Текст книги "Унтовое войско"

Автор книги: Виктор Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)

– А-а. – Белоус достал берестяную табакерку. – Что ни месяц, то инспекция, спокою не дают. Ты бы, Гарматаров, попросил у аптекаря флакончик… этого самого… Целую ночь торчишь тут… очумеешь.

Не чувствуя ног под собой, Цыциков спустился по лестнице, прошел к парадной двери. Прислушался. За дверью гул голосов. Часовые? А может, с ними еще кто? Идти? Ждать? Там всему граница… черта каторге. Перешагнешь – воля, не перешагнешь – плети, лазарет, камера. Надо идти. Пока Белоус ничего не заподозрил. А то кинется проверять палату…

Часовой повернулся к Цыцикову, блеснул штыком. Усатое стариковское лицо. Подчасок, докуривая цигарку возле крыльца, вздохнул:

– Зачем? Для чего живем?

И уставился на Очирку: кто, мол, таков?

– Фельдшер за врачом посылает. Срочное что-то, не иначе по делам корпусной инспекции. Бумаги не в порядке. Велел их благородие поставить в известность.

– Ну, ну, – равнодушно отвечал часовой. – Велели, так иди.

Проходя двором, Цыциков снова услышал подчаска:

– Нет, ты ответь: «Зачем? Для чео живем?»

В казармах, домах служащих каторги уже зажглись огни. Пыльная каменистая дорога пуста. За дорогой колючий ерник да груды камней, снесенных паводком с гор. Бежать бы туда… где ржавая вода в ямах, в тележной колее, прятаться среди пней, каменных валунов, добраться бы до перевала.

«Не-ет, туда нельзя. Спех – один только грех. Могут из казармов заметить одинокого человека, идущего в ерник. Подозрительно! Зачем, на ночь глядя, понадобилось лезть в колючки? Беглец!? Бах! Бах! «Стой такой-сякой!» Надо пройти мимо казарм, не доходя бани, повернуть – и в кусты. А там – поминай как звали!»

Казармы миновал, как во сне. Хотел повернуть в кусты и тут лоб в лоб… санитар… Гарматаров.

Очирка качнулся, сжимая до боли в пальцах подобранный по пути камень. Гарматаров прошел было, но остановился, поглядел на Очирку.

– Стой-ка! Кто это?

Подбежал, руку на плечо опустил, поворачивая к себе.

– Кто ты? Почему в халате? Куда идешь?

Цыциков молчал, злоба и отчаяние подошли к самому горлу.

– Побег?! – выкрикнул Гарматаров.

– А ты что думал – прогулка? – криво усмехнулся Цыциков.

– Та-а-ак! – протянул санитар. – Как же? А? Как же? Надел мой халат, прошел за мою фамилию… Возвращайся в лазарет, пока нет тревоги!

– Отпусти, – попросил Очирка. – Единокровные мы с тобой…

– Не могу. Возвращайся! Мне за тебя двадцать лет каторги.

– А ты тут по какой вине?

– Шкаф-то с одеждой не запирается по моей причине. Ключи я по забывчивости унес домой, а сын… уехал сено косить… на неделю. И кафтан на нем… с ключом. Я уговорил, упросил фельдшера не доносить врачу. Завтра сын вернется. А тебя нет. Все на каторгу пойдем из-за тебя – я, фельдшер, внутренний часовой, наружные часовые. Врача разжалуют, прогонят со службы без пенсии. Из-за тебя, понимаешь?

– Отпусти… без греха, – прохрипел Цыциков. – Не могу я на каторге, мочи нет, зарежусь, удавлюсь. Отпусти! А то убью. Камень у меня… Стукну по башке, никто не услышит.

– Стукни, бей! – Гарматаров всхлипнул, опустился на колени. – Все равно не жить. Дети у меня. Старуха больная. Все погибнем – я, фельдшер, внутренний часовой… дети… не ходи, вернись в лазарет… пока без тревоги…

Цыциков подумал и сказал устало:

– А я что – сукой рожден? И у меня мать в Нарин-Кундуе, и невеста у меня… С каторги уйду – дети будут… двое, трое, пятеро, больше! Не уйду – ничего не будет, могила будет.

Гарматаров хватал Цыцикова за коты, всхлипывал, тягуче стонал. И вдруг заговорил быстро:

– В животе или смерти воля твоя… Помогу я тебе бежать завтра, только вернись ныне. Вернись! Поможешь… Позже завтрашнего дня, раньше самой смерти. Помогу. Через мертвецкую… Увезут заместо покойника.

– Не врешь?

– Чего же я стану врать? Ты меня выручи, а я уж для тебя постараюсь.

– Как я проберусь в мертвецкую?

– Пойдем, ради бога, скорее, пока не хватились. Обдумаем все, ночь впереди, завтра день… Пойдем скорее!

Очирка выругался, бахнул камень под ноги. Не везёт, так уж не везет! Троих часовых вокруг пальца обвел, а тут… у бани… у самых кустов… этот санитар вылез, как дух из земли. Верно, что из-за пустяка может сломаться стальной нож.

Поплелся обратно в каторжный лазарет. Сзади, за спиной, вздыхал Гарматаров. Сморкался, вздыхал.

– А как с этой… с мертвецкой-то? – спросил Цыциков.

– За мертвяками у нас в четыре утра приезжают. Старший могильщик и рядовой могильщик. Старики из вольнонаемных. С вечера заберешься туда, в мертвецкую. Ключи я достану. Будешь на прогулке во внутреннем дворе, слушай голос… Как крикнут: «Бесподданный, на выписку! – обратись к часовому. Да он и сам услышит. Сразу за поленницу… Смотри за часовым у внутренних дверей. Как отвернется, лови минуту… закроешься в мертвецкой. Я потом запру тебя. Одного покойника спрячь, куда хошь. Хоть закопай. Ляжешь на его место. Могильщики рано приедут, не засни там. Побросают вас в телегу, оформят бумаги, какие надо, с караульными, повезут на Разгильдеевский разрез. Как мостик минуете, тайга там подступает к самой дороге. Услышишь стук колес по мосту, соскакивай… дуй собачьим бегом. Поднимешься на сопку, дальше не ходи. Сиди там, забейся в бурелом, в яму. Две ночи просиди. Погоня уйдет за сопки. А тут они искать не будут. На третью ночь выходи па самую вершину, на обо[37]37
  Место молебствий, обычно груда камней.


[Закрыть]. Под камнем отыщешь сумку. Я сына с ней пошлю. Соберу туда, что надо тебе. Троп избегай. На тропах засады. Днем спи. Ходи ночью. Зверя не бойся, летом зверь сытый, смирный, не тронет.

Цыциков слушал, запоминал. Не очень-то верилось, да что поделаешь? Санитара жалко, семью его… А себя разве не жалко? Э-э-х! Опять эти рожи часовых – хмурые, опухшие, непроспавшиеся. Запах карболки, ночные выкрики: «Слу-у-ша-ай!».

– Артельщик твой… старшой… спрашивал про тебя. Яков Ванин, – заговорил Граматаров.

– О чем спрашивал?

– О твоей выписке.

Очирка промолчал.

– Отпускают его с каторги. Ревизия нашла, что содержался он тут не по закону Оставил тебе кое-что из вещей да табаку. Били его опять недавно.

– За что?

– Пимон придумает за что. При уходе с каторги полагается… Чтоб Кару помнил, не забывал. На жительство определился в деревню Выселки. Доведется тебе бывать там – разыщи.

Часовые на крыльце толком даже не посмотрела на Цыцикова. Так… мельком, вскользь… видят, что тот самый санитар возвращается.

Белоуса в коридоре не оказалось: то ли в отхожее место отправился, то ли спустился в караулку за кипятком. Цыциков разделся, прошел в палату.

Как легко и просто зайти в каторгу и как нелегко выйти отсюда!

– Здорово, палата!

– Здорово, коли не шутишь!

– Пошто вернулся?

Круглые щетинистые головы уставились на Цыцикова. Ему вспомнился вопрос подчаска на крыльце: «Зачем? Для чего живем?» Он обвел взглядом палату:

– Ловить нас – не переловить, бить нас – не перебить! Для того и живем.

Помалкивала лазаретная каторга, посапывала в две норки. У нее свои порядки, свои законы. А над всеми законами один: нашел – молчи, потерял – молчи.

Глава девятая

В полдень под палящими лучами солнца Муравьев подъезжал к месту учебных сборов казачьих полков. На опушке краснолесья там и тут стояли наспех рубленные бараки, крытые корой и сосновыми лапами. Поодаль пузырились на ветру парусиновые палатки офицеров.

Командир бурятского полка Чекрыжев доложил Муравьеву, что вверенные ему части обучены строю пешему и конному, могут выполнить фронтовое учение, строят конную лаву.

– Лаву? – не поверил Муравьев.

– Так точно!

Чекрыжев считал, что главное для казачьей конницы – умение атаковать лавой, и о том, что буряты освоили эту атаку, он не мог промолчать, как не мог бы промолчать священник о том, что солдаты спели перед походом молитву.

По одутловатому раскрасневшемуся лицу капитана обильно стекал пот, усы обмокли и свесились на бороду, но он, казалось, ничего этого не замечал, не спуская глаз с генерал-лейтенанта. Давно ли был в конвойной сотне, а вот уж и командир полка…

– Отрадно мне, что ныне увижу я бурятскую бригаду, – сказал Муравьев. – Как слышал, господа, готовитесь с большим усердием. А ведь буряты до нынешнего года никакого строя не знали?

– Так точно! Не знали.

– Ваше превосходительство, простите и извините великодушно… изнываем от неведения, как в русских частях… под Нерчинском, Читой?

Муравьев отвечал с охотой:

– Кавалерия превзошла все мои ожидания. Казаки обучены строю – и хоть сейчас в бой. А пешие батальоны?

– Они встречали меня, господа, в местах своих сборов. Построение – дивизионные колонны. Эти новобранцы давали довольно чистые повороты, развертывали фронт, даже маршировали колонною. И все эго после только всего лишь нескольких дней учения! Пришли прямо от сохи, с рудников. И учтите, господа, у них крайний недостаток хлеба из-за прошлогоднего неурожая. А на сборы явились со своим провиантом.

Видел я в селении Аргуньском третий пеший батальон. Казаки сделали весьма правильное движение вперед скорым шагом и поворот на походе направо, равнялись они в дивизионах и в рядах весьма порядочно. Весьма, господа! Почти все в строю одеты в летние казачьи чекмени, а есть такие, что и в суконные. Много казаков в меховых шапках по установленной форме, а первый батальон в селении Долинском весь в меховых шапках.

Чекрыжев не утерпел, полюбопытствовал:

– Какие части особо отличились, ваше-превосходительство?

– Особо? Во второй конной бригаде все сотни найдены мною в самом приемлемом по фронту состоянии. Восемь сотен… из двенадцати… делали умело все построения, отлично сохраняли равнение на шаге и на рысях, фронтом и поколонно. Все строили лаву и ходили в атаку, и обратно они строили фронт быстро и большей частью чисто. Подразделения стреляли залпами. Пока один ряд с колен заряжал, другой, стоя, стрелял. Помилуй бог… Стреляли плутонгами прилично!

Остальные сотни оказались слабее по фронту.

Чекрыжев сокрушенно покачал головой.

Муравьев вскинул брови, с неудовольствием посмотрел на капитана:

– Но и то вам надлежит знать, что во второй бригаде старослуживых казаков не наберется и четверти, а все более из малолетков, вовсе не служивших. Собраны они по первому разу и обучались до двух недель. Так что, господа, успехи их изумительны! – Голос генерала зазвенел, глаза его заблестели. – А вид и осанка казаков, готовность их к быстрому и точному исполнению приказаний моих подают самые благоприятные надежды о пользе этого прекрасного войска.

Офицеры бригады почтительно соглашались с генералом, в душе своей прощая Муравьеву его слабость. Генерал любил свое детище – войско – и кое-что прощал ему, как отец прощает своему любимейшему и дражайшему первенцу.

Начальник штаба бригады поморщился, сказал вполголоса, чтобы не услышал Муравьев:

– Генерал тут осанке казаков радовался и высказывал надежду, что те «подают самые благоприятные надежды о пользе этого прекрасного войска». А по мне, господин войсковой старшина, какое это войско? Один смех. Как были унтовыми казаками, так унтовыми и остались. Это вам, ваше высокоблагородие, отнюдь не гвардия. Вот в Петербурге – это, я вам скажу… Кавалергарды! Кирасиры! Уланы!

Войсковой старшина, не дослушав, поспешил за командующим.

Полки встретили Муравьева развернутым фронтом на зеленом лугу. Казаки стояли посотенно. Перед каждой сотней замер, поедая глазами начальство, есаул, по бокам от него и чуть сзади вытянулись пятидесятники.

Казаки были обуты в легкую крестьянскую кожаную обувь – унты.

– Не во что обуть, Николай Николаевич, – пояснил войсковой старшина. – В цейхгаузах все повыбрано. Наказный атаман даже не обещает вскорости. Повоюете, мол, и так.

Муравьев видел перед собой массу вооруженных людей с нерусскими лицами и, оглядывая шеренги, почувствовал себя как бы среди неприятеля. Это чувство пришло к нему внезапно и, сознавая всю несуразность его, он никак не мог от него отделаться, пока не услышал от полков ответного приветствия. Нерусские казаки совсем по-русски, с привычными для Муравьева стройностью и съеданием звуков, прокричали:

– Здравия жела-м, ваше пред-дит-ство!!!

Муравьев на свой выбор вызывал из строя казаков, и те по команде пятидесятников исполняли ружейные приемы «на караул» и «наизготовку».

По команде войскового старшины полки выполняли движение «фронтом вперед», делали повороты «налево – кругом», строили колонны сотенные и полусотенные, проходили перед командующим шагом и на рысях, заходили сотнями и полусотнями.

Равнение шеренг было так хорошо, все движения исполнялись так отчетливо и чисто, с такой готовностью и таким общим успехом, что Муравьев все более убеждался в том, что бурятская бригада ни в каком случае не отстанет от русских бригад.

Один из полков показал отражение казачьей конной атаки в пешем строю. Построившись в два ряда, передние изображали, что они с колена бьют по всадникам, а задние, стоя – по лошадям. Стрельба велась залпами по команде офицеров.

– А теперь отведаем ваше наивкуснейшее блюдо, – повелел довольный Муравьев, обращаясь к войсковому старшине. – Как хотите, господа, – командующий повернулся к офицерам бригады, – а без того, чтобы не посмотреть казачью лаву, я не уеду от вас.

Коноводы вывели из лесу лошадей, где те паслись, скрываясь от паутов и зноя. Казаки верхами, построившись по четверо в ряд, выехали на дорогу, чтобы занять рубеж для атаки.

– А что, русские полки первой бригады далеко ли стоят? – спросил Муравьев у войскового старшины.

– Да нет, верст пять, не больше.

– Что от них слыхать?

– Да вот… Неладно у них, Николай Николаевич.

– Вот как! Что за беда?

– Смутьяны подбивают казаков пешего батальона, ваше превосходительство. Подговаривают прекратить учения и разойтись по домам. Почему? Почему подговаривают? Да ведь известно… Темнота, дикость, к порядкам да закону не привычны. Вчерашнее мужичье, почитай что круглые каторжники. Это только при вас, Николай Николаевич, мы начинаем чувствовать себя войском регулярным, а то раньше… О дисциплине и думать-то забыли, какая она есть матушка. Карты да штоф… Истосковались мы по дисциплине, ваше превосходительство. Уж вы не оставьте это дело так, вас офицеры просят. В самом зародыше пока… Под корень изничтожить, без всяких послаблений. На обе корки драть! А то как бы и к нам в бригаду это поветрие… Могут кончить дурно-с. Не дай и не приведи господь. У меня в полках народец и вовсе… черт знает… Вот извольте взглянуть, Николай Николаевич.

По дороге в походных колоннах двигались на рысях сотни. Обгоняя их, к лесу накатывался гул, и скоро по земле уже прошло легкое дрожание. Торопливо, словно в испуге, осины захлопали, залопотали листьями. Ветерок посвистывал в ушах. В синем мареве покачивались пики. Протяжно-призывно пропела труба.

В передних рядах буряты пришпорили лошадей и каждый ряд, делясь надвое, правил в свою сторону от дороги. Всякий последний ряд уходил все далее в свою сторону, и вскоре походная колонна напоминала огромную птицу с распахнутыми крыльями. Голова этой птицы все таяла и таяла, а крылья удлинялись и концы их – фланги – заметно выдвигались вперед. Конная масса накатывалась упругой неудержимой дугой.

Была передана команда: «Высылать пики вперед – на всю вытянутую руку!»

Косматые, длиннохвостые лошади распластались в намете, быстро приближаясь, оставляя позади фонтанчики пыли. Стук копыт уже заполнял все вокруг, сотрясая землю и заставляя каждого из свиты генерал – лейтенанта Муравьева и войскового старшины испытывать сосущее чувство неуверенности и беспокойства перед накатывающейся на них конной бригадой. У Муравьева возникло желание вскочить на лошадь и отъехать с этого луга, чтобы не быть растоптанным. Чекрыжев – истинная военная косточка – не отрываясь, смотрел на атаку своего полка, забыв о присутствии командующего. Губы его шевелились, он шептал не то молитву, не то слова одобрения.

Прерывисто-требовательно заиграла труба, что означало отбой, и буряты уже придерживали разгоряченных лошадей, фланги отставали, уплотняясь и сдвигаясь к центру, чтобы полкам можно было принять походный строй.

Потом, уже будучи в Иркутске, Муравьев напишет Николаю I о состоянии Забайкальского казачьего войска и особо выскажется о бурятской бригаде:

«Бурятская бригада не отстанет ни в чем от русских бригад. Приемлю смелость всеподданнейше испрашивать для нее оружие, обмундирование и штаты наравне с русскими полками, что будет служить для бурят наградой за похвальную их готовность к службе и поощрением к дальнейшему усердному ея продолжению».

В первой казачьей бригаде полковника Куканова весь день готовились к встрече Муравьева. Казаков на учения не выводили, велено было выкупать и вычистить лошадей, привести в добрый вид сбрую, оружие, обмундирование. Младшие урядники, урядники и хорунжие с ног сбились, проверяя свои отделения и взводы.

Куканов, добрейшая душа, пребывал в полном расстройстве. Казачья бригада – не городовой полк. Войско – как есть. Раньше городовым казакам строевой службой не докучали, а нынче, что ни день, то и служба. Уж до престольных праздников добираются. В пасху только первый денечек и попраздновали, а то все скачки да стрельбы. По приказу его превосходительства. Попробуй ослушайся.

С конца мая, когда в станицах отсеялись, на весенние сборы призвали резервистов из запаса, и слышно, что раньше ильина дня их не отпустят. А кто без казаков сена накосит? В сотнях копилось недовольство. Все чаще спрашивали казаки офицеров, как да что. А те и сами толком не знали. Иные казаки, что посмелее, объясняли, что без хозяина и дом не дом, и хозяйство – не хозяйство. У баб какая сила – известно. Трава перестоит, посохнет или сгниет в кошенине.

Недовольство на учениях чаще проявлялось в сотне есаула Гюне. Куканов взял его в бригаду, памятуя о его способностях на службе в городовом полку. Гюне слыл истинным и неподкупным службистом, превыше всего ставил строевые занятия, и казакам его сотни доставалось на учениях. Он костерил их, а кого и колошматил почем зря. Многие к вечеру еле держались на ногах и после отбоя сваливались как убитые. Недовольство усиливалось и подогревалось тем, что у есаула был сильный немецкий акцент.

– Поставили над нами немца, – говорили казаки. – Не успокоится, пока не сживет со света.

На вечерней поверке готовности полков к смотру Куканов не присутствовал – побаливало в пояснице. Ни согнуться, ни разогнуться. Выпил чаю с малиновым вареньем из домашних запасов, прилег, но отдыхать долго не дали. Прибежал запыхавшийся ординарец: «Беда, ваше высокоблагородие! В сотне есаула Гюне казаки взбунтовались. Как бы не пересчитали кости есаулу».

– Подай, братец, лошадь, – поморщился Куканов, – да помоги мне в седло взобраться.

«Ну вот… ну вот, дослужился, старый хрыч, – сверлило в мозгу полковника. – Утром смотр, сам командующий припожалует, а тут на тебе – бунт! Этого только и не хватало».

Опираясь на шашку и превозмогая колющую боль в пояснице, Куканов вышел из палатки. На сердце кошки скребли.

– Ничего, ничего, – проговорил громко Куканов, чтобы его все слышали. – Все образуется. Русский, он не может без того, чтобы не бунтовать. Это у него в крови. Ну, я их… на все корки! Попомнят меня. – Повернулся к часовому. – Конфуз прямо!

Ординарец помог полковнику сесть на лошадь, и все поскакали через сосновое мелколесье к видневшимся неподалеку каменистым увалам, у подножия которых и была выстроена непослушная сотня.

Миновав сосны, Куканов и его конвой выехали на лужайку и увидели шеренгу казаков. В шеренге было сбито равнение. На правом фланге хорунжий и урядник о чем-то разговаривали с казаками. Поодаль стояли Гюне и еще кто-то. Подскакав ближе, Куканов увидел бледное и застывшее, как в маске, лицо есаула. Одного эполета у него не было.

– Что все это означает, господин есаул? Почему вы не по форме? Где эполет? И что за строй? Кого я вижу? Это казаки или… или… Черт знает, что такое!

Вдоль шеренги побежали урядники, выравнивая строй. Гюне, все еще бледный, но уже без застывшей маски – один глаз у него дергался – подошел строевым шагом к полковнику и, отдав честь, стал докладывать, что при осмотре сотни он «быль очшень недоволен», что многие казаки «совсем не походиль на хороший зольдат». Рядовой Мансуров из горнозаводских рабочих «получиль наказание». Есаул хлестнул его по щекам перчаткой. Мансуров кинулся па офицера, сорвал эполет и, если бы его не схватили, кто знает, что было бы. Оторопелый и напуганный Гюне упомянул государя: сам-де государь печется о дисциплине в войске. И тут рядовой Лосев выкриком оскорбил священный сан императора, а рядовой Сетяев поддержал его. Лосев и Сетяев с того же рудника, что и Мансуров.

– Что кричали поносители на царя? – спросил полковник. Вашего царя-де давно пора спихнуть с трона. Это Лосев. А Сетяев добавил: дескать, его, царя, спихивали не единожды, да все не до конца, дождетесь, мол…

– Откуда эти казаки? Из какого селения?

– Из поселка Кордон, ваше высокоблагородие.

– Что за ними еще замечалось?

– Нерадение к службе, ваше высокоблагородие. А так… ничего, – отвечал хорунжий. – Они все из моего взвода. Пугачевцы… Из пугачевских семей, сосланных в рудники, ваше высокоблагородие. Деды и отцы их – клейменые шельмы.

Куканов приказал смутьянов арестовать и стеречь их с полным тщанием и рвением. «А утром пожалует командующий, он всем гонку задаст и делу ход предрешит, – подумал он, жалея провинившихся и не видя ниоткуда для них поддержки и помощи. – Если отделаются каторгой, то пусть благодарят бога».

С приездом командующего в бригаду Куканова из всех сотен были собраны казаки, служившие в городовом полку, как самые надежные и к экзекуциям привычные. По велению Муравьева, впавшего в превеликий гнев, (Мансуров, Лосев и Сетяев прогонялись сквозь строй.

Ворох лозы нарубили еще с ночи. Полковник уверовал в то, что без экзекуции не обойдется.

– Помилуйте, господа, – не раз повторял Муравьев в штабе бригады, – я это в высшей мере не приемлю. Бывало сгоряча, при деле, офицера ударишь – он смолчит, не шевельнется, понимает науку… для его же пользы. А тут рядовой руку поднял на офицера. Да еще предерзостные языки хулили государя нашего Незабвенного. Примерно наказать всех троих!

На плацу, в центре лагерного бивуака, в две шеренги встали экзекуторы. Между шеренгами – саженная пустота. По ней пройдут приговоренные. Здесь кровь прольется… А пока тут, где саженная пустота, прибитый тысячами ног грунт, чисто подметенный метлой.

На плац привели арестованных. Без погонов, без лампасов. Теперь они не казаки. За ночь как-то по скорому пометило их лица бледностью и отрешенностью. Лишь у Мансурова глаза полыхали живым светом. Лосев смотрел на все невидяще, будто его ослепили. У пожилого Сетяева, обремененного большой семьей, кривился и вздрагивал рот.

Хорунжий спросил, не покаются ли они.

Арестованные молчали. Мансуров переступил с ноги на ногу, подтянул заплатные канифасовые порты и выкрикнул хрипло:

– Лишнее говорить – делу вредить!

– Его превосходительство лишают вас казачьего сословия и всех с ним привилегий.

– Не пугай волка большим поросенком. Мы этой службой сыты по горло.

Муравьев поднял шпагу, пробормотал сквозь зубы: «А-ля пугачевцы…» Забили барабаны. Набежали урядники стаскивать одежду с осужденных. Один из них, подталкивая Мансурова к строю, назидательно приговаривал:

– За дело побьют – повинись да пониже поклонись!

Пока трещали барабаны и осужденные шли сквозь строй, Муравьев ни на кого не посмотрел. Его взгляд блуждал по зубчатой гряде гор, ему представилось, что осужденные босыми ногами ступали по остроконечным елям, по каменным изломам сопок, по ледяным лепешкам гольцов… Он вздрогнул, когда до пего донесся не то крик, не то стон. Но Муравьев не оглянулся и не подал вида, что слышал.

– Ваше пред-ст-во – глухо выпалил Чекрыжев. – Сетяев упал.

Остроконечные ели врезались в затуманенные горизонты, ледяные лепешки гольцов плавились на солнце.

– Поднять! Что еще за капризы? – не поворачиваясь к Чекрыжеву, отрезал командующий.

Перед глазами всплыло благообразное, заросшее волосами лицо старика из Кордона, и в ушах заворочались слова его тяжелые: «Привезли из Расеи начальника карийского… Чуть что не так – в цепи закуют…» Муравьев прикрыл веки, а старик не пропадал, лез прямо с бородой сквозь веки, нашептывал: «А у нас тут много не попрыгаешь. Затолкают под землю в железные курятники… к Разгильдееву, живо богу душу отдашь. На носилки тебя да и на отвал…».

В Иркутске Муравьев обдумывал всеподданнейший рапорт. Надо было внушить царю веру в правильность избранного пути, в чем-то затронуть гордыню самодержца, где-то подсластить.

Забайкальское казачье войско окончательно образовано. Учреждена Забайкальская область во главе с наказным атаманом.

Генерал был в настроении, писалось легко:

«Войско в нынешнем лете было в сборе по батальонам и сотням. Я лично имел возможность осмотреть на сборных пунктах все пешие батальоны, многие русские сотни и бурятскую бригаду.

Артиллерийская казачья бригада сформирована и найдена мною в самом приличном состоянии. Лошади там уже приучены возить пушки, и взводы батарейные делали учения с пальбой отменно хорошо. Лошади те закуплены у местных бурят, хотя и не весьма рослые, но сильные и ходят в батарейных орудиях, как лошади самих лучших пород, в артиллерии употребляемых».

Муравьев раздумывал: «Отписать ли государю о смутьянах в войске?» Решил отписать. Будет куда неприятней, если государю донесут помимо командующего. Чего уж там…

«Не могу здесь умолчать перед вашим императорским величеством о случаях, сопровождавших формирование и обучение пеших батальонов. В первом пешем батальоне значится несколько десятков казаков из семей… родословная у них исходит от пугачевцев. Из этой родословной казак Мансуров… дерзнул поднять руку на сотенного командира. За преступление это он по конфирмации моей прогнан сквозь строй через тысячу человек два раза. Двое других казаков, принявших сторону Мансурова, поносивших командиров и нелестно выражавшихся о высочайшей особе вашего величества, также прогнаны сквозь строй. Казак Сетяев из селения Кордона наказания этого не перенес».

Не кончать же всеподданнейший рапорт столь плачевно и уныло! Муравьев написал Николаю I о необходимости сделать будущей весной сплав войск по Амуру. Обосновал все, как надо. «Сие должно бы убедить государя, что пора действовать, иначе Англия упредит нас», – подумал он.

После полудня пришла петербургская почта. Какой пассаж! Граф Лев Алексеевич Перовский сообщал, что он уже не министр внутренних дел, а лишь председатель департамента уделов. Это после-то одиннадцатилетней службы в министерстве…

Николай Николаевич схватился за голову: «Нет, не может у меня быть такое, чтобы все хорошо. Не-ет, не может! Граф-то, а?! Главная опора в Петербурге. Где она теперь? То-то Нессельроде радуется, то-то предоволен!»

Экспедиция подполковника Ахтэ возвратилась в Иркутск. Ахтэ составил карты южной и северной покатостей хребта, обозначил, по спросу у гольдов, какое именно пространство они считают на Амуре русским, а какое – китайским.

Между рекой Удою и Охотским морем Ахтэ не нашел никаких признаков государственной границы.

– Где кончается разграничение? – спросил его Муравьев.

– У Горбицы, ваше превосходительство. Там встречена нами нейтральная полоса шириной в несколько саженей. Полоса эта у реки Шилки кое-где обозначена межевыми столбами. Горбиченские казаки в прежние годы объезжали и осматривали границу. Наведывались туда и манджурские стражники. Если находили след человека, то обкладывали след камнями или дерном, чтобы сохранить его до поимки нарушителя. Ну, а где границу пересекал ручей, там ставили с каждой стороны высокие сваи, между ними поперек воды натягивали канаты из конского волоса.

Ныне же граница забыта. Сваи подгнили, канаты упали в воду. Императорская печать, приложенная к межевым столбам, поломалась, да и сами столбы со многих мест исчезли.

Муравьев с удовольствием потирал руки.

– От Горбицы и до самого устья Амура никакого разграничения? – спросил он.

– Никакого, ваше превосходительство!

– Ваша экспедиция лишний раз доказала то, во что никак не хочет поверить граф Нессельроде. Надеюсь, господин подполковник… вы не искали специально несуществующую границу и не привлекли внимания китайцев?

– Я выполнял ваш приказ. Но…

– Что еще?

– Прискорбное известие, ваше превосходительство. Поручик корпуса топографов Ваганов сделался жертвой своего смелого и вместе с тем необходимого для службы предприятия. Китайские пограничные правители уведомили нас, что поручик убит бродячими орочонами и, поименовав убийц, обещали выслать их для нашего суда в Нерчинск.

– Ваганов? – Муравьев нахмурился. – Ваганов? Это тот самый… Он ездил по моему приказу в Нерчинск, чтобы арестовать и доставить в Иркутск англичанина Кларка. Бедный поручик! Мотивы убийства известны?

– Никак нет. Только что… странно… Казак-проводник Ваганова докладывал по начальству, что там замешана нечистая сила. Она де убила Ваганова и она-де, нечистая сила, убила убийцу Ваганова. Была та нечистая сила в облике бурята.

– Вели расследование?

– Проводник явился на кордон распьяным-пьян, привез труп поручика. Проспавшись, показал на спросе, что Ваганова косоглазый орочон поразил стрелой. А того, косоглазого, убила из ружья… эта самая… – Ахтэ усмехнулся, – нечистая сила.

– Проводник не подозревается?

– Нет, ваше превосходительство. Старый служака. Ваганов его привечал, и тот платил ему вроде как привязанностью. Остается ждать выдачи тех бродячих орочон.

Муравьев в задумчивости прохаживался по кабинету. Остановился перед Ахтэ.

– Господин подполковник! Как топограф вы исправно несли свою службу. А как военный? Что вы будете советовать государю?

– Занять войсками бухту Де-Кастри и озеро Кизи, ваше превосходительство.

– Вы научились угадывать мои желания! – воскликнул Муравьев. – Но государю нужны доказательства.

– Они есть. Нам пора обратить взоры на юг от Амура. Тамошний скалистый берег представит хорошие гавани, если бы окружающая местность была заселена и открылись бы удобные средства сообщения через горы и леса прибрежной полосы. И вот тут-то бухта Де-Кастри может сослужить нам пользу… стать пристанищем для целых флотилий. А озеро Кизи, ваше превосходительство, как нельзя лучше… Лишь пятнадцать верст некрутого хребта отделяют бухту от озера. Туземцы плавают там по речке. От одной покатости до другой проходит волок не более двух верст. Только и всего.

Муравьев заметил с раздражением:

– Не далее как месяц тому назад государь отказал мне в просьбе занять бухту Де-Кастри.

– Я буду с докладом у государя по приезде.

– Ну вот, голубчик, и попытайте… а я, видно, стар становлюсь, не могу перебороть Нессельроде. В феврале еду в Петербург и едва ли вернусь в Восточную Сибирь. Высшее правительство мне не доверяет. Лучше уйти с поста.