Текст книги "Унтовое войско"
Автор книги: Виктор Сергеев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)
Генерал и капитан ушли. Амбань выбил трубку о ствол единорога, поставленного на носу судна скорее по привычке, нежели для чьей-либо острастки, и спросил Бумбу на довольно сносном бурятском языке, не пожелает ли он побеседовать с ним в гостиничном зале, где ургинская комиссия давала прощальный обед перед возвращением домой.
Главный хоринский тайша не знал, что и ответить. Кабы сам генерал позвал, а то… пойдешь на свою гибель. И отказаться как?
Улыбка-оскал растянула губы амбаня:
– О! Я попрошу господина генерал-губернатора, чтобы он не забыл своего преданного слугу. Если господин главный хоринский тайша соизволит и впредь неотступно блюсти законы пограничные о поимке и возврате монгольских данников наших, то будет иметь милости не только от русского начальства… – Он замолчал и повел глазами по палубе. Свита стояла почтительно в отдалении. – Я еду в Ургу на этом судне… завтра. Не составите ли мне приятное общество в столь очаровательном путешествии по Байкалу?
Бумба только успевал кланяться на все эти весьма неожиданные для него приглашения. Язык во рту не ворочался. Он даже ущипнул себя за шею: не сон ли это?
За дни плавания на галиоте много было чего переговорено. Амбань с утра до темноты торчал на палубе. При солнце слуги натягивали балдахин из белого бархата. При комарах зажигали дымокуры.
Амбань втолковывал Бумбе:
– Вы мудро поступаете, выдворяя кочующих монголов. Тут ваши и наши интересы совпадают. Я понимаю… вам бы хотелось пополнить улусы жителями, поднять сборы ясака. Я понимаю. Но это опасно. Ссориться с Китаем… А ведь у вас и своих новых данников можно сыскать, пополнить улусы жителями, увеличить сбор податей.
– Как? – вопросил Бумба и от нетерпения даже перестал дышать.
– Способствовать переходу казаков в ясачное положение. Вам это выгодно.
– Выгодно-то выгодно…
Амбань хлопнул три раза в ладоши. Слуги принесли из трюма еду и ящик с ханьшином. Амбань вынул медную бутылку, разлил водку в маленькие фарфоровые чашечки.
– Угощайтесь!
И заулыбался, оскалился во ведь свой широкий рот.
– Вот кета со шкуркой. Это кетовые брюшки. Здесь сухая икра. Может, попробуете сердце орла?
Бумба чуть не выронил фарфоровую чашечку. Как же монгол посмел убивать орла? У этих птиц свой эжин[13]13
Дух, божество.
[Закрыть]. Все знают, что человек, застреливший орла, сам умрет скоро.
– Попробуйте змеиную спинку…
Главный тайша с тоской воззрился на мутные кипящие воронки Селенги, на горбатые скалы прибрежных сопок.
Амбань намекал, что Бумба может легко разбогатеть и распространить свою власть аж до Кяхты и по реке Джиде… Упоминал зайсана ашебагатского рода. Если, мол, все казаки того зайсана уйдут в ясачное подданство, то можно приписать их к хоринскому ведомству. За особое усердие его, главного тайши. А какое то особое усердие – не сказал.
В Верхнеудинске амбань-монгол проводил Бумбу с воздаяниями. Одарил куском бархата и ящиком ханьшина. С галиота скинули дощатый трап, набросили на него шелковую желтую дорожку.
Сам ургинец воздал почести – вышел на палубу в халате, отороченном соболями, в кожаных туфлях с толстыми белыми подо швами. Выше лба голова чисто выбрита по богдыханскому обычаю. Вот уж повоздевал руки к небу, поскалил рот напоследок ургинский губернатор! Можно подумать, что для него роднее Бумбы никого и на свете нет.
Бумба позвонил в колокольчик. Вошел дежурный по конторе с саблей на перевязи.
– Есть ли кто на прием?
– Да, господин. Ургинский гость, господин.
У Бумбы дрогнуло сердце, обожгло внутри холодом.
«Ну вот дождался… – Подумал почесал в затылке. – А может этот гость вовсе и не от амбаня».
– Зови того гостя. Да чтоб никто сюда не входил. Ни зайсан-нойон, ни шуленги… Я занят, радеть буду о делах государственных.
Вошел, кланяясь, Бадарша.
«Бурят как бурят, вовсе и не похож на лазутчика», – подумал Бумба.
Бадарша зорко оглядел главного тайшу, покосился на лавки, задёрнутые шелками, и снова поклонился.
– Хозяин мой шлет вам наилучшие пожелания.
– Кто твой хозяин?
– Олгой-хорхой.
У Бумбы мурашки побежали по спине:
«Верно, что у черта не заметишь сразу конского копыта.»
Глава четвертаяНоворожденный ребенок у бурят одним годом младше бурхана и одним годом старше белого царя.
«Это так и есть, – думала Цырегма, укачивая в люльке своего первенца. – Цыремпилу уже второй год[14]14
У бурят возраст раньше считался со времени зачатия ребенка
[Закрыть], а новорожденному белому царю шел бы только первый год. Значит, мой Цыремпил одним годиком старше белого царя. Ишь как… – Она удивилась и почему-то обрадовалась своей мысли. – Но он на годик младше бурхана. Ведь таинство его появления на свет ведомо лишь одному бурхану. Все живое от бурхана. Он старше всякого человеческого начала с того часа, как женщина ощутит в себе ребенка».
Цыремпил иногда во сне возьмет да и рассмеется. Тогда старик Ранжур доволен. Он считает, что его внук беседует с самим бурханом и тот дарит ему самые красивые на свете игрушки. Обязательно дарит коня быстроногого, саблю острую, халат с серебряными застежками.
Но чаще Цыремпил во сне хныкает, дергается головой и чмокает губами. Старик тогда негодует, он уверен, что черт забрал у внука игрушки и дразнит его молоком – то поднесет чашку ко рту, то отдёрнет…
У Ранжуровых отелились все пять коров. Коровы вымистые. Семья вдоволь пила забеленный чай. Соскучилась за зиму по молочной пище.
Полновластная хозяйка в юрте безмужняя Балма, сестра Джигмита. Она и молоком ведала, сама снимала с него пенки, вымораживала их, резала на куски и складывала в туесы. Это для праздника или для гостя.
Пока сын спал, Цырегма готовила тарак[15]15
Простокваша, приготовленная особым способом.
[Закрыть]. Она боялась ошибиться в готовности молока и, как нарочно, часто пользовалась чересчур теплым молоком. Тарак у нее получался жидкий и невкусный. Но если взять молоко сильно охлажденное, опять-таки тарак будет не тот. Балма серчала на невестку: «Бурятки агинского рода не знают, что такое корова и что такое молоко».
У Балмы пронзительные и недобрые глаза. Цырегма не выдерживала ее взгляда, отворачивалась. Да и понять можно Цырегму. Балма широкая в груди, коренастая, с жесткими сухими губами, грубыми пальцами. Может, оттого никто и не посватался к ней… А у Цырегмы лицо пухлое, с ямочками на щеках. И плечи, и пальцы мягкие. И ходит она плавно. «Ты, как луна в полнолуние», – сказал ей однажды муж.
Балма с невестки глаз не спускает. Следит, чтобы ее руки без дела не оставались, чтобы не возжаждала поболтать с соседкой, чтобы на прохожих мужиков не засматривалась. Если уж Балма отлучилась из юрты, то за Цырегмой присматривал старый хозяин. До рождения Цыремпила Ранжур почти не разговаривал с невесткой. Крикнет, бывало, чтобы табак подала или трубку. Замешкается Цырегма – к плетке тянется. Ну, а после того как сноха подарила ему внука, подобрел к ней. Да и как не подобреть… Род Ранжура продолжится, да и пай земляной на казачонка прирежут.
Рано утром по улусу требовательное взмыкивание коров и тонкое зовущее блеяние овец. Лошадей не слыхать. Матки с жеребятами в степи, а на строевых конях полусотня улуса Нарин-Кундуя ушла в караул на границу.
Умолкли шаманские бубны зимы – не налетит со степи берущий за душу метельный вой, не загремят по гольцам камнепады, не закружит в танце охотника колючая поземка, не придут морозы, не запотрескивают они в стволах сосен, в юрточных бревнах, не падут инеем на крыши, на спины лошадей, не осядут куржаком в хлевах. Весна задышала по сопкам, гольцам, долинам, тайге, Чикою…
Растаяли и утекли последние снеговинки, осели навалы сугробов по логам и опушкам. А в сумеречный рассветный час все еще стылое небо над улусом. Ворона хохлится и поджимает ногу…
Цырегма выскочила с молочным ведром подоить коров, а голову забыла покрыть. Кто-то холодный по волосам забегал, будто косу закручивает, вот-вот пообломает все волосинки. Даже боязно. Однако не возвращаться же в юрту за шапкой? Ветер лезет под шубу, обжигает колени. Побежать бы в степь, разогреться… Побежать бы на Чикой к мужу… Цыремпила бы взять, показать отцу, как он без него вырос, обрадовать бы, что у сына первыми прорезались нижние зубы. А если нижние зубы прорезались первыми, родители будут жить счастливо.
«Чего это вдруг собаки залаяли? – подумала она.
И какое-то тревожное предчувствие кольнуло сердце. – «Уж очень злобно лают. На конях где-то скачут… Кто это? Не наши…».
В донышке оттаявшего голубого неба вдруг заклубились черные дымы с молниями и прогремели выстрелы. Задрожала земля от топота конских копыт, где-то затрещали изгороди, выплеснулись меж юрт бабьи вопли и детские плачи. Заревел на все голоса скот.
Цырегма опустилась на землю в загородке для овец, уставилась на мечущихся всадников. Ноги не держали ее и голос пропал. Или она уже не слышала своего голоса? Надо бы бежать к ребенку, закрыть его, спрятать, а то затопчут. А как бежать без сил? Мимо юркнула Балма в расстегнутом халате, растрепанная, вся потемневшая от страха, махнула через загородку и, пригибаясь, кинулась в кусты.
Ранжур, опираясь на посох, в растерянности стоял перед Цырегмой.
– Что это? Что? Что делается?
Ей показалось, что она спросила шепотом, а рот раскрыт в крике.
– Хунхузы… Кто же еще?
– Ой, что будет?
– Вставай!.. Чего тут торчишь? – заорал старик, сам только что пришедший в себя от ее голоса.
Хватаясь за жерди, она встала и, шатаясь, пошла в юрту.
– Куда? – старик схватил ее за рукав, притянул к себе. – Беги в лес, пока не поздно. В Шарагол!
– А сын мой?
– Беги!
Увидев искаженное от гнева лицо Ранжура, Цырегма, не помня себя, кое-как перелезла через изгородь. Подхлестнутая криками и конским топотом, не смея ослушаться старика, она тяжело побежала от юрты, не надеясь ни на свое спасение, ни на то, что когда-нибудь увидит сына.
Ранжур за свою долгую жизнь повидал не один набег хунхузов. Из юрты уходить при набеге не надо, а то разграбят сундуки. Если хозяин дома, сундуки не тронут. Уведут только скот и лошадей. И казаки в ответном налете на монгольскую сторону не позволят себе лишнего, возьмут тот же скот и лошадей. Это закон пограничного воровства.
Толпа хунхузов ввалилась В юрту Ранжуровых. Старик невозмутимо спокоен, только руки дрожали, и он прятал их то в карманы, то за спину.
Предводитель, толстый, с вислыми усами маньчжур, стуча об пол саблей, закричал на хозяина тонко и визгливо. Переводил кривоногий косоглазый баргут, известный всем казакам пограничной линии, по кличке Косорина. Кличку эту получил он за свое косоглазие. Баргут увел не один табун бурятских и тунгусских лошадей. Казаки Цонголова полка давно ловили его… Ранжур встречался с Косориной не раз, когда тот служил у маньчжур в пограничной страже. Был слух, что за воровство или за убийство маньчжуры прогнали его со службы и он пристал к хунхузам.
– Ты еще жив, старый ворон? – с просил гнусавым голосом баргут. – Пора бы тебе подняться на небо.
– Чего надо твоему начальнику? Принесли вас сюда злые духи…
– Мой начальник знает, что твой сын казачий пятидесятник. Где он? Где твои бабы? Кто в люльке?
Ранжур промолчал. Надо тянуть время. Из станицы вот-вот поспеет выручка. Толстый маньчжур заглянул в люльку, что-то отрывисто сказал толмачу.
– Начальник велел передать, чтобы вы все убирались от границы подальше, – заговорил Косорина. – Если заведете новый скот, мы и его угоним. Если засеете пашню, мы вытопчем посевы. Понял? Скажи сыну…
Толстый маньчжур опять что-то залопотал бойко и отрывисто. Баргут пояснил:
– Начальник колеблется, не взять ли ему с собой вашего ребенка.
Старый казак, бледнея, поднялся:
– Берите коров, берите овец! Но не берите человека! У нас говорят: «Скотская кровь вкусна, а человеческая кровь дорога».
Хунхузы наперебой зашумели, обращаясь к своему предводителю. Тот махнул рукой, и все поспешили к выходу. Маньчжур замахнулся на Ранжура нагайкой, но не ударил. Подскочил к люльке. Покосился на хозяина, у которого пальцы рук то сжимались, то разжимались.
Ранжур закрыл глаза, когда маньчжур отошел от люльки. Косорину он слушал уже кое-как.
– Передай сыну… Мы вернемся, если вы не откочуете от границы. Разорим всех до ниточки, улус выжжем до пепла.
Хунхузы сели на коней и ускакали. Опустели хлева в Нарин-Кундуе. Ветер хлопал раскрытыми воротами. Нигде ни корова не промычит, ни овца не взблеет. Во дворах мерзость запустения. Ветер завывал над трупами собак, пронзенных стрелами.
Казаки, упрежденные Балмой о набеге, прискакали с острова Хаястый в Нарин-Кундуй, но хунхузы ускользнули урочищем Абалай. Теперь лови ветра в поле…
– Пока ты тут, пятидесятник, ладошку слюнявишь Да о затылок трешь, – кричал на сходе Цыциков, – воры за кордон уйдут, лишат нас мясного и молочного провианта. Пухнуть всем от голода? Давай, пятидесятник, снаряжай погоню. Отобьем скот, пока они далеко не укрылись.
Джигмит подумал: «Сотнику доложить! Время уйдет… Как быть?»
– Может передать след манджурцам? – проговорил он неуверенно. – Надо, казаки, поступать по закону, а то еще хуже будет.
– Хуже-то некуда! – выкрикнул Пурбо Ухнаев. – Без скотины куда мы? Манджурцы так и так… никого не сыщут, они с хунхузами заодно.
Послышались крики:
– Снаряжай, Ранжуров, погоню!
Вокруг пятидесятника возмущенные злые лица. Кое-кто уже кинулся к лошади – готовы скакать сломя голову.
Джигмит уважает закон, любит уставы воинские, порядок во всем. Но что ему делать? Сам с пустым двором… Чуть было сына не увезли воры. Как подумал о сыне, скрипнул зубами.
– По ко-о-ням! – полетела команда.
Гривастые полудикие лошади крупными взмахами ног несут казаков к границе. След хунхузов хорошо проглядывается. Вот тут коров гнали, тут овец… Лужа крови… Прирезали скотину… Ту, что не могла поспевать за стадом. Волосяную петлю оставили. Торопились, ну и забыли в суматохе. Они же знают пограничный закон. Воруй, да не попадайся. Знают и то, что казаки бросятся вдогон. Но вот то, что погоня вознамерилась запятнать границу, про это не думали. Это не в обычае служебного караула – пятнать границу. Ну, если какой-то Очирка по своей воле и охоте полезет за кордон, туда ему и дорога. Поймают маньчжуры – шею свернут. Свои на выходе возьмут – плетьми отдерут по жалобе-представлению ургинского амбаня. А тут не просто Очирка… Целая полусотня Цонголова полка…
Вот и граница. Бродное русло Чикоя. Острова, тальники купаются в воде, по берегу каменные россыпи. На монгольской стороне – пусто. Гряды сопок тянулись к горизонту. Сопки такие же горбатые, со скользкими откосами, с желтыми промоинами песков, какие: и под Нарин-Кундуем. Такие же и не такие… Чужие они, запретные.
Границу и бурхан бережет. Заедешь туда, а там лошади обезножат, копыта отпадут у них.
За спиной Джигмита всхрапывали кони, рвали удила, почуяв что-то тревожное. Мужчине нельзя попусту тратить мысли.
Джигмит подозвал десятника Санжи Чагдурова.
– Отбери десятка два казаков, – сказал он ему. – Тех, у кого резвые бегунцы. Упреди воров…
– Очирка! – десятник повернулся к Цыцикову. – От тех вон сопок далеко ли до лесу?
– Верст двадцать… Кто их считал? – буркнул тот. – Не помню.
Чагдуров выкрикивал казаков для своей команды. Ему надлежало обойти хунхузов с тыла.
– Не стреляйте, – наказал ему пятидесятник. – Лучше бы без убийства. А то не отвяжемся от пограничного управления.
– Зачем убивать? Это мы понимаем, – отвечал Чагдуров.
Команда десятника Чагдурова на рысях перешла брод и, круто забирая на юго-восток, запылила по сухой заветошавшей степи.
– Спаси, бурхан, – сказал Джигмит и тронул за повод коня.
Ему с казаками предстояло настичь хунхузов, если воры бросят скот и разбегутся, то собрать стадо и вести его поскорее в возвратный путь. Если же хунхузы побегут со скотом, то гнаться за ними пуще прежнего, не давая им передышки и послабления в погоне.
Очирка Цыциков – ловок рябой черт – вызвался на своей вороной кобыле в проводники отряда. Завизжал, замахал саблей. Обернулся с разинутым ртом:
– Во-он-а… Настигай! Хунхузы! Во-о-на!..
По склону сопки сбегал в степь низкорослый сосняк. Его щетинистая гряда тянулась до самого горизонта. Очирка смекнул – кинул вороную в сосны. Пятидесятник облегченно вздохнул: «Можно скрытно подойти к ворам».
Далеко за сопкой висело, поколыхивалось облако пыли, и под ним суетились неясные тени. Отсюда, с сопки, крики погонщиков и мычание скота чуть слышны.
Проскакав по сосняку версты две, пятидесятник вывел отряд на равнину. Дробно застучали по затвердевшей земле копыта. Еще сильнее засвистел ветер.
– Во-о-на хунхузы! Догоняй!..
Матерясь по-русски и по-бурятски, казаки горячили лошадей, вытаскивали из ножен сабли, готовили волосяные арканы. Из-под пыльного облака выскакивали всадники. Лошади ржали и вставали на дыбы.
На хунхузов накатывалась злая, сверкающая и орущая ватага.
Первым прискакал к хунхузам Очирка Цыциков. Вороная его всхрапывала и приседала на задние ноги.
– Толмач где? – крикнул он, оглядывая всадников, сбившихся в кучу и одетых кто во что и вооруженных кто чем. Были тут в бараньих шубах и расшитых ватных халатах, в сохачьих коротких куртках и кожаных накидках. У одних луки с колчанами, у других фитильные ружья за плечами. Были и такие, что с одной саблей.
От хунхузов отделился на белой лошади Косорина, Сверкая белками глаз, гнусаво спросил по-бурятски:
– Кто такие и что надо от нас?
Очирка хмыкнул, повернулся к пятидесятнику Ранжурову. Тот поднял руку с нагайкой. Тотчас же несколько казаков заехали между стадом и хунхузами, тесня овец и коров.
– Этот скот принадлежит самому богдыхану! – выкрикнул Косорина. – Мы взяли его у монгольских данников и гоним в Ургу.
– Тебя, вора, давно ждет веревка, – Отвечал ему пятидесятник, поглядывая туда и сюда, не покажется ли Чагдуров с казаками. Численное превосходство хунхузов могло настроить их на драку, хотя обычно они избегали стычек с пограничными казаками.
– Мой начальник велит вам покинуть священную землю Поднебесной империи и не посягать на то, что по праву принадлежит богдыхану, – сказал Косорина. – Иначе мы применим силу.
– Этот скот не принадлежит богдыхану. На нем клейма бурятского рода цонголов.
Кто-то из хунхузов пустил стрелу по казакам, отгонявшим скот. Просвистела еще стрела. И еще. В толпе хунхузов раздались крики. Отдельные из них, дергая лошадей за поводья, тронулись на сближение с бурятами.
На Ранжурова наскочил маньчжур с саблей. Совсем близко увидел Джигмит бледное пятно лба и щек, орущий рот с оскалом зубов, уловил жаркий запах ханьшина и чеснока. Не помнил, как отбил занесенную над ним саблю… «Надо что-то делать, – молнией пронеслось у него в голове. – Команду какую-то… Сказать что-то казакам». Но не видя, что происходит позади с тем маньчжуром, который только что наскочил на него и теперь проехал мимо, и не смея оборачиваться, чтобы не оказаться спиной к баргуту, пятидесятник дал шпоры коню и поскакал к стаду.
Степь уже полнилась криками и воплями погонщиков, щелканьем бичей, мычанием, блеянием, ржанием. Пыль поднималась от сухой ковыльной ветоши, в ней мельтешили всадники и испуганный скот.
Подскакав к погонщикам, Ранжуров придержал коня и оглянулся. Казаки, только что бывшие с ним, отбивались саблями от хунхузов. Чья-то лошадь пробежала без всадника… Были слышны хлесткие лязгающие звуки при ударе саблей о саблю и шум голосов – то усиливающихся, то слабеющих.
Отрядив для угона скота трех казаков, Ранжуроз поспешил к месту схватки. «Надо бы как-то отвязаться от них, – подумал он. – Да хоть бы без убийства».
– Отходить! Отходить! – закричал он что есть мочи, подъезжая к дерущимся и убеждаясь, что жертв еще не было ни у одной из сторон.
И казаки, и хунхузы, напуганные возможностью близкой смерти и озлобленные, не сумевшие еще разобраться, как надо поступить, и не получающие распоряжений ни от кого из своих командиров, бестолково и неловко замахивались клинками и наезжали друг на друга, пугая больше криком и видом «своим.
– Казаки! – продолжал звать Ранжуров. – Отходите! Скот оберегайте… не подпускайте воров!
Косорина позвал одного из хунхузов. Тот снял с плеча лук, прицелился… Пурбо Ухнаев, ехавший рядом с Ранжуровым, толкнул пятидесятника в бок и тут, же охнул, клонясь к луке седла. Стрела вошла ему в руку чуть пониже локтя.
«Где же Чагдуров? – тоскливо подумал Ранжуров. – Побьют нас…» Он вспомнил Нарин-Кундуй, опустевшие стайки, обнадеженных погоней стариков, женщин… Все они ждут отцов, братьев, сыновей. Ждут… Выбегают на дорогу, высматривают, не покажутся ли казаки. А тут смерть подходит, берет за горло арканом, стрелой…
Лошади младшего урядника стрела угодила в круп. Она села как дзерен, подбитый на облавной охоте. И пятидесятник сразу понял, как ему надо поступить: «Рассыпать казаков в цепь… и скакать, не останавливаться. Показывать, будто испугались, будто готовы бежать. А как те хунхузы стронутся, охватить их с флангов… и скакать… чтобы все перепуталось, нее смешалось. И будет, как на аба-хайдаке».
Ранжуров смекнул, что если навязать хунхузам бой в постоянном движении и перемещении, то скоро скажется выносливость бурятских лошадей и умение нарин-кундуйцев бить по цели на полном скаку, что не раз каждому из них доводилось показывать на облавной охоте.
Он подозвал к себе ближних казаков… Тут же они, разделившись на две группы и крича изо всех сил: «Аба-хайдак!», погнали лошадей, растягиваясь дугой по степи. Те казаки, что оборонялись саблями, тоже рассыпались кто куда, и вскоре все смешалось и всадники носились на обезумевших лошадях там и тут.
После того, как маньчжурский начальник выстрелил из пистолета в спешившегося младшего урядника и тот, схватившись за живот, пополз по земле, Очирка Цыциков спустил стрелу… Маньчжур упал. Поначалу никто из охранявших его хунхузов не мог понять, что случилось.
Бой мог разгореться вовсю, но тут из леса выехали казаки с десятником Чагдуровым и хунхузы, поворачивая разгоряченных лошадей, пошли наутек.
Их не преследовали.
На границе казаков встречал начальник маньчжурского караула Ван Чи. Веселый, довольный. У Ранжурова защемило сердце: «Ну вот и попались… Скот отбили, а попались. И какой черт его сюда принес? Пронюхала манджурская крыса. Теперь, как хочешь, а от пограничного управления не отвертеться».
Подъезжал Джигмит к начальнику маньчжурского караула в полном расстройстве. Его честная душа с самого начала погони за хунхузами не мирилась с требованиями казаков нарушить границу. Да что поделаешь? И так плохо, и эдак не лучше. «Чего тут хитрить? Все, как на ладони, видать. Граница нарушена». Ван Чи прикладывал руки к груди, кланялся.
– Рад видеть… шанго… моего старого сердечного брата! О-о, эти хунхузы! Когда только небо покарает их. Рад, что удалось отобрать скот у проклятых разбойников. О-о, шанго!
«Чему он-то радуется?» – размышлял пятидесятник.
– Цэ-цэ! – вдруг сокрушенно покачал головой Ван Чи. – Все шибко шанго, одна плёхо… сюда ходил моя – нельзя, туда ходил твоя – нельзя. Граница ходил. Амбань возгневается, богдыхан возгневается… на моего старого сердечного брата. Ай-я-яй! Как плёхо!
– Передай своим начальникам, – ответил Ранжуров, – что… да будет нам свидетелем бурхан… не хотели мы пятнать чистоту границы. Сами тут для охраны поставлены. Да вынудили нас воры, эта стая волков… Ограбили дочиста, опустошили улус.
– След тех воров Ван Чи не видел. Почему? – Манчьжур обиженно поджал губы, покосился на своих стражников. – Мои воины покарали бы хунхузов: отрубили бы им головы и бросили на съедение коршунам.
– Где бы вы их нашли?
– Доброму человеку и небо помогает.
Начальник маньчжурского караула, вынул из-за широкого обшлага халата сложенный пергамент, развернул его и стал торжественно читать.
Сначала Джигмит уловил лишь отдельные слова. Похоже, что кто-то уважительно обращается к амбаню. Ван Чи повысил голос, и было уже слышно все, что он читал.
«И оные казаки пятидесятника Ранжура с караула вблизи острова Дархана, не передав следа нарушителей границы нам, верным слугам бодыхана, в нарушение всех договоров и правил, подписанных и печатями скрепленных, въехали к нам на земли и учинили погоню и свой суд и расправу над нарушителями, кок остались для нас до сей поры неизвестными. А граница нашей империи выше острова Дархана по течению Чикоя была попрана теми казаками от сопки Сунь до пастбища Се-Яня – на восток, до соснового леса – на юго-восток, до владений князьца Булыка – на юге и до его же, князьца Булыка, пастущечьих летников – на западе…».
«Ну и лиса, – подивился Ранжуров. – Вот тебе и старый сердечный брат!»
Пурбо Ухнаева и младшего урядника, раненных в стычке с хунхузами, увезли в лазарет в Кяхту. Младший урядник сильно страдал от раны, впадал в беспамятство и его даже пришлось спрашивать, согласен ли он отправиться к русскому лекарю. А вот с Пурбо казаки помучились. Шуму хватило на весь улус. Пурбо ни за что не хотел ехать в лазарет, ссылаясь на то, что у него собака-шаман и что эта собака все знает о своих хозяевах и также знает, что с ними случится в будущем. Как самый настоящий шаман, все угадывает… Он убеждал пятидесятника и, кяхтинского фельдшера, что накануне приезда лазаретной телеги его собака пролаяла всю ночь, хотя никто к юрте не приближался и собаку не пугал и не дразнил. Пурбо уверял, что его ворожея-собака лает только на злых духов и не пускает их в юрту, она знает о приезде худых людей и ей ведомо, в какую сторону надо лаять, чтобы отогнать злых духов. Если верить Пурбо, то его собака всю ночь лаяла, вытянув морду на запад, откуда и прибыла телега с фельдшером.
Рана на руке Ухнаева опухла и гноилась. Фельдшер сказал, что если не ехать в Кяхту, то Ухнаев помрет. Пурбо сидел в углу юрты бледный, с расстегнутым воротом и блуждающим взором. Хозяина никто не узнавал. Лицо его, недавно темно-смуглое, заметно побледнело и осунулось.
Убедившись, что никакие уговоры на Пурбо не влияют, что на всякий совет у него находится свое возражение, Ранжуров рассердился и, сказав: «Любой костоправ самому себе не поможет», велел казакам связать больного и силой увезти в Кяхту.
Маленький и юркий хозяин дома, крича, что пострадал за Джигмита и, что если бы знал, чем тот ему отплатит, то ни за что не отвел бы его от хунхузской стрелы, проявил необычайную прыть и сноровку. Ему удалось вывернуться в тесноте от трех дюжих казаков, сорвать здоровой рукой саблю со стены и выбежать вон из юрты под визг и вопли всей его многочисленной женской родовы.
Обезоружили его на окраине Нарин-Кундуя. Поплакав и поорав вволю, Пурбо затих в телеге, связанный сыромятными ремнями.
Шуба, говорят, не бывает без шва.
Между хоймором и стеной юрты жена Пурбо нашла два туеса с тарасуном тройной перегонки. В одном из туесов осталось тарасуна на самом донышке…
Не прошло и недели после отправки раненых в Кяхту, как из пограничного управления приехал казак с бумагой от начальства. Пограничный комиссар предлагал «пятидесятнику Цонголова казачьего инородческого полка Джигмиту Ранжурову явиться в канцелярию для дачи объяснения за его действия на границе».
После пасхи тихо и дремотно в Кяхте. Город отсыпался, приходил в себя после молебствий, пиршесгва и гульбы. Возле лавок отсиживались приказчики, крестили рот от скуки в ожидании покупателя. Изредка проезжал тарантас на шинах с пехотным офицером, опухшим от гостевых возлияний, и еще долго после того висели над улицей шлейфы пыли. В торговых рядах бил в ноздри устоявшийся запах кожи, дегтя, керосина…
Солдатская команда в белых рубахах вышла из ворот казармы. Голоусый взводный, печатая шаг и косясь на мостки, где выставились с вычерненными бровями городские модницы, лениво приговаривал:
– Ать, два! Ать, два!
У пограничного управления легкий ветерок шевелил сенную труху. Жарко, душно.
Ранжуров взбежал по дощатому крыльцу с точеными балясинами перил, открыл тяжелую скрипучую дверь. Нехотя выгнулся из-за столика в очках и с помятым лицом пожилой, хорунжий с желтушечнымм глазами. Недовольно спросил:
– Что угодно-с, по какому делу?
Пятидесятник протянул бумагу.
– Вы и есть пятидесятник Ранжуров?
– Так точно!
– Вы садитесь, я узнаю, что следует по вашему делу.
Хорунжий, одернув на себе мундир, прошел в кабинет.
В груди у Ранжурова томительно-тягостно: «Чем это все кончится? Вернусь ли домой и когда?».
От пола, покрытого красной краской, от тяжелых желтых штор на окнах, от длинного и узкого футляра часов – один маятник чуть ли не с человека – от всего веяло строгостью и несговорчивостью, давящей недосягаемостью. В коридоре видны еще несколько комнат, там то и дело хлопали двери, и чиновники с папками скорым шагом проходили мимо.
Подошел хорунжий и тронул его за плечо:
– Благоволите идти.
Ранжуров встал со стула, будучи погружен в какой-то нереальный смятенный мир, в котором ничего не разберешь и ничего не найдешь в прежнем виде, ничего не испытаешь из того, чем только что жил; все как-то сдвинулось и сместилось со своих привычных мест. Зыбкое и тревожное чувство заполняло душу, и все тело как бы просило кого-то: «Скорее бы… скорее бы уж тому конец!»
На пятидесятника неприязненно смотрели выцветшие колючие глаза под седыми кустиками бровей. Высокий лоб майора весь собрался в морщинах. Седой ежик волос на голове, и тот выказывал свое неудовольствие.
– Сдать оружие!
Ранжуров отстегнул саблю и подал ее майору.
– У тебя есть что-нибудь в свое оправдание?
– Только одно… Я спасал от голода казаков и их семьи.
Майор поморщился:
– Спасал… от голода. Видите, какое попечительство! Это неслыханно! Дойдет до его превосходительства, узнает министерство иностранных дел, доложат государю. Ты понимаешь, что наколобродил? Вся империя придет в возбуждение, полетят во все концы фельдъегеря, нарочные с эстафетой. Понапишутся приказы, упреждения, циркуляры. Понаедут комиссии, тут тебе всякого рода ревизии: что, да почему, да откуда? Черт знает что!
Майор передохнул, порылся в бумагах.
– Убили манджура. Хотя и хунхуза, а все же… Сами вернулись с двумя ранеными. Накуролесили… Ну, что будет? Наклюнулось дельце…
Пограничный комиссар прошагал от окна к столу Ранжуров стоял и ждал, как распорядится начальство.
На звон колокольчика вошел хорунжий.
Майор объявил:
– Пятидесятника Цонголова инородческого полка арестовать и в колодках препроводить в Иркутск к высшему начальству для определения справедливого наказания.
Ночью Джигмита Ранжурова привезли в Селенгинск, где стоял галиот, готовый к отплытию в Иркутск. Его поместили в арестантский отсек, где была подвесная постель и табуретка. Маленькое зарешеченное оконце едва пропускало свет.
Он подошел к оконцу и увидел темные очертания палубной надстройки. Чуть слышно хлюпала вода за бортом. На небе холодно и немо вздрагивали далекие светлячки.
