потому, что хочу счастья твоему сыну, а моему мужу и еще твоему внуку Цыремпилу, а моему сыну. Если я пролью море слез, они утонут в этом море горя и печали.

Глава девятая

Кучер осадил взмыленных лошадей у губернаторского дворца. Из возка выскочил лейтенант Гаврилов, похудевший, щеки и подбородок в жесткой щетине, лоб повязан. Придерживая шпагу, поднялся на ступени крыльца. Разглядев за рекой купола Знаменского монастыря, перекрестился.

По лестнице, укрытой коврами, прыгал, словно козел, судорожно хватаясь за вызолоченные перила. Встречные чиновники оборачивались недоуменно. Дежурный адъютант оторвал голову от бумаг, хотел сказать, что генерал не принимает, но необычный вид офицера привел его в замешательство.

– Кто и откуда?

– Курьер… с Камчатки. Рапорт генералу от Завойко!

Адъютант поглядел на двери, не решаясь… Но тут двери открылись, и из кабинета вышел сам Николай Николаевич.

– Что такое? Откуда курьер?

Гаврилов, вытянувшись и отдав честь, доложил, кто он такой, и протянул генералу запечатанный в конверт рапорт.

– Полная победа, ваше превосходительство! – проговорил он хрипло. – Под Петропавловском…

– Что-о?! – у Муравьева ошалело округлились глаза. Стоял и улыбался. – Что-о?!

Не верилось. Ни за что не верилось. Мираж какой-то, сон, бред. Трясущимися руками надорвал конверт, вынул рапорт.

– Вот как! Эскадра? Шесть судов… пароход! – выкрикивал он, то глядя на Гаврилова, то поднося близко к глазам рапорт Завойко. – Атаки отбиты! На фрегатах замечены пробоины в корпусе, перебиты ванты. Взято английское знамя. Потери неприятеля… – Поглядел на Гаврилова, на адъютанта. – Нет, каково, а? Вот так Завойко! Ну, удружил, так удружил. Быть ему адмиралом! Быть! С семью батареями… там и полсотни орудий не наберется – отбил эскадру, а у ней двести тридцать орудий. Ну, молодцы! Ну, герои! Ай да петропавловцы! Уж так обрадовали, так обрадовали! Ну, братец… Впился глазами в Гаврилова. – Сам-то из боя?..

– Так точно, ваше превосходительство! Командир батареи на Сигнальном мысу… лейтенант Гаврилов.

– Ранен?

– Пустяки, ваше превосходительство! Царапнуло осколком.

– Как воевали? Как орудия?

– Орудия все сбиты. Команды держались до последнего. Неприятель поражен в штыковой атаке.

– Ну, братец… – генерал задыхался от переполнявших его чувств. – Поедешь… Отправлю тебя в Петербург с донесением. Пусть-ка там поглядят на моих петропавловцев! На молодцов! На героев! Лавровый венок вам!

Муравьев распорядился, чтобы без промедления город известили о победе под Петропавловском, велел во всех церквах и соборах отслужить благодарственный молебен с выносом икон.

Не прошло и недели после отъезда в Петербург лейтенанта Гаврилова, как новая радость у Муравьева. Военный министр известил его о том, что государь утвердил представление Невельского в контр-адмиралы, Казакевича – в капитаны первого ранга, Корсакова – в полковники.

Корсаков уехал в Петербург с докладом об амурском сплаве.

Письма его с дороги были скупые, отрывочные. Ну, с дороги – ладно. Писать не о чем и удобств нет для сочинительства. Но и после того как Карсаков приехал в Петербург, писанина его мало в чем изменилась. Муравьев, с жадностью ожидавший малейшей живой подробности из столицы о том, как там встречена весть о плавании по Амуру, сердился на своего любимца. Вечерами, после службы, не скрывая неудовольствия, спрашивал жену:

– Сделай дружбу, подскажи, почему он так жестоко скуп на слова и чуть ли не молчит? Прежде он, бывало, напишет строки партикулярные, которые мне куда как интересно читать, а теперь от него что ни письмо, то какой-то рапорт, будто нечего сказать о Петербурге и тамошней жизни.

Откуда же было знать генералу и генеральше, что любезный Мишенька после того как был принят военным министром, наследником-цесаревичем, великим князем и самим царем, после того как всем им понравился, у всех имел успех, на несколько дней загулял с офицерами-семеновцами на Васильевском острове, и ему просто было не до писем? Но вот загул прошел, и перед взором нетерпеливого Муравьева уже не скучнейший рапорт от полковника Карсакова, а вдохновенное послание, от чего у генерала легкое кружение в голове и на глаза навертывались слезы радости:

«Выхожу я из вагона, ваше превосходительство, и тут же встречаю фельдъегеря, который, видя мою длинную бороду и волосы неостриженные, спрашивает: «Вы курьер?» – «Курьер», – отвечаю. «Так сейчас же ехать к дежурному генералу».

А на мне, ваше превосходительство, извините… шинелишка дорожная, под ней изодранный почти дотла сюртук. «Дайте мне переодеться», – прошу я фельдъегеря. «Нет, не могу, не имею права. Как есть, в том и поедемте» – «А вещи мои?» – «Оставьте, – говорит, – у коменданта на вокзале, а уж сами извольте к генералу».

Взял я портфель с бумагами и поехал к генералу, а от него к военному министру. От него – к наследнику и к великому князю. Все они спрашивали, как и что было.

Назавтра поутру повезли меня к государю. Сначала встретил меня флигель-адъютант, усадил в приемной. «Вот тут, – показывает, – кабинет царя, а тут покои наследника Александра».

Государь принял меня стоя. Видно, что он любит дисциплину и ее исполнения от всех требует. Спросил про вас, ваше превосходительство: «Как губернатор, что с ним?» Я ответил все как есть. Он был доволен, улыбнулся и сказал: «К моему дню рождения все молодцы ездят в Петербург за наградами. Может и твой губернатор приехать, да только его награда – в истории, а следовательно, и ехать ему, пожалуй, незачем с его здоровьем».

Муравьев задумался, перечитал вслух:

– «…Да только его награда – в истории, а следовательно, и ехать ему, пожалуй, незачем…»

Вот и понимай, как хочешь. Искренен ли государь?

«Мне надобно здесь остаться еще лет на пять, – подумал Муравьев. – И принесу эту жертву для России».

Сегодня с самого утра у генерала аудиенции и представления. То тот, то этот…

Пожаловал архиепископ Афанасий. Шуршал бархатом позолоченной рясы, распространяя по кабинету запах ладана. Повел велеречивую беседу.

С неописуемой радостью честь имею поздравить вас с дивною, славною и нечаемою победой на Камчатке! Спасибо, владыко, – ответил Муравьев. – Смею надеяться, что православная церковь восславит храбрых воинов.

Архиепископ загремел торжествующим басом:

– Церковь в единении с вами, генерал. Слава и благодарение господу богу, что даровал силу и крепость нашим камчатским героям. Кто теперь не видит, генерал, что если бы не сплыли и не сплавили с собою по Амуру оружие и воинство христово, то теперь в Петропавловском порту были бы одни головни да пепел. И потому православная церковь радуется открытию Амура. Столь благовременно… Ой как благовременно! Радуется церковь и спасению Камчатки, а сие все опять же от пользы открытия Амура. Честь и слава вам, генерал, как главному исполнителю всего этого… – он перекрестил Муравьева, протянул крест для целования. – Слава богу за все и про все!

Муравьев приложился губами к архиепископскому кресту, улыбаясь, проговорил:

– Благодарю, владыко, за искреннее архипастырское приветствие. Я радуюсь победе в Петропавловском порту прежде всего как русский, а уж потом как губернатор.

После архиепископа заявился кяхтинский градоначальник. Опять пошли поздравления. Хотя Муравьев и недолюбливал кяхтинского гостя за его мелкое интриганство – глупую переписку с министром иностранных дел, скрываемую от него, все же приятно слышать откровения:

– Ваше превосходительство! Россия вам и только вам обязана сохранением Камчатки. Ваши труды и хлопоты не пропадут зазря.

Генерал спросил:

– Не слыхать ли что от маймаченских китайцев? Как они там? Про нашу победу под Петропавловском… Не слыхать? Как они?

Градоначальник заулыбался:

– Как не слыхать, ваше превосходительство! Китайцы предовольны. Манджурские офицеры поздравляли наших на границе. Сам видел и слышал. Приехали на досмотр товаров и… поздравляли.

– Велики ли чином эти офицеры? Сколько на шапках шариков?

– Сколько? Помню, что шапочки этакие… маленькие… с шариками, куртки синие. А шариков сколько? Виноват! Передавали они, ваше превосходительство, что айгуньский амбань похвалялся у себя в городе перед народом… на ярмарке похвалялся… будто бы он нарочно пропустил русских, чтобы те побили «рыжих» на Камчатке.

После обеда генерал принял чиновника по особым поручениям Михаила Волконского. Тот пришел сияющий, довольный. Как же! Исполнил наказ Николая Николаевича. Весь месяц мыкался по селам и улусам, надрывал горло на казачьих и мужичьих сходах, хвалил житье на Амуре, обещал генеральские милости переселенцам.

Волконский доложил, что он ездил в Хориискую степную думу. Собирал там родовичей с улусов, просил у бурят помощи.

Муравьев, блеснув глазами, встрепенулся:

– Славно тебя господь бог надоумил, светлая твоя голова. И что же те буряты?..

– Ваше превосходительство, – прерывающимся голосом докладывал Волконский, – буряты дали пятьсот шестьдесят быков и коров. Все быки и коровы клеймены… как положено… клеймом амурской экспедиции.

– Это что еще за клеймо? – весело спросил генерал.

– А буряты стояли на том, чтобы имелось клеймо… для сохранности. Ну, я и велел выжечь тому скоту на левом стегне букву «А». Стало быть – Амур.

– Молодец ты! Всему этому я душевно радуюсь и вижу, что дело со вторым сплавом пойдет на лад. Но знай, Мишенька, трудна жизнь и до сих пор, хотя и есть всюду успехи. Причина простая: завистников много. Мне надобно все же прослужить тут лет пять, а без того заглохнет дело Амура.

– Что вы… пять лет, ваше превосходительство, как можно-с! Мы вас… народ вас не отпустит, призовет…

– Ну, так уж и призовет…

– Истинно! Как же тут без вас?

– Надеюсь, что выпустят меня на отдых – одно, чего могу желать, а повышений для меня уже нет да и не надо мне ничего.

– Оставить свое имя в истории!

Муравьев, улыбаясь, махнул рукой:

– Знаю, знаю, что скажешь! Не хочу слушать далее. Обрадовал ты меня, не то, что старик градоначальник… Куда ни сунется, везде у него прореха. А ты вот и переселенцев выписал, и скот у бурят… Хвалю, хвалю! На вас, молодых, моя надежда. На Карсакова, Невельского, Казакевича, на тебя. Вот заготовлю формулярные списки для наград, и вплотную займемся вторым сплавом на Амур. Думаю послать Казакевича в Америку для закупки пароходов и винтовых корветов. Карсаков привезет чертежи для строительства судов. На Петровский завод корабельного инженера велю завербовать.

Муравьев поднялся из кресла.

– Ну ступай, голубчик, ступай! И у тебя заботы, и у меня заботы. Бумаг пишу много, уж так много! И писарей замучил, и сам замучился.

За ужином Екатерина Николаевна объявила мужу, что при втором сплаве по Амуру она ни за что не останется в Иркутске, а отправится с ним.

– Но как же, душа моя? – пробовал возразить Муравьев. – Мыслимо ли тебе? То, что ты путешествовала со мной в Якутск и Аян, это уже было всяким пределом для женщины…

– И я без конфуза управилась, – парировала она. – Здесь многий житель поражен, не забыль сих пор.

– Но тогда случилось просто путешествие, а нынче война! Мы плывем не для исследования и описания берегов Амура, а для того, чтобы дать отпор врагу, посягнувшему…

– Слю-ча-ется, и жены во-ю-ют, – улыбнулась Екатерина Николаевна.

Муравьев промолчал, не зная, как быть. Он прекрасно понимал ее состояние. Она, став его женой, оказалась в чужой для нее стороне без родственников, без связей.

Екатерина Николаевна умна, выдержана, тактична. Она видела, что ее муж во многом не похож на всех остальных в губернском управлении, и понимала, что ей надо как-то и в чем-то не походить на жен чиновников и военных, окружавших ее мужа. Эту задачу она разрешила для себя просто: почти не показывалась в женском обществе, вела себя несколько небрежно, как бы ничуть не заботясь о том впечатлении, какое она могла оставить. Вдобавок ко всему – что немало шокировало иркутских сановниц – она держала самый малый штат прислуги. Ее путешествие на берега океана произвело внушительное впечатление. Львицы иркутского общества были не столько восхищены, сколько уязвлены и придумывали все, что угодно, лишь бы выставить в невыгодном свете ее камчатский вояж. Но какое там! Не одно юное сердечко трепетало от восторга при появлении Екатерины Николаевны на городской улице. Она выделялась в городе тем, что старалась почаще ходить пешком. Гимназисты и гимназистки готовы были ее обожать, но… тут случилась эта война, и Екатерина Николаевна испытала на себе враждебность, пересуды, косые взгляды.

Если прежде, до войны, ее уединение, скромность и простоту воспринимали как блажь губернаторши, то теперь, с открытием военных действий против Англии и Франции, стали злословить по поводу ее образа жизни. Постарались тут и недоброжелатели Николая Николаевича из старых чиновников, которых он не жаловал, и горячие головы, умеющие и желающие без всякого для себя риска и неудобства прослыть архипатриотами.

Пока Муравьев плыл по Амуру, пока добирался из Аяна домой через Якутск, жена его жила на даче под Иркутском – на Кузнецовской заимке. В городе она уже не могла оставаться, в ее присутствии офицеры обсуждали возможности взятия… Парижа. И это делалось специально для нее. Хотя какой уж там Париж, когда война развертывалась в Крыму да еще и неудачно…

Екатерина Николаевна, узнав от Михаила Волконского, что Муравьев выехал из Якутска, не утерпела – кинулась встречать мужа. Со своей горничной и казаками плыла она на весельной лодке, затем пересела на пароход. Встретила мужа в Киренске.

Николай Николаевич, как мог, утешал жену, пытался уверить ее, что к французам у русских нет подлинной вражды, что во всех бедах виновата Англия. Сам он был в этом убежден и считал, что все в русском обществе думают так или примерно так. Но когда ему принесли почту из Петербурга и он увидел, что из страниц «Фигаро» и «Таймс» вырезаны ножницами целые куски, он понял, что не доверяют не только его жене, но и ему самому. Возмущению его не было предела.

– От кого скрывают, что творится в стане врага? – воскликнул он с горечью. – От меня… главнокомандующего всеми русскими силами на Востоке! Ирония судьбы! Это все козни министра внутренних дел. Он поступает нехорошо, некрасиво, приказывая, незнаемо зачем, выхватывать из иностранных газет какие-то статьи, вредные якобы для меня. Он мне треплет нервы и мешает во всем, но ему отомстит история за меня.

Собираются враги мои со всех сторон! Ну, да рабьего послушания от меня им не дождаться! Они будут и так и этак… И все за Камчатку и за Амур! Сколько препятствий я встречаю во всем. Но чем их более, тем более и усиливается мое желание их побороть. Нессельродевские дипломаты силятся доказать, что дело от них зависит. Когда-то бог избавит нас от глупцов!

Екатерина Николаевна твердила мужу, что если ему тут трудно и тяжело, то каково ей, одной среди полувраждебного к ней общества, и продолжала настаивать на своей поездке по Амуру.

– Ну, что же… видно быть тому, – сдался Муравьев. – Раз ты никак не хочешь от меня отстать, поедем вместе. Нежному полу попробуй отказать!

Екатерина Николаевна рада-радешенька.

Всю зиму Муравьеву недосужно – готовился к сплаву по Амуру. Он вникал во все – проверял ход исполнения, не давая никому отдыха.

Сплав замышлялся тремя рейсами. Первый рейс отправлялся под началом Муравьева. Снаряжались к отправке два линейных полубатальона и казачий батальон. Главный груз – тяжелые крепостные орудия для николаевских фортов. Одно такое орудие – сто пятьдесят пудов.

Эту крепостную артиллерию везли из Тобольска и Екатеринбурга за четыре тысячи верст. Надо успеть до вскрытия рек доставить пушки на Шилку.

В орудие впрягали до шестидесяти лошадей. На подъемах лошадей добавляли.

Но вот чего никто не ожидал, так это того, что спускать орудия под уклон оказалось труднее, чем поднимать в гору. Чугунная махина грозила в любую минуту смять конные упряжки. Лошади, сдерживаемые артиллерийской прислугой, слушались плохо, пугались криков и шума. Бывали случаи, когда спуск заканчивался трагически – гибли лошади, калечило солдат. Орудие, увлекаемое под уклон собственной тяжестью, на первом же повороте врезалось в деревья, а то и сваливалось в овраг.

Карсаков, отвечавший перед генералом за доставку орудий, извелся за неделю так, что не узнать – оброс, щеки ввалились, мундир порван, сапоги стоптаны.

Выручили его балаганские буряты. При спуске с гор они посоветовали впрячь коренником быка. Карсаков посмеялся над «неотесанными советчиками», но те стояли на своем, уверяли, что испокон веку возили грузы на быках, а при спуске бык куда надежнее лошади. Бык не пуглив, спокоен, но и упрям. Чувствуя, что груз давит на него сзади, он будет упираться изо всех сил.

Попробовали… Впрягали в корень быков и убедились, что буряты правы. Быки яростно сопротивлялись натиску орудий и, как им ни помогали лошади и солдаты, они все же падали в конце концов, но и лежачие служили тормозом. Когда спуск кончался, бык бывал, по обыкновению, уже мертв, и буряты, разведя огонь, тут же его потрошили и съедали.

Из Петербурга прислали в штаб Муравьева офицера учить забайкальцев стрелять из штуцеров. Офицера того Муравьев послал в казачий батальон, куда он намеревался передать большей частью и прибывающие партии нарезного оружия. Казаки лучше подходили для роли штуцерников, они не прошли той муштры, того обучения вести бой колоннами, какое прошла пехота. И не мудрено, что казаки быстрее осваивали рассыпной строй, огонь в стрелковой цепи со штуцерами, бьющими дальше гладкоствольного ружья.

Этот новый прием ведения боя уже применялся под Севастополем, и Муравьев спешил обучить ему свои войска.

Муравьев внимательно просматривал иностранные газеты, приходящие в Иркутск. Он добился-таки, чтобы «Фигаро» и «Таймс» поступали без вырезок. Пришлось написать наследнику-цесаревичу и великому князю. Царь цензуру для него отменил.

Английская и французская печать обрушила гневные потоки слов на своих военачальников за неудачу под Петропавловском и требовала весной покончить с Камчаткой, смыть с себя позор поражения.

Вошел адъютант с письмом от Невельского. Невельской предлагал оставить Камчатку и сосредоточить всю воинскую силу в Николаевске. Он убеждал генерала, что полная для врага неизвестность здешнего моря, лесистые и бездорожные прибрежья Амурского края составят крепости неодолимые для самого сильного врага, что неприятель не решится на высадку десантов, но вынужден будет держать на блокаде большие силы.

– Что же делать? – задумчиво проговорил Муравьев.

Он швырнул письмо на стол. С каким бы наслаждением написал он Невельскому о своем несогласии с предложением передвинуть войска с Камчатки в устье Амура! Но…

– Пожалуй, пора снимать оборону Петропавловского порта, – мрачно проговорил Муравьев.

Он содрогнулся от своих слов.

«Сколько сил, средств, энергии потрачено! А что поделаешь? Слали туда корабли, пушки, солдат, порох, свинец, а нынче повезем все оттуда… на Амур. Да, на Амур!»

То, о чем твердил постоянно Невельской, сбудется. Может, он прав был тогда? Вдруг прав? Не-ет. Тут своя политика. Без Петропавловска не разрешили бы сплав по Амуру. И не будь войны, не разрешили…

Да, решение принято! Он, Муравьев, снимает оборону Петропавловского порта. Спрашивать Петербург недосуг. Пока гонец туда скачет, пока там в сенате министры спорят, пока до Иркутска эстафета дойдет, а отсюда еще надо донести ее до Камчатки… Времени не останется на экспедицию. Да еще не известно, что выдумают в Петербурге.

– Вся будущность принадлежит России, – горячо убеждал Муравьев жену. – Лишь бы мы не слишком падали духом. На сановников же в петербургском обществе надеяться нечего, особенно на тех, что царя окружают.

Он подошел к столу, отыскал письмо Карсакова, присланное из Верхнеудинска, пробежал глазами. Не понравилось, поморщился.

Сел писать ответ:

«Пиши мне проще, без заглавий и окончаний форменных: лишнее время, бумага и чернила. Любви и преданности твоей я верю, а титулы мои мне давно надоели.

Приезжай ко мне срочно. Получил письмо от Невельского. Раздражает он меня все больше. Лезет в каждую дыру, куда не просят. Приезжай! Будем думать о Камчатке.

Не буду обременять тебя политикой, скажу только, что в газетах вздору много и черномыслящим широкое поле устрашиться. Я же готовлю войско… Под Севастополем все в таком же положении.

Я убежден, что только одно продолжение войны может восстановить наше положение и значение, поколебленное не столько существом дела, сколько газетами и дипломатами.

Жду поскорее. Решения ожидаются важные. Думаю и надеюсь, любезный Мишенька, что со временем заступишь ты на мое место. К тому готовлю тебя, ибо другого не вижу, и поверяю тебе свои тайны и планы».

Муравьев и Карсаков сидели в кабинете у генерала, беседовали с глазу на глаз. Дежурному адъютанту не велено никого впускать.

– Слухи из Европы, братец мой любезный, таковы, что… Да и в газетах много чего пишут. Отражение атаки на Петропавловский порт забыть не могут. Уверен я, Миша, что неприятель готовится уничтожить Петропавловский порт крупными силами. Нам противостоять ему нечем, сам знаешь.

Не испрашивая высочайшего разрешения, решился я, Миша, своею властью увести эскадру из Петропавловска. И войска… Сие будет исполнено в величайшей тайне. Самые ближние знать не могут. Даже Невельскому писать не стану. Не хочется писать, рука не поднимается. А он-то рад будет. Во всей России он один будет рад, что мы уйдем с Камчатки.

Карсаков побледнел, не вдруг нашелся, что ответить.

– Ваше превосходительство… да как же так? Бросить на произвол судьбы целую страну – Камчатку?

– Да, бросить! Но чтобы спасти то, что должно быть спасено.

– Помимо воли государя? Мне страшно за вас, Николай Николаич. Государь строг и даже не остановится перед крайностью. Одно дело тогда… с экспедицией Ахтэ. И то пронесло, слава богу. А ведь тут… Ахтэ – это что? Это так себе. А вот Камчатку бросим – весь мир оповестим своим отступлением. Позора сколько! Давно ли трубили о победе и – на тебе…

Карсаков схватился за голову.

– Государю пока угодны мои дела, – проговорил Муравьев. – Мне только это и нужно знать, ибо с этой уверенностью я могу смело действовать на огромном моем поприще. Мои камчатские герои славно награждены государем и не оставлять же мне их на верную погибель. А о себе я мало думаю.

– Но ваша судьба, Николай Николаевич! Здоровье ваше…

– Здоровье мое все должно переносить без оговорок и рассуждений. Нужды и беды отечества этого требуют. Ну, так как же, одобряешь ты меня или нет? Сделай дружбу, скажи откровенно.

– Больно думать о снятии обороны с Петропавловского порта. Я готов бы там смерть принять, но… Думаю, выхода нет, ваше превосходительство. Отправьте меня курьером.

– Ну уж нет, не отправлю! Курьер повезет всего-навсего пакет. Это любой сможет, а тебе завтра же ехать в Читу. Дела там идут час от часу хуже. Пушки развихляи столичные без лафетов прислали, оковку им делаем на Петровском заводе. Возьми всех кузнецов из нерчинских заводов – они там никаким казенным делом не заняты. Порешил я так… Раз Завойко придет с войсками на Амур… Экспедицию Невельского упразднить. Вместо нее будет управление Камчатского губернатора контр-адмирала Завойко. С местонахождением в Николаевске. Все чины экспедиций Невельского поступают под начало Завойко. Он же назначается начальником морских сил.

– А Невельской?

– Невельского полагаю назначить при себе начальником штаба. А тебя ставлю начальником сухопутных сил.

Карсаков не скрыл удивления:

– Геннадия Иваныча? При штабе? Вот тебе и раз!

Муравьев холодно блеснул глазами:

– Чин у него с громким названием. Это верно. Но зато у меня при штабе никому он мешать не будет и закончит там свое поприще почетно.

– Но он отменный офицер и моряк! Открыл устье Амура!

– Честь ему и слава! А вот… не хотелось… да скажу, ладно. Получил от него недавно зимнюю почту. Невельской просит не обездолить его народом: строю, мол, много. Ну, как не войти в его положение? А только ведомо мне, что строит он батарею на увале, против своего дома, а не там, где приказано, – против входа в реку. Вот к чему ведет излишнее самолюбие и эгоизм! Посмекай, как тут быть?

Николай Николаевич подбежал к изразцовой печи, будто погрел руки, а Карсаков видел, что генерал не руки грел, а был в сильном гневе.

И офицеры жалуются на него – выкрикнул Муравьев. – Мичмана безусого посадил за писаря, а тот не ведает, как бумагу служебную составить. Ни бельмеса… С чего начать, не знает. Невельской обозвал мичмана лабазником: «Тебе, мол, не перо в руки, а полено».

Карсаков осторожно заметил:

– Мичман тот сам смеялся в ответ на вспыльчивость Геннадия Иваныча и в кругу офицеров уверял, что когда учился в гимназии, то учитель чистописания тоже называл его лабазником и обещал вместо пера дать ему в руки лучину.

– А с ревизором? – не унимался Муравьев. – Офицера заставил принять сто тысяч ассигнациями с кучей долговых расписок да все имущество Николаевского и Мариинского постов, тот завел шнуровые книги… приход… расход… Сам этого имущества и в глаза не видел. Явился к Невельскому: «Подпишите». А он? И не подумал. «Вы что! – закричал. – Хотите сделать из меня командира судна!» Ревизор отказался вести хозяйство И он прав. Доносят мне, что так все в бесхозном виде и оставлено.

– Доносят правильно, ваше превосходительство. Только спешат… Ревизор с Невельским уже помирились. Геннадий Иваныч вспыльчив, да зла не таит.

Генерал отскочил от печки, размахивая руками:

– Что-то много у Невельского адвокатов!

«Боже мой! Как сурово судит он людей, – подумал Карсаков. – Давно ли восхищался Невельским, писал наследнику-цесаревичу: «То, что мы твердой ногой стоим на Амуре, вся честь принадлежит Невельскому!» А вот стоило Геннадию Иванычу поспорить с генералом из-за Камчатки… Ну, мало ли чего… с кем не бывает. Да и кто из них прав? История рассудит. Теперь вот из-за этих пушек… Стоило Геннадию Иванычу изменить фортификацию, как он уже и обесценен генералом. Может, и следовало те пушки ставить на увале?»

Михаил Семеныч знал о том, что флотские офицеры в один голос осудили приказ, ставить батарею в устье:

«Как можно? На виду всего неприятельского флота…»

«Невельской прав, – рассуждал Карсаков. – Николаю Николаичу надо бы прислушаться к опыту флотских, они-то уж ведают, как лучше вести баталию на воде. Разумеется, мало приятного, когда твои приказы переиначивают, да ведь для пользы дела, а главное – не надо было такой несуразный приказ отдавать, не посоветовавшись с флотскими».

А генерал все гневался и распалялся:

– Капитан Гюне нехорошо начал формировать свой батальон. Офицеров назначает туда по личности… Ради бога, внуши ему, любезный, что личности, подобранные по преданности, всегда вредят.

– Слушаюсь, ваше превосходительство!

Муравьев привалился к спинке кресла, тяжело дышал.

– Китайцы, Мишенька, вовсе мне голову замучили. Как и в прошлом годе, заблаговременно уведомил я пекинские власти о своем намерении совершить плавание по Амуру. Для защиты края от вторжения англо-французов. И что ты думаешь? Сначала долго молчали, а потом… Потом уж разразились сразу двумя письмами. А что выводит меня из душевного равновесия, так это… В одном письме сказано, что «по взаимному соглашению плавание в будущем возможно», а в другом письме сказано, что «подобное плавание не совсем позволительно».

– Политика Пекина всегда уклончива, – заметил Карсаков. – Да уж как решено плыть…

– Чем раньше я буду на Амуре, тем лучше! – выкрикнул Муравьев. – Ибо Невельской все делает ошибки. Лучше держать исполнителя, желающего иметь должность, чем претендующего на эту должность! Порозну думать, так и вместе не жить!

Карсаков видел, что генерал, приняв очень трудное решение о снятии обороны с Петропавловского порта, мучился и страдал душевно, страдал не столько оттого, как посмотрит на его приказ оставить Камчатку государь, сколько оттого, как будет воспринята Россией эта страшная весть, и поймут ли в обществе ее неотвратимость. Потому он и сердился, и кричал, и выискивал всяческие недосмотры в подготовке к сплаву, хотя, конечно, эти недосмотры были и их надлежало устранить.

Нервы у Николая Николаевича совсем сдали. Побаливала печень, и врач настоял на том, чтобы генерал лег в постель. Жена знала, как повлияли на его здоровье вести из Севастополя. Но не могло быть и речи о том, чтобы оставить Муравьева без почты. Он бы этого не допустил. А почта поступала, как нарочно, невеселая.

– Суди о Казакевиче, как знаешь, – обращался он к жене после фельдъегерской почты, – но я начинаю сожалеть, что дал ему поручение. Не успел выехать ранее конца декабря из Петербурга и теперь, с середины февраля, живет в Бремене, а пароходы нам нужны на Амуре в августе и не позже сентября. Он все это знает, а все же ленится. Не-ет, далеко кулику до петрова дня!

– Успокойся, Николя, ничего он не ленится, – отвечала Екатерина Николаевна. – Просто на то есть причины.

Муравьев поморщился. Давило в груди. Будто туда положен камень. Он ворочался с боку на бок, пытался полежать на животе, но камень все давил…