Текст книги "Унтовое войско"

Автор книги: Виктор Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц)

Глава седьмая

Кожаный возок генерал-губернатора Николая Николаевича Муравьева катил берегом Ангары в сопровождении конвоя из казаков.

Лошадей для генеральского возка меняли до шести раз в сутки. На почтовых станциях подавали длинногривых и длиннохвостых не объезженных как следует бегунцов. За вожжи брался какой-нибудь молчун-бурят – всю дорогу рта не раскрывал и не оглядывался. Коней запрягали гусевиком, несколько станционных ямщиков держали их на месте изо всех сил, а как все было готово и смотритель благословлял: «Пшел!» – начиналась бешеная скачка – только пыль столбом.

Перед самым отъездом Муравьев получил приятную весть из Петербурга. Вышел высочайший приказ о производстве исправляющего должность генерал-губернатора Восточной Сибири генерал-майора Муравьева в генерал-лейтенанты. Но тут не обошлось без ложки дегтя…

Министр Перовский доверительно писал Николаю Николаевичу, что ему без труда удалось склонить государя в список награждаемых к пасхе следующим чином вписать Муравьева. Царь не возражал и утвердить Муравьева в должности генерал-губернатора. А что на деле обозначилось? К святой неделе появился высочайший приказ о наградах. Имени Муравьева там не было. Перовский сообщал, что он так и не мог добиться толку: кто «пропустил» в списке Муравьева? И это министр внутренних дел!. На Муравьева вышел особый высочайший приказ. Это уж случилось после того, кап Перовский повторно доложил царю о Муравьеве.

Чин очередной дали, а уж в должности, как водится, не утвердили. Хотя никто вроде бы на приписку «исполняющий должность» внимания не обращает и в документах не все ее употребляют, а все же в этой сохранившейся приписке и проглядывает явственно ложка дегтя. Неприятно, обидно.

До пристани ехали, сопровождаемые массами верховых бурят. Позади генеральского возка, сменяясь, гарцевали тайши и шуленги.

В улусах о новом генерал-губернаторе народ отзывался с уважением. Когда с его приездом полетели с постов высокие чины в Иркутске, толпы бурят потянулись в город.

Жалоб на чиновников от тех ходоков было столько, что Муравьев создал инородческую комиссию. В жалобы по мере свободного времени вникал лично.

Муравьев попал сегодня па молебствие в честь Бухи-нойона. Ему объяснили, что это далекий предок шаманистов и буряты почтительно зовут его «Бык-властитель-батюшка».

Буряты, сидевшие на разостланных кошмах, хором взывали к своему первопредку.

Слушанье молитвы скоро утомило Муравьева, и он остановил толмача:

– У своего богоподобного быка просят милости и благоволения, а почему в инородческой комиссии от просящих и страждущих отбоя нет?

– Да что с них взять, ваше превосходительство? – промолвил почтительно есаул. – Известно… дикие народы, как изволите видеть.

– Есть ли в роду вашем крещеные буряты? – спросил Муравьев шуленгу.

– Есть, есть! – закланялся шуленга.

– Из толпы выдвинулся высокий сутулый бурят. В дырах старой овчинной шубейки торчали острые и грязные коленки. Поклонился губернатору, прижал руку к сердцу.

– Это худой насальник, – показал он на шуленгу. – Ему мы паши, ему мы коси, – он развел руками, – а он плюет в нас и дерется кнутом. Я ему пахал, мой колос вырос на пашне, он не платит деньга.

Муравьев нахмурился, задергал бровью.

Из толпы на разные голоса закричали:

– Хатуу хуулитай нойон!

– Они уверены, что вы – начальник с твердым законом, – пояснил толмач, – Такой слух по улусам…

Крики толпы пришлись по душе генерал-губернатору. «Даже до этих забытых богом и цивилизацией пастухов и то дошла молва о моем усердии перед государем и отечеством», – подумал он и покосился на шуленгу. Тот стоял бледный и растерянный, боясь что-либо отвечать, да и отвечать было нечего, потому что Муравьев его ни о чем не спрашивал.

– Это у них в обычае, – вставил адъютант. – Любой начальник местный заставляет своих родовичей безо всякой платы пахать и косить угодья тайшинские и шуленгские, велит огораживать их жилище, перевозить юрты с кочевья на кочевье.

– Что уж, так и не платят ровно ничего? – усомнился Муравьев.

– Почитаю, что так. Да еще наказывают без суда.

– О судах я произвел расспросы в ведомствах. Отписали, что суды в справедливости и бескорыстности вершат разбирательство.

– Обман, ваше превосходительство.

– Гм… Обман? Я им покажу! На Кару законопачу! – закричал Муравьев, легко воспламеняясь. Он понимал, что его поездка по бурятским улусам должна иметь выгодные лично для него последствия. Он тут же распорядился провести избрание нового шуленги и удалился под восторженные крики толпы.

Муравьев, весь год думая об амурских делах, и тут, в поездке, не удержался, спросил бурят Балаганского улуса, что они думают о маньчжурах и китайцах, о землях по великой реке Амуру. Долго все молчали, и генерал-губернатор хотел было уйти, но тут народ расступился и пропустил к нему парней, ведущих под руки хилого старца.

– Этот старик что-то хочет сказать про Китай, – пояснил толмач. – Он почти оглох от старости.

– Пусть, не утаивая, изъясняется. Беды ему от того не будет.

Старец зашепелявил тихо, с перерывами, тяжело дыша.

– Усадите его, – приказал Муравьев.

Принесли скамью.

– Он исповедует, что слышал от отца, – начал толмач, – а отец слышал от унгинских бурят, что в первый раз, когда проводили границу между нашим и манджурским государствами, была учинена лисья хитрость или… превеликий обман. От России был в то время послом… как звали его буряты… Гун-Сава. – Толмач смахнул пот со лба. – Да, он так и твердит… Гун-Сава. А со стороны манджурцев вел переговоры важный и лукавый Сэсэн-уган. Когда провели границу, то гора Монгото-ула… Если сказать по-русски, то это Серебряная гора. Так вот эта гора осталась за русским государством. Сэсэн-уган, желая взять гору Монгото-ула себе, надумал обмануть Гун-Саву. Он попросил отдать ему участок земли, величиной с кожу быка. Гун-Сава, не подозревая подвоха, согласился. Сэсэн-уган выбрал кожу самого крупного быка, разрезал ее на тонкие ремни и обтянул ими всю гору. Вот и отошла гора Монгото-ула в манджурскую сторону.

Провели новую границу, и вдруг на горе обозначилась печать русского государства. Манджуры то и дело выскабливали печать, но она снова являлась.

Толмач повернулся к Муравьеву и сказал:

– Старик пояснил, что его отец слышал это предание не только от унгинских бурят, но и от агинских. Агинские буряты, хорошо знавшие Гун-Саву, передавали, что обман будто бы вышел не с Серебряной горой, а с Серебряной рекой, и печать русского государства является не на горе, а в реке. По словам агинцев, манджуры как завидят печать, черпают там воду кадушками. Вычерпают печать из воды, а она опять нарисовывается в волнах.

Муравьев покачал головой и, придя в хорошее расположение духа, приказал наградить старика серебряным рублем. Генерал повелел толмачу передать балаганским бурятам, что в Гун-Саве угадывает он посла Савву Владиславовича Рагузинского. Оный-де посол великой дружбой с бурятами известен и в Петербург докладывал о том, что буряты служат верою и правдою, не уступая ни в чем природным россиянам.

Муравьев призвал бурят служить государю с прилежанием, храбростью и усердием.

В Якутске Муравьева настиг нарочный с уведомлением от гражданского губернатора. Пакет встревожил Муравьева. Не иначе что-то случилось. Так и оказалось.

Гражданский губернатор отправил в Якутск полученное им с фельдъегерской почтой предписание от министерства иностранных дел о назначении экспедиции подполковника генерального штаба Ахтэ для осмотра границы с Китаем. Прилагалась инструкция для экспедиции, утвержденная государем императором. Гражданский губернатор писал, что члены экспедиции в первых числах июня будут проезжать где-то между Омском и Красноярском.

Муравьев с досады скрипнул зубами. Вскочил с кресла, бросил бумаги на стол. Привычно потянулся за колокольчиком и тут только сообразил, что он не дома, а в Якутском губернском правлении.

«Экспедиция, – подумал он с иронией, поддерживая больную руку и чувствуя; что она вот-вот разболится. – Экспедиция направляется в Китай «для более точного определения нашей границы на Амуре». Ах, Нессельроде, Нессельроде! Чего там определять? Досужее занятие – рыться в старых пыльных бумагах, спорить с упрямыми и чопорными дипломатами богдыхана, объезжать развалившиеся каменные столбы, кои возведены после Нерчинского договора. Кому все это нужно? Мухи сдохнут от сего скучного и никчемного занятия. Да еще ставить себя в неопределенное положение просителя. Надо брать исконные наши земли по левобережью, а не болтать языками. Амуру не нужна экспедиция Ахтэ. Амуру нужны казачьи полки! Этот Нессельроде – ни бе, ни ме, брелоками забавлялся бы, а то сбивает государя с пути истинного. А что мне делать? Ахтэ явится в Иркутск по высочайшему повелению. Дрыг ножкой… Паркетный шаркун. «Ах, достопочтенный, достоуважаемый! Ваше превосходительство!» Голубиная кротость… Ему бы сапоги у генералов ваксить всю жизнь, а он в генеральном штабе. Блюдолиз несчастный! Ему ли с китайскими гуанями беседовать? Воистину годен лишь для праздного разговору с дамами о гризетках и горжетках. На званом балу голенастыми ножками по паркету прошаркает, а затем потащится в Китай, не дай бог, заключит еще какое-нибудь соглашение с пекинским двором. Свяжет меня по рукам и ногам. Тогда уж никогда не войдешь к жене величественной и важной, одетой в великолепную шубу из выпоротков, очами зрящей назад.

Ахтэ не должен ехать далее Иркутска. Ни в коем разе!»

Муравьев прошелся по ковру, чувствуя, что совсем раздражается.

«Незабвенный окружен всякой бездарностью, ему не у кого совета выслушать, поразмыслить. Эх, Петербург, Петербург! Мой час пробил! Или-или… Возвращаться из Якутска? Лицезреть подполковника? Нет уж, извините. Увижу напомаженную голову… весноватое постное лицо. Могу нагрубить, накричать! Выведут из себя… Завтра же отправлюсь в Охотск и далее на Камчатку. Но как задержать Ахтэ? Можно личной властью. И написать государю, убедить его не посылать экспедицию. А если государь разгневается? Дело-то неслыханное. Жаль мне будет Восточной Сибири, жаль великой ее будущности, которая уничтожается петербургскими интригами. Потомство проклянет… Возрождение Восточной Сибири довершило бы славу царствования Николая, но приближенным его этого не нужно. Им нужны деньги, деньги, деньги! Военный министр сразу же взгомозится, доложит Незабвенному… И Нессельроде. Этот уж обязательно. Валансьен бы ему плести, а не политику. Министр финансов, и тот пойдет с жалобой, укажет, что Муравьев подрубает на корню кяхтинскую торговлю, лишая казну крупных сумм. Эти финансисты Ареда обставят и в скупости, и в долголетии.

Смотри в оба, Николай Николаевич! – Муравьев улыбнулся. – Чего не досмотришь оком, заплатишь боком: отставки не миновать».

Приходилось рисковать. Генерал-губернатор вспомнил все свои встречи с царем. Холодные глаза Незабвенного всегда теплели, когда он разговаривал с Муравьевым.

Муравьев знал от отца, что Николай относил семейство Муравьевых к одним из самых преданных престолу и лично ему, Николаю. И еще он знал, что царь не раз высказывал мысль о том, что отец и сын Муравьевы умны и деятельны. Николай как бы отвечал тем иностранцам, которые утверждали, что в России умных дворян днем с огнем не сыщешь, что если такие и были когда-то, так все они ударились против царя, выйдя на Сенатскую площадь. Нет, не все! Николай Николаевич Муравьев хотя бы… Никогда бы не вышел на ту площадь. Не поднял бы шпагу на Незабвенного. Но и в вешатели не пошел бы.

Что верно, то верно! Когда позволяли обстоятельства, то он, Муравьев, слыл либералом. За рюмкой вина. Кое-какие слова… А ведь от слева до дела сто сибирских перегонов.

«Нет, надо рисковать. Своей властью остановить экспедицию Ахтэ и тотчас же отписать государю», – подумал, а вслух громко и торжественно:

– Цель – Амур. Средство достижения цели – забайкальское казачье войско. Исполнитель – Муравьев, генерал-губернатор.

Николай Николаевич оглянулся на дверь: не слышал ли кто? Дверь в медных шишечках плотно прикрыта. Посмотрел на портрет царя в раме из цветной соломки, как бы советуясь с ним, стал размышлять:

«Войско надо готовить поспешно. Пограничных казаков перевооружить. Городовые полки упразднить, личный состав их передать в военное ведомство. Инородческие полки усилить, послать туда опытных офицеров. Станичных казаков обучить военному делу. Достатки наши невелики – и в людях, и в деньгах, и в оружии. Вот уговорить бы царя приписать в казачье сословие крестьян Нерчинского заводского округа. Это дало бы поболее десяти пеших батальонов. Серебряные заводы безвыгодны, а при добыче золота на Каре крестьяне окажутся ненужными и вполне могут быть зачислены в казаки».

Закрыл глаза от возбуждения, унял дрожь в руках. В памяти всплыли пухлые щечки горного инженера Ивана Евграфовича. «Все уже на мази. Мелкие сошки подобраны. Им сказано, что все задуманное царем узаконено. Они горы своротят. Иван Евграфович из Кары кладбище сделает, а золото выложит на войско, на поход».

Вот всегда так… С государем еще ничего не уговорено, Петербург ни о карийском золоте, ни о пеших батальонах, ни о закрытии серебряных рудников – ни б чем не ведает, а в канцелярии Николая Николаевича писари уже приказы строчат, гонцы лошадей седлают.

«Э-э… быстрокрылый орел! Как бы после дрожмя не дрожать. А что же? Выходит, что сам себе и духовидец предсказывай будущее. А пока с Петербургом сговоришься, роса очи выест. Семь бед – один ответ.

Надо так и прописать государю: «Освобожденные крестьяне отблагодарят за столь высокую милость, будут верными защитниками края». Подействовав на здравый смысл Незабвенного, непременно задену и его сердце, чтобы загипнотизировать своей мыслью самодержца. Обязательно укажу, что с Пекином переговоры вести только лишь после занятия устья Амура, что англичане зарятся на это устье. Это же единственная река, текущая в Восточный океан. Плавание по Амуру есть вечная мечта здешних жителей. У кого устье Амура, тот будет владеть и Сибирью.

Неужели государь не оценит всех моих помыслов. Неужели отставка? Не может того быть!

А все же тоскливо на душе. Взалкать бы мне отдыха, покоя, умиротворения. Ан нет! Опять спать не буду. Хоть и совесть чиста, а подушки в головах вертятся. Ну, как разгневается Незабвенный? Нессельроде не поленится, между мною и царем сложит по кирпичику превеликий брандмауэр.

Пропишу государю, что русские обжили Охотское побережье, Камчатку. Курильские и Алеутские острова, Аляску. Но народ тяготится Нерчинским договором. Ведь до чего доходит дело… Снасти для судов в Охотск везем разобранно… по тайге, тащим на вьючных лошадях. Тяжелые якоря разрубаем, и снова свариваем в кузницах».

В комнату постучался штабс-капитан Карсаков.

– Входи, друг мой любезный, – обрадовался Муравьев приходу своего любимого порученца. – Что Катенька, не видел ли ты ее?

– Она занята осмотром Якутска с женой губернатора, ваше превосходительство.

– Катенька… спутница моя в Камчатку, единственное лицо, о котором я в этом мире заботиться обязан не по требованию казенного формуляра, а по велению сердца.

– Мы все восхищены мужеством Екатерины Николаевны, – проговорил Карсаков.

– Ладно… сам знаю, – устало ответил Муравьев. – у меня опять неприятности, любезный мой Миша. Да без них мне, видимо, и не жить. Вот теперь на мою голову нессельродевская экспедиция.

Муравьев передал бумаги штабс-капитану.

– Вот… изволь… ознакомься.

Генерал прикрыл рукой глаза, задумался:

«Что же теперь? Как поступить? Этот Ахтэ испортит мне всю дипломатию с Китаем».

– Ваше превосходительство, – сказал Карсаков, возвращая бумаги, – не смею и не ведаю, что вам присоветовать, а только видеть экспедицию эту на границе вовсе нежелательно.

– Как верноподданный, я считаю священным моим долгом донести его императорскому величеству, что если у нас имеются какие-либо виды на устье Амура… А эти виды имеются! То уж большого ума не надо, чтобы понять: всякое сухопутное предприятие по ту сторону реки Горбицы будет неуместно, пока мы не займем устье Амура и пока не начнем приличных переговоров с китайцами о возвращении левого берега реки в наше владение.

Карсаков заметил:

– Ваше превосходительство, исследование Удского края может быть осуществлено дешевле и с более опытными людьми.

– И то верно, любезный. Подумать только! Шлют из Петербурга столь значительное число людей… Да еще таких, что вовсе не знают, что такое Сибирь.

– Я сей же час сажусь за письмо государю. А ты, мой друг, любезный Мишенька, подготовь-ка фельдъегеря в Иркутск.

Муравьев далеко не все рассказывал своей жене, француженке, о делах государственных и тем паче о делах, связанных с Амуром. Он давно уже замечал, что в Иркутск зачастили католические миссионеры и богатые путешественники, а то и просто иностранцы подозрительного вида под предлогом коммерции и географического исследования. И чуть ли не каждый искал возможности побывать в резиденции генерал-губернатора, познакомиться с его женой да и втереться в приватном порядке в уютное общество Муравьева.

Нет, он ни в чем не подозревал жену. Боже упаси. Но… в чужой беседе всяк ума купит. Мало ли что. Обронит слово невзначай. Гость-то, он не много гостит, да много видит. Уж куда как мало, собирался гостить путешествующий «геолог» Кларк. Хорошо, что застали его в Нерчинске и вежливо арестовали, препроводив в Иркутск. А то господин Кларк уже успел дать взятку смотрителю тюрьмы, и тот отрядил команду арестантов для рубки леса и сколачивания плота с избушкой.

Муравьеву пришлось прикинуться этаким простаком-солдафоном.

Объявил Кларку:

– По артикулу не положено пребывать в приграничных местах без особого на то разрешения.

Кларк невозмутимо ответил:

– У меня, господин губернатор, вид, выданный министерством иностранных дел, Карл Васильевич Нессельроде был так любезен… послать меня для отыскания богатств, спрятанных в скалах хребтов приамурских. Для пользы государства вашего.

– Прискорбно, сэр, но в приграничных местах без моего лично дозволения нельзя заниматься изысканиями, а уважаемый граф Карл Васильевич не изволил мне про вас отписать. Да и зачем вам, сэр Кларк, такой вместительный плот с избушкой? Ей-ей, он бы вам вовсе не пригодился для изысканий в скалах приамурских хребтов.

– Я не понимаю…

– Да уж что тут понимать? По артикулу не положено. Отправим вас, господин Кларк, в возвратный путь, а уж с графом я спишусь.

– Ведь из-за ничего, господин губернатор, отягощаются отношения с иностранным подданным. Досадные недоразумения – не более.

– Моя служба, сэр Кларк, четко обозначена статьями артикула. Ничем не могу помочь.

– У меня к вам, господин губернатор, единственная и последняя просьба.

– Все, что в моих силах…

– Я хотел бы выехать кратчайшим путем в Америку.

– По артикулу не положено. В какой пограничный пункт прибыли в наше государство, из оного же пункта надлежит и отбыть через границу.

Поговорили, что называется, тет-а-тет…

Переход Якутск – Охотская гавань изрядно измучил Муравьевых.

Пока не ударили морозы, сильно донимал гнус. На лошадях везли дымокуры. Если дым мало помогал, надевали на лицо сетки. Екатерина Николаевна чаще лежала в гамаке, приспособленном на пароконной упряжке. Когда немело и деревянело тело, перебиралась в седло.

Путь лежал через болота по бревенчатым полусгнившим гатям, где лошади зачастую ломали ноги. Иногда пробирались реденькими лесами. Деревья там росли тонкие и невысокие, издали казалось, что это всего лишь саженцы.

Въехав в лес, Муравьевы убеждались, что эти тонкоствольные деревья походили на усохшие хворостины. Ветви у них, сплошь покрытые сизым мхом, свисали паучьими лапами. Все это были старые деревья, с корнями, расходящимися веером на небольшой глубине.

Там и тут стояли лиственки безо всяких признаков своей живой растительности. Они даже веток не имели и торчали уродливыми батогами, покрытые мхом. Иные деревца от стужи или от ветров уже не торчали, а ползли, как лианы, по мерзлой земле, наполовину скрытые мхом и лишайниками.

Николаю Николаевичу думалось, что он забрался в вороха корней, вылезших из-под земли после какого-то гигантского потопа, который унес сами деревья и верхний слой почвы. Лишь кое-где вылезали из моховой постели задорные веточки, как птичьи перышки… Возможно, что в них-то и теплилась вся жизнь этого лежачего тундрового леса.

Кончился лес, и взору открывались угрюмые равнины с холмами, покрытыми все тем же мхом. Можно ехать день и еще день, а грязно-желтому ковру из мха многовласника не виделось конца.

Когда добрались до гор, выпал снег. Усилились морозы.

По утрам проводник якут в халате из солдатского сукна шептал заклинания и привязывал конский волос к стволам лиственниц.

– Кому он молится? – спросила Екатерина Николаевна переводчика. – И чего он хочет?

– Он, ваше превосходительство, просит злого духа, старого, как эти горы, не замедлять нашего пути, не поражать путников, едущих с нами, не моргать глазами, не устремлять на нас своего взора, чтобы не сглазить… И он просит, чтобы язык злого духа безмолвствовал. А вот как мы подойдем к самой высокой горе… якуты зовут ее Капитаном, проводник будет снова ждать злого духа и разбрасывать кусочки топленого масла. У подножья Капитана, – ваше превосходительство, не бывает солнца. Снег здесь от болотной сырости скоро обращается в лед. От того льда замерзают и летом маленькие ручейки. Лед заполняет все лощины. Дикие олени бегут сюда от гнуса…

Екатерина Николаевна зябко поежилась:

– Прикажите якутам жечь костры.

Тайшинские покосы – по всей пади Халюты. От реки Халюты прорыты сюда канавки. Весной родичи главного тайши, проверяя, хорошо ли луг полит, проезжали здесь на лошадях и ходили пешком. Вода из-под копыт брызгала, а под унтами хлюпала. Это указывало на то, что полито в самый раз, сколько надо.

Травы нынче у главного тайши наросли прямо на загляденье. Уж на что высок ростом Ошир Муртонов, а и ему трава по пояс.

Шуленга хоринского рода пообещал тому, кто больше выкосит, милость тайшинскую. А косари и рады стараться. С вечера брали молотки-отбойники, следили, чтобы жало косы было тонкое и неширокое. Знай себе поплевывали на молоточки и били то часто, то редко, как солдаты на барабане.

Так и косили они с неделю.

А тут появился из улуса Кижи старичок Буда Онохоев. Этот Онохоев был определен Удинской провинциальной канцелярией старшиной над новокрещеными из ясачных хоринских родов. После ревизии всех тех новокрещеных отписали у главного тайши и передали в ведение Верхнеудинского земского суда, а Буде Онохоеву, мало-мальски знавшему грамоту, предписано было вести учет новокрещеных, наблюдать, чтобы они положенный ясак бездоимочно вносили и соблюдали обряды, как наказывал христианский священник. Кое-каких крещеных Онохоев переманил в русские деревни, чтобы те жили своими домами в селениях по-христиански, а иных, тех, кто задержался в ведении тайши, он изыскивал и сманивал за собой.

Пройдясь по лугу, Буда-христианин сказал кижинским бабам:

– Пускай трава провянет, и вы, бабы, потом поворошите, а завтра копните сено.

Оширу он посоветовал получше прижимать пятку косы, чтобы трава падала кучно, в рядок, а косье держать легко, без прижиму. Тот послушался, и у него косовица пошла бойко. Да и как могло быть иначе? Старик Онохоев многие лета живал у русских посельщиков и навострился пахать и косить. Ошир обгонял на косовице всех косарей. А о том, что же присоветовал ему Онохоев, он никому не сказал, утаил. Косари, видя, что они отстают, много волновались и спешили, у них оставался высокий срез, что мешало Бутыд грести.

Вечером косари поточили косы и, поужинав, легли спать.

Бутыд видела, что кто-то брал в темноте косу брата, но ни о чем худом не подумала: брали да брали, мало ли зачем? Она слушала, как женщины у костра напевали грустно и тихо.

За речкой надрывно кричал коростель, словно бы уговаривал женщин помолчать и спать ложиться, не мешать ему трещать по всему Халютскому лугу. Густо пахло дурман-травой, кружилась голова от чего-то. Хоть и сморило Бутыд от жаркого солнца, а все же краешек души задевало что-то волнующее и радостное. Это все тот казак из Нарин-Кундуя… Из себя рябоватый. Да что в красоте лица? Было в нем что-то такое, из-за чего не выходил он у нее из ума. Очень уж он и с конем ловок, и всем ловок. Как поглядишь на такого, так сердце и замрет. Хоть на колчане и ножнах у него кожа потерта и облезла, и седло езженое, и чекмень изношенный, и унты… А все подогнано, пристегнуто. Поехал – и не звякнет и не брякнет ничего ни на нем, ни на лошади. И то, что в седле сидел небрежно, и то, что шагом никогда не ездил, пока был при ней, и то, что глаза у него светлые, пронзительные, и то, что слова настойчивые, прилипчивые – все это ей нравилось в Очирке Цыцикове.

Ведь и не было у нее с ним ничего… Сводила к лес ному ручью, где в ледяном зеркале на волнах ломалось и кривилось его веселое лицо. Он пошутил тогда с ней наобещал диких жеребят… «Как зацветет ковыль – жди». Он ускакал и унес с собой свои шутки и обещания. Не приехал… Ну и что? Ну и не надо! Он ей ничем не обязан, и она ему… Только тревожно и радостно ей. Живет где-то на юге Очирка, может быть, помнит о ней, о Бутыд, может быть, приедет еще в Кижу, наговорит шуток, глупостей, наобещает чего-нибудь… каких-то жеребят.

Она уснула, и сон ее был глубоким и спокойным. Во сне они видела скачущих жеребят – соловых, гнедых, вороных… Таких стройненьких, гибких, подвижных! Где-то стучали молотками сенокосчики. Бутыд все высматривала среди жеребят Очирку: «Где же он? Почему он сам не приехал? Жеребят послал, а сам не захотел».

Ей во сне стало грустно.

Косари поднялись до света, отправились косить. Подошло время утренней еды, а они не подумали идти к шалашу, стараются обогнать друг друга. Ошир нервничает – у него коса не чисто режет. У остальных срез высоковат.

Солнце не докатилось до обеда, как в Халюту прискакали конные из конторы главного тайши и с ними шуленга. Шуленга как спрыгнул с коня, так сразу подскочил к Оширу, затыкал ему в лицо кнутом:

– Это ты, паршивец, слушал христианина Буду? Это он тебя научил, как портить тайшинские покосы? Мы тебя по-своему обучим, как косить семо для их благородия! А ну, взять его!

К Оширу подбежали тайшинские служки, сорвали рубаху, завалили парня на покос, повернули вниз лицом.

– Не виноват я, – оправдывался Ошир. – Буда-абагай делу учил меня… только ночью кто-то косу мою затупил.

– А ну, прокатите его по лугу! – весело закричал шуленга.

Родственники попытались вступиться за косаря, просили, умоляли… Обещали, что Халюта будет убрана до последнего кустика травы. Но куда там… Шуленга и слушать не захотел.

– Берись! – последовал его приказ.

Один из приехавших с шуленгой сел на спину Ошира, а двое самых здоровых, схватив косаря за ноги, поволокли его по колючей стерне покоса.

Затихло все на лугу, только слышно тяжелое сопение тайшинских слуг.

Косарь какое-то время крепился, норовил, вытягивая шею, повыше поднять голову. Но скоро силы оставили его, и вопли огласили окрестности Халюты.

Умаявшись, служки бросили искровавленного Ошира в канаву.

Бабам и девкам смотреть жутко. По кустам да шалашам разбежались., А ну, как шуленге покажется, что сено в копнах пересушено…

На шум прибежал Буда Онохоев. Он к тайшинским людишкам не приписан. Бумбе-тайше не подчинен. Думал, что облагоразумит шуленгу, пристыдит его, погрозит пожаловаться русскому начальству. А шуленга как приметил Онохоева, в довольной улыбке расплылся:

– Вот уж истинно: две бычьих головы в одном котле не сваришь. Тебя-то нам и надо, старый пороз! По велению главного тайши, его благородия Бумбы Юмсараева, взять ослушника и отвезти в Хоринск!

На старика набросили ременные путы, связали по рукам и ногам, надели колодки и взвалили на верховую лошадь.

Шуленга погрозил косарям:

– Не вздумайте разболтать кому про этого Онохоева. Видеть его не видели и знать не знаете! А то смотрите…