Текст книги "Унтовое войско"

Автор книги: Виктор Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)

Глава вторая

Подполковник генерального штаба Ахтэ приятно поразил Муравьева. Он нисколько не походил на петербургского парфюмерного юношу – никаких аксельбантов и бутоньерок. Строгий армейский мундир корпуса топографов, мозолистые, натруженные руки. Муравьев ожидал, что встретит желчного, всем недовольного генштабиста, что у них произойдет тяжелый разговор, но Ахтэ вел себя просто, скромно и даже, как показалось генералу, весьма учтиво, не скрывал удовольствия видеть долго пропутешествовавшего губернатора.

Муравьев, зная о том, что царь согласился использовать экспедицию Ахтэ, как сочтет сам генерал, предложил подполковнику отправиться для обозрения и описания Удского края.

– Инструкцией мне запрещено…

Муравьев добродушно улыбнулся:

– Как можно искать границу там, где ее нет? Во всех документах наших с Китаем пространство между рекой Удью и Охотским морем оставлено неразграниченным.

– Как же мне быть? Получено высочайшее повеление вашу экспедицию не посылать для определения границы, а направить, по усмотрению моему, для исследования Удскою края.

Ахтэ искренне сказал:

– Мы, офицеры корпуса топографов, восхищены вашим мужеством и весьма рады служить под вашим наблюдением.

Они расстались, довольные друг другом.

Николаю Николаевичу после возвращения с Камчатки везло. Едва успел узнать, что царь занял его сторону в спорах об использовании экспедиции Ахтэ, как пришел высочайший приказ об утверждении Муравьева генерал-губернатором Восточной Сибири. Это утверждение в должности так окрылило темпераментного генерала, что он в присутствии жены и штабс-капитана Карсакова воскликнул:

– Государь службу мою считает здесь полезной!

При перемене погоды у него даже не заболела раненая рука, и генерал обошелся без черной повязки.

Увы, прекрасное расположение духа длилось недолго. Из Петербурга последовали мелкие уколы. Военный департамент все еще отказывал ему в выборе адъютантов да и разрешил пока взять двоих, а положено по штату четверо Отличившихся его чиновников ни одно министерство не наградило.

Николай Николаевич не выдержал и на Совете главного управления шумел:

– Людей моих не награждают, по службе чинами обходят, трудно… От недоброжелателей как оградиться? Меня-то царь оградил, а вот как мне людей своих оградить?

Наутро после того заседания Совета он уже положил раненую руку на перевязь. Иные сочли это позерством: генерал, мол, вчера свободно махал обеими руками, а тут чего-то всем мозолит глаза своим фронтовым ранением.

Зиму и весну Муравьев страдал болезнью печени, слег в постель. Он даже сдал управление краем гражданскому губернатору. Но велел тому являться по пятницам с докладом.

Лечащий врач умолял гражданского губернатора ничего не говорить генералу об амурских делах, не выводить его из состояния покоя. Тот и не говорил… Но не мог же он умолчать, что пристав русской миссии, возвращаясь из Пекина в Петербург, проехал вчера Иркутск.

– И что же он, пристав? – оживился Муравьев. – Что он думает об англичанах?

«Ну, англичане – это не Амур», – подумал простодушный губернатор.

– Пристав уверяет, Николай Николаевич, что англичане бездеятельны в Китае.

– Какая чепуха! – Муравьев приподнялся на подушках, понизил голос: – Ну, а этот пристав… полковник… как человек, он что на вас произвел?

– Говорун и хвастун.

Муравьев, возбуждаясь, подхватил:

– Во всем несостоятелен и даже труслив. Где только таких находят? Да еще шлют в Пекин, толкают в политику, в которой они вовсе ничего не смыслят. Англичане же, пользуясь вот такими говорунами и невеждами из нессельродевского ведомства, усиливаются в Пекине и все ближе подбираются к Амуру.

Врач уже делал знаки гражданскому губернатору, мол, нельзя… Но куда там!

Нессельроде полагает, что Амур для нас по Нерчинскому трактату потерян. – Генерал обращался не только к гражданскому губернатору, но и к врачу, приглашая их обоих к спору с первым петербургским дипломатом. – Удивляюсь, как никто ему не скажет, что слова эти приличны только верховному английскому лорду и его министерству. Удивляюсь, как это никто не сказал Нессельроде, что у нас в Забайкальском крае может быть двадцать тысяч штыков и шесть тысяч кавалерии, если принять мои проекты…

Врач послал горничную за женой Муравьева. Только она способна унять генерала, отвести его мысли от амурских дел. Да и то ненадолго.

Рапорт Муравьева об исследованиях Невельского произвел в Петербурге настоящий переполох. Над авторитетом государственного канцлера графа Карла Васильевича Нессельроде повис дамоклов меч… Давно ли канцлер заверял Государственный совет, что амурский вопрос навеки похоронен, а тут – на тебе… Какой-то безвестный капитанишка уверяет, что устье Амура проходимо для морских судов, а Сахалин вовсе не полуостров, а остров. Чепуха какая! Вздор! Ну, капитанишка – ладно, можно бы наплевать и забыть, а самого Невельского разжаловать в матросы. Да вот оказия – к делу сему прицепился генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьев. Приходится докладывать государю…

Царь повелел для разбора дела создать Сибирский комитет.

Нессельроде пугал членов комитета Китаем, уверял, что в низовьях Амура стоит сильный китайский флот, что Невельской действовал без инструкции государя да еще ко всему нарушил ее – плавал в устье Амура, что категорически запрещалось.

Комитет пошел на поводу Нессельроде и постановил просьбу Муравьева об учреждении на Амуре военного, поста отклонить, а Невельского как обманщика и ослушника разжаловать в рядовые.

Невельской думал, идя на прием к Меншикову, что его ждут милости и награды, а тот встретил его с холодком, упрекал за то, что, не дождавшись высочайшего разрешения, рискнул отправиться в Амурский лиман.

Геннадий Иванович начал было ссылаться на чрезвычайные обстоятельства: мол, время поджимало, откладывать исследования на другой год рискованно, как бы иностранцы не опередили… Но князь и слушать не стал.

На заседании Сибирского комитета споров было много. Но как ни старался Нессельроде, похоронить открытия Невельского он не смог. Комитет принял половинчатое решение. Запрещалось «под каким-либо видом или предлогом касаться лимана и устья реки Амур», но разрешалось основать зимовье для торговли с местными жителями где-либо на берегу Охотского моря, «отнюдь не в лимане, а тем более на реке Амуре».

Геннадий Иванович получил даже повышение в чине – стал капитаном первого ранга.

В апреле в губернаторском саду дурманило голову кружево черемух и яблонь. С дорожек и тропок садовник сметал прошлогодний лист. Над головой садовника летали безморозные снежинки – белые, розовые…

Муравьев присел на лавочку возле беседки. Он выздоравливал. Втягивался в дела края. Недавно проводил Невельского в Аян. Вчера прямо здесь вот, в саду, принимал членов экспедиции Ахтэ, напутствовал топографов перед дальней дорогой. Сегодня ждал майора Карсакова. Кое-как, с немалыми хлопотами, вырвал в военном департаменте для любезного Мишеньки повышение в чине. Пришлось царю писать.

Карсаков ныне приведет с собой бурята-пятидесятника Ранжурова, того, что побывал в тайном сплаве и зимовал нынче с русской командой в устье Амура. Прелюбопытно послушать.

Вокруг беседки высажены молодые деревья. Присмотрелся: березки, елочки… «В ельнике – трудиться, в березняке – веселиться, в кедраче – богу молиться».

Подошли майор и пятидесятник.

Муравьев пригласил Карсакова и Ранжурова в беседку.

Генерал оглядел Ранжурова: «Похудел, но выглядит бойчее. Да и то понятно: не на расправу вызван».

Про айгуньского артиллериста Муравьев расспрашивал подробно. Пожалел, что разведка в Айгуне не удалась. Но не спросил, кто ходил в разведку и нет ли каких слухов о тех… пропавших. Ранжуров посчитал неудобным напоминать об Очирке генералу, – Кто его знает – как он… Еще войдет в гнев. «Скажу об Очирке майору», – решил Ранжуров.

– Не навещали ли вас англичане? – спросил Муравьев. Весной из Татарского пролива подходило военное судно, – ответил Ранжуров. – Долго стояло на виду… Гиляки сказывали, что то судно не менее двух разов приплывает к ним – осенью и весной. Случалось, что экипаж его притеснял гиляков, и те боятся всякого его прихода. Не иначе англичан тянет вызнать, когда замерзает и вскрывается лиман, – заметил Карсаков.

– Вот именно! Их так и тянет к Амуру, – подхватил генерал. – А Нессельроде в сие не верит: «Портим, мол, дипломатические отношения из-за ничего». Есть же упрямые головы: каковые в колыбельке, таковые и в могилке. Прости меня, господи, что имя его сиятельства упомянул столь неучтиво. Колыбельки да могилки…

Карсаков усмехнулся, но промолчал.

– А как гиляки на вас смотрят? – спросил Муравьев Ранжурова.

– Гиляки просили капитана Невельского защитить их от своеволия иностранцев. Приходили к нам старики из селения Гинель и пояснили нам так: «Земли наши и родовичей наших, как и тунгусов, по берегам Амура одни и те же. Тунгусов из нас никто не обижает и не трогает, и они, тунгусы, нас не трогают. То и мы, гиляки, желали бы, чтобы вы так сделали… чтобы и мы были спокойны, чтобы нас манджуры не били и жен наших не хватали, и чтобы с моря чужие не насильничали и не обижали нас. Когда вы здесь, то нас не тронут. Мы ведь также не обижаем вас и ничего не украли у вас. Ваш прапорщик один был здесь, и с ним было много товаров, мы товары те хранили и ничего ему не сделали худого». А так ли думают о русских в прочих селениях гиляков? Капитан Невельской этим же был обеспокоен. И так же спрашивал. На То те старики отвечали ему: «У гиляков ум один, и все они думают о русских не худо». Слова эти справедливы. Когда мы собирались ехать в Аян, то к нам в Петровское зимовье заявилось до шести десятков гиляков из разных селений, и все узнать хотели: куда и надолго ли отбываем? Узнав, что мы отбываем в Аян за потребными нам вещами, гиляки избрали двух представителей от себя и просили нас взять их с собой. Мы, мол, ваших начальников – дженги заверим в своей преданности и привезем какие нужно товары. «Ведь вы видите, что у нас добрый ум», – говорили они нам. Гиляки поехали с нами и остались довольны. В Аяне их спрашивали: «По своей ли воле и охоте пришли к нам?» Те отвечали: «Сами захотели побывать у вас в гостях и видеть ваши юрты».

Карсаков добавил:

– По всему судя… гиляки очень не глупы, словоохотливы, веселы и в обращении свободны, но без нарушения приличия.

– Государю будет приятно услышать о новых своих подданных, кои так преданно нам служат, – проговорил генерал. – Но ведомо ли тебе, пятидесятник, что предпримет Невельской на тот случай, если иностранное судно осенью снова подойдет к лиману? Господин капитан распорядился одно судно Охотской флотилии оставить на зимовку в гавани Счастья.

– Тебе, братец, позволен месячный отпуск для отдыха и исполнения хозяйственных надобностей, а там собирайся… туда же, в бухту Счастья. Невельской уже в Аяне. Отвезешь ему новые инструкции и, останешься там. Понял?

– Так точно, ваше превосходительство!

– Ступай с богом, пятидесятник. За царем служба не пропадет.

Глава третья

Муравьеву понравилась усадьба Бестужевых. На селенгинском крутояре в окружении скал стоял двухэтажный дом с колоннами и балконами. Колонны до самой крыши увиты хмелем и плющом.

Генерал заехал к Бестужевым отчасти из простого любопытства, чтобы, прибыв осенью в Петербург, кое-что знать о жизни этих государственных преступников и сказать, где надо, свое слово, а отчасти он решил побывать у братьев-соузников для того, чтобы прослыть благородным и добрым вельможей, коему не составляет труда выслушать просьбы опальной семьи. Давно ли Бестужевым не разрешалось отлучаться от усадьбы далее пятнадцати верст? Муравьев отменил это полицейское ограничение.

Михаил Бестужев, смеясь, поведал генералу, что позапрошлым летом скот обывателей потравил их покосы, и они с братом не могли туда поехать… шестнадцать верст от усадьбы. «Не в Петербург же писать по такому пустяку».

Они сидели втроем в беседке. За решеткой сада виднелись смородиновые кусты. В зеленом аромате рубчатых листьев черным наливом спели ягоды…

Николай Александрович, статный, элегантный, был привлекателен: Жизнь в ссылке не огрубила черт его лица, оно светилось спокойствием и достоинством.

Его брат Михаил Александрович был ниже ростом, загорелый, с живыми черными глазами.

– Ваша усадьба недешево стоит, – заметил Муравьев.

– Да. Стоит кое-что. Я выхлопотал разрешение на поездку в Кяхту, – сказал Николай Александрович. Занялся там портретированием – писал маслом и акварелью.

– Ну и что же? Это дало вам средства?

Николай Александрович улыбнулся смущенно, как бы желая подтвердить, что в его положении выбор невелик.

– Дело поначалу шло туго. Хоть мы и не ждали благоденственного жития, а тут в пору заговеться… В Кяхте все как-то дичились иметь свое обличив. От ложной скромности. А более того по заскорузлости своих чувств. Но когда были сняты портреты с известных молодых львиц Кяхты и они увидели, что портретное изображение не только схоже с естеством, но и лучше оного, все как будто вздурились. Мода взяла свое, купцы испестрили стены картинами, и я вскоре получил изрядную сумму вознаграждения.

– Ну, а… Как вы тут живете? Каковы виды на урожай?

– До июня стояла засуха. Все мы отчаялись уже, – отвечал Николай Александрович, – но тут ударили дожди, и травы пошли в рост. Наш покос в горном разлоге вышел чудесным, и сена на зиму хватит.

– Привыкают ли здешние буряты к хлебопашеству?

– Они пашут, но не все умеют. Дело житейское… Бывает, что, получив казенную соху, или лучше сказать, сошник, они теряются… один ведет лошадь, другой управляет сохой, третий отворачивает руками земельные пласты, поднимаемые сошником. Какая же это пахота? На опухших ногах вздуваются синие жилы. Они не знают про употребление лемеха да и не привычны привязывать его.

Михаил Александрович, посмотрев на брата, слегка улыбнулся ему и тотчас повернулся к генералу:

– И все же, ваше превосходительство, буряты… Буряты, я погляжу, с природным умом и практической сметкой.

—_:Это ты верно подметил, – поддержал его Николай Александрович. – Буряты довольно добросовестны, хотя кое-кто в инородческой конторе уже успел выучиться и плутням. У наших же купцов и исправников… А обычно буряты сметливы, не в пример иным обывателям, утонувшим в безвылазном пьянстве. Бурят и плотник, и кузнец, и столяр, и работник у нас по хозяйству, и пахать научился, и косить. Без них было бы здесь плохо. Мебель у нас на европейский манер… а поделана она бурятами, дом выстроен ими же. У Мишеля они заняты экипажами. Да вот, ваше превосходительство, близкий вам пример. Ваш чиновник по особым поручениям Доржи Банзаров. Каков, а? Он первым показал, что дарование и просвещение могут быть уделом этого народа. Читает Рашид-Эддина, Д’Оссона, Гаммерову «Историю Золотой орды».

– В Иркутске есть подобные книги? – удивился Муравьев.

– Что вы! Книг там нет. Ему шлют друзья. За сто восемь томов. «Ганчжура» он готов благодарить сто восемь раз.

– Был слух, что ламы спаивают его.

– Зачем это им?

– Он относится к ним если не враждебно, то иронически.

– В последний свой заезд к нам Банзаров с жаром вспоминал о «Гэсэре». Вы слышали, что это за сказание? Ну вот… Он страстно хотел бы… в его воображении витает мечта о том, что Гэсэр вернется к бурятам, и тогда он, Банзаров, готов быть в числе гэсэрозских. богатырей.

– А что угодно этим богатырям? – Муравьев усмехнулся.

– По легенде… я полагаю, что это заступники народа.

Муравьев неопределенно хмыкнул.

– Это простой и удобный экипаж для езды по горным дорогам, – уверял он.

– В Иркутске доходили до нас слухи о ваших кабриолетах, но видеть их мне не пришлось, – ответил Муравьев. – Чем же они привлекают седоков?

– Скажу, что наружный облик их такой же, как и всех пролеток на лежащих рессорах. Но наши пролетки легче и прочнее. Ну, а уж коли повредится в ней что-то, то, без сомнения, любой плотник ее починит, что нельзя сказать о привозных рессорных экипажах. В Кяхте чуть ли не у всякого купца найдете в сараях поломанные рессорные экипажи, за кои уплачены немалые деньги, но никто не берется их чинить. Египетский труд. Сломались же они после первых выездов… И вот, представляете, здешние жители, опробовав наши сидейки, вовсе оставили верховую езду. На горных участках сидейка незаменима.

Муравьеву показали сидейку, и он пожелал прокатиться в ней. Ехали по дороге, вьющейся в гору. По бокам в отвалах горных пород видны были слои песка, крупных каменных обломков и голышей. В верхних слоях встречались останки деревьев. Во всем замечены следы какого-то дикого водяного переворота и буйства, сильного и долгого течения бурлящих потоков, принесших сюда песчаные сугробы. На вершине горы, куда лошади поднялись не без усилий, каменные нагромождения попадались чаще, но и здесь, где только имелось укрытие, лежал песок. Отсюда открывался вид на блиставшие угрюмые берега Селенги, среди отсвечивающих на солнце вод там и сям зеленели острова.

—Это прекрасный сад, устроенный богом в исполинских размерах, – проговорил задумчиво Николай Александрович.

– Дикая первозданная красота. Что может быть лучше?

– Она помогает скрашивать здешнюю жизнь.

– Между прочим, Николай Александрович… Мне нет дела до ведомства полиции, но не идти же вам с открытым забралом… передайте Михаилу Александровичу… Бывая в Кяхте… Кому же не известно, что туда проникает из Лондона через Тяньцзинь нелегальная литература… произведения Герцена. Иные легкомысленные мужи и с ними Михаил Александрович… даже градоначальник… почитывают… Герцена и спорят по поводу прочитанного.

– Слышал я, что Герцен считает вас умным и способным губернатором. Остальные, что были до вас, по его мнению, никуда не годны. Они взирали на Сибирь, как на подвал, где сундуки золота и мехов, но где холодно, много льда и снега. Они делали все палкой да насилием и не могли увлечь Сибирь вперед, с американской быстротой. Между прочим… Герцен следит за вашей деятельностью с симпатией. Брат сказывал, что этот лондонский затворник питает надежду на то, что устье Амура откроется для судоходства, и Америка встретится с Сибирью возле Китая. Герцен постоянно твердит о великой роли Сибири. Он, как и вы, полагает, что Сибирь должна спуститься к китайской границе по Амуру. Не вечно же мерзнуть нам в Якутии и Забайкалье, когда есть речной путь к океану.

– Мне неведомо, что таков Герцен, – отозвался Муравьев.

– Да, да. Разумеется.

– А Герцена я уважаю, – сказал Муравьев. – Хотя он и не во всем прав.

– Мне трудно судить..

– Николай Александрович!.. Судьбе угодно было поставить нас на разные полюсы, хотя будь мы вместе… Да и зачем нам вместе? Ералаш в голове… А ведь согласитесь, Николай Александрович, мне бы таких помощников, как вы… Эх-ха-ха, умную-то голову ищешь днем с огнем. И народу было бы легче, когда лучшие умы русского общества служили, бы одному идеалу.

– Какому идеалу, Николай Николаевич? – Бестужев стоял взволнованный и возбужденный, глаза его горели живым светом.

Муравьев твердо сказал:

– По новости для меня подобных дел могу быть не во всем верен и точен, однако же, будучи убежден в справедливости монарха, я отметаю всякие экивоки и, естественно, основываю на монархе свои действия и убеждения, почему и вменяю себе, милостивый государь Николай Александрович, изложить теперь общее мое мнение…

– Извольте, Николай Николаевич.

– Какое противоядие можно выставить губительному злу вольнодумства и небрежению к порядку и законности? Иные полагают, что достаточно напасть на корень зла, подрезать его и тем как бы дать ему увянуть и засохнуть. Какое заблуждение! Теперь, как видно, корень этот разросся вглубь, а веревка в руках начальства высучилась из рук, отныне предовольно отростков от того корня, кои источают яд, и этот яд, можно сказать, напитал собою воздух общественной жизни… даже в Иркутске. Убежден, что корень зла заложен в идеях, и я полагаю, что с идеями нужно и должно бороться не иначе, как идеями же.

– Спешу с вами согласиться, Николай Николаевич. Вы мудро изволите высказаться. Идеи побеждаются идеями. А то у нас правительство почитает, что всякое иное суждение, не схожее с официальным, есть сорное растение – вьюнок, а посему рвет его с корнем без рассуждений. Но позвольте вас спросить, какие же идеи предложите вы всем благомыслящим? Что за патриотические понятия, коими хотите увлечь за собой общество?

– Извольте, милостивый государь, извольте! – воскликнул Муравьев, распаляясь от рассуждений Бестужева. – Мне хорошо известно, что все честные люди полны решимости в едином патриотическом порыве осуществить свою заветную цель – выйти на Амур. Это ли не прекрасная идея, могущая всех нас объединить?

– Да, общество едино в своем стремлении обладать свободой плавания по Амуру. И даже Герцен…

– Вот видите!

– Но у мужика, Николай Николаевич, свое патриотическое понятие На Амур он идет в надежде на волыню жизнь… без урядника и полицейского, без прокурора и судьи, без каталажки и…

– Он идет по христианскому долгу, по праву верноподданного государя.

– У верноподданного одно право… – резко ответил Бестужев. – Если государь сыт – чувствовать себя накормленным; если у государыни есть бриллианты величиною в орех – считать себя богатым; если царевичу дадут егорьевский крест хотя бы за то, что издали видел, как наших бьют, – признавать себя зело счастливым.

– Однако же… – Муравьев нахмурился, прикусил губу. – Про государя вы говорите всуе. Но божья милость вас спасет. Все мы будем прощены: и я, и вы, и государь, и тот палач что ломал шпагу над вашей головой.

Близко послышались конские скоки, и Бестужев облегченно вздохнул: из-за поворота дороги показались конвойные казаки. Сотник Чекрыжев был обеспокоен долгим отсутствием генерала.

Весь обратный путь до усадьбы Муравьев и Бестужев молчали, оба жалея о разговоре на горной вершине. Николай Александрович ждал для себя и брата новых неудобств и притеснений. А Муравьев, сознавая, что по долгу службы о рассуждениях Бестужева он обязан доложить дарю, все же колебался и мучился оттого, что с самого начала повел с Бестужевым слишком уж доверительный разговор о Герцене, что бросало тень и на самого Муравьева.

Михаил Александрович ничего не заметил в поведении Муравьева и брата и тотчас стал расспрашивать, понравилась ли генералу сидейка. Услышав одобрительный отзыв, он принялся рассказывать Муравьеву о том, что тот ездил на братовой сидейке, а есть еще сидейка его, Михаила, и что они с братом спорят, чья лучше.

– Кто прав, указать невозможно, – заключил старший Бестужев. – Сидейками занят Михаил, а у меня всего одна и та для себя. – Он улыбнулся. – Лошади же молчат при той и другой упряжке.

Муравьев поблагодарил братьев за гостеприимство, и как те ни уговаривали его остаться отобедать, он не согласился, ссылаясь на спешные дела.

Над горами дымилась серая громада облаков, под нею вытягивались темнеющие нити дождей. Степь лежала в густом тумане. То из одной, то из другой пади вылетали молнии, ломаясь на холмах. За молнией следовали урчащие перекатные удары грома, и тотчас же откуда-то, похоже, что из ущелий, вырывались облака с дождем.

– Мишель! – позвал Николай Александрович брата.

Михаил Александрович подошел к нему, и они оба смотрели на молнии. Переливы яркого цвета мерцали в небе. Косые струи дождя падали на балюстраду, разлетаясь брызгами.

– В Алексеевской равелине мне снилась однажды гроза, – сказал Николай Александрович. – А проснувшись, с такой тоской смотрел я на стекло, окрашенное в белое, на решетку, на тюфяк, на кружку с инициалами равелина.

– Не расстраивай себя, Николай. Успокойся…

Ручьи текли по двору, огибая кусты жимолости.

Среди темных туч проглядывали светлые пятна. Гром устало и тихо бурчал за рекой.

– Я после этого генерала, – сказал Николай Александрович, – все вспоминаю равелин. «Входящий сюда, оставь всякую надежду!» – произнес он с чувством, словно читая.

– Да-а, – вздохнул Михаил Александрович, – поели мы с тобой решетного хлеба. И крепостные щи со снетковым душком.

– А что этот генерал тебе не по нраву пришелся? Авантажного виду…

– Царев слуга, но непрочь при случае прикинуться прогрессистом. Но в деле он не столько либеральничает, сколько принимает сторону царя. Сказывали про Муравьева, что ударил он однажды своего офицера при иностранном госте. Гость поразился: «Как можно, ваше превосходительство?!» А он ему, не утруждая себя размышлением, ответствовал: «А как же с ними иначе поступать, когда они все сами терпят и выносят?» Вот он какой либерал! А все выдумывает, выдумывает… Возымел себе идею помирить народ с деспотом нашим Незабвенным.

– Каким же образом?

– А походом на Амур. Он же мыслит…

– Ну, этот мир будет недолог. Вот странно… – проговорил Михаил Александрович. – При упоминании Незабвенного деспота… прошло уж столько лет… мне все холодно… от его белого, как снег, лица, от его голубых и безжизненных, как лед, глаз. У него все, как в ледяном доме. Свечи напоминают тающие сосульки… Его манера говорить с расстановкой… как будто он замораживает твое сердце. Я и сейчас слышу его слова и мне от них холодно.

– А Муравьеву известно, что ты почитываешь в кяхтинском обществе послания Герцена. Ты поопасись, Мишель. Муравьев может и донести своему Незабвенному…

– Или и отсюда мы ему страшны? На склоне лет… От Николая зависит, чтобы в любом захудалом городишке приняли тебя за змею либо за ангела. Понятия зла и добра равнозначны понятию быть в милости или в немилости у деспота.

– Неужели мы и царь друг друга никогда не забудем?

– На то он и Незабвенный, – рассмеялся Николай Александрович. – Ты подумай, что он сделал с Россией? Народ мучается, страдает, тяготится тем, что видит белый свет. Лишен всяких прав. А почему? Потому что плебей, без средств к существованию. А государь и его красные мундиры[32]32
  Сенаторы


[Закрыть], нахально смеясь над бедствием народа, изощряются в роскошных изъявлениях и сумасбродных действиях. Иной самодур рассуждает: «Зачем мужику воля и деньги? Вовсе ни к чему. Деньги он снесет кабатчику. А если волю ему дать, то он грабить удумает и его же, дурака, плетьми за то драть надобно. Мужику ничего нельзя давать, разве, что хлеба и кваса, да и тех не досыта, а то он заленится». Вот какое у них суждение о мужике. Недоумеваю, но не могу не сказать: «Царь и мощные владыки мира сего! Помыслите, что вы смертны и должны со временем дать отчет о деяниях своих!»

– А что, Николай, если выйдет нам от царя амнистия, какой мы изберем путь? В Петербург?

– Уж не мыслишь ли ты открыть в столице торговлю сидейками? Или предложишь мне писать портреты петербургских вельмож? Нет, брат мой любезный! По мне так уж лучше жить бок о бок с кочевым бурятом. Тот хоть во мне человека видит, а не злодея. Мы попали в разряд тех, против имен коих в тайном государевом секретере помечено: не давать ходу!

Бой стенных часов с кукушкой заставил их умолкнуть. Грозы уже не было слышно, дождь не шелестел, а только за окном, должно быть, в кадку гулко падали капли. Мелодично играли часы, смешная кукушка вертелась по верху циферблата.