Текст книги "Унтовое войско"
Автор книги: Виктор Сергеев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)
У командира Нерчинской казачьей сотни Афанасия Гантимурова душа к службе не лежала, стал он часто попивать горькую, пристрастился к картам. А все из-за того, что один из его далеких предков имел титул князя, начальство же иркутское никак не хотело этого видеть и княжеского титула сотнику даже не обещало.
Вот и пригорюнился сотник…
Последнюю неделю пили что ни вечер у попа Симеона с приезжим обер-офицером Ситниковым, служившим на Каре. Ситников свел Гантимурова с богатым пограничного ведомства казаком Лапаноговым. Тот склонял отца Симеона обвенчать келейно его, Лапаногова, в церкви с крестьянской девкой Катериной Чуркиной. Поп упирался, но упрямство его с каждым днем таяло. Лапаногов знал, как и чем ублажить крапивное семя…
Обер-офицера Ситникова в поездках сопровождали братья Алганаевы – Аким и Митяй. Были братья недавно приписаны к конной сотне амурских поселенцев, да как-то выкрутились… Не то полковому писарю подсунули «барашка в бумажке», не то чем ублажили командира Карийского сводного батальона Ситникова, а тот за них и постарался.
Деньги у братьев водились. Ситников частенько одалживал у них без отдачи. Аким и Митяй на такое баловство смотрели сквозь пальцы, помалкивали, знай себе ухмылялись в кучерявые бороды, преданно служили обер-офицеру.
Избыток ассигнаций братья объясняли тем, что нашли в таежном ключе самородки.
Кудеяров знакомством с братьями тяготился. Да и те не набивались к нему в дружки. Аким, так тот и вовсе… Улыбался, глядя на Кудеярова, краем рта, и оттого кривилось его забородатевшее лицо, и казалось, что он чем-то недоволен, хотя ему и было весело, потому как ездили братья в Нерчинск всегда под хмельком.
Аким как-то спросил Кудеярова:
– Не веришь, поди, в наши самородки?
Не дождавшись ответа, Аким заговорил сердито:
– Ну что ты понимаешь? Что? Чижик ты! Смотри, Ванюха… Мы с Митяем как мыслим? Где двое кормятся, там и третий голоден не останется.
– О чем это ты? На что указываешь?
Алганаев ответил загадочно:
– Вижу, что для своих лет ты мало, брат, разумен. Так и жди, что опростоволосишься. Не миновать тебе каруселей нынешних. Ну да я, может, тебе сгожусь еще. – И скривился опять краем рта, поиграл нагайкой и пошел к лошади.
Уже сидя в седле, крикнул Кудеярову:
– Люба тебе Катька Чуркина? Ну и попомни: что созрело, то упало. Но в рот ли упало – вот штуковина?!
Кудеяров пожал плечами: «Несет Аким околесицу. Никак спьяна».
В очередной приезд Ситникова в Нерчинск снова пили у попа Симеона. Лапаногов упомянул Катерину… Поп выразительно посмотрел на сотника Гантимурова: «Что поделаешь, ваше благородие…»
Катерина давно приглянулась Гантимурову, и он жалел ее, не веря, что это ее замужество принесет ей счастье. Не раз убеждал он ее отказать Лапаногову, обещая найти ей жениха из казаков – молодого и красивого. Тут как-то и подвернулся ему под руку его вестовой Иван Кудеяров и сотник, расположенный к вестовому за старание и исполнительность, показал на него Катерине:
– Вот тебе жених! Чем плох? Чем не офицер? Талия с перехватцем!
Кудеяров в синей куртке, в темно-серых с красной прошвой шароварах, при красных погонах с серебряной пуговицей мог вполне понравиться Катерине. Она с улыбкой посмотрела на вестового, подошла к нему близко и даже погладила черный пистолетный шнур, свисавший на боку у казака. Вычерченные губы ее чуть-чуть сдвинулись в улыбке.
А наутро сотник получил пакет из Иркутска. Губернатор соизволил решить о том, что Афанасий Гантимуров, командир Нерчинской казачьей согни, имеет право на титул князя и что отныне ему не воспрещается подписываться князем.
Сотник нетвердым шагом приблизился к зеркалу, увидел худое со впалыми щеками лицо, жидкую бородку, которая выросла… Когда? Он не заметил – когда.
На радостях Гантимуров в тот же день приказал заложить лошадей и выехать в Тунгусский пограничный полк, чтобы лично известить родичей о пожаловании ему высокого титула.
Через пять дней он возвратился в Нерчинск и узнал, что в его отсутствие в сотне случилось непредвиденное… Его вестовой Иван Кудеяров обвенчался. И с кем? С той самой Катериной, которую он, помнится, уговаривал оставить Лапаногова и сделать свой выбор на его вестовом.
Пришлось писать донесение полковому командиру.
Вызванный для спроса Иван Кудеяров показал, что он из одной станицы с Лапаноговым и знает его предовольно, что тот годами немолод, притом часто принимает хмельные напитки, о чем и поведал он Катерине Чуркиной. После того Катерина искала встречи с ним, Кудеяровым, и бывала у казаков в казарме.
– Как же это ты так скоро решился? – спросил сотник.
– Опутала она меня, ваше благородие. Сейчас я уж точно вижу, что опутала… сладкогласная. Все смешки да улыбки, настоящего-то разговору у нас с ней и не было. Придет в казарму, походочка такая… все с подпрыгом, тут же вовсю интересничает, хохочет и шпильку подпустит: не желает быть женой Лапаногова! И клянется мне при виде казаков-свидетелей и неотступно просит, чтобы я ее взял за себя в замужество, ладой величал.
– Ну, а ты?
– А что я? – смущенно отвечал казак. – В одной просьбе ее я начально отказывал, вышучивал ее, видя скоромные шуточки, но после сего… уж по третичной ее просьбе… вижу молодость ее лет и достойные пригожества в лице и во всем теле… слов нет, хороша она… насмелился обещать взять ее к себе в жены. И в то же самое время отправился к вам, ваше благородие, для испрошения вашего… но не застал вас дома… как были вы в отъезде… и не зная о том, куда вы и надолго ли отлучиться изволили, решился положиться на вышнюю силу… от бога и идти в церковь по божьему изволению, пригласив казаков-товарищев.
– Сговор у тебя был с Катериной?
– Никак нет, ваше благородие. Так… всякие словца были, а сговора не было. Слыхом не слыхал.
Кудеяров мял в руках папаху. Порывался что-то сказать.
– Ну-ну! – ободрял его сотник.
Вестовой вздохнул, развел руками, несмело поглядел на сотенного командира.
– Я как полагаю, ваше благородие, надо бы тишком да ладком, да только сговор-то был у их благородия господина Ситникова… С Акимом Алганаевым. Их благородие господин Ситников нетрезвый был… просил Лапаногова одолжить ему денег, а тот не дал. Их благородие тогда и умыслил…
– Погоди. Сказывай по порядку. Отправился ты в церковь…
– Подваксил сапоги и отправился. Прихожу. Подгадал самое время. Народу подвалило. «Ну, – думаю, – откачнулась от меня Катерина, богачество ее прельстило». И не знаю, ваше благородие, радоваться мне или горевать. А тут шум возле аналоя. Батюшка службу остановил. Голоса слышу: «Отказалась невеста!» Лапаногов ругается, велит батюшке венчать, а их благородие господин Ситников взял Катерину за руку и повел из церкви. Народ валом повалил за ними. А я стою и не ведаю, что мне… Пробился на паперть, гляжу, а Катерину уводит жена батюшки иерея Симеона. И тут, откуда ни возьмись, вышнырнул Аким Алганаев и говорит Катерине: «По приказанию их благородия ты арестована и будешь отправлена в тюрьму». – «За что в тюрьму?» – «Или венчаться с Кудеяровым, или в тюрьму».
Это я отчетливо услыхал, и сердце мое оборвалось… А Катерина ему: «Ни с кем не хочу!» – «Пропадешь, – кричит Алганаев, – как твой отец! Смертный грех… Из тюрьмы еще никто не выходил чистеньким». И позвал ее в церковь, а жена батюшки шепчет Катерине: «Иди, так надо». Как раз тут тронул меня за плечо их благородие господин обер-офицер Ситников: «Готов ли ты обвенчаться?» Я обмер и одни звуки издаю, будто каша во рту, знамо, перепугался, дух чуть не вышибло. «Есть ли, – спрашивает, – свидетели?» «Есть», – говорю. Он потащил меня навстречу Катерине. И нас обвенчали. Все так было скоро, что я не помню, что отвечал священнику. А в то время Лапаногов продолжал выкрикивать непотребные слова. До того кричал, индо охрип, и священник Симеон приказал ему выйти вон из церкви.
– Вот и оказалось… патока с имбирем – варил поп Симеон. Ну да что же… Содеянного никак не поправишь, – задумчиво проговорил сотник. – Так уж было угодно богу. Что дальше делать думаешь, Кудеяров?
– Дозвольте отпускной билет, ваше благородие. Мать Катерины приехала…
– И что же? Как она?
– Были ахи да охи, охи да вздохи. И ох мне! И горе мне! Но не отшатнулась от меня. Остепенилась вскорости. Простила дочь свою в убегстве ее из дому, в ослушании и самовольном выходе замуж и просила меня, чтобы я съездил к ним в селение, обещала, что даст дочери приличное приданое.
– Да, сию просьбу подобает уважить. Даю тебе отпуск.
Мать Катерины, Мавра Федосеевна, была женщиной себе на уме. Она поняла, что нет никакого смысла поднимать в Нерчинске шум по поводу свадьбы ее дочери с Кудеяровым, что как бы там ни было, а надобно мириться и с Катериной, и с нежданным зятем. Она так и высказала Лапаногову: «Не взыщи, батюшко, суженого конем не объедешь. И иметь сердце на него не могу». Лапаногов начал было вспоминать обиды и повышать голос, но она ответила ему: «Это ругня, батюшко, а не речь». И больше уже не разговаривала с ним.
Катерина жила не то во сне, не то при болезненном воображении. То смеялась без видимой причины, называла мужа Иваном-царевичем, то вдруг умолкала на весь день, ходила, как неприкаянная, всякое дело валилось из ее рук.
Яким Степанович дома бывал редко, с падчерицей и зятем ни о чем важном не объяснялся, молча носил в себе свое иномыслие, но жена его видела и понимала, что Яким обескуражен и надломлен, по утрам он даже забывал перекрестить рот.
В день отъезда Кудеярова из Выселок хозяин как-то переменился, он улыбался про себя, стал ласков с зятем, пожелал благословить молодых образом божьей матери и ту икону отдал Кудеярову.
Неожиданно для Ивана было объявлено, что жена его остается в Выселках: надо-де докончить начатую вышивку бисером и шелками и вычинить все белье. Иван согласился. Катерина провожала его до крайних изб. Обоим было тяжело, неловко, какие-то неясные предчувствия томили их. Иван наклонился с седла, поцеловал ее в холодные сухие губы. Она стояла неподвижно, глядела на застывшие в небе облака, на потухающую зарю, пока тени от лошади и всадника не наползли на алую ленту неба. В поле будто потемнело и похолодало.
– Матерь божья, заступница великодушная! – прошептала Катерина. – Вразуми меня, укажи путь истинный и праведный. Выслушай исповедь моего сердца. Они обманули меня, сироту. Сказали, что обвенчают с офицером… Грозились меня в тюрьму посадить… в одну клетку со злодеями… Они надсмеялись и надо мною, и над моим мужем. Я могла бы полюбить Ивана, если бы они не помешали моей любви, не растоптали ее, не сорвали ее зеленые лепестки. Матерь божья! Владычица! Изболелось мое сердце. Не оставь меня, сироту, в безведении, безволии, бессилии, скажи, что мне делать, откуда брать силы для жизни? Вычуры мои всем надоели… Сие я вижу.
Наступила осень, а Муравьев все еще находился в мучительном ожидании ответа из Петербурга. Приходилось гадать: рассмотрен ли Айгуньский договор? Из далекой столицы поступали самые уклончивые и противоречивые ответы, доходили разные слухи и сплетни.
В письме азиатскому департаменту Николай Николаевич в отместку сочинил уйму «колкостей», чтобы вывести из равновесия столичных дипломатов.
В Петербург отъезжал генерал-майор Карсаков с бумагами Муравьева. Генерал-губернатор был удручен, болезнь его развивалась, а утешения не приходили ниоткуда.
Муравьев сидел в кресле у горящего камина, укрыв ноги пледом. Превозмогая боль в груди, он наставлял Карсакова:
– Погляди хорошенько на министра. И если попрежнему он намерен препятствовать развитию на Амуре русской силы, а в особенности хитрить со мной и вместо полного доверия тешить пустыми фразами, а царю говорить, что я вредный правитель, то мне, конечно, оставаться здесь нельзя.
– Ваше высокопревос-дит-ство!
– Погоди. Выслушай мою рацею. Разве так благодарят за приобретение Амура? Разве так заботятся о крайнем Востоке нашем?
– Не расстраивайтесь, Николай Николаич, общество вполне оценивает ваши заслуги.
Муравьев досадливо поморщился:
– A-а… что мне общество? Мне надо, чтобы все распоряжения послам и консулам в Пекин шли через меня. А они видишь как…
Муравьев скинул плед, поднялся.
– Я в разлуке с семейством… может быть, на целый год. Сам знаешь, Михаил Семенович, я в Иркутске положительно один. Есть только подчиненные. А так… нет никого. Бывает, что езжу в гости, где слушаю всякий вздор, но больше сижу дома, занимаюсь очень много – в этом мое спасение.
Карсаков, не смея перебивать, подавленно слушал.
– Душевной отрады нет ни с кем, а сильные ощущения бывают только неприятные. Даже письма жены всегда скучные. Честолюбие мое в таком положении, что я для него не пожертвовал бы и чашкой чая.
Кудеяров хотел пройти в калитку, но Яким Степанович, вертясь вьюном, загородил вход, просил в дом его не казать глаз и пообещал крикнуть мужиков, если непрошеный гость войдет в азарт. Что было делать Ивану?
Случайно попался ему проезжий урядник, и Кудеяров попросил его сходить в избу старосты и позвать на улицу Катерину, его жену. Урядник сходил, долго не задержался там, а сказал ему, что жена его извольничалась, не желает жить с ним, несет какой-то вздор невнятный, может быть, больна головою.
– Как же мне быть? Что я скажу сотенному командиру?
Зайди на почтовый станец, – посоветовал урядник. – Там проездом заседатель земского суда Оринкин. Проси у него, чтоб помог тебе законом. Ты сходи, обскажи, что венчанная по закону жена играет назад…
Кудеяров отыскал земского заседателя, тот велел позвать Катерину, а самому Кудеярову приказал остаться на улице.
Катерина, зло сверкнув глазами и презрительно хмыкнув, заявила: «Если отдадут за унтового казака, лишу себя жизни».
Заседатель торопился уезжать, лошади уже были поданы, он не захотел ни во что вникать, а только посоветовал Кудеярову обратиться к начальству.
Сотник Гантимуров уже не раз пожалел, что с пьяных глаз присоветовал Катерине избрать себе сердечным другом своего вестового Кудеярова.
Дело о венчании казака Кудеярова с крестьянской девкой Чуркиной, начав обрастать бумагами в земском суде, вот-вот должно было укочевать в окружной суд, а там, глядишь, дойдет и до губернского. «Ай, князь! Ай, князь! – сокрушался Гантимуров. – И дернул же тебя черт влезть в эту историйку!»
Приезжал Ситников за очередной колодничьей партией. Расспрашивая нерчинского сотника, какой оборот приняло венчание, задуманное им самим частью по легкомыслию, а частью по пьяной обиде на Лапаногова, он хохотал до слез, до коликов в груди:
– Ну, эта Катерина, право, каверзница, замешана на уксусе! То ей старого не надо, давай молодого. То ей уже и молодого не надо. Какого же лешего ей изволите подать? Я к ней со всем пониманием и снисхождением… Сама же вешалась ему на шею, а теперь что? «Лишу себя жизни…» Уморила, уморила! Если она выиграет дело, скажи ей – пусть приезжает на Кару, такого женишка подберу… бритоголового! С тарантасом на цепях… С золотым самородком в животе… Ха-ха! Ха-ха! Экая злая Гарпия! Да я-то хорош гусь. Ни дать ни взять – свадебный генерал!
– Неудобства в сем деле много, Афанасий Петрович, – вставил Гантимуров.
– Да что вы, близко к сердцу… – отмахнулся Ситников. – Меня, право, упросили казаки мои… братья Алганаевы. «Вы, – говорят, – подсобите, ваше благородие, земляку нашему ожениться». – «Какому-такому земляку?» – «Да вестовому его благородия». Тут уж я смекнул: «Уж не вестовому ли из Нерчинской сотни?» Вот она, каша-то, и заварилась, Из ничего считай что.
– Он, вестовой-то мой, вроде как и не просил ни от кого подмоги, чтобы ожениться.
– Э-э, пустое, сотник! Ну, посуди сам. Моим-то казакам что из той свадьбы? Или их чем одарили жених с невестой? Не-ет. А мне что из той свадьбы? Ну что? Одна забава разве. Повеселились от души, нахохотались.
Ситникову были одни смешки, а Гантимурову приходилось отдуваться.
Был он на пасху в доме господина управителя заводов после обедни на поздравлении, куда пожаловали священник Симеон, земского суда заседатель Оринкин и пятидесятник. Были и из простых сословий люди… отставной казак Лапаногов и староста Неродов.
После того как священник и люди простого сословия ушли, господин заседатель подвел Гантимурова к Лапаногову и Неродову и сказал, что Неродов просит следствие вести в Кенонском селении, а не в Нерчинске, где много родственников-у свидетелей Кудеярова.
Медленно продвигалась колымага земского суда. Неродов и Лапаногов добились-таки, что заседание суда перенесли в Кенонское селение. Без лапаноговских ассигнаций тут не обошлось… А вдобавок еще открылось, что Оринкин, выборный от сибирских дворян, квартировал у родственников попа Симеона. Это уже вовсе козырь для Неродова и Лапаногова.
Взбудораженный и раздосадованный сотник Гантимуров надоумил Кудеярова написать прошение на имя самого царя. Засадили за глазированную бумагу сотенного писаря…
Кудеяров отправился с прошением в суд.
В присутственной комнате уголовного суда по всем стенам стояли шкафы, висели портреты государя, часы в дубовом футляре. Большой стол покрыт красным сукном. Ручки председательского кресла позолочены.
Кудеяров подал прошение подканцеляристу – благообразного вида молодцу, похоже, что из великовозрастных гимназистов. Тот прочитал, поглядел снизу вверх, надул губы, начал подкапываться:
– Прошению ход датъ не можем. Написано не по форме. В обращении к его императорскому величеству в иных словах заместо буквы «е» стоит «ъ». Это в словах «державнейший», «всепресветлейший». И пропущены три целых речения: «Великий самодержец всероссийский». А в вопросительном пункте вместо «и дабы» сказано «дабы». Без соблюдения таковых правил оное прошение ни почему принято быть не может. В нем даже нет ясности, о чем просят и на кого. И притом не означено, кто прошение сочинял вчерне и набело переписывал.
У Кудеярова подкатило к горлу…
От глухой стены комнаты подковылял заседатель Оринкин, усатый брюнет, с гладкими, причесанными к губам бакенбардами.
– А что, служивый, не по делу ли жены своей? – спросил он.
Кудеяров сказал.
– И то я вижу, что ты по делу жены. Узнал я тебя, – проговорил заседатель. – Я в здешнем суде веду сие дело. Звать меня Оринкин Иван Фомич.
Кудеяров смущенно топтался у стола, не представляя как ему быть: подавать прошение или нет?
– Бывая в присутственном месте, не стучи сильно сапогами, – продолжал Оринкин. – Экий ты неловкий!
– Виноват, ваше скородие!
– Скажи сотенному: не надо-де отписывать государю императору. То, что Неродов оподозрил в родстве кое-кого, не страшно. Наслышаны мы, что окружной начальник получил от гражданского губернатора предписание повелеть земскому суду незамедлительно отобрать от Неродова падчерицу его и передать тебе, как законному мужу. А еще вот что… Толкуй всем, что на Амур собрался селиться, без жены на Амур не берут. Там без бабы какая жизнь… Вот, мол, – я и женился, чтобы в переселенцы попасть. Его высокопревосходительство генерал Николай Николаич Муравьев жалует тех, кто женится и едет семьями на новые земли. Смекай-ка… Чтобы время-то промеж пальцев впустую не прошло, собирайся за женой в Выселки. Да возьми с собой для пущей надежи казака-сотоварища.
Глава седьмаяСудьба снова улыбнулась Муравьеву. Осенней меланхолии как не бывало!
С первыми морозами, едва лед сковал Ангару, генерал-губернатор получил письмо от великого князя и рескрипт от государя. Стало известно, что царь утвердил Айгуньский договор еще в июле. В июле же, через неделю, ушло письмо в Пекин с указанием о том, что договор обнародован «в известность пограничным людям». Вот тебе раз! Все утвердили, «обнародовали», а самому Муравьеву – ни слова, ни полслова. Опять какие-то интриги министерства иностранных дел. «Потешились, сколько могли, – думал Муравьев. – Вечно же им отмалчиваться невозможно».
Николаю Николаевичу пожаловали титул графа и повысили в чине до генерала от инфантерии. К своей фамилии он получил почетное добавление – Амурский.
«Оставайтесь в Амурском крае, любезный граф, как можно долее, – писал Константин, – и да укрепит вас провидение на новые подвиги, хотя бы и сопряженные с новой борьбой. На вас смотрит и Европа, и Америка, и все истинно русские люди признательны вам».
Муравьев узнал, что в Петербурге собирался Амурский комитет под председательством царя, что великого князя на комитете не было и что его отсутствие «имеет свою положительную сторону».
Николай Николаевич рассмеялся:
– Вот весь он тут. Трусил и трусит перед всеми! Он, видите ли, «ослабил силу недоброжелателей, кои убедились, что государь действует в пользу Амурского края по собственному влечению и глубокому сознанию, а не по моим докладам». Ну, просто чудеса да и только! Великий князь боится, как бы о нем дурно не подумали мои недоброжелатели. Это великий-то! Я своим недоброжелателям твержу в глаза и на бумаге, кто они и что они, а августейший князь – ни-ни, ни синь-пороху! Он, видите ли, полагает, что эти недоброжелатели мои могли противодействовать ему, великому князю, его высочеству, утверждая, что его высочество молод, неопытен, горяч и находится под влиянием Муравьева.
Губернатор ходил по ковру, беседуя сам с собой:
– Ну уморил! Вовсе уморил! И себя не пожалел. Молод, неопытен… Да кто бы сие посмел высказать? Уж не азиатский департамент ли? Не министр ли? У них бы языки отсохли со страху. Они не то что высказать сие на комитете не посмеют, они мыслить так не посмеют. А его высочество готов себя передо мной унизить, лишь бы перед августейшим государем в невыгодном свете не предстать. Вот как поступает с человеком слабый характер!
В воскресенье Муравьев на радостях давал у себя бал. На бис протанцевал восемь кадрилей подряд. Очень уж хотелось показать, что граф Амурский все тот же Муравьев.
Карсакову отписал в Петербург: «Провел вечер с удовольствием, всякая важность на балу мною была изгнана».
Муравьев торжествовал. Сбылось то давнее, что он замышлял: «Амур – цель. Забайкальское войско – средство. Муравьев – исполнитель».
Друзья-муравьевцы подарили ему часы, отлитые из серебра. На циферблате стояла надпись: «16-го мая 1858 года – день заключения Айгуньского договора». Над циферблатом два гения поддерживали герб графа Муравьева-Амурского. По обеим сторонам циферблата – фигуры казака и китайца, символизирующие сближение России с Китаем. В верхней части часов была изображена красивая женщина, лежащая в тростнике, – символ реки Амур. Часы имели мраморный пьедестал с органом, играющим «Амурский марш».
Николай Николаевич принял у себя в кабинете купца Петра Дормидонтовича Ситникова. Был Петр Дормидонтович по преклонности лет грузен, носил густую, начинающую седеть бороду, сбегающую ему на грудь двумя волнами. Глаза его посверкивали из-под нависших бровей.
Ладно ли торгуешь, Петр Дормидонтович? – спросил генерал-губернатор, – Не одолело ли бестоварье?
– С божьей помощью… Молитвами, ваше высокопревосходительство.
– Знаем мы… эти молитвы. Живешь, как бонвиван. Что на Амуре? Налаживается жизнь? Все ли плоты да баржи получили для подвоза товаров?
Генерал пододвинул гостю бомбоньерку с конфетками.
– Почитай что все.
– Смотри, проверю… обскажи, что и как. Амурскими заботами день начинаю, ими же и кончаю день.
– Был я тамотко, ваше высокопревосходительство, еще по теплому времени, до ледостава. На всю жизнь насмотрелся… Лихая сторона. Цельный короб всего, – оглаживая бороду, говорил купец. – Толпы народа… Не разберешься, как в лесу. Все спешат, галдят. У берегов, извините, не то что ступить, плюнуть негде. Причалы забиты. Везде баржи, паромы, плоты. Под «Дубинушку» народец переселенческий волок все на берег, сгружал день и ночь.
– Сутолочное место купцу как раз… Ну, а что еще видел? Казаки что? Солдаты?
– И те с переселенцами урок имели. Своими глазами видел. Трудились прилежно, исправно. Иной рубище скинет, в одних портах… в липком поту с головы до ног, мучной пылью покроется – глаза да зубы, а пока урок не выдаст, с реки не уйдет. Едва ноги передвигает, а сколь сил хватает – старается… народец-то. Да ведь и надсмотрщики, липучие, назойливые, не дремали, бабешкам, и тем не дали сидеть богородицей. Чуть что – палкой по ребрам. Кому охота получать? Бывало, уж и день склонится к вечеру и урок сделан, измученные поселенцы об отдыхе возмечтают, а тут снова приказание: «На «ура» баржу выгружать!» Ну и гонят руганью да тычками всех в реку. Надсмотрщики «ура» покрикивают, а уж, ваше высокопревосходительство, какое там «ура»… До седьмого пота. Стонут, да идут. На кривой не объедешь.
Муравьев поджал губы:
– Наши мужики да бабы – не пейзане и не англичане в блондах. Простаки и простухи. Стерпят. Не такое терпели и выносили на себе. Есть богатыри и богатырки.
– Знамо дело, а как же, – охотно и быстро согласился купец. – Для своей же пользы стараются. Сказывали казаки… пажити хороши, трава в рост жеребячий, тайга вековая и поросль всякая дремучая – считай, что не хожено и не езжено… Раздолье полное. Жалуются только, что комаров да всякого иного гнуса великое множество… лезут в рот и нос, тучами падают на таборы.
– Видел ли, как строятся казаки?
– Доподлинно, ваше высокопревосходительство. Как выбрали место, так причаливают к берегу и распределяются кто куда. И землю копают, и сходни делают, и печку для печенья хлебов, и тальник рубят для плетенья шалашей, и траву косят, и тут глину уж месят и топчут и кирпичи сушат. А бабы, те гряды вскапывают, картошку садят. В станице, ваше высокопревосходительство, многие избы кое-как срублены, на живую нитку. Срублены линейными солдатами. Известно, не для себя старались. Пазы – не глядел бы. Законопачены были ветошью, а та ветошь в пыль изошла, ее ветром и выдуло. В избах сквозняки. А зачастую и крыши нет. Да и тех-то изб всем не хватает. Живут по пять-шесть семей вместе. Без печей, окна без стекол. Ночевал я у них ночку. Боже ж ты мой! Мошка поедом ест, спать не дает. По всему табору детские плачи. Горючие-слезы. Утром чуть свет сотенный командир – ранняя пташка – дает побудку на варку пищи и изготовку к работе. А люди путем и глаз не смыкали.
Насмотрелся всякого, ваше высокопревосходительство. Пока бабы наберут топлива да заварят пищу, тут, откуда ни возьмись, офицер или еще какое начальство – требует в лямку казаков, тянуть либо лодку, либо баркас по Амуру эдак верст за пятьдесят. А запасы пищи, ваше высокопревосходительство, истощаются, бабы получали половинный паек хлеба. Как бы голод не открылся. И то поговаривали: «Из кулька да в рогожку…» Всего наслышался.
– Ваше высокопревосходительство! Уж вы потребуйте от казацких начальников, чтоб следили, как идет заселение Амура. Непорядков всяких много. Орловских да воронежских мужиков сселили в самые что ни на есть таежные урочища. А они в жизнь топора в руке не держали, не ведают, как к лесу подступиться. Зато вятских да вологодских мужиков, умеющих с лесом обходиться, сселили на равнинах. Они же корчуют лес изумительно. Видел я одну вятскую партию. Попала она на лесное место. По распоряжению самого генерал-майора… Лес для вятских жечь сподручно. А что пни вырубить, что коренья рвать – смотреть любо-дорого. Пашню распахивают со сноровкой.
А бывает, что Амур заливает поселенцев, ваше, высокопревосходительство. Избы вода уносит, люди землянки копают, печки из глины ставят. А на них болото давит, цинга привязывается…
На казаков нагляделся… Щеки впалые, сами вроде как больные, дети у них чахлые, вялые, неигривые. За всю неделю не слыхал я ни одной шутки ни от кого. Песни петь и то, видать, разучились. Не знаю… При мне не пели. Грязь есть, вши, голод. А песен не слыхать, нет. Нищета одолела. Тяжело служить казакам. Истинно… унтовое войско.
– Богоспасаемая наша держава, – прошептал генерал и тут же заметил громко: – Всуе говоришь, купец. За царем служба не пропадет.
– Истинно не пропадет. – Ситников перекрестился. – Все под земным богом ходим. Царь-отец, царь-бог…
Генерал-губернатор поднялся с кресла.
– Вижу, клятвенное обещание государю помнишь. Послужи еще как следует… без кудесничаний и плутовства.
– Как можно, ваше высокопревосходительство! Богоискатель я со зрелых моих годов.
– Теперь меня послушай. Богоискатель… От Усть-Стрелочного караула до самого аж Хинганского хребта расселен шестисотенный конный казачий полк. Видел я их летом. Казаки бодры, здоровы духом, довольны своим новым поселением. Ты, купец, плохо глядел… Я казаков лучше тебя знаю, сам войско создавал: и учил, и обмундировывал.
Ситников снова перекрестился:
– Черт попутал! Болтовни наслушался. Я ведь больше по торговле. А так… краем уха. Иной лапти плетет – до того нескладно складывает, а хочется уверовать.
– Знаю, знаю. А тем… переселенцам-казакам на меня обиду иметь грех. Жили в нищете, забытости. По приезде сюда инспектировал я сотню в Верхнеудинске. Провианту получали казаки… муки по три четверти, крупы два четверика и два гарнца в год. На тех харчах не разжиреешь, гостинодворец. Только крепкоголовый не разумеет. Из четырех пятидесятников седло имелось у одного, чекмени у двоих, панталоны форменные у одного, лядунка у одного, прозумент у двоих. Жалованье – какое там! Грошовые расчеты. Грошовые чувства.
– Истинно, ваше высокопревосходительство. У меня самого сын до недавних лет служил при городовом полке…
– А кто их из полицейского ведомства вызволил?
– Вы, ваше высокопревосходительство.
– Ныне они в военном ведомстве, как и положено быть казачеству. Вооружены, слава богу. Нарезными ружьями по образцу лейб-гвардии стрелкового батальона императорской фамилии. А то стыд сказать… В прежние годы в иных сотнях до десяти карабинов старого образца да столько же нового… Это на сотню-то! Половина казаков ходила без сабель и без пик. Пистолеты и те не у каждого. А занятие какое? Колодников сопровождали да вашего брата купца в пьяном лике приходилось урезонивать, в управу волочь. Булгачить любите, не дай и не приведи господь!
Петр Дормидонтович покраснел до корней волос. Душа в пятки ушла. Тяжело задышав, полез в карман за платком. И все же набрался смелости встать и поклониться:
– Засиделся я у вас, пора и честь знать. Премного благодарствую!
В Выселки от окружной управы послано было предписание учинить повальный обыск[55]55
Опрос населения
[Закрыть] о жене казака Ивана Кудеярова. Предписывалось всем крестьянам, как на крестном целовании, без утайки объявить о поведении Катерины Кудеяровой, не была ли она ранее замечена в каком-либо неблагопристойном и предосудительном поступке.
Выселковских мужиков согнали в волость. Регистратор окружного управления зачитал им присягу. Мужики, соблюдая очередь, подходили к священнику, целовали евангелие и крест, писарь ставил под присягой их фамилии.
