Текст книги "Унтовое войско"

Автор книги: Виктор Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

Очирка ни разу не произнес ее имя, придержал язык, опасаясь, что его подслушают злые духи, а они-то уж что-нибудь да придумают, лишь бы Бутыд и Очирке сделать плохо. Он поднялся с земли и еще раз посмотрел на могилку, запоминая…

Умиротворенная тишина стояла вокруг, от поникших веток берез, от заветошавшей осоки у ручья, от неподвижно сидящего коршуна на скальном пике – от всего веяло отрешенностью от беспокойно-суетного мира.

Муравьев приехал в Кяхту, разомлевшую от солнца и горячих песков. На улицах и площади одни голуби да курицы. Грозное для контрабандистов здание таможни стояло унылое и опустелое. Верблюжьих вьюков не видать. Из Китая которые уже сутки – ни одного каравана. Из Маймачена ползли слухи о передвижениях маньчжурских войск, о разливах рек на караванном пути.

Бывало возле таможни суетился, вышаривал все углы да закоулки крикливый штемпельмейстер, развешивал более по привычке, нежели по необходимости пломбы на возы с чайным товаром, которыми забита вся площадь. Теперь и след его простыл. Не видно пестрой толпы возчиков и грузчиков, вечно жующих что-то, вечно не причесанных, заспанных, глушащих тут же водку в ожидании распоряжений что-то сгружать или нагружать, что-то отвозить или подвозить.

С приездом генерала Кяхта преобразилась. По улицам скакали адъютанты, казаки. Пехотные команды, отбивая шаг, горланили песни.

Вечером на улицах горели фонари, играла музыка, толпы горожан приветствовали Муравьева. Все уже знали о скором сплаве войск в устье Амура.

На купеческом званом обеде в честь высокого гостя дочь смотрителя русско-монгольской войсковой школы Дарья Кутькова читала стихи:

 
Свершить веков определенье
Тебе назначено судьбой.
И бог свое благословенье
Пошлет на подвиг трудный твой!
И вся Сибирь из рода в род
Прославит смелый твой поход.
И мы воскликнем все тогда:
«Ура, наш Муравьев! Ура!»
 

Муравьев улыбался, милостиво раскланивался с хозяевами города. Поднимались тосты за государя императора, за наследника, за удачу в амурском сплаве.

Дарья Кутькова всех восхитила своей красотой, живостью и непринужденной веселостью. За каких-то два-три года она быстро и незаметно превратилась из застенчивого, диковатого подростка в светскую барышню.

Убитый купец Лука Феоктистович, приходившийся ей дядей, оставил племяннице приличное наследство. Она слыла в Кяхте богатой невестой. Ухаживал за ней молодой есаул Алексей Крюкин, сотня которого с год уже как стояла в Кяхте.

Дарья была стройна, высока ростом, лицо и шея блистали белизной, живые карие глаза с восхищением смотрели на окружающих. Алексей Крюкин был от нее без ума.

После обеда Муравьев уединился с градоначальником. Из окна гостиной видны загнутые кверху углы крыш китайского Маймачена. Перед городом высокая стена. На ней наклеены буквы из красного бархата. В бинокль можно прочесть: «Счастье».

– Зачем им эта стена? – пожал плечами градоначальник. – Никак не пойму. Мистика какая-то. Ужели доски задержат кого-то или что-то?

Муравьев ответил:

– Оградились от русского духа. Полагают, что все варварское, все иностранное, наталкиваясь на эти ширмы, отражается, как луч света от зеркала, и уходит в степь, в землю…

– Да-а, – вздохнул градоначальник. – Дипломатию с ними вести весьма обременительно.

Муравьев усмехнулся, хотел выпалить в открытую весь гнев на градоначальника за то, что тот посмел лезть в дипломатию, сносился с Нессельроде, но передумал. Отчего-то пожалел сухощавого, благообразного старичка.

– Ваше превосходительство, не ведаю, как и поступить. Амбань такие письма шлет… с подковыркой, с грубостью в тоне. Уж я пожалуюсь вам… до Петербурга далеко.

«Хитрит, благообразная немочь. Высказать бы ему все, что о нем думают, да взвинчивать себя неохота. Не до этого…»

– Китайцы по обычаю своему тянут с ответом о нашем наметившемся сплаве по Амуру.

– Доподлинно ли им известно, что я сюда прибыл? – спросил Муравьев.

– Да уж куда еще…

– Есть ли в городе китайские торговцы?

– Есть, ваше превосходительство. Есть, как им не быть. Всегда они есть. От них не скоро отвяжешься.

– Сегодня же прикажите полицмейстеру, чтобы всех их выдворили по ту сторону границы. Под предлогом воинских учений. Пускай Маймачен полнится слухами обо мне. Если же китайские уполномоченные и после того продолжат игру в молчанку, что же… так тому и быть. Еду на Шилку, а там уж сплав… Авось, как появимся под Айгунем, всполошатся и явятся, развязав языки.

Прождав в Кяхте с неделю и не получив от китайских властей никакого ответа, Муравьев отправился через Верхнеудинск и Читу на Шилку.

По дороге догнала его фельдъегерская эстафета. Правительствующий сенат оповещал население и власти империи о том, что между Англией и Францией, с одной стороны, и Россией – с другой, объявлено состояние войны.

«Ну вот и свершилось то, что судьбе угодно было!» – подумал Муравьев. Он перекрестился, возбуждаясь и тревожась перед надвигающейся неизвестностью.

В день святителя Николая в Шилкинское селение на торжества по случаю сплава на Амур прибыли военный губернатор и наказной атаман казачьего войска из Читы, командир пехотной дивизии из Верхнеудинска, горный начальник инженер-подполковник Разгильдеев из Нерчинска.

Вечером приехал из-за реки Муравьев со свитой. Громыхнула сигнальная пушка. Сто ракет взлетело в воздух, прочерчивая бледную синеву небес многоцветными стрелами и брызгами.

Николай Николаевич прошел по главной улице, где устроена аллея из деревьев, пересаженных сюда из тайги на скорую руку. Здесь бросался в глаза Храм славы из пирамид с плошками и разноцветными фонарями. На Храме – изображения вензеля государя императора и короны. На самом верху парящий величаво орел.

В нагорной части улицы разбит садик из лиственниц, черемух, сосен, багульника. Над входом в садик картина с изображением Амура. По берегам пажити и нивы, церкви, избушки. В устье нарисованы город, корабли у причала, кит, белуга, чуть пониже тигр среди тростников.

Вспыхнула и запылала радужными огнями иллюминация.

Казаки есаула Крюкина сдерживали напиравшую толпу. Сам есаул все хотел разглядеть среди публики свою Дашеньку, отважившуюся ехать провожать героев сплава. А вот и она… в пролетке купца Ситникова. Возле пролетки гимназисты хором выкрикивали стихи в честь Муравьева.

Зазвучали крики «ура». Музыка заиграла «Боже, царя храни».

Муравьев выглядел сегодня по-особенному энергичным и нервным – ни одного вялого движения, ни одного равнодушного взгляда.

– Народ с нами, господа! – воскликнул он, поворачиваясь к свите. – Народ благословляет нас на подвиг!

Гремели пушки. На Шилке с лодок стреляли ракетами.

– Проводы прямо-таки царские! – восхищались в толпе.

– А Дашенька-то, Дашенька! – шептал есаул. – Какая умница, какая душа! Не побоялась, поехала… проводить нас…

В толпе, оглаживая бороду, стоял предовольный Егор Андриянович Лапаногов. Ему бы да не быть довольным. Нынче к нему в гостиницу порученец генерала явился с похвальным словом для Егора Андрияновича. Его превосходительство, проезжая через Нерчинск, осматривал строящиеся здания и спросил, кто подрядчик, и благодарил столоначальника Крюкина за то, что «умел вручать всякое дело в надежные руки».

Егор Андриянович, разглядев в толпе инженера-подполковника Разгильдеева, не утерпел, протиснулся к своему новому приятелю, зашептал ему:

– Радость-то какая, Иван Евграфович! Радость-то! А вам-то уж особливо радоваться. На вашем золоте, можно, сказать, поплывут. На вашем, как же…

Разгильдеев поморщился. Ему не хотелось ни видеть Лапаногова, ни разговаривать с ним. В груди копилось раздражение. Вот тебе и сиволапая деревня, вот тебе и пень-колода… Теперь живи да оглядывайся на каждого полицейского – не за тобой ли приставлен? И все из-за этого подрядчика. Обвел вокруг пальца. Не иначе, как черт дернул Ивана Евграфовича рассказывать в тот вечер за штоссом о беглом каторжнике-инородце.

А ласковый шепоток Егора Андрияновича не унимался, назойливо лез в ухо:

– Его превосходительство, чует мое сердце, наградит вас, Иван Евграфович. Уж я верю своему сердцу.

«Э-э, все кончится благополучно, – успокаивал себя Разгильдеев. – Кто докопается? Вся Кара в моих руках, пикнуть никто не смеет… Только бы в нужный момент уехать отсюда, не переслужить; Может, вовсе это и неплохо, что черт свел меня с этим аршинником-златолюбцем».

Глава пятая

На берегу Шилки с самого утра вавилонское столпотворение. Офицеры, солдаты, казаки, бабы, мужики… Все куда-то бегут, кого-то ищут. Шум, гам. Ржанье лошадей. Подвершные казаки скачут передавать распоряжения генерала. У причалов отдувается, попыхивает парами пароход «Аргунь». Потревоженные вороны и галки тучами носятся над деревьями кладбища, над куполами церкви. Прибрежная вода забита лодками, плотами, баркасами. Казаки, исполняя команды артиллерийских начальников, волокут на плоты пушки горного дивизиона. Вереницы мужиков гуськом тащат на себе мешки, тюки, ящики, толкаются, матерятся, скидывая груз на плоты, лодки, баркасы – куда укажут расторопные интенданты.

Казаки Шарагольской станицы держатся вместе.

Ванюшка Кудеяров, вытирая рукавом вспотевшее лицо, говорит, оглядывая с кормы баркаса снующих по берегу людей:

– Мир по слюнке плюнет, так мире будет.

Ему отвечет Петька Жарков:

– По капле – море, по былинке – стог, по зернышку – ворох.

Зауряд-сотник из Усть-Стрелочной станицы потирает руки, будто ему холодно:

– Ну, братцы, в устье Амура идем… трогается Расея – кацапова матка! Теперь не остановишь, не-ет. Уж пошло, так пошло.

– Артелью города берут, – поддерживает его Кудеяров. – Один, знай себе, горюет, а артель воюет.

Евграф Алганаев, скаля серебряные зубы, сомневается:

– Поплывем черт-те куда… на кудыкину гору. В тумане сослепу разобьемся о камни.

Зауряд-сотник, не раз бывавший на Амуре, вразумительно наставляет Евграфа:

– И слепая лошадь везет, коли зрячий на возу сидит.

Из братьев Алганаевых на Амур собрался старший Евграф. Акима и Митяя затаскали власти – то к заседателю земского суда, то к исправнику, то к воинскому начальнику. Власти доискивались, так ли уж неотвратно накликали на себя смерть арестованные мужики из Выселок? Впрямь ли в побег они пустились или был в том злой умысел самого конвоя? Братья ответствовали: нас-де не было, мы-де не видели, знать-де ничего не знаем. Их не арестовывали, но и из-под следствия не выпускали.

Последние ящики и мешки уложены, увязаны, сосчитаны. Горный дивизион с пушками, лафетами, снарядами на плотах. «Аргунь» вовсю попыхивает паром, вот-вот загудит – просигналит дальний путь.

– На моли-и-тву-у-у! – катится по берегу команда.

Зауряд-сотник подошел к Ранжурову.

– Поплывете вместе со мной на передней лодке. Приказ генерала.

– Сам он будет на «Аргуни»?

– Нет, машина на пароходишке слабая. Генерал недоверчив к «Аргуни», устроится на баркасе.

– Генерал и… на баркасе?

– А что? У него там не хуже, чем в раю. Каюта подвощена… до глянца, кабинет, спаленка. Стены под дуб, ковры. Стулья да диваны из самой Франции завезены. Во как!

Сводный батальон выстроен на берегу в две шеренги. Солдаты и казаки без шапок. Стол под желтым бархатом, на нем в серебряной ризе икона Албазинской божьей матери. Поп, дьякон.

Генерал-лейтенант Муравьев, капитан второго ранга Казакевич, подполковник Карсаков проходят перед фронтом.

– Взять шашки подвысь!

«Бьют барабаны. Мужики, бабы, ребятишки, надвинулись отовсюду, глядят на церемониал, вытаращив глаза.

Капитан второго ранга Петр Васильевич Казакевич не случайно определен во главе отряда. Слыл во флоте офицером не робкого десятка. Плотный, коренастый блондин с редкими, небрежно зачесанными бакенбардами. Привычка верхней губой прижимать нижнюю, отчего всегда вроде бы удивление на лице. А так-то приглядеться… выражение лица – широкого, большого – простоватое, мужицкое. Усы, пышные, густые, опущены вниз.

Петр Васильевич в душе обижен на Невельского. Как же! Он, Казакевич, на шлюпке с транспорта «Байкал» первым открыл устье Амура и вошел в него. Открыть-то открыл… А получается, что во всем прежде всего заслуга Невельского. Кто командир – тому и первая слава.

Муравьев, понимая душевное состояние Казакевича, и уважая его как бесстрашного и дельного офицера, сказал ему по прибытии на Шилку:

– Ты, братец, первым вошел в Амур с устья, тебе самим богом уготовано и сплавом командовать. Первым считай, что войдешь в Амур и с верховий. Честь тебе и слава.

Генерал остановился у столика с иконой. Барабаны смолкли.

– Казаки и солдаты! – выкрикнул он, багровея от волнения, от торжественности момента. – Вам выпала честь первыми осуществить законное право России на свободное плавание по Амуру. Дети ваши, внуки и правнуки ваши будут с гордостью говорить о родстве с вами. Вы прославите себя и отечество. Помните, что вся Россия с вами, она молится за вас, горячо желая вам успеха. Помните, что мы идем на земли наших предков, обильно политые их кровью. Пусть воодушевляют вас их слава и героические деяния. Родные курганы, где зарыты их кости, ждут нас.

Казаки и солдаты! Англия и Франция сделали нам объявление о войне. Встанем же все дружно на защиту отечества, веры православной!

Где ждать нам неприятеля? То ли окажется он в Черном море, то ли погоня за военной славой завлечет его в Финский залив, то ли встречать его в Архангельске… А только думается мне, братцы, что пожалует он и к нам в гости – на берега Восточного океана. Встретим его, как всегда встречали русские своих врагов – щитом да мечом, пулей да картечью, штыком молодецким! Помните, что всех нас благословил в поход помазанник божий, незабвенный наш государь и император. Слава ему! Слава!

– Слава! – громыхают шеренги. – Сла-а-ва!

После молебствия в полной тишине от берега отчаливают по течению семьдесят пять барж и плотов с пароходом «Аргунь».

В свинцовых водах Шилки проплывают, покачиваясь, то погружаясь, то всплывая, последние льдины.

Впереди на лодке проводник отряда зауряд-сотник из Усть-Стрелочной станицы, с ним зауряд-хорунжий Ранжуров, подвесельные из казаков. Позади двадцать лодок сводного батальона, за ними баркас генерала.

«Аргунь» отвалила без войска, никто не пожелал плыть на ней – паровая машина не внушала доверия не только генералу, но и казакам. «Накалится докрасна, натрубит в уши и разорвет ее», – высказывались казаки.

Испятнанные залысинами белесых солончаков, теснились по берегам Шилки невысокие лобастые сопочки.

– Если бы не лодки с батальоном, не баржи с пушками, – проговорил задумчиво Ранжуров, – то не поверил бы, что идем в устье Амура.

– Что, сердце-то заиграло? – улыбнулся зауряд-сотник.

– Заиграло… Вспомнилось все. Мы ведь с вами, сотник, в Усть-Стрелке свиделись.

Казаки привычно правили лодками, без особого интереса поглядывали на берега. Та же тайга, те же сопки, что и дома. На полянках попадались кустики белой кашки, белесые листочки полевицы. На мелководье заросли тальника, плакучей ивы. Совсем как где-нибудь на Шилке, Чикое, Хилке…

– Ноне че в походы не ходить, – рассказывал молодым казакам бородатый урядник. – Харчей вон сколько! Генеральский повар хвалился, что на каждой барже; полторы тыщи пудов разного провианту. В ранешное время ходили без поваров.

– А как, ваше благородие?

– А так… Перед походом атаман оповещает: харчи сготовь. Ну, у нас неотлучно имелся на станичном довольствии хорошего кормления бык. Забиваем быка. Засаливаем. Солонину высушим, искрошим. От быка выходило фунтов двадцать мясного порошка. Ложки на два котелка супа хватало. Добавишь сушеной картохи, капусты. Сытный бульон наваривался. Без поваров… В походе случалось хлебцы пекли в ямах.

– Манджурцы как наскочат… Не подвернись под пулю. Идем-то без их пропуска…

– Генералу виднее.

– Ты че? Ветром подбитый, че ли?

– Верно али нет – земли-то по этому берегу наши? Даве генерал провозглашал.

– А ты откудова свалился, мил-голова?

– Оренбургский я, – оправдывался казак.

– Оно и видать, что ни бум-бум!

– Беспокоится за удачу, как медведь за свой зад.

О войне с англичанами и французами почти что не вспоминали. Какие тут, на Амуре, англичане… Не верилось что-то. Проплыть бы без войны по Амуру, а что потом, так об этом-то не очень думалось.

На третий день сплава по Амуру флотилия тихо и торжественно подошла к холму, где когда-то грозно стоял русский город-крепость Албазин. Трубачи вытянулись, побагровели от натуги, заиграли «Коль славен наш господь в Сионе». На лодках и плотах, баркасах и баржах все встали, волнуясь, обнажили головы. У Ванюшки Кудеярова на глазах блестели слёзы. Последовала команда: казакам и солдатам при ружьях и в боевой форме высадиться на албазинскукэ землю. Под звуки гимна «Боже, царя храни» началась высадка. Первым вступил на берег Муравьев. Отряд отслужил молебен. Звуки молебна всех радовали и тревожили.

И камни, и глина, и песок здешние казались Ванюшке Кудеярову какими-то иными, чем где-либо. Он, осторожно оглядываясь, подолгу смотрел на деревья, на выветрившиеся склоны полуразрушенного вала. Да и не только он… Все осторожно озирались, любопытствовали, все чего-то ждали, придавленные пустынностью, тишиной и непроницаемой завесой, отделяющей их от прошедших двух веков… Где-то тут лежали кости их прадедов, где-то неподалеку блуждали их неприкаянные души… Не эти ли деревья давали тень албазинцам? Не на этой ли луговине паслись их кони?

Генерал медленно поднимался на остатки албазинского вала. Из-под ног, шурша, осыпалась галька с песком. Не наступить бы на скелет… Не потревожить бы сон усопших… Неизведанное ранее тревожно-радостное чувство, смешанное с грустью, захватило его.

Поднявшись, на вал, Муравьев дождался, когда отряд втянется в границы мертвого города, и опустился на колени, отдавая дань праху защитников Албазина. Весь отряд последовал примеру генерала.

Принесли деревянный крест и поставили его на вершине холма. Солдаты и казаки обнажили головы, держа желтые свечи. У офицеров свечи были белые с золотым ободком. Поп, размахивая кадилом, тянул нараспев молебен:

– Упокой, господи, души усопших рабов твоих! И ныне, и присно, и во веки веков, аминь!

Под погребальный мотив все крестились и склоняли головы.

– И сотвори-им ве-е-чную память!

Неизбывная печаль вселялась в души людей.

Зауряд-сотник подтолкнул Ранжурова в бок:

– Видишь как! Люди давно сгибли, а слава о них жива.

Низко над берегом неслись облака, сбросившие свой дождевой груз где-то в хребтах. Посвистывал, крепчая, ветер.

Отплыв от Албазинского холма несколько верст, гребцы на передовой лодке разговорились мало-помалу:

– Земля-то здеся богатая! Не то что наша, – сказал Евграф. – Наша-то выпахалась. Которую весну без назема сеяли…

– Теперя и энта считай наша! – ответил Петы Жарков.

– А много ли ее?

– По всему Амуру. По левому берегу…

Казаки налегли на весла, чтоб подальше от берег отплыть, парус поставить.

– А не слыхал ли кто, братцы, про божескую землю? – спросил урядник.

– Не-ет, не слыхивали.

– Или есть такая? – поинтересовался, пятидесятник Санжи Чагдуров.

– Да вроде бы ее через Амур надо искать.

– Нелюбо тебе врать?

– Нелюбо – не слушай, а врать не мешай!

– А что за земля такая?

Это спрашивал нарин-кундуйский казачишка Пурбо Ухнаев, раненный когда-то в стычке с хунхузами и не пожелавший отправиться в лазарет.

– Да вот… будто бы остров плавучий, на месте не держится, по морям-океанам скрывается. В устье Амура открывается. Это и есть божья земля. Неизреченной красоты. Неизречимого блаженства.

– Га! Дак она, божья земля-то! Токмо для бога?

– Не-ет, энта изготовлена богом для удачливого да счастливого народишка. Не для всякого… Ни полиции, ни судов. Налогов не назначено. Белые калачи, мед, мясо, масло со стола не выводятся. Проживает тамошний житель при полной своей свободе. Солдатской службы не ведают. С кем воевать-то? Не с кем. Ссор или драк там не знают, не слышали, что это такое есть. Куда ни пойди – райские кущи. Ушибся, стукнулся, порезался – ни боли, ни синяка. Боль – что это такое есть – не знают. Да-а. Ружья простого не видывали, нет и в помине. Ни пушек, ни ружей. Мир-согласье во всем.

– Где ее получше искать-то, божескую землю? – спросил, улыбаясь, Петька. – Далеко ли то море-окиян?

– Поп сказывал, что плыть кораблем можно всю жисть. А все от воли господа небесного. Тую божью землю искать не берись, коли не силен верой, – отвечал урядник.

– Можа, через Амур сыщем? – спросил Кудеяров.

– Неоткуда ей тут быть.

– Поспрашивать бы у здешних народов. Кто тут проживает?

– До Албазина попадались орочоны. Здеся бродячие дауры.

Зауряд-сотник усмехнулся: «Додумались, у кого спрашивать про божескую землю. У самых что ни на есть нехристей».

В пятидесяти верстах выше Айгуня флотилия остановилась. Муравьев отправил к айгуньскому амбаню зауряд-сотника и переводчика с несколькими казаками, чтобы известить маньчжурские власти о следовании русского отряда в устье Амура.

Ночь прошла в томительном ожидании. Муравьеву не спалось, часто вставал, выходил на палубу. Воды Амура вниз по течению были пустынны. Где-то всплескивала крупная рыба. По-бычьи взревела выпь. Вдоль берега теплились огоньки костров. Перекликались часовые: «Посма-а-три-вай!»

Утром из протоки выскочила парусная лодка под маньчжурским флагом. Муравьев велел поднять на баркасе русский флаг. Лодка, гонимая попутным ветром, скоро подошла к борту баркаса.

Оттуда спустили дощатый трап с ковровой дорожкой. По трапу поднялись на судно чиновник амбаня – высокий, тощий маньчжур с тонкими подстриженными усиками и переводчик.

Чиновник спросил, куда и зачем следует русская флотилия. Муравьев ответил, что флотилия направляется в устье Амура для подкрепления крепостей на морском берегу России.

– Вашим крепостям кто угрожает? – учтиво спросил чиновник, кланяясь и прижимая руки к груди. – Нельзя ли без военной силы?

– Мировая политика принуждает нас к этому, – резко сказал Муравьев. – Мы воюем с Англией и Францией.

– Из Пекина нет разрешения…

– Я хочу видеть вашего амбаня.

– Он шлет вам наилучшие пожелания и подарки. – Чиновник поклонился. – Ваши слуги могут взять подарки. – Он указал рукой на лодку.

По распоряжению Муравьева казаки спустились в лодку. Оттуда послышалось хрюканье и под улыбки и смех стоявших на палубе офицеров казаки втащили на баркас черную свинью.

– Мур-фу-фу! Мур-фу-фу! – твердил чиновник, скаля в ослепительной улыбке зубы и прикладывая беспрестанно руки к груди.

– Чего он хочет? – спросил Муравьев у переводчика.

– Это ваше имя, переиначенное китайцами. Он чествует вас.

Генерал поблагодарил чиновника, угостил его обильным обедом и снабдил подарками.

Маньчжурская лодка ушла. Чиновник амбаня не имел полномочий для переговоров и приплыл сюда, как полагали в отряде, для разведки и затягивания времени, чтобы амбань смог подготовиться к встрече с русскими.

Флотилия тронулась в путь, не ожидая возвращения зауряд-сотника.

Чтобы произвести впечатление на амбаня, Муравьев перебрался с баркаса на пароход «Аргунь». Настроение у него несколько испортилось. В свите генерала все приуныли.

«Неужели придется проходить с боем? – думал генерал. – Вот уж никак не желательно. Что там за гарнизон, много ли пушек? Они о нас все вызнали, мы о них ничего… Зауряд-сотника держат, не выпускают. Понятно. Нельзя выказывать нерешительности и трусости.

А что если самому пойти к амбаню? Арестуют? Не будет это ошибкой? Ошибся, что ушибся: вперед наука. Но опять же… Жди прорехи там, где сшито на живую нитку, а у меня пушки, солдаты, казаки. Поеду к амбаню, склоню его к миру. Воевать нам не из-за чего. Не дурак, так сам поймет. А от приветливых слов язык не отсохнет».

Казакевич и Корсаков получили приказ: если через три часа после того, как Муравьев отправится к амбаню, не поступит к ним никаких известий, атаковать город под прикрытием артиллерийского огня.

«Аргунь» подошла к берегу. С парохода спустили шлюпку, в которой находились генерал, его адъютант и шестеро казаков.

Берег и прилегающие улицы пустынны. На крепостном валу ни солдат, ни пушек. Недоумевая, Муравьев поднялся берегом и, выбрав, по его представлению, главную улицу, направился туда. Адъютант и казаки шли чуть позади, озираясь, не обнаруживая признаков жизни.

– Что они, вымерли все? – громко спросил себя самого генерал, и тут же увидел, что со дворов, из-за деревьев на него глядели испуганные лица горожан.

– Ваше превосходительство, – сказал, подходя, адъютант. – Они испугались, парохода. По Амуру паровые суда не ходят. Они увидели дым из трубы и приняли «Аргунь» за дом, начиненный порохом и ядрами, которому надлежит взорваться близ стен крепости.

– Все может быть, – проговорил рассеянно генерал, сворачивая на мощеную улицу, где он заметил приближающийся экипаж. На сиденье он увидел того чиновника, который приезжал в стан русских.

Муравьев и его адъютант сели в экипаж и без приключений доехали до резиденции амбаня.

Айгуньский амбань встретил Муравьева в дверях своей приемной с белым цветком в руке. Пройдя сквозь живой коридор пестро одетых чиновников, купцов и офицеров, Муравьев подошел к амбаню и, отдав честь, приветствовал его. Амбань пожал генералу руку и пригласил гостя к себе.

В просторном кабинете стоял полумрак, пол застлан коврами, стены завешаны шторами и картинами, как понял генерал, из буддийского пантеона. У стен стояли бочки из черного дерева с высаженными в них деревцами. Бросались в глаза изображения драконов.

Амбань был стар и тучен. Одеяние из цветастой материи было все в складках и оборках, так что Муравьев не разобрал: то ли губернатор в юбке, то ли в халате, то ли в длинной рубахе со штанами.

Они уселись друг против друга за низким круглым столом из красного дерева. В вазах лежали фрукты, конфеты, шоколад.

Появился переводчик.

После взаимных пожеланий здоровья и счастливых бесконечных лет богдыхану и русскому императору Муравьев спросил об отряде, посланном им ранее в Айгунь. Он узнал, что русские находятся в общем зале с маньчжурскими, офицерами.

Амбань подтвердил заявление своего чиновника, что разрешение из Пекина на пропуск русских судов не получено и что не в его власти давать подобные разрешения.

– Так что, не плыть ли нам обратно? – в раздражении спросил генерал.

– Мы бы не хотели сеять зубы дракона[45]45
  Сеять вражду и ненависть.


[Закрыть], – проговорил амбань, подвигая угощение к гостю. – Не делайте другим того, чего не хотите для себя.

Муравьев, не посмотрев на угощение, продолжал развивать мысль о том, что сплав русского отряда по Амуру не может расстроиться из-за формального отсутствия пекинского разрешения, что его правительство рассчитывает на понимание маньчжурами как исторически сложившейся обстановки, так и нынешнего состояния мировой политики.

Он закончил сообщением о том, что его правительство пребывает в состоянии войны с Англией и Францией, что эти государства зарятся на восточные земли России, что подобная опасность грозит и Китаю.

– Акула будет рада, если весь мир скроется под водой, – вставил амбань. И добавил, что он близко к сердцу принимает слова генерала, что он принадлежит к той партии чиновников богдыхана, которые стоят за союз с Россией.

– И вам, и нам нежелателен приход сюда любой третьей державы.

– Да, но вы уже открыли порты для иностранных судов!

– Все лошади спотыкаются, все люди ошибаются. Иные пекинские дипломаты уподобляются змее, которую схватили за голову и толкают внутрь бамбуковой палки, чтобы она перестала двигаться.

– Господин амбань, вы обязаны в интересах своего государства и, руководствуясь личными соображениями, кои я нахожу весьма разумными и дальновидными, не препятствовать нашему дальнейшему плаванию. Потомки воздадут вам хвалу.

– Потомки меня не очень волнуют, – улыбнулся амбань.

– Вы поставите меня в неловкое положение. Я выполняю приказ своего правительства. Не открывать же нам военные действия!

Амбань задумался. «Пусть русские скорее уезжают отсюда, – размышлял он. – Россия нам нужна как союзник, а не как враг. Лучше пусть на Амуре будут две державы, раз судьбою и историей так начертано, чем придут и обоснуются третья, четвертая…»

– Я сообщу Пекину, мой высокий гость, – заговорил амбань, – что подчинился разуму. Да будет велика милость богдыхана его верному слуге!

Муравьев на радостях съел яблоко и, поговорив с амбанем еще несколько минут, отбыл с офицерами и казаками на пароход.

Плавание продолжалось.

За Айгунем попалось небольшое маньчжурское селение. Оттуда приплыли на лодке к Муравьеву торговец в кожаных штанах и грязной бязевой рубахе и его приказчики.

Торговец упал в ноги к генералу, просил выдать разрешение на торговлю с орочонами, даурами, гольдами.

Муравьев, вдоволь посмеясь, отпустил с миром торгующего маньчжура и его приказчиков: «Торгуй, сколь можешь».

Все чаще встречались деревушки гольдов. Население, кем-то предупрежденное об отряде, высыпало на берег, приветствуя солдат и казаков. Несли копченую, вяленую и соленую рыбу, сохачье и оленье мясо. Охотно давали своих проводников. Муравьев сначала от проводников отказывался. Но после того как флотилия по ошибке зашла в Уссури и потеряла несколько дней на бесцельное путешествие, от услуг гольдов уже не избавлялись.

Амур, дотоле благосклонный к отряду, вдруг разразился бурей. С хребтов набежал ветер, небо насупилось, волны ходили ходуном, поднимались все выше, и удары их становились свирепыми и чувствительными для судов флотилии. Полил дождь как из ведра, небо сплошь затянуло темными тучами. Берега скрылись из глаз.

О буре никто не подумал. Особенно благодушно было настроено пехотное начальство. Из-за этого трудно пришлось солдатам на плотах. Укрыться от бури оказалось негде. Легкие шалаши разнесло в первые же наскоки ветровых смерчей. А тут еще надо было спасать пушки.

Солдаты ползали по бревнам, крепили лафеты канатами, заворачивали дула брезентами. Ничего, управились. Русскому солдату все не в диковину. Дивизион потерь не понес.

Обвязавшись веревками, чтобы никого не снесло бушующими волнами, солдаты-артиллеристы крестились, уповая на господа бога и крепость сплотки.

Сквозь брызги воды и шипение волн, бьющих о плот, донесся крик:

– Шапку унесло!

На крик ответили:

– Была бы голова, а шапка найдется!

Буря нанесла флотилии урон. Затопило три баржи, пять плотов и восемь баркасов с провиантом.

– Вот уж истинно река Черного дракона! – говорили на судах. – Не зря манджурцы ее боятся. Они и селиться тут не хотят. Сколь проплыли – одну деревушку видели. Да и та – с десяток фанз да будка сторожевая.

Первый сплав русских по Амуру близился к завершению. Уже капитан Невельской на встречном судне подллыл к «Аргуни» и поднялся на ее палубу, где был обнят и обласкан генералом. Уже показался Мариинский пост…